Время шло, а стыд не проходил. Напрасно Лёшка старался не думать о Кате, напрасно он с утра до ночи старался себя занять работой — стыд не проходил, а вроде бы даже и усиливался. Три дня, что прошли после встречи с отчимом и после той истории около Староверовки, Кусков жил, предчувствуя беду.
      Директор совхоза отвёл Вадиму и Кускову целую квартиру в незаселённом ещё доме, жили они теперь совсем рядом, а не встречались.
      Рано по утрам гудели автобусы, увозившие совхозных рабочих на фермы и на поля, и посёлок замирал. Только от детского сада слышались ребячьи голоса да около магазина на лавочках сидели старики. Одинокие собаки и тихие кошки перебегали пустую улицу, ветер трепал выстиранное бельё на верёвках и хлопал им, как парусами.
      Тоненько звенели резцы в мастерской деда Клавдия, ровно жужжал станок. В другой мастерской, напротив, слышны были сочные шлепки и рокотание гончарного круга… По всему посёлку горланило радио, и от этого дома и улицы казались ещё пустынней.
      Вадим и Кусков вставали поздно. Лёшка не торопясь ставил на газ чайник, жарил яичницу, пока Вадим скоблил щёки в ванной.
      После завтрака они шли в клуб или в мастерскую.
      Вадим обматывал большой и указательный пальцы изоляционной чёрной лентой, брал в руки стеклорез, и начиналось чудо. Он проводил по линейке на хрупком стекле невидимую линию, потом легонько постукивал стеклянный лист снизу, и он распадался на ровные части… Лёшке это очень нравилось. Ему вообще нравилось смотреть, как Вадим работает. Уж больно у него всё ловко получалось. Казалось, отрезать кусок стекла или согнуть скобу — это такие пустяки, но сам Кусков сколько ни пробовал — не получалось.
      Они закрепляли специальным раствором рисунки, сделанные Вадимом, чтобы графит не осыпался. Аккуратно за углы приклеивали рисунки к большим листам бумаги и зажимали их специальными скобами между стёклами. Работы оказалось больше, чем предполагал Кусков. Но он был этому рад. Что ж тут, в посёлке, от скуки помирать?
      С Катей и Петькой, конечно, больше никакой дружбы быть не могло, а одному тут делать было совершенно нечего.
      «Не думаю, — размышлял Кусков, — что она Петьке разболтала, но всё же…» И он чувствовал, как от стыда у него начинают пламенеть уши.
      — Вы что, поссорились? — спросил его Вадим. — То вроде у вас такая дружба завязывалась…
      — Да ну! — буркнул Кусков, непослушными пальцами стараясь зажать в скобы стекло. — Мне с ними скучно.
      — Ага! — согласился художник, проводя по стеклу точную линию. — Привыкай, Альберт, к одиночеству… Как говорится, одна голова не бедна… — Вадим вздохнул каким-то своим мыслям и добавил: — А коли бедна — всё одна.
      Кусков хотел спросить художника: «А вы что, тоже одиноки?» — но не решился.
      Они долго работали молча, пока Вадим вдруг не сказал словно отвечая на Лёшкин вопрос:
      — Наше дело — дело одиночек. Настоящий художник всегда одинок. «Юноша бледный, со взором горящим, — стал читать стихи художник. — Ныне тебе я даю три завета: первый завет — не живи настоящим, только грядущее — область поэта. Слушай второй — никому не сочувствуй. Сам же себя полюби беспредельно. — Вадим остановился, опершись подбородком на линейку. — Третий прими: предавайся искусству — только ему, безраздумно, бесцельно…»
      Кусков был потрясён.
      — Ты не слушай! — пробормотал вдруг Вадим. — Это вредные стихи.
      — Как вредные? — удивился мальчишка. — Разве могут быть стихи вредные?
      — Могут, — сказал художник, принимаясь опять за работу. — Вот был бы с нами дед Клавдий — он бы все три завета разгромил моментально.
      — Как это? — Лёшке стихи показались воплощением мудрости, и вдруг какой-то малограмотный старик сумел бы их опровергнуть?
      — Очень просто, — засмеялся Вадим. — Тот, кто не живёт настоящим, ничего о жизни не знает, а стало быть, ничего не может создать. Поэтому ни о каком искусстве, которому следует предаваться бездумно, не может быть и речи…
      — А второй? Второй?
      — Что второй?
      — Завет! «Никому не сочувствуй».
      — А! — Вадим по-волчьи повернул к Лёшке голову. — Я в твоём возрасте прочитал и выучил эти стихи… И вот результат. Ты будешь смеяться, но выставка, которую мы готовим, — первая моя персональная выставка. Первая, понял? Вот тебе и «полюби беспредельно».
      Вадим долго не брался за работу. Ходил по мастерской, курил.
      — Давайте уедем отсюда! — сказал Кусков, которому вдруг стало ужасно жаль Вадима.
      — Рано, — сказал тот.
      — А что, в городе нельзя устроить выставку?
      — Какую выставку? — удивился Вадим. — А, этот мой вернисаж… Да, да, конечно…
      — А то что тут перед этими. Разве они что-нибудь поймут? — сказал Кусков. — Ну, дед Клавдий ещё ладно. А остальным «Медведей на просеке» подавай!
      — Ишь ты, — засмеялся Вадим. — Где это ты такое слышал?
      — Отец говорил, — смутился Лёшка.
      — Да, — сказал художник. — Кусков-старший — ценитель. А вернее сказать, оценщик искусства.
      — Ну, а что? — не сдавался Лёшка. — Этот Петька или Катя что-нибудь понимают?
      — Ух ты! — засмеялся Вадим. — Как ты на них. С чего бы это? А… понимаю. Мой тебе совет, — сказал художник. — Не признавай своей ошибки. Напусти на себя такую загадочную молчаливость… Барышня твоя сама прибежит и от любопытства лопнет! «А ты в ответ — только да и нет». И никаких объяснений! Она всё сама придумает. Проверено, — вздохнул Вадим. — А с Петькой совсем не разговаривай.
      Но выполнить этот совет было трудно. Петька и Катя явились на третий день в клуб и взялись помогать Лёшке развешивать рисунки.
      Столбов говорил без остановки, как радио. Он приволок откуда-то стремянку, и не успел Лёшка ахнуть, как Петька уже сидел на самом верху, скрючившись как обезьяна, и пробивал в стене дырки для пробок, чтобы прикрепить к ним трубу, а уж от этой трубы на нитях должны были вывешиваться картины Вадима.
      — Это надолго! — кричал он. — Прочно! Удобно. Я в школе такую выставку устраивал. Это для сменной выставки самое то! А так исковыряем стенку и толку никакого.
      «Рассказала ему Катя или нет? — гадал Кусков. — Скорей всего нет, а то он бы драться полез. И чего она в нём нашла? Ведь — лопух!»
      Катя работала молча, стараясь не смотреть в Лёшкину сторону. Сухой белой тряпочкой она аккуратно протирала стекло.
      «И всё-таки, — думал Кусков, — есть в этом Петьке что-то такое, чего, наверное, нет во мне».
      В этот момент Столбов с размаху долбанул себя по пальцу.
      — Иэ-э-э-эх! — рявкнул он, скатываясь со стремянки. — Ну спасибо! Ну спасибо!
      Он обежал всю комнату, размахивая рукой:
      — Ах! Хорошо! Ах!
      И через минуту опять сидел наверху и яростно колотил молотком.
      Приходили Катины братишки и сестрёнки. Стояли стайкой, как утята, моргали в такт ударам и поводили носами за трубой, которую клали на крюки Петька и Лёшка.
      — Хочу гвоздь колотить! — ныл самый маленький. — Хочу стенку молоточить!
      — На! — сказал Петька, подсовывая ему обрубок доски и два гвоздя. — «Молоточь»!
      «Он — добрый, — подумал Лёшка. — А я? «Сам же себя полюби беспредельно…»
      — Ну, всё! — сказал Петька, прилаживая последнюю трубу под карниз. — Пойдём в мастерскую, заберём у художника последние работы и будем развешивать.
      Они вышли на улицу. И Кусков увидел в самом дальнем конце её две знакомые фигуры! Да! Ошибиться было нельзя. Там егерь Антипа Пророков разговаривал с Иваном Ивановичем. Издалека был виден белый верх его морской фуражки.
      «Явился!» — со злостью подумал Кусков.
      — Пойдём дворами! — предложил он. Они вышли на соседнюю улицу, и здесь их нагнали три легковые машины.
      — Кусков! Сынок! — услышал Лёшка знакомый голос и обернулся. В первой машине сидел отец.

      — Кто это? — спросил Петька.
      — Так… — нехотя ответил Кусков. «Что это, — подумал он, — охота за мной, что ли, началась? Там этот Иван Иваныч стоит, здесь отец прикатил!»
      — Сынок!
      Из машины вышел Кусков-старший.
      — Это твои друзья? — спросил он ласково. — Здравствуй, мальчик! Здравствуй, девочка.
      — Иди в машину, я сейчас, — пробормотал Лёшка.
      — Так это твой папа? — спросила Катя шёпотом. — Он за тобой приехал?
      — Да не знаю я! — отмахнулся Лёшка.
      «Вот деревня несчастная! Наверняка уже всё про меня известно! И что из дома ушёл, и что меня отчим ищет! Наверняка дед Клава уже всем всё разболтал. Небось на каждой скамеечке, на каждом крылечке старики обо мне говорят!»
      — Слушай! — сказал вдруг Петька тревожно. — Я вон того, тощего — вон на заднем сиденье развалился, — я его где-то видел! Честное слово, только никак вспомнить не могу где…
      — Ты что! — зашептала Катя. — За ним отец приехал, а ты вмешиваешься… Это их семейное дело…
      — Знаю я этого парня! Видел я его! — бормотал Петька. — Я вспомню, обязательно вспомню…
      Кусков вслед за отцом влез в машину и увидел в зеркальце, что Петька тревожно и испуганно глядит ему вслед. Машина рванула с места. Петькина фигурка уменьшилась и исчезла за углом дома.
      — Ты чего приехал? — спросил Лёшка.
      — Соскучился! — засмеялся Сява, отвечая за отца. — Просто извёлся весь — день не спит, ночь не ест!
      Отец тоже засмеялся.
      — А я люблю эти места! — продолжал Сява. — Уж лет пять сюда наведываюсь. Замечательные здесь народные промыслы!
      Сейчас он совсем не выглядел тем пьяницей-размазнёй, каким был в городе. Даже трудно было представить, что этот жилистый парень с тяжёлым подбородком и чёлкой, что сваливалась на глаза, мог плакать, что отец его мог ударить…
      «Соскучились и таким почётным караулом явились? Что-то не верится, — засомневался Кусков. — Что-то не верится, чтобы отец что-то делал, если в этом нет выгоды. Раз он приехал, значит, я ему для чего-то нужен. Ну да ничего, меня так просто не проведёшь».
      — Где художник? — спросил шофёр, громадный парень с цепочкой на запястье, как у автогонщиков. Лёшка всегда мечтал иметь такую.
      — Да вот в мастерской.
      — Сиди, я сам! — сказал шофёр, вылезая из машины. Через минуту он вернулся с Вадимом.
      — А… — сказал художник. — Общий привет.
      Он уселся на заднее сиденье и добавил:
      — «Не стая воронов слеталась…»
      — Всегда к услугам, — осклабился Сява. — Прослышали мы — вам ультрамарин понадобился…
      «А, вот оно что! — облегчённо вздохнул Лёшка. — Они краску привезли. Но тогда зачем здесь отец? Или эта краска какая-то дефицитная? Может, её отец где достал и теперь хочет с Вадима большие деньги сорвать?»
      Кусков вдруг почувствовал, что Вадим смотрит ему в спину. Мальчишка встретил его взгляд в зеркале и поразился, каким грустным стало лицо художника. Вадим криво улыбнулся Кускову, расстегнул нагрудный карман куртки и достал дымчатые очки. Он долго протирал их кусочком замши, рассматривал на свет и наконец, вздохнув, надел. И снова стал тем Вадимом, которого Лёшка повстречал в кафе. Снова он сделался похожим на благородного гангстера. Но странное дело: сейчас он совсем Лёшке не нравился, потому что был чужим, непохожим на того человека, к которому успел привязаться мальчишка.
      «Куда это мы едем?» — гадал Лёшка, и было ему отчего-то тревожно. Шофёр достал из кармана пластик жвачки, протянул Лёшке.
      — Спасибо. Не хочу, — сказал мальчишка.
      Шофёр пожал плечами, ловко разорвал упаковку и отправил зеленоватую пластинку в рот. Задвигал челюстями.
      Машина раскачивалась и таранила ветки, как танк, мотор урчал и выл.
      — Приехали, — сказал Вадим.
      Их догнала вторая машина.
      — Ставьте тачки здесь, — приказал Сява. Он открыл багажник и вынул оттуда два громадных рюкзака. Шофёр, который, наверное, был здесь самым сильным среди всех, взял один, другой поднял на плечи Лёшкин отец.
      Из второй машины вышло ещё трое мужчин.
      — Двинули, — скомандовал Сява, и все пошли по тропинке за Вадимом.
      «Зачем Вадиму столько краски? — гадал Лёшка, уважительно поглядывая на мешки. — Зачем мы идём к избушке? Краска-то нужна там, в посёлке?»
      — Стойте, — сказал Вадим и нырнул в дверь охотничьей избушки, где они прожили с Лёшкой почти неделю.
      Через минуту он вышел.
      — Идём.
      — И сопливец с нами? — удивился шофёр, кивнув на Лёшку. Кусков не успел возмутиться, как был ошарашен Сявиным ответом:
      — А куда ж его девать? Он с мая месяца с нами как ниточка с иголочкой. Этот милый мальчик подсмотрел и подслушал, как его батя художнику плёночку с картой передавал, на которой тропа, вот и пришлось с ним нянчиться! Сюда тащить!
      — Так что? — спросил недовольно шофёр. — И он в доле?
      — А ты как думал! — заголосил Кусков-старший. — Ты приехал сливки снимать, а он тут комаров кормил…
      Лёшка плохо слышал, что кричал отец. У него стало темно в глазах.
      «Так вот оно что! — думал он. — Это Петька Столбов послал в музей карту, составленную Антипой. Айвазовский — ну конечно, это прозвище такое — Ованеса-фотографа. Он эту карту переснял. Передал её Вадиму, и они теперь идут в крепость! А Вадим! Вадим! Он, оказывается, меня сюда взял, чтобы я ничего никому не разболтал! А я-то думал… А ему, оказывается, на меня было наплевать, как отцу, как всем… Эх!»
      — Ах я дурак! — сказал Лёшка вслух, едва переводя дыхание от обиды.
      — Что? — спросил Сява. — Что, маленький, животик заболел?
      — Не пойду я никуда! — закричал Лёшка.
      — Как это? — ласково спросил Сява.
      — Вот так! Не пойду, и всё!
      — Пойдёшь, милый, пойдёшь! — сказал Сява угрожающе, приближаясь к нему.
      «Ну, держись!» — подумал Кусков, сбрасывая сапоги и радуясь оттого, что сейчас отомстит за обман, за то, что он никому-никому не нужен.
      — Плохо вы меня знаете! — прокричал он. — Предупреждаю: я чемпион города по дзюдо среди юниоров! Предупреждаю!
      Страшный удар в спину и в ухо швырнул его на землю. Лес качнулся перед ним, и земля больно ударила в плечо.
      — Встань! — сказал шофёр, поправляя на руке браслет.
      — В спину бьёте! — закричал Лёшка, вставая, и второй страшный удар повалил его.
      — Ну что? — наклоняясь к нему, участливо спросил Сява. — Как мы себя чувствуем? Как дела, чемпион?
      Узкое Сявино лицо плавало перед Лёшкой, насмешливо кривились губы, холодно смотрели глаза, но у Кускова не было сил подняться и ударить в это ненавистное лицо, и тогда он плюнул.
      И тут же ослеп от боли. Его пинали как футбольный мяч. Мальчишка чуть не захлебнулся кровью.
      — Прекрати! — услышал он голос Вадима. — Прекрати, я кому говорю.
      Он открыл глаза. Шофёр держал Сяву за локти.
      — Вставай! — сказал Лёшке Вадим.
      Как ненавидел в этот момент Кусков всех! Если бы у него сейчас был автомат! Ах, если бы был автомат или граната… Он представил себе, как нажимает на курок: та-та-та-та… — и Сява и шофёр корчатся на земле.
      — Ты что, старик! — наклонился отец к самому Лёшкиному лицу. — Ты что! — шептал он. — Ты что, не соображаешь, какое это дело! Тут по самому малому десять штук на нос!
      Голова у Кускова гудела, всё качалось перед глазами.
      «Какие десять штук? Десять тысяч, что ли?»
      — У тебя другой дороги нет! — шептал отец. — Ты что, дурак — такие деньги терять! Что ты ерепенишься, гордость свою выставляешь, только доли своей лишишься, а тут такое дело…
      — Утри кровь! — сказал Вадим. Он достал платок и подал Лёшке.
      Лёшка машинально приложил его к разбитому носу.
      — Вот-вот-вот… — говорил отец. — Утирайся. Давай-давай!
      Лёшка чувствовал, как у него заплывает подбитый глаз. Он глянул на Вадима. Художник стоял, глубоко засунув руки в карманы, и покачивался «с пятки на носок».
      — А что! — сказал он весело. — Вот сейчас заведу вас в болотце — и привет… Тут такие кладоискатели-путешественники с войны лежат.
      — Юмор ценю! — сказал Сява. — Очень смешно.
      Он поднял свитер, и прямо Кускову в глаза тускло блеснуло воронёное железо.
      — Дырка получается пятьдесят на пятьдесят, — объяснил Сява. — Это ведь не какой-то там вальтер или кольт, а обыкновенная ракетница, мы люди не гордые…
      Лёшка увидел, как Вадим побледнел.
      — А болото, трясина то есть… Она для всех одинаковая, — добавил Сява. Двое мужчин подошли ближе, в руках у них были охотничьи ружья.
      — Или ещё лучше, — сказал насмешливо один из них. — Случайный выстрел — драма на охоте…
      — Иди и не рыпайся! — ткнул стволом ракетницы художника в живот Сява.
      — Скот, — посиневшим от ненависти ртом ответил художник. — Скот. Ты же без меня с голоду бы подох! Сидел бы уже давно. Ты же без меня копейки не заработаешь!
      — Поэтому ты ещё жив! — засмеялся бандит. — Ты думал, Сява — ишак! — закричал он истерично. — Сява, принеси, Сява, подай, Сява, исчезни! Да Сява тебя сто раз купит и продаст, если на такое дерьмо покупатели найдутся!
      — Да вы что! Да вы что! — в панике метался между ними отец.
      — Давай сюда карту! Без тебя разберёмся!
      Лёшке показалось, что Вадим и Сява сейчас убьют друг друга. Он хотел закричать, но у него перехватило от страха горло.
      — Ладно, — сказал примирительно Вадим. — Забудем. Может, без меня вы и попадёте в скит по карте, но наберёте там такой дряни, что самим дороже выйдет… Так что пусть карта пока тут побудет. — Он похлопал себя по нагрудному карману. — Твоя взяла! Пошли!
      — Пошли! — сказал Сява.

      Сначала Кусков шёл в середине группы, потом, когда Сява решил, что без карты ему назад не выбраться, сзади.
      Разбитое Лёшкино лицо горело, саднили губы, ломило заплывший синяком глаз, но кроме боли, страшнее её было сознание, что его обманули. Что он поверил Вадиму, а тот его предал!
      — Придумал, что он мой брат! — шептал разбитыми губами мальчишка. — Вообразил, что я ему нужен! Как же! Он боялся, что я всё разболтаю!..
      Кусков как-то даже не очень соображал, куда и зачем идёт, — так, переставлял ноги, проваливался в болото, вставал, опять шёл.
 
 
      Иногда ему становилось страшно. Он смотрел на широкие спины впереди идущих, на ружья.
      «Нет! — думал он. — Из ружья они меня, пожалуй, убивать не станут, так могут утопить! Хотя, может быть, отец утопить не даст? Нет, не потому, что ему меня жалко, а просто он трус. Но на это надежда маленькая. Скажут: «Не знаем, где он был, вот и всё! Мы сами пошли, а он за нами следом побежал, мы и не видели — вот и утонул…» Да кто это меня искать будет! Кому я нужен!»
      Ему хотелось лечь на подушку мха, седого и мягкого, и уснуть, чтоб всё скорее кончилось.
      «Ничего! Вот вернёмся — я всем покажу!» И он стал придумывать, как отомстит — жестоко и страшно.
      «Вот сейчас! — мечтал он. — Подойти к Вадиму, незаметно вытащить у него карту и убежать: пусть они все здесь утонут. Отсюда же без карты не выйти. Недаром же рассказывали, что егерь Антипа тут кучу фашистов утопил. Повёл через болото и всех утопил».
      Ему представилось, как егерь идёт по болоту, а за ним, держа его на прицеле, — эсэсовцы.
      «Их же больше было! Антипа их всех победил! Потому что он сильный, а я — слабак!» — подумал Кусков, шагая по вздыхающей и хлюпающей трясине.
      «Ты не умеешь проигрывать!» — сказал ему однажды тренер. «Как это? — спросил тогда Лёшка. — У меня же бывают проигранные бои!» — «Ты не борешься до конца! — сказал тренер. — Ты либо побеждаешь, либо сразу сдаёшься. Боксёры говорят, что главное мастерство не в том, чтобы наносить, а в том, чтобы переносить удары! Ты этого не умеешь». — «Я научусь!» — сказал Лёшка. «Посмотрим», — усмехнулся тренер.
      — Вот и посмотрели! — шептал разбитыми губами Кусков. И напрасно утешал он себя, когда думал об Антипе, что старый егерь был здесь дома, а он, Лёшка, — чужак. Что тогда была война и выбирать не приходилось, а теперь глупо рисковать жизнью! Но все мысли заглушало сознание, что он, Кусков, — слабак и трус!
      — Ну и пусть! Ну и пусть! — шептал он. — Пусть я хуже всех! Пусть я никому не нужен! Я всем страшно отомщу!
      Ему хотелось вернуться к матери, но у матери теперь был этот Иван Иванович и Колька.
      — Ничего! — шептал Лёшка. — Вам от меня покоя не будет.
      Он решил, что из всех городов, куда занесёт его неизвестная судьба, он станет давать матери телеграммы и посылать открытки: «Я ещё жив!» — чтобы помучилась как следует!
      «Хорошо было в гражданскую войну, — думал он, представляя себя на тачанке с пулемётом. — Тогда разговор был коротким: «Именем революции!» — и к стенке! Штифт бы конями правил, а я из пулемёта строчил. Мы бы показали всем, где раки зимуют».
      И тут же Кусков подумал: «А если бы на тачанке был не я, а Сява? И опять бы я ничего не мог сделать! Слабак — он всегда слабак, и никакой пулемёт тут не помощник».