Самый красивый конь

      - В деннике? - спросил врач. - Ложится? В глубине денника, над открытой дверью которого была табличка "Конус". Чистокровный верховой жеребец.1968г.р.", на полу, неестественно завалясь, лежал огромный конь. Панама видел, как тяжело у него ходят бока.
      - Дежурную лампу! - сказал врач. - И давайте его на растяжках в коридор. Все зашевелились. Появился яркий прожектор. И Панама увидел, что у головы коня на корточках сидит Борис Степанович, бледный, с трясущимися губами. Одной рукой он поддерживает коню голову, а другой часто-часто гладит его по челке, по глазам.
      - Подымай, подымай, теперь осторожно выводи! Длинно и жалобно застонав, конь тяжело поднялся. И, оседая на задние ноги, ступая передними словно на иглы, вышел. Его привязали так, чтобы он стоял посреди коридора и к нему можно было подойти с любой стороны.
      - Счас, милый, счас, золотой. Потерпи, мой хороший, - приговаривал Борис Степанович, и все: и конюхи в ватниках, и дежурный мальчишка, и седоусый худой старик в белых штанах и красном пиджаке - поглаживали коня, поддерживали, приговаривали ласковые слова.
      - Ах ты, Конус, Конус... - вздохнул старик, - конь-то какой. Этому коню цены нет. Вон глаз какой породный! Панама глянул. Глаз у коня .был глубокого темно-фиолетового цвета, а когда он поворачивал голову, глаз вдруг становился на просвет солнечно-янтарным. Конус постоял, постоял и, вдруг качнувшись, повалился на пол, голова на растяжках оскалилась, показались огромные, как клавиши, зубы, а шея вытянулась, будто резиновая...
      - Держи, держи, ребята... Боря, возьми губу, не отпускай. Ну-ка, Конус, мальчик ты наш милый, вставай, вставай, дорогой, надо встать... Вставай, голубчик... Жеребца снова подняли. Доктор присел на корточки и дотронулся до ноги над копытом. Конус вздрогнул и застонал.
      - Что, доктор, опой? - тревожно спросил Борис Степанович.
      - Откуда опой? Откуда ему быть? - заговорил небритый конюх. - Я его вчера два часа выводил. Что ж я, не знаю дела? Я с пяти лет при конюшне. Еще у Пашкова служил.
      - Такое может быть и не оттого, что напоили после езды... - задумчиво сказал доктор. - Корм, скажем, тяжеловат, вот сердце все кровь к ногам гонит... - Вон как живот вздут. Но тут еще что-то. Тут еще какая-то инфекция сидит. Ну-ка сделаем для начала вот такой укольчик. - Он раскрыл чемоданчик, вынул блестящий шприц, звякнул ампулой. - Боря, закрути! Борис Степанович своей длинной жилистой рукой скрутил коню губу, и конь мелко задрожал.
      - Спокойно! - И резко, как нож, шприц воткнулся в круп. - Ну вот и все, вот и все... Теперь немножко переждем, чуть кровь пустим, чтобы затек с ног снять. А завтра массаж, массаж, если только не будет температуры. Борис Степаныч, ты тут ночевать будешь?
      - Да, да, - закивал тот. - Куда ж я. Тут буду, конечно.
      - Ежли что ночью, сразу звони, пока не разбудишь.
      - Вроде падает температура? - Конюх дотронулся до коня. - А?
      - Рано еще... Панама тоже коснулся лошади. Шкура была сухой и горячей. Когда они вышли во двор, уже темнело. Борис Степанович проводил их до проходной.
      - Значит, рацион питания надо пересмотреть. Да, Боря, не везет тебе: третий год перед самыми соревнованиями свистопляска какая-то получается. То Агностик у тебя пал, то у Готлиба такая засечка1 страшная, а вот теперь Конус...
      - Невезучий я, - ответил Борис Степанович. - Еще сегодня все так удачно. Вы быстро приехали.
      - Это вот кого благодари! - Петр Григорьевич положил руку Панаме на голову. - Ты бы знал, как он в институт проник - целый детектив... А какую он нам речь закатил! Такое, брат, в кино не покажут.
      - Спасибо, Игорек! - сказал Борис Степанович. - Я тут замотался, совсем про тебя забыл. Извини. А ведь ты небось и уроков не готовил, и есть хочешь, и дома волнуются?
      - Борис Степанович, - сказал Панама, - можно, я завтра сюда приду?
      Глава седьмая. "ЕСТЬ У НЕГО ЗАЩИТНИК!"
      Рядом с пионерской комнатой была маленькая каморка, где хранились барабаны, горны, отрядные флажки и другие полезные вещи, которые назывались звучно и непонятно - "пионерская символика". Машу Уголькову попросили нашить на отрядные флажки номера и буквы, там, где они оторвались. В каморке было уютно. Пахло краской, из застекленного шкафа весело сияли кубки - школьные призы, косяками свисали вымпелы. Маша работала быстро, а мысли текли плавно, как бы сами собой. Она вспоминала вчерашнюю телепередачу и одновременно мечтала о том, как они в воскресенье пойдут с папой в театр.
      - ...Пономарев, - вдруг услышала она знакомую фамилию. Маша заглянула в приоткрытую дверь. В пионерской комнате за столом сидели старшая пионервожатая и Васька Мослов.
      - А ты заставь его быть активным! - говорила пионервожатая. - Что-то, извини меня, Вася, мне не очень верится, чтобы Пономарев был таким ужасным, как ты говоришь...
      - Честное слово! Карикатуры рисует, уроки прогуливает. ..
      - А ты проводил с ним индивидуальную работу?
      - Какая там работа! Он со мной и разговаривать-то не желает! Я считаю, его поведение надо на совете дружины обсудить.
      - Ну, так сразу и обсудить! Нет, Вася, нужно сначала с человеком ну хотя бы поговорить. А еще лучше знаешь что: поручи ему какое-нибудь дело...
      - Да завалит он любое дело!
      - Вот тогда и поговорим. А друзья у него есть? Может быть, на него через друзей повлиять?
      - Он со Столбовым дружит, но этот тоже человек ненадежный... Я считаю так: поручим ему дело, а если он откажется или провалит, тогда обсудим его на совете отряда. И пусть Столбов как человек, который его лучше других знает, это обсуждение и проведет! Если и после этого Пономарев не исправится и не откажется от своих делишек, тогда уж вплоть до исключения...
      - Ну ты хватил! - сказала пионервожатая. - Думаю, до этого не дойдет. А ты не боишься, Вася, расколоть класс?
      - Это как?
      - А так. Часть класса поддержит тебя, а другая - Пономарева, и начнется у вас в классе склока.
      - Да кто это будет Пономарева защищать? У него и друзей-то нет. Один Столбов. А Столбов не в счет. Так что этого не будет... Маша слушала, сжав кулаки. "Ай да Васька, совсем он не "осел среди ослов" - он гораздо хуже. Это ведь он Панамке за карикатуру мстит. А карикатуру-то Столбов нарисовал. Мало того, что этот Мослов шуток не понимает, еще и невинного человека погубить хочет?" - думала Уголькова. Она хотела прямо сейчас выйти и рассказать, как было дело, да вовремя спохватилась. Во-первых, скажут, подслушивала, во-вторых, ведь Борис Степанович ясно сказал, что Панама сам себе письмо писать не стал бы, а Мослов все равно не поверил. Он и теперь не поверит! Маша вспомнила понурую фигуру Панамы, его узкие плечи, сутулую спину. И как тот сидит на уроке, подперев голову рукой, мысли где-то далеко-далеко. Его вызовут - он очнется, ничего не слыхал, только глазами своими голубыми хлопает. И Маше стало его вдруг жалко. Ишь, заступиться за Панамку некому! Нет, есть кому! Сразу из школы она побежала к своей подружке Юле Фоминой, на стадион. Юлька, раскрасневшаяся, потная, носилась по льду, выделывая сложные фигуры танца. А музыка визжала и мяукала, звук "плыл", и магнитофонная лента все время рвалась.
      - Да что ж это такое! - возмущенно кричала Фомина. - Михаил Александрович, скажите вы им! Ведь так совершенно невозможно работать! Сапожника какого-то посадили в радиорубку. .. Тренер пошел выяснять. А Юлька, возмущенная, подкатила к барьеру.
      - Ты чего? - спросила она Уголькову.
      - Ой, Юля! - И Маша рассказала все, что слышала.
      - Ну вот, все нормально! - К ним подкатил тренер. - Давай с самого начала. Ты уж нас, девочка, извини, нам некогда.
      - Я понимаю, - сказала Маша. - Юля! Так что же теперь делать?
      - Потом, потом поговорим! - замахала руками Юлька. - Вообще, твоя-то какая забота? Маша посмотрела-посмотрела, как Юлька легко скользит по зеркалу катка, потом тихонько повернулась и побрела домой. "Это потому, что она занята очень, а на самом деле она добрая", - уговаривала себя Уголькова. Но чувствовала, что-то здесь не так. Юлька - вся на катке, а в классе тоже как на тренировке...
      - Ну и ладно! - сказала Маша. - Все равно у Панамки есть защита. Это я!
      Глава восьмая. КАЖДЫЙ ДЕНЬ, КРОМЕ ЧЕТВЕРГА
      - Многие слова со временем теряют первоначальное значение. Вот, например, слово "ремонт". Это слово французское и означало раньше "пересесть на свежую лошадь". А "ремонтировать" - это значит "обновлять конский состав". Новых лошадей покупать, одним словом. Ну вот, сейчас копыта замоем, и на сегодня все. Давай воду! Панама тащит ведро Борису Степановичу. Довольный, растертый соломенным жгутом Конус весело хрупает сено. Он выздоравливает. Сегодня Борис Степанович сделал небольшую проездку. Ох и намучились они с Панамой за этот месяц! Конусу становилось то лучше, то хуже. Сидела в нем невесть где подхваченная простуда. И много пота пролили они, прежде чем услышали от Петра Григорьевича: "Завтра начинайте работать коня. Сначала работайте шаг. Шагайте коня минут тридцать, и две репризы по десять минут рысью..." Панама теперь каждый день ходит в манеж. И странное дело, сейчас, когда у него времени в обрез, он перестал опаздывать в школу и даже начал лучше учиться. За месяц только две тройки. Раньше, бывало, сядет за уроки и сидит часов пять. Пишет, на промокашке рисует, в окно глядит. А теперь в окно глядеть некогда: на уроки Панама может потратить час-полтора, не больше, а то в манеж опоздает к вечерней проездке. Поэтому и на уроках сидит как памятник, не шелохнется, каждое слово ловит: запомнишь на уроке дома учить не надо. Только вот с классом отношения испортились. Первым поссорился Столбов, с которым они с первого класса за одной партой сидели. Сколько раз их рассаживали за болтовню, но они опять вместе садились, а тут Столбов сам ушел, да еще стукнул Панаму по голове.
      - Знаю, знаю, Панамочка дорогой, - сказал он на прощание, - чего ты такой замечательный стал, в отличники прорываешься: Юлечке своей хорошенькой понравиться хочешь. Только ничего у тебя не выйдет! Ты ростом от горшка два вершка, а она вон жердина какая. Ну что мог ответить ему Панама! Что в школе у него все получается само собой? Кто этому поверит! Рассказать про манеж он не мог, да и что рассказывать? Как он из денников тачками навоз вывозит, как Конусу компрессы делает и клизмы ставит? А сказать, что он Юле понравиться не хочет, тоже нельзя. Да и разве есть в классе такой мальчишка, который бы ей понравиться не хотел? Даже Сапогов-второгодник и тот замолкает, когда Юля входит в класс. Она такая красивая, у нее свитер красный, ее даже по телевизору показывали. И комментатор сказал: "Это надежда нашего города, подрастающая достойная смена", и всякие другие хорошие слова. Конечно, Панаме она очень нравилась, даже ночью снилась один раз, только как - он не запомнил. Хорошо снилась. И все у нее получается ловко и весело. Иной раз выйдет отвечать - ничего не знает, а глаза свои огромные распахнет и начнет говорить, говорить и, глядишь, на четверку ответит... Панама от удивления только в затылке чешет.
      - Личное обаяние, - говорит Столбов, - ничего не попишешь. Вот есть обаяние - и делай что хочешь, а нет - давай учи! Обаяние - оно как лазер, от него никуда не денешься, вот, к примеру, лазерная винтовка... Кончались такие беседы тем, что Столбова ставили столбом - за разговоры. На одного только Бориса Степановича это обаяние почему-то не действовало. Когда он вызвал ее в первый раз и Юля своей необыкновенно красивой взрослой походкой вышла к доске, учитель оглядел ее с ног до головы и весело сказал:
      - Нуте-с, Фомина Юлия, поведайте миру, что такое народное творчество, имеется в виду устное. Что мы к нему относим и почему?
      - Устным народным творчеством называется, - начала бойко Фомина и пошла крутить: - Народное творчество называется народным, потому что его создавал народ, поэтому оно народное... Борис Степанович подпер своей длинной ладонью щеку и не мигая смотрел на Юлю, пока она не сбилась.
      - Все? - удивленно спросил он. - Жаль. В таком стиле можно отвечать часами на любой вопрос, о котором никакого понятия не имеешь. И не смотрите на меня, барышня, как некое животное на некие ворота. Естественно, за такой ответ вознаграждение будет минимальное.
      - Два? - радостно выкрикнул второгодник Сапогов.
      - Знакомая отметка, Сапогов? - спросил учитель и влепил в журнал здоровую, жирную двойку. Фомина стала красная, как свитер, и раздраженно хлопнула крышкой парты.
      - Кстати, садиться нужно тихо, дабы не травмировать нервную систему педагога и глубокоуважаемых однокашников. А что такое фольклор, нам сейчас растолкует Пономарев. И Панама пошел и заработал четверку, хотя ему сквозь землю хотелось провалиться. Правда, с тех пор Фомина на уроках литературы тише воды, ниже травы и так на Бориса Степановича глядит, когда он рассказывает, словно хочет ему в рот прыгнуть. Ну, а сегодня скандал произошел. На большой перемене остались все в классе - объявили экстренное собрание. Председатель совета отряда Васька Мослов говорит:
      - Ребята, в школе проходит конкурс стенных газет. Мы должны принять участие.
      - Как принять? - засмеялся Столбов. - Мы еще с начала года ни одной газеты не выпустили...
      - Ну и что? Вот сегодня останется актив и выпустит сразу несколько газет. Дадим им в помощь ребят. Вот Пономарева, например.
      - Не могу я сегодня.
      - Ну, завтра.
      - И завтра не могу, - ответил Пономарев, - занят я, ребята.
      - И когда же ты бываешь свободен? - ехидно так спрашивает Васька.
      - В четверг. И то до пяти, а потом я в баню хожу. Тут все как закричат:
      - А мы что, не ходим? Все в баню ходят. Пономарев выделяется, хочет особенным быть!
      - Знаешь, ты что-то стал себе многое позволять, - говорит Васька. - Я считаю, что тебя обсудить надо. Со сбора сбежал, в культпоходе не участвовал... У тебя что, уважительные причины есть?
      - Есть, - сказал Панама.
      - Ну, так объясни коллективу. Вот Фомина имеет уважительные причины, мы ее стараемся максимально освободить. Идем навстречу.
      - Не могу я объяснить. А причины есть, - твердо ответил Панама. Тут опять все как закричат. И вдруг встает Машка Уголькова и говорит:
      - Что вы пристали? Я за него останусь. Все сразу замолчали.
      - Пономарев, - говорит она, - не такой человек, чтобы врать.
      - Ха! - сказал Столбов.
      - Ты вообще, дурак, молчи! Если Игорь говорит, что у него есть причины, значит, есть. А если кого надо обсуждать, так это тебя, Васечка, за два месяца ни одной газетки не выпустили, потому в конкурсе участвовать - это показуха! Тут опять все как закричали! А Пономарев смотрел на Уголькову, точно видел ее в первый раз. Целый день он над этим думал. И сейчас, когда помогал Борису Степановичу Конусу копыта замывать, вдруг сказал:
      - А все-таки Маша Уголькова - хороший человек.
      - Да? - усмехнулся Борис Степанович. - Из чего ж это следует?
      - Из поступков.
      - Ну, ежели из поступков, тогда конечно.
      - А вы как считаете?
      - А я считаю, что Маша - человек очень порядочный, с доброй душой и очень ясной головой. И потому она - красивая...
      - Ну да! - засмеялся Панама. - У нее нос конопатый!
      - А ей это идет, - отжимая тряпку, ответил учитель. - А ты что думаешь, одна Фомина, что ли, красивая? Она особа эффектная, спору нет, но ей много горького нужно будет в жизни хлебнуть, чтобы стать настоящим человеком. Панама долго не мог заснуть, все думал над словами Бориса Степановича. Даже ночью встал в словарь посмотреть. Раскрыл толстенную книгу и прочитал: "Эффект - впечатление, производимое кем-чем-н. на кого-что-нибудь" - и ничего не понял.
      Глава девятая. ЖЕСТОКОЕ УЧЕНИЕ
      Конус выздоровел окончательно. Он весело ржал и топотал, когда Панама или Борис Степанович входили в его денник. Дружески прихватывал их зубами за куртки, когда они затягивали седельные подпруги или застегивали на его тонких пружинистых ногах ногавки - кожаные высокие браслеты, чтобы сухожилия не побил копытами, не поранился. А потом Конус, поигрывая мышцами, весело шел в манеж. Борис Степанович вдевал ногу в стремя и махом взлетал в стремя. Панама забирался в судейскую ложу и смотрел восхищенно, как умопомрачительной красоты конь, пританцовывая, топчет песок на кругу. Высокий, темно-гнедой, очень тоненький и в то же время мускулистый конь, пофыркивая, мягко проходил мимо Панамы. Мускулы так и переливались под атласной шерстью. И мальчишке казалось, что это он сидит высоко в седле, что это под ним упруго ступает жеребец. Однажды в манеж вошли мальчишки, ведя разномастных лошадей. Женщина-тренер что-то сказала. И они полезли на коней. Тут Панама невольно отметил про себя разницу между ними и Борисом Степановичем. Учитель сидел в седле так, точно это была самая удобная для него поза. Гибкая поясница, мягкие, как у пианиста, руки отвечали на каждое движение лошади. Конь и всадник двигались так, словно это очень легко и просто. Мальчишки пыхтели, охали, тяжко стукались задами о седла. Лошади шли под ними боком, а то и вовсе останавливались. Один кудлатый конек выскочил в середину круга и начал подкидывать задними копытами. Мальчишка мотался в седле, как мешок.
      - Сидеть, сидеть! - кричала женщина-тренер. Мальчишка цеплялся изо всех сил. Но потом медленно и грузно сполз на песок. А все-таки Панама им завидовал! Ему казалось, что он никогда не смог бы вот так сидеть высоко в седле, так откидываться назад, так ударять коня в бока каблуками.
      - Что, брат, нравится? - подъехал Борис Степанович. - Хотелось бы так?
      - Да!
      - Ну вот... А я все ждал, когда же ты меня попросишь. Но ваша скромность, сударь, превзошла мои ожидания. Мне показалось, что для тебя пределом мечтания стала карьера конюха.
      - Я так никогда не смогу, - грустно сказал Панама.
      - А это мы посмотрим. - И с места поднял коня в галоп. В пятницу Панама надел белую рубашку и новый костюм, и они отправились в тренерскую, где в своей отдельной комнате сидел тот самый седоусый старик, которого Панама видел в первый свой приход. Он уже много про него знал. Знал, что Денис Платонович, может быть, самый старый и самый опытный жокей в Советском Союзе, что он еще до революции был известен за границей и привозил на Родину такие призы, о которых почтительно пишут справочники. Знал, что в войну у него погибли четыре сына, знал, что для этого красивого старика не существует ни чинов, ни званий, что он отхлестал ременным кнутом какого-то принца за то, что тот сломал коню ногу (в те годы Денис Платонович был приглашен на тренерскую работу в Англию и жил там несколько лет). Знал, что когда старика за многолетнюю работу награждали орденом, ответную речь он начал словами: "Свою жизнь я отдал на благо лошадей..." И когда Панама еще только подходил к тренерской, у него со лба уже падал крупными каплями пот.
      - Денис Платонович, позвольте? - спросил Борис Степанович.
      - Прошу... - раздалось раскатисто за дверью. - А, Боренька, здравствуй, голубчик! - Панаму старик словно не заметил. Крошечная комнатка была вся завешана фотографиями, вымпелами, лентами, а на стене висели два серебряных венка. На шкафу, на столе, на подоконнике стояли статуэтки коней с какими-то надписями.
      - Конуса я твоего смотрел в езде. Ты напрасно так много работаешь его на рыси, не стесняйся - больше прыгай...
      - Я не с этим сегодня, - сказал Борис Степанович. - Вы помните, как пятнадцать лет назад к вам сюда привели мальчишку, который каждый день приходил смотреть на коней?
      - Я еще из седла не падаю. И память не изменяет, - засмеялся старик. Он глянул в зеркало и пригладил седые кудри.
      - Так вот, сегодня этот мальчишка привел вам своего ученика. Денис Платоныч, я имею подозрение, что он будет ездить. Старик посерьезнел.
      - Нынче я тренирую мало. Слышал, что про меня на совещании говорили? "Старик-де обучает варварскими методами". Нынче время не то - кругом сплошной гуманизм. Я их спрашиваю, мы кого воспитываем - секретарш или всадников? Конный спорт - это спорт! А им что же, после каждого прыжка седло кружевным платочком вытирать? . .
      - Потому к вам и привел, - возразил Борис Степанович, - что хочу настоящего всадника получить. Старик помолчал, и глаза его блеснули.
      - Кха! - рявкнул он и вытер усы. - Подойдите, мальчик. Вид не глупый! У тебя высокие родители?
      - Метр семьдесят пять и метр пятьдесят восемь, - отбарабанил Панама.
      - Разденьтесь, мальчик. Панама начал судорожно расстегивать рубаху, брюки.
      - Так, - сказал старик и протянул к нему страшную двупалую руку (рассказывали, что три пальца ему в молодости откусил жеребец). Пальцы ловко ощупали локти, коленки. - Руки-ноги не ломал? Головой не ушибался?
      - Нет...
      - Так. Не дыши. - Старик наклонился и плотно прижал ухо к Панаминой груди. - Ангиной часто болеешь?
      - Нет.
      - Ну-ко, - Старик достал из стола силомер, протянул Панаме: - Сожми. Так, - сказал он, глянул на цифру, пошевелил усами и небрежно бросил силомер в стол. - Отойди и резко подними ногу как можешь выше! Рраз! Вторую ррраз!.. Ну что, Боря, сложен этот молодой человек нормально, но костяк слабый, в суставах хлипок и мускульно слаб.
      - У него есть главное, - сказал Борис Степанович, - у него есть душа.
      - Ну что ж. Если она не расстанется с телом за период начального обучения, может, что и получится. Ибо сказано римлянами: "Сила духа многое искупает". Итак, слушайте меня, мальчик. Все бумажки - секретарю. С понедельника, нет, лучше со вторника, я суеверен, на постоянные тренировки. Первый месяц - два раза в неделю, второй - три, третий - ежедневно, кроме четверга, ежели вы, конечно, выдержите и не сбежите. Предупреждаю, вы зачислены из уважения к вашему педагогу. Более вам льгот не будет. И от вас я о вашем педагоге более не должен слышать. Он сам по себе, вы сами по себе. Пропуски занятий по болезни, по занятости и прочее исключаются. И предупреждаю: я набираю осенью сто мальчиков, весной у меня остается пятеро, и это не значит, что из оставшихся получаются настоящие всадники... Не смею долее задерживать.
      Глава десятая. МАШКА, ТЫ С УМА СОШЛА!
      Ах, как замечательно пахнет щами из школьной кухни! А если повар Галина Васильевна печет оладьи, то запах проникает даже сюда, в класс. И ребята еще задолго до второй перемены, когда вся школа ринется в столовую, взволнованно поводят носами. Стриженые первоклассники мечтают, как они будут слизывать с оладьев клюквенное варенье. У рослых усатых десятиклассников при одном воспоминании о тарелке густых щей начинают урчать животы. Вот ведь как устроен человек завтракали-то три часа назад, а уже опять есть хочется. Маша Уголькова зажмуривается и, чтобы не представлять себе румяные булочки и белое молоко, льющееся в стакан из бумажного кубика, начинает считать в уме, сколько у нее денег. Медяки и гривенники, пятиалтынные и полтинники и даже несколько рублевых бумажек завязаны в носовой платок и хранятся в самом потаенном углу портфеля.
      - Марьсанна. - В перемену Маша подходит к учительнице. - Я не смогу пойти в ТЮЗ.
      - Да что ты, Машенька, такой спектакль замечательный... Ведь билетов всего пять на класс.
      - Я не смогу, - говорит Маша и так краснеет, что на глазах у нее появляются слезы.
      - Ну что ж, - вздыхает учительница. - Валя Соловьева, хочешь пойти в театр?
      - Ой-ой, конечно! - Соловьева подбегает к столу, она самая длинная и самая смешливая девчонка в классе. - Обожаю театр. Просто обожаю!
      - Ну вот, возьми билет. Деньги завтра отдашь Маше. Но предупреждаю, если ты опять начнешь хохотать так, что актеров будет не слышно, я тебя в театр больше никогда не возьму. По дороге домой Маша старается не смотреть на лотки с пирожками, но крик толстой продавщицы лезет ей в уши:
      - Горячие пирожки с мясом, с рисом, с повидлом!
      - Маша, Маша! - К Угольковой подбегает Юлька. - Кричу тебе, кричу! Вот! - говорит она и показывает новенький полтинник. - Айда в мороженицу!
      - Не могу, - говорит Маша. При одной мысли о мороженом у нее начинает сладко ломить горло.
      - Что, денег нет? - спрашивает Юлька и внимательно смотрит на нее.
      - Нет, - отвечает Маша и опускает голову.
      - Врешь. Зачем ты врешь? Я же видела, как ты в перемену деньги считала. Там у тебя в платке, наверно, рублей десять!
      - Это не мои... Это не мои деньги, - говорит Маша. - Я не могу их тратить... Понимаешь, не могу!
      - А чьи?
      - Не могу я тебе сказать! Не сердись, Юлечка! Не могу...
      - Машка, ты с ума сошла! - говорит Юлька. - Ты же и так худущая, как щепка, а теперь еще в столовку не ходишь. Я же все замечаю.
      - Юленька, так надо! Я потом все объясню! Потом! - И Маша бежит домой, и толстый портфель с галошным мешком бьет ее по ногам.
      Глава одиннадцатая. УЧЕБНОЙ РЫСЬЮ МАГШ!
      Панама лежит в постели. Ему кажется, что у него даже веки болят от усталости. Словно сквозь слой ваты, слышит он, как мама выговаривает папе:
      - Ты только посмотри на него, ведь он же совершенно искалечен. Ребенок еле дошел домой. Ну, кормить лошадок - это еще куда ни шло, тем более это даже помогает занятиям в школе. Но ты бы видел, какой он сегодня пришел! Он же сесть не мог. Мало того, что у нас в квартире теперь царит этот ужасный запах, еще и ребенок уродуется! Что ты молчишь?
      - Я не молчу, - говорит отец. - Я даю тебе высказаться.
      - Не остри, пожалуйста! Мне совершенно не до смеха. Ты видел, что у него на руке?
      - Что у него на руке?
      - Рубец в палец толщиной! Я спрашиваю, откуда это, а он говорит: "Шамбарьером досталось, чтобы за седло не хватался". Это, видишь ли, бич такой, на гибкой рукоятке. Вот! Так что там у них - спортивная школа или казарма аракчеевская?! Ты посмотри, у него все ноги в синяках. Это, говорит, об седло. Ну скажи что-нибудь! Ты же отец!
      - Слушай, старик! - Отец наклоняется над Панамой. - А может, мама права? Брось ты все это! Придумал тоже - лошади... Я понимаю радиодело там, или авиамодельный кружок, или, наконец, мотоцикл! А то лошади, ведь это не современно! Ну, где сейчас на лошадях ездят! Одни только чудаки. Панама открывает глаза и медленно говорит:
      - Папа, если ты будешь так говорить, я перестану тебя уважать. Отец отшатывается и вдруг начинает бегать по комнате, хватаясь за голову.
      - Черт знает что! - кричит он. - Это черт знает что! Выдумал каких-то коней. Ты же шею свернешь! Ну пойми же: вот ты лежишь сейчас, словно тебя сквозь строй пропустили, как при Николашке Палкине, а чего ради? Что ты получаешь за свои старания? Ходишь еле-еле, пахнешь, как цветок душистый прерий! А чего ради?
      - Корень ученья горек, но плод его сладок! - говорит Панама любимое присловие Дениса Платоновича.
      - Да какое "сладок"! На тебя смотреть страшно!
      - Ребята! - говорит Панама родителям. - Я сегодня полкруга галопом проскакал, только потом за седло схватился.
      - И получил бичом!
      - Это за то, что испугался. Если бы не испугался, не получил бы. Ребята, галоп - это такое! Это такое счастье!
      - Это ненормальный! - говорит отец. - Он ненормальный. Ты же завтра в школу идти не сможешь!
      - Не-е-е... наверное, смогу, - неуверенно говорит Панама. - Отлежусь и пойду...
      - Ну что ты с ним разговариваешь! Запрети, и все! - говорит мама. - В конце концов ты - отец.
      - И я стараюсь быть хорошим отцом! - с металлом в голосе возражает папа. - Я не хочу, чтобы мой единственный сын всю жизнь попрекал меня тем, что я ему запретил ездить верхом. Если хочешь, в детстве я тоже несколько раз ездил верхом, в эвакуации. И в этом нет ничего ужасного.
      - А седло какое было? - спрашивает Панама.
      - Без седла! Ватник какой-то стелили.
      - А! - говорит Панама. - Колхоз! Это не езда...
      - Посмотрим, как ты ездишь. - Обида звучит в папином голосе.
      - Я через полгода на третий разряд сдам, если вытерплю, конечно.
      - О чем ты с ним говоришь, о чем вы говорите! - возмущается мама. - Ты запрещаешь ему или нет?
      - Ребята, я так устал! Вы ругайтесь на кухне, а?
      - Он прав! - Это папа говорит. - Пойдем на кухню. А ты знаешь, говорит он, выходя, - мне кажется, эти занятия вырабатывают в мальчишке чертовскую силу воли. Я наблюдаю, как он встает по утрам, чистый спартанец. Раньше такого не было... Панама не слышит, что возражает мама. В полусне перед ним плывет, качается самый первый день тренировок. ...В раздевалке Денис Платонович проводил перекличку:
      - Васильчук? Нету. Отлично. Вычеркиваем. Бройтман? Нету. Отлично. Баба с возу - кобыле легче. Ковалевский?.. Распределяем лошадей: Олексин Формат. Ватрушкин - Ромбик. Пономарев, как вы у нас первый раз, дадим вам римского императора - Нерона, гонителя христиан и юношей, стремящихся стать всадниками. Маленькое замечание: седлать осторожно - он, хоть и мерин, а строгий, бьет перед-ними и задними, а будешь валандаться с трензелем, может пальцы прихватить. Вкладывать трензель, говоря по-крестьянски, удила, аккуратно, пальцы совать только в беззубый край. Спицын, повтори порядок седловки!
      - Подхожу с левой стороны. Если лошадь стоит неудобно, говорю: "Прими!", надевая недоуздок. Зачищаю щеткой коня...
      - Стоп! Бычун, перечисли части оголовья.
      - Ремни, - начинает бойко сыпать маленький верткий мальчишка, - два нащечных, налобный, сугловный, подбородный, поводья. Трензельное железо, кольца...
      - Как оголовье носят в руке? "Как много они знают", - думает Панама. Ему объяснял раньше Борис Степанович, но сейчас все вылетело из головы. Еще хорошо, старик ничего не спрашивает, а то бы опозорился. И вот он тащит, как положено, в левой руке оголовье, седло. Совсем не такое седло, как у жокеев, а огромное, строевое, подпруги волочатся по полу, Панама спотыкается о них и чуть не падает. Хочет подпруги поднять, тяжелое стремя больно стукает его по ноге. Наконец находит денник с табличкой: "Нерон, мерин, рысак орл. 1962 г. р.". Панама осторожно входит. Мерин стоит в углу и злобно смотрит на него.