— Так, говоришь, лошадь лучше? — услышал Панама голос за спиной.
      — Лучше, — сказал он, всё ещё не в силах оторвать руку от лошадиной морды. — Лошадь живая. Её позовёшь — она идёт. Машина что? Сел и поехал, а лошадь всё понимает. Вон она уже уши подняла — не боится меня больше. Поняла, что я ей худого не сделаю.
      — А теперь ответь мне, ученик пятого класса Пономарёв Игорь, почему ты не в школе? — спросил тот же голос.
      Панама оглянулся и увидел учителя русского языка и литературы Бориса Степановича.
      — Ой, — сказал Панама, — а сколько времени?.. Извините, пожалуйста.
      — Через пятнадцать минут первый урок кончится.
      — Но ведь я же на минуточку, — пролепетал Панама. — Я только лошадь посмотреть. Ах, шляпа я, шляпа…
      — Парнишка коня-то как увидал, всё на свете позабыл, — сказал старичок, улыбаясь.
      — Не он один такой! — усмехнулся Борис Степанович. И вдруг зажал портфель коленками, а руками ловко открыл лошади рот. — Так, говоришь, отец, восемь лет кобылке-то?
      — Восемь и есть, — закивал старик. — Восемь.
      — Рановато ей ещё на задние-то хромать.
      — Дак шпат это. Шпат, милый…
      — Следить надо было. Кормите чёрт знает чем. О копытах и не говорю, за такое копыто кузнеца убить мало.
      — Дак ведь, милый, — извиняющимся голосом заговорил старик, — кузнец говорит: инструмента нету. Напильник, скажем, копыто опилить, и то купить негде.
      — Совести у него нету, — строго ответил Борис Степанович. — Самого бы его так подковать. А напильник я принесу, ещё приедете сюда, так я через утильщика передам.
 
 
      — Вот спасибо, вот спасибо… — закивал возница. — Кузнец-то говорит: не продают за безналичный.
      — За наличный бы купил, копейки стоит! Не трактор ремонтирует — живую лошадь куёт. Ну, Пономарёв Игорь, как вы сегодня? Настроены посетить учебное заведение? Я ведь только на минуточку остановился… Ладно, какой урок-то прогулял?
      — Географию… — убито ответил Панама.
      — Ну вот что. Будут спрашивать — скажи, я тебя задержал: ругал за контрольную. Кстати, ты хоть иногда в учебник русского языка заглядываешь? Так, хотя бы из любопытства…
      Панама стал рассматривать трещины на асфальте. А уши его, он чувствовал, опухают и становятся такими огромными и горячими, словно к голове приставили две оладьи.
      — Ну ладно, смотри, на второй урок не опоздай. — И Борис Степанович зашагал к школе. Он шёл размашисто, широко, и тяжёлый портфель в его руке, казалось, ничего не весит.
      В прошлом году, когда Борис Степанович появился в школе, в первый же урок задал контрольную и поставил двадцать две двойки! Никогда ни один учитель столько двоек не ставил. После этого началось: каждый день диктовка, какие-то игры на составление слов, весь класс кроссвордами увешал. Вообще-то заниматься у Бориса Степановича интересно, но уж больно легко двойку заработать. А у него получать двойки почему-то очень неловко. Посмотрит, словно сквозь человека, и скажет:
      — Встань, Пономарёв, у тебя чувство юмора есть?
      — Ага…
      А класс уже замер.
      — Так это ты что, для смеха написал: «Над городом мурлыкали журавли»? Дай дневник, хочется мне на память оставить автограф. Кстати, напиши это слово на доске и объясни классу его значение…
      Все хохочут, Пономарёв готов через все четыре школьных этажа провалиться. Борис Степанович сидит, не улыбнётся, бородку пощипывает, только в глазах ехидные черти пляшут. Портфель у него словно сундук у фокусника: никогда не знаешь, что он оттуда вынет. Один раз достаёт пакет полиэтиленовый с кусочками моркови, другой раз вытаскивает хлыст какой-то с костяной ручкой, а то ещё какие-то железки, ремни, пряжки…
      А как-то пришёл на урок в сапогах и в красном пиджаке! И штаны белые. Вообще-то, конечно, красиво, но так по улице не ходят. И ему, наверное, самому неловко было. Как только звонок, он бегом, только каблуками простучал, и в такси. Другого бы учителя ребята сразу спросили, почему он так одет, а этого только спроси, он тебе так ответит — не обрадуешься.
      Он при ходьбе носки ног в стороны раскидывает. Старшеклассники-мальчишки все ему подражают. Весь десятый класс так ходит.
      «Обязательно, когда подрасту, бороду такую отпущу, — подумал Панама, открывая тяжёлую школьную дверь. — Не для красоты, а просто так».

      — Ты чего географию-то промотал? Кино показывали! — встретил Панаму Столбов, его товарищ по парте. — А я тут такую книгу достал про дореволюционных шпионов. Не знаю только, как называется: начала нет и конца тоже. Написано: «Продолжение в следующем выпуске…»
      — Столбов!
      Столбов закрывает рот, но ненадолго.
      — Там, понимаешь, один шпион придумал такое средство…
      — Столбов, пересядь к Фоминой.
      — Марьсанна, я больше не буду…
      — Кому я сказала?
      Столбов сгребает с парты учебник, тетрадку и плетётся к окну, где сидит Юля Фомина. С ней не поговоришь. Она на истории всегда математику делает. Закроется учебником и пишет. Попробовал Столбов слушать. Учительница рассказывает, как в Древнем Египте пирамиды строили… Неинтересно. Он ещё в начале года учебник истории до конца прочитал.
      — Знаешь, — шепчет он Юле Фоминой, — «в одном переулке стояли дома, в одном из домов жил упрямый Фома…».
      Юля молча показывает ему из-под тетрадки чистенький крепкий кулак.
      С ней лучше не связываться, она всех сильнее в классе. Ещё бы, спортсменка, фигуристка! Того гляди, на чемпионат мира попадёт. За ней недавно тренер в школу на машине приезжал.
      Столбов один раз видел, как она тренируется. Как шлёпнется на лёд. Даже гул пошёл. Губу закусила. А тренер сбоку подзуживает:
      — Сама виновата, торопишься, всё хочешь рывком взять. Соберись, соберись… Ещё разок!
      А потом по телевизору показывали — танцует так легко, вроде это одно удовольствие.
      — Больно, наверное, об лёд-то биться? — спросил тогда её Столбов.
      — Нисколечко.
      «Вот это сила воли, — думает Столбов. — Её даже учителя боятся. Нужно на тренировку, так она с последнего урока, никого не спрашивая, уходит. Директор в коридоре встретит: „Ну, Юленька, как наши успехи?“ „Наши“! А сам, наверное, на коньках-то и ездить не умеет.
      „Спасибо, хорошо“. И глазки такие скромные сделает, как будто тихонькая такая девочка. А на самом-то деле она совсем другая.
      Она на чемпионате победила немку одну на какие-то сотые балла. Немка ревёт, вся Европа на её слёзы в телевизор смотрит. Жалко, конечно…»
      — Тебе немку не жалко было побеждать? — пристал к ней Столбов.
      А она смерила его глазами и говорит:
      — Пусть неудачник плачет. Взрослая женщина — нюни распустила…
      «Вот какая Юля Фомина. А подружка её закадычная — Маша Уголькова — совсем другая. Она и с виду отличается. Юля — высокая, мускулистая, ей на глаз можно лет пятнадцать дать. Маша — маленькая, худая и сутулится. А краснеет как! Вызовут к доске, она — раз! — и вся красная делается. Её даже дразнить неинтересно — сразу плакать начинает.
      Кого хорошо дразнить, так это Ваську Мослова. Выбрали его председателем, так он теперь ходит важный, даже лицо такое озабоченное делает, как будто занят целый день. А на самом деле лодырь.
      В прошлом году был председатель Коля Вьюнков, вот это был председатель! И в кино ходили, в театр, и газету какую выпустили, нас за неё шестиклассники даже чуть не побили. И в „Зарницу“ победили всех. А этот только заседает — по два часа „пятиминутки“ длятся. Жалко, Вьюнков с родителями на Север уехал».
      Вырвал Столбов из тетрадки лист. Стал Мослова рисовать. Голова у Мослова круглая, нос пупочкой, глаза хитрые и бегают, особенно когда струсит. А он всё время трусит. То боится, что от старшей пионервожатой влетит, то, что его ребята переизберут. А уши-то, уши! Как это раньше Столбов не замечал. Нарисовал Столбов председателю длинные ослиные уши. И чтобы с зайцем не спутали, решил подпись сделать. Сначала написал: «Мосёл-осёл!» Посидел, подумал. Неубедительно. Стал стихи сочинять — получилось! Прямо целая басня Крылова:
 
Наш Васечка Мослов
Осёл среди ослов!
В председатели прорвался,
Но ослом, как был, остался!
 
      Сложил карикатуру вчетверо, написал: «Не вскрывать! Совершенно секретно. Пономарёву И. Лично» — и послал записку по рядам. Но все смотрели и смеялись.
      — Столбов! Повтори мой вопрос и ответь на него.
      «Пропал», — подумал Столбов. Медленно поднялся… И тут прозвенел звонок.
      Пономарёв покатывался со смеху, разглядывая карикатуру. Вокруг него толпились ребята. Вдруг подбежал второгодник Сапогов, схватил карикатуру, захохотал своим дурацким смехом и потащил листок Мослову.
      — Во! А? Во! Эта! Портрет! А?
      Васька покраснел, надулся и пошёл на Панаму:
      — Твоя работа?
      — А что? Тут всё правильно написано: «В председатели прорвался, но ослом, как был, остался!»
      — Сейчас же порви! На моих глазах порви! — сказал Васька, а сам просто от злости трясётся.
      — Ты что! — не выдержал Столбов. — Это же произведение искусства! Это же сатирическая графика! Сатира графическая! Она, может, лет через сто будет в музее висеть! Ты, Васька, её сохрани, через сто лет большие деньги заработаешь.
      — Хорошо, — медленно сказал Мослов, — я её сохраню.
      — Носи, Вася, на здоровье! — заорал Столбов и вскочил на парту.
      Тут в класс вошёл Борис Степанович.
      — Ясно! — сказал он весело. — Теперь ясно, кто будет парты мыть.
      — Да я только вскочил, — возмутился Столбов. — Другие всё время бегают!
      — Другие будут мыть в другой раз.
      — Борис Степанович, вот! — Мослов протянул ему карикатуру. — Вот! — Он словно гордился. — Вот, оскорбляют…
      В классе стало тихо.
      — Ну, если это тебя оскорбляет… — сказал учитель.
      — Значит, ты осёл и есть! — крикнул Столбов и захохотал.
      Борис Степанович глянул на него внимательно и сказал:
      — Кстати, автор этих стихов себя и своих одноклассников тоже считает ослами.
      — Это почему же? — удивился Столбов.
      — А тут так написано: «Осёл среди ослов», и я не понимаю, почему ослов так раздражает, что один из них «в председатели прорвался». Это справедливо, ведь, значит, льва-начальника они не заслужили.
      — Это почему же? — опять спросил Столбов.
      — А потому, что они даже не ослы, а зайцы. Стихотворение-то без подписи. Кто писал — трус!
      Тут Столбов хотел было сказать: «Да вы что! Это я нарисовал и написал. И ничего тут такого нет, пошутить нельзя», да только не успел. Васька Мослов вскочил и заорал:
      — Это Пономарёв нарисовал. Пономарёв!
      — Что же он, сам себе письма пишет? — сказал учитель. — Это письмо Пономарёву адресовано.
      — Это он для конспирации.
      — Нелогично. Успокойся. — Борис Степанович заложил руки за спину и прошёлся по классу.
      — Меня сильно огорчает не то, что вы не умеете шутить, но что вы не умеете отличать остроумие от оскорбления. Как вы медленно взрослеете и как вы медленно умнеете!..
      — А Пушкин тоже карикатуры рисовал, — сказал Столбов.
      — Пушкин в вашем возрасте свободно владел французским языком, латынью, дружил с умнейшим человеком своего времени, с философом Чаадаевым… А вы, я вижу, живёте со дня на день, не думаете ни о прошлом, ни о будущем. Посмотрите, большинство из вас ничем серьёзно не интересуется… Даже гражданская жизнь, я не боюсь этого слова, гражданская жизнь вашего класса вас не интересует… Ну, ладно! — Он устало потер лоб. — Уж коли зашла у нас сегодня речь о басне, нарушим программу и поговорим сегодня о баснях. Наспи писать уметь надо, ибо басня подчиняется определённым законам… В Древней Греции жил старый и безобразный раб по имени Эзоп…
      В перемену Мослов подошёл к Панаме и, показав кулак, сказал:
      — Ты, Панама, у меня ещё узнаешь, как карикатуры рисовать!

      Панама потерял спортивные трусы. Ну как теперь на физкультуру пойдёшь? Все трусы у Панамы для этого дела не годятся. Из старых он вырос, а те, которые постоянно носит, вообще показывать нельзя. Они в маленький цветочек. Это у мамы была такая материя, она взяла и Панаме трусов нашила.
      Мыкается Панама по коридору. Все на физкультуру ушли. Как раз четвёртый и пятый уроки — физкультура. Мог бы Панама домой пойти, да там делать нечего. Все на работе. Шатается он по школе, боится на завуча нарваться. Вдруг из учительской вылетает Борис Степанович, какой-то встрёпанный — и в класс. В классе сразу тихо. Он чего-то там поговорил, опять в учительскую побежал, ну в классе, конечно, сразу шум, даже кто-то кукарекать начал. А ещё восьмой класс! Опять вылетает Борис Степанович.
      — Ну что ты будешь делать, — говорит, никак дозвониться не могу. Как провалился! — И вдруг видит Панаму. — Ты чего делаешь здесь?
      Панама объясняет: мол, так и так, трусов нет.
      — Это очень кстати, то есть это скверно, конечно. И вообще, в этом месяце я второй раз вижу, как ты уроки прогуливаешь. Смотри, добром это не кончится.
      — Ну я же не специально… — оправдывается Панама, а в восьмом классе орут — хором петь начали! А ещё восьмой класс!
      — Вот что, — говорит Борис Степанович, — выручить меня можешь?
      — Безусловно, — отвечает Панама.
      — Это, конечно, непедагогично… И вообще категорически запрещается учеников по своим делам посылать, да тут вопрос жизни и смерти. Такие, брат, дела… Вот тебе деньги, адрес, садись на такси. Коли охрана пускать не будет, звони по такому телефону. И записку эту в собственные руки Петру Григорьевичу отдай. Понял? В собственные руки!
      На стоянке было несколько машин. Видно, стояли они давно: на них успел жёлтый лист нападать. В первой машине шофёр читал книжку. Панама решительно открыл дверцу, сел рядом и протянул бумажку:
      — Здрасте, отвезите меня вот по этому адресу…
      — Есть! — сказал водитель и начал выруливать со стоянки. — Собака, что ли? — спросил он, когда они понеслись по улице.
      — Где? — спросил Панама.
      — Да вот лечить-то?
      — Кого?
      Шофёр как-то странно на него посмотрел.
      — Я говорю, зачем в институт-то едешь?
      — В какой?
      — Да ты хоть знаешь, куда едешь?
      — Там написано, — глядя прямо перед собой, ответил Панама.
      — Там написано: «Ветеринарный институт», вот я и спрашиваю, собака, что ли, заболела?
      — Нет, — ответил Панама, — я с письмом…
      — А, — сказал шофёр, — другое дело… А то я раза три доктора по адресам возил. Смехота! То у щенков зубки режутся, то кошка окотиться не может. Как сбесились все. А один едет, чуть не плачет — рыбки заболели! А рыбки-то эти гроша ломаного не стоят, и на сковородку-то не положишь.
      Панаме почему-то стало очень скверно. И неожиданно для себя он сказал:
      — У меня тоже рыбки есть! — Хотя никаких рыбок у него не было.
      — Ты — пацан, ты — другое дело. А тут взрослый дядька в игрушки играется!..
      — Всё лучше, чем водку пить! — сказал Панама и сам себе удивился.
      — Это точно, конечно… — сказал шофёр и замолчал.
      Панама выскочил из машины, бодро толкнул дверь института, но сердце у него бешено колотилось.
      В большом вестибюле, за никелированным забором стояла толстая тётка с громадной кобурой на боку.
      — Тётя, извините, пожалуйста, могу я видеть Петра Григорьевича Николаева?
      — Пропуск заказан? — рявкнула тётка.
      — Нет, тётя, я с письмом, — сказал Панама самым вежливым голосом, на который был способен.
      — Звони по телефону!
      Панама набрал номер, написанный в бумажке.
      — Можно попросить Петра Григорьевича, извините, пожалуйста…
      — Его нет! — И трубка загудела.
      Панама опять набрал номер.
      — А где Пётр Григорьевич? Извините, пожалуйста.
      — На конференции! — И трубка загудела.
      — Тётя, — сказал Панама, — у меня важное дело. Можно, я отнесу письмо?
      — Оставляй на охране. Пойдёт домой, я передам.
      — Борис Степанович велел в собственные руки. Тётя, это очень важно! Можно, я пройду? Я вам портфель в залог оставлю.
      — Да на что мне твой портфель с двойками! Сказано: без пропуска не пущу. Так что уходи отсюда!
      Пошёл Панама на улицу, получил по спине вертящейся дверью, сел на скамейку. Думает. «Никчёмный, — думает, — я человек. Борис Степанович с таким лицом белым из класса в учительскую носился, а я его письмо отдать не могу… Панама я, панама!» А в горле уже ком стоит.
      Вдруг машина подъезжает. Странная какая-то. Пузатая. Автобус не автобус, бочка не бочка… Шофёр с бумажками в руках выскочил, в институт побежал. Потом из фургона дядька в ватнике вышел и тоже в институт пошёл, дверь не закрыл.
      Панаму как кипятком окатило. Встал он, носом пошмыгал и медленно к фургону двинулся. А кровь в ушах — бух-бух-бух… Медленно поднялся в машину и дверь за собой захлопнул.
      Темно в машине и пахнет, как в цирке. И чувствует Панама: кто-то дышит.
      «А вдруг тут тигры!» Он чуть не взвизгнул со страху. Всей спиной прижался к железной двери, ему захотелось вдавиться в неё, стать маленьким, незаметным. И тут он услышал, как впереди за перегородками что-то затопало и раздалось тонкое, заливистое ржание.
      «Кони! Коней везут!» Панама пришёл в себя и только тут почувствовал, как намокла у него от пота рубаха. Он сунул руку в темноту, и пальцы его нащупали тёплую конскую шкуру. Потом он почувствовал, как в ладонь его стали тыкаться шёлковые лошадиные губы…
      Машина дёрнулась, поехала. Стала. Открылась дверь, и в ослепительном свете хриплый голос сказал:
      — Выводи жеребца из первой секции.

      Панама постоял, привыкая к свету. Вокруг него были железные перегородки, а из-за них высовывались конские головы. Он присмотрелся, открыл дверь и оказался в проходе, как раз позади коня, которого выводили. Конь вышел, за ним потихонечку Панама. Никто его и не видел. А дальше куда идти? Недалеко от машины во дворе стояла группа людей в белых халатах. Они стояли спиной к Панаме и слушали кого-то в середине группы. Тот, невидимый Панаме, говорил:
      — В нашем институте впервые в мире создана промышленная установка для получения желудочного сока, а также различных препаратов на основе конской крови. Желудочный сок берут один — два раза в неделю по шесть — семь литров за раз. После обработки он идёт в лечебные учреждения. Для получения препаратов из крови мы поступаем следующим образом. В кровь совершенно здоровых, многократно проверенных коней вводятся болезнетворные токсины таких страшных болезней, как гангрена, столбняк, дифтерия, и целого ряда других, против которых до недавнего времени медицина ничего не могла сделать. В крови заражённых животных образуются защитные вещества. На основе этой крови мы получаем сыворотку, которая не только излечивает больных людей, но и делает человека невосприимчивым к заболеванию. За время использования одной лошади мы получаем шестнадцать — двадцать тысяч доз сыворотки.
      — Згажиде бажалузда, — проговорил огромный врач-африканец, — зголько живед лошад?
      — Кровь мы берём периодически, давая коням три — четыре недели отдыха, однако лошадей хватает весьма ненадолго… Потом они поступают в зоопарк на корм хищникам. — Голос рассказчика вдруг сделался грустным. — Вот сейчас к нам как раз поступила новая партия лошадей, специально отобранных на конных заводах.
      Тут все повернулись и увидели Панаму.
      — Это что за явление? — удивился пожилой доктор, тот, что рассказывал про промышленную установку.
      — Я не явление. Я Пономарёв! Мне Пётр Григорьевич нужен, у меня к нему письмо!
      — Давай! Я Пётр Григорьевич. Проходите, товарищи, смотрите. — Он снял очки и, держа бумажку у самых глаз, начал читать.
      В это время через двор проводили лошадей. Они были все как на подбор, очень высокие. Панама таких никогда не видел. Копи шли, нервно подрагивая кожей и всхрапывая. Огромный рыжий жеребец вдруг рванулся и стал на дыбы. Конюхи закричали страшными голосами и повисли на верёвках, как акробаты. Копь проволок их, мотая головой, через двор, тут его скрутили и завели в дверь дома, которая зияла как тёмная пропасть.
      — Так. Ясно. Вот разделаюсь с аспирантами — приеду. Э? — сказал Пётр Григорьевич. — Да ты, как тебя, Пономарёв, плачешь?
      — Да! — закричал Панама. — Это ветеринары, которые животных лечат, это, значит, как Айболит! А какой же вы Айболит! Вы всю кровь из коней высасываете, как вампиры! Лошадь вам всё здоровье отдаёт, а вы её в зоопарк. Вы никакие не доктора! Вы хуже зверей… Волк тот хоть сразу загрызёт, а вы постепенно все соки вытянете! Живодёры!
      Панама кричал, топал ногами и размахивал кулаками перед самым носом Петра Григорьевича. Все доктора столпились вокруг них и смущённо переглядывались.
      — Перестань орать! — вдруг тонким голосом крикнул Пётр Григорьевич.
      И Панама сразу замолчал, только всхлипывал, глотая слёзы.
      — Нгуен, идите сюда! Вот! Вот! — Пётр Григорьевич вытащил в круг маленького вьетнамца. — Расскажите, как у вас в госпитале дети от столбняка умирали. Расскажите этому припадочному! И вы, и вы, пожалуйста, — он схватил за руку огромного африканца, — расскажите ему, как у вас целая деревня отравилась консервами и погибла, потому что не было сыворотки от ботулизма! Пётр Григорьевич суетился, лицо у него было в красных пятнах, руки тряслись. — Он меня учить будет! Он меня будет укорять! Слюнтяй! Научись сначала людей жалеть!
      Панама махнул рукой, повернулся и побежал.
      — Стой!
      Но он не останавливался, он бежал и бежал, сам не зная куда.

      Панама сидел в большом кабинете, заставленном книжными шкафами, пил чай, а Петр Григорьевич ходил из угла в угол и говорил:
      — Так, брат, нельзя! Чуть что и в истерику. Оно, конечно, дело это неприятное… Но что поделаешь? Жизнь, вообще, вещь довольно жестокая. В конце концов, ты думаешь, мне их не жалко? Да если хочешь знать, они мне по ночам снятся. Я глаза их видеть не могу…
      — Пётр Григорьевич, — сказал Панама, — не надо рассказывать, а то я опять заплачу.
      — Ну-ну… я не буду. Конфет дать?
      — Нет. Спасибо. Я домой пойду.
      — Нет уж, брат. Домой я тебя сам доставлю. Только давай сначала в манеж заедем.
      — А это что?
      — Манеж — это, брат, самое сказочное место. Там самые красивые кони в нашем городе. Там уже, наверное, и твой Борис Степанович.
      — А что он там делает?
      — Как что? Тренируется. Он ведь мастер спорта. Так поедем? Он в записке пишет, лошадь его посмотреть надо, что-то она плоха.
      — Конечно, поедем! — поднялся Панама. — Надо ехать. Он так волновался, из учительской — в класс и из класса — обратно. Прямо так и бегал…
      У ворот института их ждал «газик» с синим крестом на борту и надписью «Ветеринарная помощь». Панама ещё никогда не ездил в «газике». Машина катила быстро-быстро. У Петра Григорьевича прыгали очки на носу, а шофёр сидел прочно и молча, на рукаве его куртки был синий крест и надпись «Санитар».
      Они проехали несколько станций метро, высокий соборе голубыми куполами, свернули во двор и остановились около дощатых ворот с объявлением «Посторонним вход воспрещён».
      Мальчишка лет пятнадцати с повязкой дежурного встретил их в проходной.
      — Ох, — обрадовался он. — Наконец-то, Пётр Григорьевич. А мы уж прямо не знаем, что и делать…
      — Ложится?
      Панама удивился, как изменился голос доктора, стал жёстким и деловым.
      — Венчики распухли! Стоять не может. Опой, наверно…
      — Посмотрим. Температура?
      — Высокая.
      Панама еле поспевал за ними. Прошли двор, где были навалены какие-то пёстро раскрашенные шлагбаумы, кубы, полосатые шесты, стойки. По двору задумчиво бродил маленький шелудивый ослик. Панама никогда живого ослика не видел, но останавливаться было некогда.
      Они поднялись по мосткам и оказались в полумраке конюшни. В длинный коридор выходили двери с решётками, из-за каждой на Панаму взглядывали умные лошадиные глаза.
      В конце коридора толпилось несколько человек и слышались приглушённые голоса.
      — В деннике? — спросил врач. — Ложится?
      В глубине денника, над открытой дверью которого была табличка «Конус. Чистокровный верховой жеребец. 1968 г.р.», на полу, неестественно завалясь, лежал огромный конь. Панама видел, как тяжело у него ходят бока.
      — Дежурную лампу! — сказал врач. — И давайте его на растяжках в коридор.
      Все зашевелились. Появился яркий прожектор. И Панама увидел, что у головы коня на корточках сидит Борис Степанович, бледный, с трясущимися губами. Одной рукой он поддерживает коню голову, а другой часто-часто гладит его по чёлке, по глазам.
      — Подымай, подымай, теперь осторожно выводи!
      Длинно и жалобно застонав, конь тяжело поднялся. И, оседая на задние ноги, ступая передними словно на иглы, вышел. Его привязали так, чтобы он стоял посреди коридора и к нему можно было подойти с любой стороны.
      — Счас, милый, счас, золотой. Потерпи, мой хороший, — приговаривал Борис Степанович, и все: и конюхи и ватниках, и дежурный мальчишка, и седоусый худой старик в белых штанах и красном пиджаке поглаживали коня, поддерживали, приговаривали ласковые слова.
      — Ах ты. Конус, Конус… — вздохнул старик, — конь-то какой. Этому коню цены нет. Вон глаз какой породный!
      Панама глянул. Глаз у коня был глубокого тёмно-фиолетового цвета, а когда он поворачивал голову, глаз вдруг становился на просвет солнечно-янтарным.
      Конус постоял, постоял и, вдруг качнувшись, повалился на пол, морда на растяжках оскалилась, показались огромные, как клавиши, зубы, а шея вытянулась, будто резиновая…
      — Держи, держи, ребята… Боря, возьми губу, не отпускай. Ну-ка, Конус, мальчик ты наш милый, вставай, вставай, дорогой, надо встать… Вставай, голубчик…