Владимир Алько

Второе пришествие инженера Гарина

Из Ранних хроник жизнеописания Петра Гарина и мадам Ламоль, – исполненных сатанинского искуса; самонадеянной дерзости и трудов; богоравных знаний и осиянного гения; так же как падений и злодейств человеческих.

(В редакции А.Н. Толстого. «Гиперболоид инженера Гарина»)

Дирижабль начал спускаться. Серебристая гондола слепила глаза в лучах солнца. С яхты его заметили, отсалютовали ракетами. Когда дирижабль низко завис над палубой – сбросили трап. Без посторонней помощи Гарин спустился по утлой, веревочной лестнице, спрыгнул на юте. Его встретила Зоя. Гарин едва узнал ее – так она поблекла и осунулась. С улыбочкой, как ни в чем не бывало, он потрепал ее по руке:

– Рад тебя видеть. Не переживай, кроха. Сорвалось – наплевать. Заварим новую кашу. Ну, перестань же хмуриться!..

Зоя отвернулась, чтобы не видеть его лица.

– Позавчера я похоронила Янсена. Я смертельно устала. Мне все безразлично …

…Утром следующего дня помощник капитана обратился к Гарину по поводу перистых облаков на горизонте, с тревогой указывая на них. Они стремительно надвигались из-за восточного края океана, покрывали небо на десятикилометровой высоте. Надвигался шторм. Надо было предпринимать какие-то меры.

Гарин, занятый своими расчетами, в которые никак не входили капризы погоды, послал капитана к черту:

– Ну, облака, и что? Нежности собачьи. Прибавьте ходу…

…Ураган подмял под себя «Аризону» со всей яростью неукротимой стихии. Яхта, зарываясь в волны, то вздымалась на гребень их, то падала с огромной высоты, кренилась так, что днище ее обнажалось до киля, и уже не слушаясь ни руля, ни винтов, потеряв управление, неслась по кругам спирали к центру тайфуна.

…С борта «Аризоны» было снесено волнами все: палубные надстройки, обе решетчатые башенки гиперболоидов, труба и капитанский мостик… Машинное отделение оказалось залито водой, моторы перегорели, руль был сорван.

– Это конец, – сквозь стиснутые зубы простонала Зоя, цепляясь за ножки привинченной кровати.

– Ну, если только выживем… О черт! – хрипло выругался Гарин.

Оба они были в плачевном состоянии: избиты, истерзаны ударами о стены и о мебель. У Гарина рассечен лоб. Все тело Зои разламывалось от боли. На полу вместе с людьми катались апельсины, книги, вывалившиеся из шкафа, спасательные пояса, осколки посуды…

– Гарин, когда-нибудь это кончиться?! Я больше не могу, вышвырни меня в море…

В следующий миг Зою бросило, как тряпичную куклу. Раздался ужасающий грохот, треск обшивки, раздирающий хруст. Ревущий поток и круговорот воды. Чей-то вопль. Каюта распалась. Мощное течение подхватило двух людей, швырнуло их в волнующую бездну.

Когда Гарин пришел в себя, первое, что он увидел, был краб, выставившийся на него бусинками своих глаз. Краб плотоядно подергивал замшелым ртом и двигал клешнями в полуметре от его носа. Гарин с трудом осознал: «Я таки жив…». Но еще долго не в силах был даже решиться на то, чтобы привстать. Он лежал плашмя, на песке, с подвернутой под себя левой рукой. Малейшее движение причиняло ему боль. Наконец он все же поднялся.

…Прихрамывая, Гарин пошел в глубину островка, к возвышенности, туда, где виделись заросли кустарника и ярко-зеленой травы. Там лежала Зоя на спине, раскинув руки. Гарин наклонился над ней, боясь вглядеться в ее лицо, чтобы не различить в нем признаков смерти. Но веки ее прилегли, чуть вздрагивали. …Она была жива, запекшиеся губы разлепились…

…На коралловом островке они обнаружили озерцо пресной воды, которое полнилось дождевыми потоками; воды горьковатой, но годной для питья. На отмели часто выходили колонии больших крабов; их мясо стало главным провиантом для двух беззащитных, полуголых людей. Годились в пищу и мелкие ракушки, полипы, креветки – все, что некогда было пропитанием дикарей. Листья пальм прикрывали их нагие тела и защищали от знойного солнца.

Два человека, выброшенные на эту безрадостную землю, затерянной в водяной пустыне, могли кое-как жить. Не было даже надежды, что мимо пройдет корабль и, заметив их, возьмет на борт.

Тянулись дни. Гарин собирал раковины или охотился на отбившихся от стада крабов, случалось, ловил и рыбу. Зоя нашла выброшенные с «Аризоны», разрозненные экземпляры книг роскошного издания проектов дворцов и увеселительных заведений на Золотом острове. Там же были законы и устав придворного этикета мадам Ламоль – повелительницы мира…

…Они сбились в счете дней, перестали их считать. Тянулись месяцы. Так прошло с полгода…

*** 1 ***

Всякий неспешный прохожий, имеющий привычным маршрутом улицу Рентгена в Ленинграде, и, следуя мимо этого большого и старинного здания, мог бы полюбопытствовать, – почему столь редки освещенные окна в нем по вечернему времени, а по будничным дням – если к тому же это госучреждение, – ни машин, ни людей у подъезда. Подгорало, правда, что-то в каморке сторожа (и по любому часу), но вот это и настораживало: здание, стало быть, под охраной, а особенной (служебной) суеты не примечалось. Мало что разъяснило бы и само название его – Радиевый институт.

Понять с этих двух слов даже образованному петербуржцу было бы не просто; разве что: радий – это металл, тяжелее свинца, в свободном виде в природе не встречающийся, для получения одного грамма которого необходимо затратить бездну труда и тонну смоляной руды урана. Главной же особенностью его было то, что радий – радиоактивен (обладает «жуткой» лучевой деятельностью). Круг познания замкнулся таким образом на самое себя. Ителлигенция старшего поколения все как-то больше оказывалась гуманитариями, а массы, как водится, образовывались суевериями. Лучше и доступнее было бы сказать, что излучение радия – это не что иное, как «лучи смерти», вызывающие у людей ожоги, опухоли, язвы, экземы и быстренько сводящие облученных в могилу.

Человек, на тот момент имеющий институт по правую от себя руку, как раз больше был наслышан именно об этом – «лучевой деятельности», и с самыми гнусными последствиями. В тот поздний час (1: 40, по московскому времени) фельдшер Василенко, 38 лет, неженатый, пробирался к себе на квартиру – 11-метровку, от друзей, у которых и задержался. Было это неподалеку, а потому он и не считался со временем. Улица была непроглядна. Над головой мрачное белесое небо в мокрой надтреснутой пелене. Свет фонарей и вовсе экономили. Стоял ранний апрель. Шел Василенко быстро, ссутулившись, одной рукой придерживая фуражку, другой, стиснув отвороты пальто у самого горла, уткнувшись подбородком в жесткий шарф. Ни зима, ни лето. Одно разочарование. Для этих широт, и то сказать, – холодновато. Добавился еще разряд снега разодранным стегающим полотенцем. Отработанный выхлоп Арктики. И вот, проходя мимо этого здания, всегда гнетуще молчаливого, затемненного, Василенко по некоторой привычке засмотрелся в его окна (все-таки о радии он был наслышан). Потом же, хотя бы штор или каких-нибудь занавесок, кроме как кое-где, не замечалось во всем этом многоэтажном здании. И сейчас – ни трезвый, ни хмельной, – он вдруг крепко зажмурился и вновь открыл глаза, надеясь этим приемом отогнать «мурашей» и прочие световые эффекты, которые, будто сказочные гномы, выпрыгивали изнутри – на карнизы, подоконники, или вовсе под крышу… яркими «зайчиками». Происходила эта иллюминация в вечно темных провалах Радиевого института. Но только постояв с засевшими в глазах световыми бликами, Василенко догадался, что изнутри здания шарят электрическим фонариком и что время для этого выбрали самое благополучное – в ночь с субботы на воскресенье. К тому же странно: чугунная калитка при центральном входе – слегка, на отмашь… не заперта. Каморка сторожа, тем не менее, была ободряюще светла. Сам не зная чего ради, но, возможно, из-за чувства «ни себе, ни людям», Василенко прошелся туда-сюда, вскидывая ноги в «скороходах» ленинградской обувной фабрики, пока вновь не прилип к ограде центрального входа, с внутренней стороны которой был щиток с кнопкой сигнализации. Утопив ее несколько раз, но так никого не дождавшись, Василенко длинно напоследок отжал кнопку, подумавши: «Черта с два буду я стоять здесь и морозиться», – и только сделал два шага прочь, как в упор столкнулся с человеком, идущим ему навстречу. На мужчине была пыжиковая шапка (академическим пирожком). Лицо с признаком бородки уткнуто в поднятый каракулевый воротник пальто. Глаза в очках-блюдечках остро и недобро блеснули на фельдшера. Прохожий, будто маятник на обратном заходе, отшатнулся и деревянно проследовал своей дорогой.

– Но… гражданин, э-э, товарищ, – попробовал было Василенко, и здесь, споткнувшись и оглянувшись по сторонам, осознал всю жуть своего положения. Он – один на глухой улице: кричи – не докричишься. В окнах Радиевого – лучевые мальчики с пальчики. Прохожий – то ли был так бесчувственен, то ли… такое совпадение, что они оба сошлись у ограды, каждый по своему делу. «Но мне-то что, до всего этого!», – Василенко (наконец-то) хлопнул себя по лбу. Он-то что позабыл здесь в два часа ночи и быть может «найдет» еще, если вовремя не унесет ноги. (В Питере умеют вершить недобрые дела). Тут и небо разверзлось, – выскочили иглистые звезды. Стало еще холоднее и тоскливее жить. И Василенко понял, что безнадежно остывает, отдав испитый у соседей горячий чай с брусничным вареньем ледяному пространству. И тогда уже вприпрыжку он помчался в свою комнату-пенал досыпать и видеть всякие там светоэффекты. И пусть с ним радием и его лучевой деятельностью.

*** 2 ***

По лучам-щупам в самом помещении института ориентировались двое. Один – худощавый, осторожный, в кепке и пальто реглан, с карманным электрическим фонариком, и вослед ему верзила в грубом брезентовом плаще (поверх фуфайки), в зимней шапке. На ногах – стоптанные сапоги, которые нещадно бухали по «энтому делу», так что, если бы не хлороформ – двумя этажами ниже, в своем затворничестве – их расслышал бы даже сторож. Тот, что был с фонариком, сверялся время от времени с планчиком, срисованным на четвертушке бумаги. Поднявшись этажом выше, они проследовали длинным коридором, свернули, и тут верзила неловко зацепил фикус в кадке… Реглан с фонариком обернулся, грозя подельнику ослеплением. (На улице в тот момент – вымах луча, примеченный Василенко). Но вот, кажется, они на месте. Все сходится: этаж, подходы, клеть, – рядом с железной противопожарной лестницей, ведущей на чердак. Напротив – дверь с белой эмалевой табличкой «Минералогический музей».

Дверь оказалась чуть запертой; окаянному в брезентовом коробе ничего не стоило поддеть ее простым плотницким гвоздем. Вошли. Осмотрелись – лучиком. На покатых стеллажах, под стеклом, и так – на полках, громоздились образцы пород. Разломы минералов зернисто переливались, грани обманчиво заигрывали… протяни только руку.

Здесь было много из того, чем владел в своей коллекции основоположник Радиевого (1923 г.), замечательный геолог, геохимик, мыслитель ноосферы Владимир Иванович Вернадский.

* * *

Аполитичные, невежественные уголовники набили себе мошну разноцветными камешками, какие им только приглянулись, несмотря на жесткое противоуказание к этому. Ну а то, что россыпи эти могут быть так себе, и ювелирно не дороже речной гальки, не приходило им как-то в голову. (Ведь под стеклом… И в таком солидном месте…). Проделав эту чисто уголовную акцию, они перешли к главному. Сверившись с чертежами, поднатужившись, извлекли из под странного верстака с панелями каких-то приборов ужасно тяжелую болванку, по виду схожею с корпусом динамо-машины, без особых излишеств, но с кольцом сверху (для транспортировки) и четырьмя опорными лапами. Махина еще оказалась на стальной цепочке, с замком. И с этим пришлось повозиться опытному «медвежатнику». (На всякие там крючочки он особенно понадеялся, предупрежденный заранее о тяжести агрегата). Верзила достал из кармана плаща моток проволоки и троса, опутал и перетянул штуковину через выступающие лапы, повязал руку тряпкой, вдел их в рукавицы и, крякнув по-мужицки, как в вологодских деревнях, закинул себе за спину эту свинцовую болванку-саркофаг. (И то сказать, игнорируя его воровской опыт хищения целых сейфов, в деревенской молодости своей брал он по мешку зерна в каждую руку и, только присев, с вывертом кистей рук, под завяз мешка, бросал их себе за спину. Эх, если бы не тюремные нары, пересылки да голодовки, жить бы ему лет до ста. А так – обломился «вышак»). Больше им здесь делать было нечего, – согласно все той же инструкции.

Тем же ходом протащились вниз до самого вестибюля. Здесь верзила поплелся сразу на выход. Реглан – тот, что был поподлее, юркнул по соединяющей галерее до каморки сторожа и надбавил тому под нос ватку с хлороформом вместо усов.

Так они дотащились до недалекого переулка. Мягко опустили эту чушку на тротуар; здесь реглан поспешил за угол; верзила же, – этот бандюга и вор, поступил, совсем уж по-крестьянски: скинул с себя сапоги и, придерживая их, косолапо, в одних шерстяных носках зачесал по жесткой улице, замощенной еще при Петре Великом. Пройдя так метров сто, он зашвырнул сапоги в нишу полуподвального хода, забранного гнилой решеткой, достал из перевязи, что была всегда при нем, грубые ботинки, и, переобувшись, поспешил уже во всю прыть… Все другое его не интересовало. И кто будет пыжиться с этой болванкой: одни ли только люди, или еще подадут автомобиль.

*** 3 ***

Как ни поздно Василенко лег спать, – в четверть восьмого он был уже на ногах и, конечно, не в настроении. Что-то отягощало его помимо общего самочувствия; прилегши на воспоминания, он быстренько застукал свои не столь давние пассажи, световые эффекты в окнах Радиевого, и того неприветливого прохожего в очках-блюдечках, заходящего ему со спины. «А ведь и прибил бы», – передернул Василенко желваками, и тут же: «Ну, а как обернуться туда и сразу обратно. Выяснить, что там к чему». Терпения в то утро хватило у него ровно настолько, чтобы умыться, побриться, сварить яйцо вкрутую и выпить стакан брусничного чаю. (Новое воспоминание: стынущее его тело на чугунной ограде страшного института). Но здоровое любопытство превозмогло в нем все.

Уже в девятом часу Василенко вышел в ранний, бодрый апрель. Инстинкт самосохранения тогда ночью не обманул его. Еще на подходе он увидел несколько легковых автомобилей, приткнувшихся к бордюру, и мотоцикл с коляской. По периметру ограды расположилось несколько зевак. Другие, более плотной группой в 10-12 человек, стояли на противоположной от института улице.

Было все так, как Василенко и предвидел.

За чугунной оградой с калиткой и бесполезной кнопкой выставили пост. В глубине двора рыскала поисковая собака с красным высунутым языком, ее придерживал на поводке человек в длинном кожаном пальто, с манерами ученого-кинолога. (Как-то уж его собака аналитически-вдумчиво брала след, чересчур внюхиваясь и часто обмирая). Протолкнувшись сквозь толпу, из разрозненных разговоров Василенко понял, что в ночь действительно произошло ограбление, но вот что «вынесли» конкретно, никто не знал. Говорили, что институт едва ли не нищенствовал последние годы, но и тут же добавляли, что «обходился он государству в копеечку». Больше по делу Василенко узнал, когда расслышал жалостливый голос старушки в громадном клетчатом платке и в галошах из автомобильной резины, поведавший, что «родимого», т.е. сторожа, увезли на «каталажке». (Не путайте с околотком; здесь имелась в виду побитая ленинградская неотложка). Ждали высокое институтское начальство. И вот более авторитетно заговорил обрывками фраз: «шапкозакидательство», «разгильдяйство», «проворонили науку» мужчина в толстом пальто и каракулевой шапке, вылезший из только что подъехавшей легковой машины. Проговорил больше себе поднос, направляясь в институтский двор; вослед ему из салона выглянуло узкое, суховатое личико человека в пенсне и мягкой шляпе, всем видом своим имеющим лишь самое касательное отношение ко всему здесь.

Над черными деревьями кружили встревоженные галки. Собака-ищейка вынюхивала уже от дальнего крыла здания. Ее сопроводитель с натянутым поводком в одной руке, другой пытался прикурить от зажигалки. С щемящим чувством обделенности Василенко подумал, что собственные его знания и опыт остаются невостребованными здесь, но никогда (о, нет!) он не решился бы воспользоваться ими сейчас. И не потому, что был уж так труслив: что-то во всей этой истории было не так – даже не в смысле воровства (это, само собой разумеется), но нечто проглянуло более преступное и бесчеловечное, чтобы кому-то сочувствовать или о чем-то сожалеть. Именно как что-то «лучевое» и болезненное, наподобие прививки противочумной сыворотки.

Прошло с полчаса, когда, наконец, из центрального институтского входа показалась группа из пяти человек. Один и точно, казалось, был при особом разбирательстве, с планшеткой в руке, в которую заносил что-то вечным пером. Рядом шел оперуполномоченный в милицейской форме, решительно и зло покуривающий папироску. Был там и тот, вылезший при Василенко из машины, с портфелем в руке и в каракулевой шапке. Четвертым оказался комсоставец с тремя нашивками и в фуражке блином. Но вот пятый из группы!.. Тот, кто вышел последним и до сих пор находился за спиной следователя, заглядывая тому через плечо. В глаза Василенко режуще въехал его академический пирожок. В следующий миг – затор в крови – жесткий щипок меж лопаток… и сам, уже не зная как это у него вышло, фельдшер оказался спрятавшись за спины зевак, пригнувшись.

Вся группа, чуть помедлив (вполоборота к загадочному зданию), тронулась на выход. Как не был Василенко в стороне, и за оградой ему ничего не оставалось, как признать в пятом того «беглого» и странного прохожего, которого он окликнул в два часа ночи здесь же, на месте преступления. Та же бородка, тот же за стеклами очков неприятный рассеянный взгляд. («Такой и застрелит… не разглядит», – подумалось фельдшеру). Только воротник пальто у «академика» сейчас был опущен. Он что-то объяснял следователю, тот кивал и записывал, встряхивая замерзшим на воздухе пером. Вся группа подошла уже к самой калитке, как ее нагнал шестой, с чемоданчиком в руке, по виду техник. Затем все направились по своим машинам. Последним в «эмку» влез ночной незнакомец Василенко. Перед тем как скрыться, на его продрогшем невзрачном лице высказался лучик, тот самый… Но это последнее мог различить и понять только его ночной антагонист.

Кавалькада машин тронулась. У ворот остался выставленный пост. Кинолог с ученой собакой устремился дальше, брать след матерых бандитов. Среди лиц, по-настоящему заинтересованных преступлением, остался один Василенко. Народ стал быстро расходиться. По ходу множились самые идиотские версии и слухи. Говорили, например, как бы прощаясь навек, что «радий теперь закроют», или поругивали: «Развели здесь, понимаешь».

Василенко же, как всякий неглупый человек в этой стране и которому есть что сказать, смолчал.

*** 4 ***

И, эх, быть может, одно только слово его в помощь следствию и все дело приняло бы иной оборот. Слишком уж необычные вещи должны были произойти, и преодолены препятствия, чтобы кое-кому можно было бы обойтись без этой кражи. И знай такое следствие… Но, вот как раз это последнее и счел Василенко утаить. А то, что на поверхностный взгляд некоторых ответственных товарищей выглядело типичной кражей, и кражей преимущественно по недоразумению – тяжелую и громоздкую свинцовую чушку запросто можно было принять за бронированный сейф, набитый золотом и бриллиантами, – так дело это вышло в разряд зловещих и со всем знанием предмета теми, кто на это покусился.

Через неделю вялых разбирательств, – что же такое вынесли грабители, – недосужие до прокуратуры ученые выдали следствию поразительные факты. Оказалось, что украден был не просто редкий минерал или даже глыба необработанного алмаза, но единственное в своем роде вещество, как загадочное по своему происхождению, так и устрашающее по действию. В этом смысле характеристики его были воистину убийственные: так элемент М (согласно шифру инвентаризации), будучи вынесен на поверхность земли в количестве всего лишь одного килограмма, убил бы все живое в радиусе десятка километров. А то, что фактически величина украденного вещества не превышала 40 граммов (весь остальной вес приходился на противорадиационную конструкцию саркофага), не снимало ответственности за жизнь людей. Представьте себе круг радиусом хотя бы тридцать метров, описанный в густонаселенном правительственном городе, на демонстрации в честь празднования 1-го Мая (Дня международной солидарности трудящихся), и – вырисовываются последствия самые катастрофические, а главное – политические. Грезился заговор и белый террор почище козней пресловутого Савинкова. Тут-то комиссары и разного рода «товарищи» и забегали, как клопы под керосином. Отстучали запросы по телеграфу, перевернули досье и архивы, усилили контроль на границе, опросили дипломатические службы всех советских представительств, напичкали инструкциями, поставили в известность агентуру, и т. п. и т. д. Следствие раскрутилось. Тогда-то и выяснилось: ни много ни мало, что помимо потенциальной опасности элемент М несет в себе огромную актуальную научную ценность, и является тем «кусочком» ранней Вселенной, точнее – четвертичным и даже третичным производным от той самой праматерии, что 4,5 миллиарда лет назад составляла «космический зародыш» Мира. Если же более научно – элемент трансуранового ряда, с периодом полураспада… (засекречено), атомы которого по истечению этого времени превращаются в привычные элементарные частицы «нашей» физики. Первооткрывателем этого вещества был некий полузабытый теперь геолог Манцев Николай Христофорович (192… г. Камчатка.), впутавшийся в грандиозную, нашумевшую в свое время авантюру с «гаринским золотом» и трагически погибшего. Эту информацию довел до следователей известный физик Хлынов Алексей Семенович, работающий в Москве и ставший основным научным экспертом по веществу М. Кроме того, с его именем была связана одна любопытная статья, появившееся в печати, вначале в советской – «Журнал физических наук», затем с перепечаткой в английской «Нейча». Статья появилась примерно три месяца спустя после вышеуказанного грабежа из музея Радиевого – и получила положительные отзывы у ряда ученых Запада, в частности, у немецкого математика, логика и философа Г. Рейхенбаха, признанного специалиста по теории относительности Эйнштейна. Статья была написана в связи со страннейшим событием, имевшим место в масштабе одной конкретной, прикладной науки сейсмологии, но затронувшем как раз принципиальные положения новейшей физики. Самым же парадоксальным было то, что и сама эта статья, как и «сейсмологическая паника» инициировавшая к написанию этой работы, были если не напрямую, то как-то параллельно и очень тесно увязаны с хищением элемента М, – в ту непроглядную ночь раннего апреля 1932 года. Потрясение же меньшего уровня, но конкретно по «делу М», испытали как раз органы госбезопасности двумя неделями позже грабежа. В те дни из Москвы, из Управления внешней разведки, пришла шифрограмма, сообщающая, что на границе с Германией, в местечке …, при незаконном пересечении контрольной полосы был застрелен советский гражданин, доктор геологических наук, проректор по науке Ленинградского университета, профессор Косторецкий М.И., 56 лет, – со всеми наличествующими при нем документами. И он же – «невозвращенец», таинственно исчезнувший за день до отъезда советской делегации с Пражской сессии международного геологического конгресса!

Вот как все обернулось. Итак – «заговор профессоров», – дело вовсе не новое за время существования советской власти. Предварительно – организация хищения здесь, в РСФР, и бегство за кордон, под предлогом участия в конгрессе. Для непосредственного исполнения дела – вербовка ничего не подозревающих уголовников. (Набили себе карманы разноцветными камешками.).

Чуть позже из агентурных источников и объяснений в консульстве выяснились кое-какие детали этого «перехода», – самые, что ни на есть невразумительные: на оклик часового и предупредительный выстрел вверх, нарушитель никак не отреагировал, и все также молча, упорно продолжал идти. Пограничникам германской стороны ничего не оставалось, как применить оружие. Еще через некоторое время и вовсе дикое: по результатам вскрытия в крови убитого были обнаружены следы экзотического яда кураре, добываемого только из сока определенных растений, произрастающих в странах Латинской Америки. Токсикология яда такова, что он вызывает временный паралич мускулатуры костно-двигательного аппарата, в том числе и языковой. Напрашивалось предположение, что беглого проректора Косторецкого просто подбросили к границе, наподобие мешка с песком, выставив его в роли прикрытия и мишени.

Но и труп, и кураре, да и сам элемент М были как-то и (где-то) далеко… Ну, а вот Ленинградский университет и, возможно, Радиевый – с засевшей в них агентурой, были здесь, плотно и весомо под рукой.

Надо было раскручивать маховик следствия. Ввиду (политически) вставала Германия. Опять эта Германия, было что вспомнить, и не только по картотеке.

*** 5 ***

Дойчланд. Несносная страна, раз за разом похищающая у прародительницы Европы ее покой, сон, домашний очаг, лучших ее сынов. Страна вепрей и оборотней, в которой древнетевтонские саги о чудных троллях, денно и нощно кующих волшебно-разящий меч в подземных гротах, то ли Тюрингии, то ли Швабских Альб, оказывались былью. И не было такого путника, мимоходом пересекающего те гиблые места, кто не был бы совращен видением власти и принужден стоять у огнедышащего горна, раздувая пламя его, теряя сам дух свой и жизнь. И, видимо, целая страна уже пошла этим путем, бросив нужные и полезные ремесла, отдав правую свою руку мистическому кресту в древнеримском приветствии.

В тот год Германия выбирала с кем ей быть. Над кривым ее неуравновешенным политическим горизонтом вставала новая звезда – национал-социализм.

Низы пресмыкались и выживали. Верхи подличали, интриговали, писали доносы, предавали, продавались и подкладывали себя кому-то в постель. Играли в некую высшую иерархию и свою избранность. Организовывались в группки содействия и группки противодействия: кого-то ядовито кололи, кусали, рвали на части, чтобы самим в свою очередь быть съеденными.

И, не подозревая, что по схематичности своих действий и общей неразумности, со своим инстинктом власти лишь копируют чуть более закомплексованное механистическое сообщество осиного клубка Полистас Галликус и вертикальную иерархию их семейств, в которых есть особи из разряда «альфа» и есть «бета»; и тогда, если какая-то из ос не уступает в иерархии другой, то при встрече между ними вспыхивает схватка, от исхода которой зависит ранг побежденной.

Тем, похоже, жила и Германия 32-го года. Но уже официальный пророк ее – Оскар Лаутензак – в ясновидческом трансе возвестил землетрясение, мор, пожарища и гибель Старому Свету.

*** 6 ***

Многое, многое по тому темному случаю, было, что вспомнить и другому участнику конгресса, соседу Косторецкого по бедному гостиничному номеру в Праге. Единственному человеку, видевшему и сопровождавшему его до самого места предательства. Иначе сказать – в последний путь.

Да он и вспоминал: Радлов Леонид Андреевич – обильно, тошно… Особенно по вечернему часу, когда возвращался к себе, в уединенную комнату, ломился в кресло и подолгу сидел, вскинув невзрачное свое лицо ост-зейца и прикрыв глаза сцепленными в замок руками. Слепо и ярко было в зрачках, как после света настольной лампы, бьющей тебе в глаза в кабинете следователя. Ему было о чем рассказать, – и вроде как не было. Да он и объяснял, как мог, и, право, что только мог. Не мог, к примеру, объяснить он значения тех слов, на веру в которые и был тогда заключен устный договор и которые теперь вновь были у него на слуху. О, сейчас-то он понимал, какой птичкой и в какие силки залетел. Достаточно теперь одного намека на причастность его ко всей этой истории и… он вспоминал.

В тот день он гулял яркой, почти весенней улицей Старой Праги. Да и точно – по календарю был март, в начале, и здесь, в Центральной Европе, в относительно мягком ее климате, было куда больше света и тепла, чем в Москве, и подавно – в Ленинграде. Он шел мокрой брусчаткой, мощенной еще при Тихо Браге – великом и смелом астрономе, вопреки всему высчитывающем пути далеких планет. И, надо же, спустя 600 лет в Европе объявились новые ереси, за и против которых (без разницы) вырывали ногти, заключали в страшные лагеря и убивали. Правда, в облике городов этот атавизм зверства никак не отразился.

Да, Прага была многолико красива: с наслоениями архитектуры разных эпох и стилей. Потемневшая Влтава была еще подо льдом. На левобережье возвышался Град (Пражский Кремль) с готическими инкрустациями собора св. Витта. В белом солнце текли и смазывались граненные и фигурные шпили, вымпелы, штандарты. Мокро блестели железные, черепичные и графитовые крыши. По высям и далям – в самом городе и за пределами Праги – было на что посмотреть. Чехи жили много лучше, чем десять и даже пять лет назад. Чистое европейское платье, шляпы, трости, блестящие ботинки, наимоднейшие дамские туалеты. Автомобили всех марок и, конечно, реклама – приметная заставка буржуазной цивилизации. Стеклянные, зеркальные площади супермаркетов – обыденная распродажа вещей, которых и не упомнишь в России. Поражало большое количество кафе, ресторанов, пивных. В них приходили целыми семьями: пили, ели, играли в лото, шахматы. За чашкой кофе и газетой можно было провести целый вечер, и никто тебя не торопил. В одно такое кафе – «Красная королева» зашел и Радлов. Заказал себе светлого пива, которое подали ему в высоком, узком бокале.

Усевшись, чуть подавшись назад на своем стуле, попивая не крупными глотками, он вспоминал в дружелюбном невнятном говоре вокруг, и так, словно навеки уже оставленное им: институтский буфет, осклизлые тарелки, рыбные котлеты или жилистый гуляш из смятого алюминиевого бачка, куски литого сахара в кулак величиною. Линялые толстовки, заправленные под ремешок, вытертые брюки, куцые длиннополые пиджаки… вообще дикая мешанина, и тут же серость и однообразие в одежде. Смесь чего-то полувоенного, кафтанно-лабазного, ситцевого (в горошек), суконного и бабье-платкового… обноски и переделки из перетряхнутого старого уклада жизни. Картузы, семечки, ухмылки – и здесь же прозрачнейшие, честнейшие глаза… И вот тут-то – взгляд: впервые такой по тебе – как рашпилем… пристальный, испытывающий взгляд… Но Радлов не знал за собой ничего такого, что давало бы повод к тому. Тем не менее господин – за три столика от него, в несколько артистической замшевой куртке, приковал внимание Радлова к себе и … отпустил. Запомнилось только гипнотически сильное и одинокое выражение его глаз, смотрящих будто бы из-под густой тени. Чуть повременив, он поднялся (невысокого роста) и, расплатившись у стойки бара, вышел в гардеробную. Минутой позже за окнами кафе прошла его фигура в легком пальто, с поднятым воротником и в английском кепи. В руке он держал аккуратный чемоданчик, какой бывает у врачей-дантистов или чертежников.

И вот опять:

Тогда Радлов шел Староместской улицей, с памятником Яну Гусу и ратушей. Остановился, – посмотреть среди всех прочих на уникальные часы, идущие аж с 1490 года, в которых с ходом стрелок появлялись и исчезали фигурки из сцен пантомимы: диалог Богача со Смертью. И вот здесь-то, оглянувшись невзначай, он вновь напоролся на взгляд тех же мужских глаз, словно обведенных угольной чертой.

«Любопытно. Сыск? Свои, или – ?», – решал Радлов задачу, шагая с испорченным настроением по улице вниз, к плохонькой гостинице, где разместилась советская делегация. Но кто мог из сильных мира сего заинтересоваться скромным сотрудником наибеднейшего и необустроенного из всех радиевых институтов Европы? Кому принадлежали эти глаза: исполнителю (убийце), сочувствующему коллеге, провокатору, врагу?

Но что возомнил бы Радлов, доведись ему сопроводить того человека глубоко под землю, в багровый – со дна, отсвет.

*** 7 ***

Клеть пошла вниз. Сумеречно замелькала порода. Спуск был малоприятным делом. Взвизгивало железо. Раскачивало и бросало, точно на ухабах. За недостатком времени и так – по небрежению, отремонтировали и запустили подъемник конца прошлого века. Но вот жестко садануло и заскрипело под днищем, словно баркас на мели. Отскочила дверца, и, пригнувшись, наружу выбрался человек, шагнул в задымленную рыжеватым светом штольню. На нем был короткий, изрядно замызганный и прожженный местами, грубый плащ. На голове – шахтерская каска.

Воздух был плотен и душен. Гулко, далеко вибрировала массивная станина. Редкие фонари уходили в темень багровыми конусами. По сколам стен выработки тянулись кольчатые бронированные жилы, трубы воздухопроводов, в иных местах виделись гирлянды высоковольтных изоляторов. Хорошо ориентируясь здесь, человек скептически оглядел свое хозяйство. Старый, частично обновленный крепежный материал не выказывал особой надежности. В штреке, тут и там – обломки дерева, куски породы…

Осмотревшись и помедлив с минуту, он направился дальше, чтобы шагов через тридцать, круто свернув, оказаться ввиду круглой площадки, похожей на цирковую арену, только амфитеатром здесь высились стены природного грота, смыкающиеся вверху изломанным сводом. Там был мрак. Под ногами человека загремела железная лестница, ведущая в неглубокий котлован. По центру его виделось сооружение, странно напоминающее гигантский микроскоп, – такой же цилиндрический кожух-тубус (или ствол?), могущий ходить по блестящим никелированным полозьям, полутораметрового диаметра шестерни, должно быть служили приводом и регулировали угол наклона всей конструкции, относительно сверхпрочной металлической плиты, на которой и покоилось сооружение. (Полукругом, по краю шла точная градуировка: в рисках и цифрах). И где-то под условным «окуляром» примостилось железное креслице и выносной пульт оператора. Кожух ствола в оплетке проводов и шлангов оплывал тающим маревом. Помимо электрического освещения в полнакала, на выдвижной штанге, светил ацетиленовый фонарь. За пультом, заслышав шаги спускающегося по лестнице, работающий человек в полукомбинезоне обернул лицо. Взволнованно-переменчивое оно просияло, почти по детски.

– Ага, пожаловали с Альпийских высот! Утро доброе, господин Гирш, – его глаза с длинным (ассирийским) разрезом глянули расширенными зрачками, из-под припухлых век. На лоб налезла шапка черных волнистых волос. Кроме этого – большой нос с горбинкой, оттянутые назад уши. Щеки из-за трехдневной щетины казались аскетически впалыми.

Человек в плаще явно проигнорировал эти знаки расположения к себе. Выговорил:

– Раух! Сколько раз вам было велено без надлежащих к тому причин не использовать для установочных экспериментов протий. («Черт с ним, с этим названием»). В горах и без того сильнейшая ионизация. Все дышит грозой. Не хватало еще, начнут сочинять легенды. Вы без конца дренируете в атмосферу то, что генерируется с таким трудом. Вам бы, Раух, заниматься вивисекцией, – выговаривал он, переминаясь с каблуков на носки, стоя перед заработавшимся коллегой. – Отрывали бы у тритонов хвосты и приглядывали за их регенерацией. Почему не используете квантовые датчики?

Раух сморгнул, заставив себя сдержаться.

– Легенды… Что же. Боги начинали с этого. Вам-то хорошо говорить… со свежего воздуха, господин Гирш, – обидчиво возразил он. – А я здесь с позавчерашнего дня. Да потому, что при таких ограничениях, мне надо поставить четыре пробы против одной в естественных условиях опыта. А это время и время. Вы же сами страшно торопите. И потом: дайте мне такой материал, чтобы он выдерживал давление хотя бы на порядок ниже требуемого. Вами, кстати, требуемого! Я так больше не могу, – захотелось расслабиться этому гротескному человечку.

– Да будет вам, Раух. О, кей. Я заказал повышающий трансформатор, – трехкратно к прежней мощности. Кроме того – добавочный блок электролитических конденсаторов. Все это даст значительный прирост импульса. Я знаю ваши проблемы.

Гирш сдвинул на затылок каску. Сел на место Рауха.

– О, Яхве, – экзальтированный, черноватый, небритый человечек запустил руку в шевелюру. – Господин Гирш. Я, как бы сказать, преклоняюсь перед вами… если такое вам польстит. Но это я выдвинул идею сегментной торроидальной «ловушки». И это я, кто не хуже вашего знает ее возможности. Но при чем здесь даже это! (Потерял, кажется, человечек терпение.) Нельзя из одного получить два, не имея в запасе еще единицы. При заданной плотности вещества и расстоянии между ядрами атомов 10-13 см. – электростатические силы отталкивания таковы, что переборют любой прирост импульса. Природа магнитного поля неизменна… Накачка известна… Здесь не надо никаких заумных расчетов. Я знаю по вашим небрежно раскинутым книжкам и заметкам, что вы благополучно выбрались из-под руин неэвклидовой геометрии… Вы меня водите за нос, Гирш! – совсем фамильярно закончил его оппонент.

– Убедили, – тот, кого так назвали, сухо рассмеялся. – Хотите, оставим пока эту тему. Да, вы ведь действительно с позавчерашнего дня здесь. Там у меня полфунта молотого кофе, четыре бутылки портера, галеты, американская тушенка с бобами. Идите освежитесь. Выберите, что вам больше по вкусу. – Гирш благосклонно кивнул и полез в накладной карман куртки, под плащом. – Вот вам еще… – и он протянул плитку гематогена. – Для освежения крови. Я и сам не пренебрегаю, только предпочитаю иные средства.

Раух засопел и загремел набойками по лестнице.

– Да, – обернувшись, крикнул он, – Гирш! Просмотрите, пожалуйста, результаты последних замеров. Мне будет спокойнее…

Человек в прожженном плаще окутался дымом сигары, задумался. Но даже сюда спустя короткое время дошла волна бушующего расплескиваемого кофе, иначе трудно было бы объяснить столь проникновенный его аромат, идущий со стороны пищеблока.

Рядом с головой Гирша пролегли блестящие полозья. Сталь кожуха заиндевело отблескивала инеем. На пульте – зеленоватым глазком индикатора светилась катодная трубка, с нанесенными рисками, напоминающими координатную сетку в окулярах морского бинокля, или перископа субмарины. Кстати, поодаль, что-то располагалось похожее на это средство видения из-под воды: вертикально уходящая под свод, в темноту, граненая труба, снизу снабженная призматическим устройством, с окуляром.

Все так же доносился плотный гул и вибрация где-то засевшего сверх емкого машинного сердца.

Гирш поставил на «ключ». Запустил реактор. Проконтролировал растущую энергетику разрядников. Отладил на экране осциллографа необходимую конфигурацию «восьмерок», как бы вдетых одна в другую. Положил руку на рычаг дросселя, дающего ход в камеру активного реагента (протия)… в фокус магнитной «ловушки» Рауха. «Но нет. Черт! Он прав. И не надо никаких заумных расчетов. Одна только арифметика. Грубое сложение кулоновских сил». Гирш отложил испытание. Пока он не добьется нейтрализации колоссального электрического заряда ядер, нужной плотности не достичь. Он все оказывается в положении Мюнхгаузена, пытающегося вытащить себя за волосы из болота. Сила действия равна силе противодействия. «Гм. Если поверить кое-каким дневниковым записям Манцева… ведь старик был всегда на верном пути… и тогда с Оливиновым поясом… А, черт, если бы договориться с этим русским… Полцарства…», – и человек в прожженном плаще коротко хохотнул. Уткнул пальцем себе в бровь. Проблемы. Проблемы. Но что без них была бы жизнь? Гирш отключил установку.

Вновь (от пищеблока) появился Раух.

– Вы что задумали, Гирш?! Учтите, в любом случае я не останусь. Меня ждет дома несовершеннолетняя сестра. В конце концов, я уже три дня безвылазно здесь.

– Нам поможет илем… мой илем, слышите, Раух! Я убежден. – Гирш сжал в кулак свою тонкую крепкую руку. – Если дело станет только за этим – я достану его хоть со дна… из-под развалин моего дворца, – совсем уж непонятно высказался он.

Раух дернул острым плечом.

– Илем, так илем. Потом объясните. В следующую вахту. Встречаемся…

Они условились, как обычно: малейшее нарушение времени и места встречи могло бы означать несчастье, случившееся с одним из них.

Раух устремился к свету, в повседневность маленьких дел и забот.

Его компаньон остался в штольне, при своем диковинном аппарате, стальные направляющие которого так отчетливо напоминали конструкцию гильотины; но кожух, ствол, пульт перед ним взывали к некоему сверхчеловеческому действу… отдерни он только полог, – а за ним макеты городов, кукольные домики, людские толпы… И он над всем этим – единственно такой, ставивший (и любящий) такие задачи, до которых всей цивилизации еще несколько эпох.

Правда все относительно, и днем позже он был уже в небольшом городке, в виду заснеженных Татр, где объяснялся с человеком умственного кругозора как раз этого муравьиного мира, и с запасом слов, впрочем, вполне достаточным, чтобы бросать их на ветер, как и подобает истинному южанину. Сейчас только ситуация не позволяла ему это делать, и он уныло выслушивал.

*** 8 ***

Говорил больше один, и тоном, не терпящим возражений. Он сидел спиной к зеркальным дверям ресторана и слегка, со вкусом, пригублял вино. Разговор, как и обед, предназначался для другого – экзотического типажа.

Латиноамериканец с некоторым скепсисом и даже с осуждением поглядывал на ресторанную пальму в дурацкой серебряной кадке. Ему не то что было бы так уныло или не по климату здесь, но это был еще ко всему прочему и провинциальный чешский городок, сейчас, в мартовской хмари, а не далее как вчера, с поземкой.

Принесли ледяную стерлядь, (южанин содрогнулся), хрен в сметане (?!), какие-то щи. Есть ему совсем не хотелось. Он потянулся к вину.

– Неплохо бы тебе выслушать меня вначале… чтобы в дальнейшем не иметь осложнений. Ты мне нужен, – назидательно выговорил ему патрон.

Латинос отдернул руку. Кивнул напомаженной зализанной головой с пробором-лезвием. Его смуглое, красивое лицо с уплывающим, томным взором, с ниточкой выбритых усиков и укладом губ выдавало порочность, не лишенную, увы, и жестокости. Впрочем, перед человеком напротив него он, что говорится, держал голову под мышкой.

– Я всегда к вашим услугам, хозяин. Вы меня знаете, – пробормотал он, и поддел вилкой капусту из щей. (Все-таки это блюдо было горячим).

– Как тебя встретила сеньора? – чуть насмешливо произнес его собеседник. – Какие у нее были пожелания? О чем вы говорили с ней? Мне интересно знать все. Если можешь вспомнить.

– Королева послала меня к черту. И посоветовала устроиться жиголо в дансинге (бешеная мода на танго) или сутенером в Гамбурге. Слово в слово, хозяин, – осклабился латинос, – и добавила, что, мол, со мною она в миг «засветится».

– Узнаю твою госпожу. Впрочем, сетования ее не лишены оснований, – заметно с настроением произнес выспрашивающий господин. – Как все-таки вы проводили время? – допытывался он, окутываясь дымком двухдолларовой сигары.

Латиноамериканец пожал плечами. Но ему и действительно нечего было сообщить что-либо путное. Мадам держала его на расстоянии. Не раз выговаривала ему, как самому последнему батраку, что ее и так тошнит от «схожих с ним воспоминаний»: каленого солнца, пальм, белены (?!), панам (сомбреро). Выгуливала его, точно собачонку перед сном, – до набережной и обратно. Держала вровень с прислугой. Говорил он вычурно, красноречиво, т.е. ни о чем, а окончил свое признание вздохом: вообразив себе белоатласную шею мадам, вскинутую голову в заломе высокой прически, мечтательно-стылый и недобрый ее взгляд.

Сосед за столиком как-то интересно усмехнулся.

– Понимаю, – произнес он. – Жизнь под каблуком, – что может быть горше для упругой крови перуанца. Но женщина и вообще – отрава. Сильнейший галлюциноген, сродни мескалину, кстати, выделенному из ваших же отечественных грибов-поганок. Никаких здесь девок, кабаков, притонов. Ты мне нужен для дела, – резко переменил он тон… – А сейчас поторопись, натощак ты совсем плохо соображаешь, а времени свободного у меня на тебя нет.

Так в бесцеремонной форме закончил инструктаж человек в замшевой куртке, с шейным платком вместо галстука.

Минут через двадцать они вышли из гостиницы. Теперь на выходе рядом – один возле другого – у них оказалась одинаковая ниточка усиков, сообщающая господину что-то дерзкое и холодно-оценивающее в лице. Они расстались у «джипа» песочного цвета. Человек за рулем поднял руку в тугой лимонной перчатке. Латинос прижал свою ладонь к сердцу, и в этом он был совершенно искренен. Он любил и умел служить. Ах, вот только если бы этот обед он провел наедине с владычицей своих грез. Опять на его пылкую фантазию налегла ее дивная шея, но уже много ниже скрываемого, и на этот раз с колье изумительных камней и работы, каких он не видел даже в хороших ювелирных магазинах. Да, странная и таинственная женщина была его госпожа.

Что касается того господина, то к вечеру он завершил свое славное турне, проколесив добрую половину Чехословакии. К обеду был в Пльзене, на предприятиях Шкоды, где понаблюдал за погрузкой мощного трансформатора, отправляемого в Германию, а за сорок минут до закрытия офиса успел на заводы «Богемия», в городке Потебрады, где заказал тяжелого свинцового стекла.

За полночь читал на уединенной квартире в пригороде Праги удивительную книгу, собственно даже манускрипт-дневник, в переплете красного сафьяна, отыскать который и выкупить у Библиотеки Конгресса США стоило ему в свое время немалых трудов и затрат.

Вот что там было, – не раз уж перечитанное им:

«…Я наделил элемент М в некотором роде алхимическими свойствами. Почему – станет видно из дальнейшего… Я помещал в среду со следами присутствия М школьный электроскоп, – одноименно заряженные листочки опадали. Устройство разряжалось, но не так, как вследствие схожего действия лучей урана, а вступая с зарядами в связь… Атомы этого элемента ведут себя подобно вирусам, внедряющимся в инородные клетки и застраивающим их потомство собственным содержимым. Вообще идея, что атомарная структура М обладает некоей целеполагающей активностью, не оставляет меня. Эту активность, хотя бы на уровне сперматозоидов, я, бесспорно, признаю за ним. По моему интуитивному убеждению (строгому доказательству не подлежит) элемент М состоит в троюродном родстве с той легендарной первоматерией, что некогда составляла «космическое яйцо» Вселенной, при взрыве которого и образовался известный нам мир. Еще думаю, что самые элементарные частицы не выскочили как-то вдруг, – подобно вколачиваемым гвоздям по ту сторону доски, но сами в свою очередь прошли естественный отбор, закалку и маркировку, чтобы затем использоваться для постройки вселенского храма. Жизнь есть во всем, и все есть жизнь. Иначе сказать: смерти нет. Биологическая жизнь, это только интерпретация жизни вообще в протеиновой группе сложно организованной материи. В этом смысле живет и народ; существуют нации и человечество, образующее ныне разумную оболочку Земли».

Вот что перечитал тот человек в манускрипте, хранившемся до недавнего времени в Библиотеке Американского Конгресса на правах редчайшей рукописи с пометкой в каталоге /Мифы 20-го века: «Золотой остров». Новейшая Атлантида/.

И взгляд того человека блуждал, срываясь, по краю дозволенного умом и рассудком.

*** 9***

В тот день в Прагу вернулась зима. Где-то к обеду – поземка, с отскоком температуры до – 5. Но уже с самого утра настроение Радлова было подавленным. И, отнюдь, причиной тому были не капризы погоды. Геологический конгресс, точнее Пражская его сессия подходила к концу. Сегодня должно было состояться последнее заключительное заседание, на которое, сославшись на простуду, Радлов не пошел.

С самого открытия все ему здесь не нравилось. Широкой огласки симпозиум не получил. Крупные ученые не съехались. Организаторы оказались в затруднительном положении. Заседания проходили, можно сказать, при открытых дверях, на естественном факультете Карлова университета, в конференц-зале. И порой их трудно было отличить от обычных лекционных занятий – с галопом студентов, рядом и походя, с их неумным любопытством, хождением туда-сюда… С профессиональной точки зрения это все мало что давало Радлову, и лучшее от всей этой поездки осталось у него вне круга научных интересов, в прогулках по Праге; и вот теперь даже этому подходил конец. Через два дня, не считая сегодняшнего, предстояла отправка на родину. И колесо рутины завертится по-старому: все те же докладные записки… нет того, нет этого, столовка, «ученый паек», местные комиссары от науки, боязнь каких-то «буржуазных» описок в своих трудах, и просто в разговорах… Словно бы как-то отдалить это, и вышел Радлов в тот неласковый, точно и не весенний вовсе день прогуляться по улицам Праги. На выходе из гостиницы столкнулся с человеком, которому, верно, особенно было не мило сейчас – южанином, лицом оливкового цвета, с ниточкой усиков и неприятно наглыми глазами, будто раки вылезшими на Радлова. (Так, что тот даже содрогнулся).

Вышел Радлов в самое ветрило, когда по заледенелым улицам мела снежная крупа, и ему то и дело приходилось протирать очки, на ходу, где-нибудь с подветренной стороны.

Его путанный и лихорадочный шаг выдавал его мысли. Он вышел из одного переулка, заскочил в другой, выбрался на проспект Форша, где мело еще сильнее, прошел шагов двадцать, и вновь бросился в какой-то средневековый застенок…

Остановился он внезапно у красивого дома, можно сказать особняка, с колоннами и окнами, забранными атласными пышными, с рюшами, гардинами. Рядом был и щит с объявлением, побитым градом: «Популярная лекция известного чешского писателя Карела Чапека «Война с саламандрами». Начало… Вход свободный».

На часах Радлова было чуть больше. Пожав плечами, он толкнулся в двустворчатые двери. Вошел в теплое фойе с ровным белым электрическим освещением, с коврами. Какая-то чистенькая старушка провела его в зал, указала на свободное место.

По-видимому, это был публичный лекторий, и лекция уже шла. Человек, с тонким, продолговатым и несколько унылого вида лицом в свободной манере разгуливал по сцене и говорил на тот момент: «…Внутренне крайне неорганизован, так что для приведения его к порядку требуется так называемый общественный строй, кнут и пряник. Крайне непорядочен…»

Радлов чуть оглянулся. Зал был достаточно просторен и уютен. Кресла простые, жесткие, но с подлокотниками. К его удивлению – народу здесь было предостаточно. И нельзя сказать, что были все иззябшие, влюбленные парочки, оккупировавшие дальние места и погруженные в свое воркование. Опять он вслушался в наговор со сцены.

«…К тому же фатально, уникально, полноценно (в единственном случае) глуп как сивый мерин. (Смешок по залу). Можно сказать с убежденностью, что глупость из человека не выбьешь никакими палками. (Одинокие 2-3 хлопка). Все вы, конечно, читали произведение Киплинга «Маугли», в котором повествуется, как детеныш человека, вскормленный и воспитанный зверьми…» – Карел Чапек продолжал гнуть свою критическую и фантастическую линию.

Радлов как-то повеселел. Пришел в себя. В конце концов, здесь было хорошо и уютно. И о таких, значит, абстрактных вещах говорят в Праге и собирают аудиторию. Автор тем временем, подвергнув человека частичному и полному остракизму, упомянул в противовес некую саламандру из рода Andrias Scheuch…, открытую капитаном ван-Тохом на островах Зондского архипелага.

«И вот суммируя все вышеприведенное в биологическом, социальном и феноменологическом аспекте – мы смело можем задаться вопросом: а по какому такому праву человек занял эту единственную уготованную кому-то нишу в эволюционном ряду – стать существом разумным? Не досталось ли сие место ему вследствие ошибки по некоему роковому недогляду? (Гнетущая тишина в зале). – Лектор откинул прядь волос; добро и с тем вместе требовательно всмотрелся в публику. Затем продолжил:

«…И как тут сохранить хладнокровие, когда человеческий детеныш, не имея за собой генетической поддержки сотен тысяч лет позднего неолита, десятки тысяч лет шумерской и этрусской культур, тысячи лет античного мира, двести – Ренессанса и остальных лет Новой и Новейшей истории, – ухитряется впасть в слабоумие и регресс всего лишь вследствие трех лет пребывания в асоциальных условиях быта братьев наших меньших. Без печатного слова и мыла, без шлепков и подзатыльников таких же не очень умных родителей (возгласы одобрения в зале)», – лектор вдруг закашлял, потянулся к стакану с водой. Шевельнулся и Радлов, из-за некоторого оцепенения почувствовав, будто внимание зала переместилось на него. Неужели он так отличен от всех присутствующих здесь? Чем таким наделила его советская сторонка?.. – «…Не исключено (в схожей манере продолжил лектор), что природа имела как раз большие виды именно на саламандру, и что ей предстояло развиться все дальше, все выше… кто знает до каких пределов. И не должен ли был Андриас стать человеком миоценовой эпохи?!» (Выкрики из зала: «Да здравствует тот, другой!», «Человеческое слишком человеческое!», «Но это же фашизм, господа!», «Это шутка известного писателя!»). Лектор с кроткой улыбкой, с прядью волос, упавшей на лоб, переждал эту бурю в стакане воды. Скорбно произнес: «Что же, кто знает, какими глазами, с изумлением ли в них, с ужасом ли, – мы, венценосные существа, будем взирать на этот процесс?».

Радлов опустил голову, будто настороженно вслушиваясь в шум аудитории. Но ничего такого он не слышал. Последнее заклинание лектора так странно образно соотнеслось с окружающим, – стоило ему лишь бегло оглядеться: «Вот, вот, глаза. Тот же сухой блеск… острый просмотр. Где уже он мог видеть столь похожий взгляд?» Наслышанный о всякого рода провокациях, какие нередко устраивались с советскими подданными за границей, Радлов решил немедля покинуть лекторий и следовать в гостиницу. Последние слова Чапека, которые он расслышал, были: «Так кто, мы или они, станут господами земли?»

*** 10 ***

На улице мела уже февральская поземка. Но заметно потеплело. В лицо ему ветром бросило несколько капель. Стало невыносимо чего-то жаль. Поверху потоком несло мутно-известковую гряду облаков, до ясного Солнца, казалось, целая толща мелового периода, где только одним ракушкам и было привольно жить. Вот геолог в нем заговорил, а гражданин? Худо, ой, как худо было возвращаться в Россию. Подняв каракулевый воротник, нахлобучив шляпу, уткнув подбородок в жесткий шарф, Радлов заторопился по мостовой, какую попирал еще Тихо Браге. «Так что же – сыск? Местная охранка, или же…», – раздумывал он.

Рядом прозвучал тихий, но отчетливо слышимый… смешок. Такой самодостаточный и неординарный здесь, что Радлов поневоле оглянулся, замедлив шаг.

– Я так и счел ваш уход. Но я не тот, за кого вы меня принимаете. Гирш, сотрудник Пражской геофизической лаборатории, – представился человек в теплой штормовке и крагах. – Сейчас, правда, больше представитель частного бизнеса. Ваша методика составления региональных карт напряжений и разломов земной коры… (Ну конечно, как он сразу не догадался! Вот откуда этот взгляд – из последнего ряда конференц-зала, возле малиновой бархатной портьеры.)… в пересчете на радон в подземных грунтовых водах, чрезвычайно убедительна. Счетчик Гейгера… Это новое слово. Я присутствовал на вашем последнем докладе. Мою компанию как раз интересует сейсмоустойчивость некоторых районов Южной Африки. Вы наслышаны, конечно, об алмазных полях и трубках Кимберли… – словоохотливо и на чистом русском продолжил Гирш эту совсем не уличную тему.

Радлов покосился на этого подозрительного сотрудника некоего геофизического центра, имевшего виды на богатейшие залежи алмазов в Южной Родезии, к тому же, возможно русского. Нет, для сотрудника тайной политической полиции он выглядел слишком экстравагантно и умно. И все же… Настороженно, учтиво, Радлов ответил:

– Я геолог. Такие вопросы в круге моей компетенции. Разумеется, я знаю.

– Насколько я помню, вы представляете Радиевый институт. И даже не чужды проблемам сейсмологии. У вас что, в штате все такие разносторонние сотрудники? – несколько перебивая, заметил попутчик Радлова.

Тот неопределенно хмыкнул. Промолчал. Они вышли на Вацлавскую площадь, застроенную узкими шести-семиэтажными домами. От площади ответвлялись лабиринты улиц, превращенные в торговые пассажи. Круглые сутки здесь не гасли витрины, зазывала прохожих реклама. Площадь шла в гору к темному, величественному зданию Национального музея. Вдруг им неожиданно резко сыпануло в лицо белой крупой.

– Ого, забирает! – весело крикнул Гирш (или кто он там был в действительности). – Жаль, что ваша делегация так скоро уезжает. Толковые, организованные люди. Как там сейчас, в России?… Давненько я не был в Петербурге, то бишь в вашем Ленинграде. Перестраиваете историю по именам. Думаете, поможет? – задиристо с чувством ненасытимого превосходства высказал этот человек. Сейчас он повернул голову, в упор рассматривая соотечественника.

– Так вы… русский? – не очень удивляясь, спросил Радлов, сам для себя уже сделавший кое-какие выводы.

– Скажем так, – из России. Последняя моя работа в милом отечестве – до 17-го года, была связана с организацией одной экспедиции на Камчатку, под руководством талантливого геофизика Манцева Николая Христофоровича. Целью этой экспедиции была проверка моей рабочей гипотезы о глубинном устройстве Земли. Жаль, жаль, что человек этот сгинул в тех суровых краях.

– Манцев, Манцев… Я что-то слышал, сходное по этому имени… – вспоминал Радлов, но не мог припомнить.

– Ну, да и бог с этим, – хмыкнул как-то Гирш, увертываясь от особенно злого секущего ветра в капюшон куртки. – А что, Леонид Андреевич, – обратился он внезапно к Радлову по имени и отчеству, – не отметить ли нам день окончания сессии, так сказать, как коллега с коллегой. Когда еще доведется встретиться вот так. Вы случаем не были «У Фликов»? Ну как же! – самая представительная пивная во всей Праге. Редкий чех из интеллигенции не засиживался там. Своего рода – пэн-клуб. Вот и Чапек… Кстати, ей-ей, на этот раз я за вами не следил. Вышло как-то само собой. Значит судьба. А? Как вам саламандры? – вдруг без перехода спросил он.

Радлов с каким-то облегчением рассмеялся.

– Вероятно, утопия… Но автор остроумен… (Он все еще не мог ни на что решиться.)

– Что же отдадим ему должное. Это все-таки его личное дело. Неумных социальных экспериментов, как в нашем милом отечестве – большевики, он не выдумывает. Вот ведь как.

Какое-то время они прошли молча. Радлов в нерешительности и с чувством загнанности в угол от последних откровений попутчика. Тот несколько раз оглянулся. И тут-то Радлову втемяшилось: «Ну да».

– Послушайте, – сказал он, и даже остановился. – Вы не элемент М имели в виду… Теперь я вспоминаю. Вы упомянули… то есть ваш Манцев, это как раз начальная буква от его фамилии при инвентаризации М – вещества из коллекции минералогического музея нашего Радиевого. Я вспомнил это по «эксперименту», – ну, разумеется, не в вашем смысле, – заюлил вдруг Радлов.

Гирш усмехнулся, поглядел себе под ноги.

– Вот видите, Леонид Андреевич. Оказывается, мы с вами имеем немало общего. А из этого следует: нежели, чем бросать слова на ветер, да в холод… не лучше ли будет провести это время «У Фликов»? Неужели нам и поговорить будет не о чем?

*** 11 ***

Они сидели в высокой зале, выдержанной в стиле старинной готики. За длинным, дюжинным столом, в резном кресле, Радлов склонил над кружкой свое невзрачное, малокровное лицо. Пил он точно с сильной жажды, крупными глотками, запуская худые вздрагивающие пальцы в тарелку с хрустящей стружкой соленого картофеля. Напротив него и достаточно в отдалении так же пили и ели свободные люди в свободной стране. В хороших городских костюмах или в чистых опрятных кафтанах, какие носили еще в провинции. Эти люди громко обменивались мнением о недостатках кабинета министров, ругали нацизм в соседней Германии, потрясали газетками с передовицами нелицеприятного анализа последних решений правительства Масарика. А где-то в стороне ныла и ныла скрипка. Лучшего места для искуса житием в буржуазном государстве трудно было и сыскать. «Боже, ведь скоро всему этому конец. Уже взяли паспорта на оформление, как было им сообщено. Или придерживают, так на всякий случай… Два дня на сборы», – тоскливо подумалось Радлову. Вот его сосед по столику останется. Он при всем своем, а ведь тоже русский. К тому же – явно удовлетворен ответами Радлова по существу элемента М. Так почему же всем чего-то перепадает, и только ему одному ничего?! «Странный человек», – в унисон вдруг отозвалось в нем. – «Страшный человек». В смущении Радлов поднял глаза на своего недавнего попутчика. Вымученно улыбнулся. Он будто страстно что-то хотел услышать.

– Леонид Андреевич, – дошло, наконец, до него. – У нас с вами мало времени. И – схожая ситуация. Поэтому я буду предельно откровенен. Мы нужны друг другу. (Радлов потупил взор. Даже лоб у него пошел красными пятнами). Я не буду скрывать, что не являюсь почитателем большевистского устройства в России, впрочем, как и парламентского… И я человек с возможностями; быть может скоро – неограниченными… Но как не раз бывало в моей жизни – подчас завишу от людей, ни на йоту не подозревающих ни о моих целях, ни даже о моем существовании. Удивительно: но сейчас вы один из них.

– Ага, – глухо произнес Радлов, хоронясь в свою кружку с пивом.

– Я много рискую… тем, что сообщу вам сейчас, – продолжил этот таинственный «компаньон», и лицо его содрогнулось. – Но я учитываю и ваше пиковое положение. Моему предприятию крайне необходима сейсморазведка некоторых районов Южной Африки. Эту работу я мог бы поручить вам, с соответствующими дивидендами, разумеется… Хотите в процентных бумагах, хотите… фактически любую сумму, какую запросите. Но вот здесь-то и существует один пункт, могущий свести на нет всю мою долгосрочную программу. И этот пункт зависит от вас. Я не блефую.

Радлов впервые во весь этот разговор поднял голову.

– Любопытно: что бы это могло стать?.. – хрипло проговорил он. Взгляд его отступил от лица искусителя со следами некой полупрозрачной бородки, будто тени, проносившегося легкого облачка. Углем обведенные глаза… – Это связано как-то с политикой? – спросил он, если и глупо, то вполне по злободневности того времени.

Гирш откинулся на спинку высокого стула.

– Что за чертовщина! При чем здесь это? Политика – мелочь; функция несовершенных отношений между несовершенными людьми. Занятие для бездарей… – резко быстро проговорил он. – Нет, моя сторона сугубо индивидуальная. Часть моей личности, если хотите понимать меня всегда правильно.

– Ага. Тогда что же вы от меня хотите конкретно?

Гирш поставил локти на стол. Стиснул между ладонями виски:

– Мне крайне необходим элемент М. Согласитесь в некотором роде это мой приоритет. Я организовывал и финансировал экспедицию Манцева. После его смерти – я законный наследник всех материалов. Вас это не убеждает? Это и все другое.

Радлов зажмурился, качнул головой:

– Так, стало быть, я должен выкрасть элемент для вас? (Гирш чуть кивнул, с движением век). Его применение, учитывая убийственные характеристики, может быть связано с террором против ответственных советских деятелей?

– Вы с ума сошли! – Гирш совсем близко наклонил голову в сторону Радлова. – С какого это страху, Леонид Андреевич?! Я и думать-то уже забыл о нашем милом отечестве. Со всей прямотой отвечу вам, что элемент М будет исключительно использован в научных экспериментах. Скажу даже, что его применение в одном техническом проекте и для меня самого проблема. Но ваша роль от этого не умаляется.

– Тогда… – Радлов несколькими глотками осушил полкружки. Поднял и вновь опустил глаза. Молчание затянулось.

– Так как же, Леонид Андреевич? Другой такой возможности не будет. Я открылся вам. Решайтесь и вы. Или быть свободным в свободной стране, иметь через полгода свой дом, хотя бы здесь, в центре Праги, большие деньги, но главное – применение своим силам; или же – комната-коммуналка, очередь за керосином, ученый паек, возможно – репрессии (да, да, я в курсе всего в Советской России). Помните: сделаете это – я ваш вечный должник. Наша будущность – дело нас двоих.

Лицо Гирша по окончанию разговора осунулось, побледнело. Он пощипывал подбородок. Ждал.

Радлов судорожно несколько раз вздохнул:

– Вы спрашиваете, господин Гирш, согласен ли я? Да Боже… вы сами уже вычертили мои перспективы… Институт беден, разве что милостыни не просит. Сотрудники в бегах. Большевизм держится расстройством жизни, а потому и не заинтересован в скором обустройстве оной. В стране все политизировано до крайности. Я не знаю ни вас, ни ваших целей. Я даже не уверен: сгину ли я в застенках НКВД, или – меня убьете вы. Но я так больше не хочу и не могу жить. Между прочим, в том огневом 19-ом мне было чуть за двадцать, и я сражался в рядах Добровольческой… При взятии Ростова мы втыкали штыки друг в друга, будто в арбузы. После… нам было велено вывести всех раненых и красных командиров за околицу, в овраг… И я, мы – сделали это. О, кто был в России тех лет, тот знает о человеке чуть меньше его создателя. Так согласен ли я? Что за вопрос! Да, согласен.

Гирш воздал руку и щелкнул пальцами. Тотчас к ним подсел человек примечательной наружности, и большего иностранца в Праге по тому холодному, ненастному дню трудно было и сыскать. Со смуглым, сейчас лиловым лицом, с черными, сильно напомаженными волосами, с агатовыми глазами и ниточкой выбритых усиков под тонким большим носом. Он только присел, пробыл с полминуты, особенно заглядываясь на Радлова, и так же исчез, как и не было его вовсе.

– Этого человека запомните. Итак, господин Радлов, вы уже уяснили себе, что мы живем в мире… текучего взгляда на вещи, точки зрения наблюдателя, и дураки те, кто считает иначе. Мы выбрали друг друга, и теперь важно только это одно, – говорил Гирш, пленительно и как-то неумолимо разглядывая своего «полпреда» по делам в России. – Рассмотрим предварительную сторону дела. Этот доктор наук, проректор… ваш сосед по номеру. Что он из себя и как? Его привычки, маршруты передвижения…

Дальше было то, что не хотелось, и помнить, но и невозможно было забыть.

*** 12 ***

В тот день на Старый город сошел удивительно хороший вечер: тихий, лунный, в сколах лазурита неба и серебряных паутинок, и возвестил славу давно ушедшим векам затейливого барокко, причудливой готике. Замерзшие лужицы, если и были где, высохли иглами и звонко лопались под шагами. Через Влтаву по мосту бежали трамвайчики в голубых вспышках, отзванивали колокольчики, и все было озвучено – и просто чудесно было идти вот так и не надышаться, на сон грядущий.

Радлов и Косторецкий и точно как будто не могли нагуляться. (Каждый сам по себе, и мало разговаривая друг с другом). Поезд отходил завтра, в середине дня, но им уже было рекомендовано не выходить из гостиницы до сборов. Радлову и его спутнику оставалось пройти шагов двадцать, чтобы выйти на яркую Вацлавскую площадь с витринами магазинов и кафе. Радлов держался стороны домов, Косторецкий – кромки тротуара, близко к проезжей части. Вдруг, почти наезжая на них, резко осадил автомобиль – перламутровый «ситроен». Одна дверца его распахнулась, и на Косторецкого наскочил высокий мужчина в легком светлом пальто и шапке (ушанке). В два шага он оттеснил Радлова и заскочил Косторецкому со спины. Рука его сделала характерный вкалывающий жест. Профессор раскорячился в позе как бы взятый за шкирку щенок. Ноги его разъехались, обе руки раскинулись, будто по кресту. Он не то чтобы так упорно сопротивлялся, но и не шел, как затверделый. Только голова его еще боролась: завернулась на сторону и выставилась на Радлова необыкновенно живым и умоляющим взглядом. Тот встрепенулся, и было уже вступился, – но тут мужчина обернулся лицом смугло-лиловым, с усиками в ниточку и белозубой, приветливой улыбкой. У Радлова отнялись ноги, и через весь живот проскользнула холодная гадливая кишка.

Далее профессора отвратительно, словно парализованную личинку, стали втаскивать в машину, еще потянулись какие-то руки… Косторецкому дали в торец, в шею, протащили будто репей, – пока он, нескладно топорща всеми членами, не скрылся в нутре автомобиля. Дверца захлопнулась. Перламутровый жучок дохнул дымком, надбавил газу, и машина умчалась за поворот.

Уже поздно вечером Радлов решился выйти из гостиницы какой-то частью себя, – той, что осталось в нем подобно сосущей, тоскующей пустоты, пожирающей его изнутри.

Так и есть: он не ошибся в своих предчувствиях. Тот же автомобиль стоял в двадцати метрах от входа. Как притянутая нитями марионетка – Радлов подошел. Гирш предупредительно открыл дверцу, пригласил во внутрь.

– Вы меня очень обязали, тем, что вышли еще раз на прогулку. Иначе мне пришлось бы ловить вас днем. Не мог же я выпустить вас так… не поделившись мнениями.

– Что вы с ним сделали?! – надтреснуто-глухо спросил Радлов, с некоторым омерзением оглядывая салон. – Он будет завтра в поезде?

– То, что непременно завтра, не гарантирую. Объясняю: все это часть нашего общего дела. Работать у меня – означает работать на меня. Это не просто стилистическое разночтение. Это этика, господин Радлов.

– По крайней мере, вы сохраните ему жизнь?

– Как и подобает человеку разумному. После той части работы, что возложена на вас, он со всеми потрохами будет упакован и отправлен в родимую сторонку. Пока же мы его попридержим. Но ваше алиби – после всего того – будет гарантировано. Вот это уже мой личный пай.

Неумолимо Гирш смотрел на Радлова, и этот-то взгляд вставал теперь на него, когда в продавленном кресле, в своей комнате, он запрокидывал вверх лицо, прикрывая близорукие глаза стиснутыми в замок руками.

Слава Богу, теперь этим событиям уже более трех месяцев. Но так ли все хорошо в датском королевстве (руководствуясь интуицией одного гениального драматурга), да что там – на всей нашей матушке Земле!?

Радлов держал в руках «Журнал физических наук», выписываемый специально для института, с любопытной статьей по поводу одного происшествия, имевшего место 23 июня сего 1932 года, в 13 ч. 48 м. 26с. по Гринвичу. Это потрясение, отмеченное вначале как сейсмическое, позже – астрофизическое по смыслу статьи, и революционно-умозрительное, если продолжить в том же ключе, могло бы, пожалуй, всколыхнуть не один любознательный ум. Радлов же имел двойную причину для шока: чисто познавательную, и – тот запрос на Радиевый институт по методике определения аргона в почвенных и подземных водах, с пожеланием личного участия в одном проекте изобретателя подобной методике, т.е. его же, Радлова. Далее следовали посулы от некоего Чехословацкого геофизического общества, касающиеся финансовой стороны дела и возможного содействия в приобретении институтом современного оборудования. Вызов, а точнее запрос, был на официальном бланке с печатью и за подписью некоего господина Гирша.

На ослабевших вдруг ногах, Радлов уже успел побывать в кабинете директора на предмет выяснения личности этого Гирша и, надо сказать, каких ухищрений совести и самообладания стоил Радлову весь этот разговор с таким рыцарем и подвижником от науки, каким был академик Вернадский.

Теперь вот эта статья. Аналогии напрашивались сами собой: некое странное псевдоземлетрясение мирового масштаба, интерес Гирша к предопределению разломов коры аргоно-радиоактивным методом, элемент М и все связанное с ним. Но все же вначале о причинах научной сенсации.

*** 13 ***

Несведущим людям, прямо и спокойно попирающим Землю (шаг – атом от длины ее окружности), заглядывающим на небо и строящим воздушные замки, и думать недосуг о том, что кому-то есть забота спускаться на десятки метров вглубь, высиживать в темных колодцах и заброшенных шахтах и регистрировать какие-то колебания за тысячи и тысячи миль от них самих. Но так, в принципе, и происходит, если речь идет о Международных Сейсмологических Сводках, организованных с 1923 года. Вот только колебания эти – сдвиги земной коры, стирающие в пыль города. Замурованные в своих лабораториях, в изоляции, нередко в затемненных помещениях (в зависимости от типа самописца), денно и нощно сейсмологи вслушиваются в шорохи и рокот подземного космоса: эдакие маковые росинки, прилипшие к жерновам и угадывающие кривизну и содрогание оси вращения.

В Южном и Северном полушариях, в обеих Америках, в Азии и в Европе, в предгорьях Альп и Кордильерах, на Памире и Тибете, островных землях Японии, Австралии, Новой Зеландии… кружится записывающий барабан, скользят перья, бегает световой блик от зеркальца. Толстые пачки сейсмограмм обрабатываются, упорядочиваются. Выделяют первичные волны и вторичные, моменты их прихода, высчитывают расстояние до эпицентра.

В тот день – 13 ч. 40 м. 26 с. по Гринвичу – оператор сейсмостанции в предгорьях Швейцарских Альп, вблизи Н., привстал и тут же незамедлительно сел. Насколько он был в здравом уме и сведущ в своей профессии, он понимал, что фактически должен был быть изломан и мертв, как все вокруг исковеркано и разбито при местном землетрясение силой за 8 магнитуд (11-12 баллов по шкале Рихтера). Но именно такой силы импульс вывела кривая на сейсмографе. Адский пик первого толчка, за которым должен последовать второй, еще более разрушительный. Так учил мировой опыт и теория распространения упругих земных волн. Но ничего подобного не происходило. Кстати, припомнил оператор как бы перед смертью и насколько был сведущ, последнее на памяти людей историческое землетрясение произошло в этом районе в 1618 году, 25 августа. Помнил он это лишь потому, что при введении всякого новичка в работу дата эта приводилась как «дежурная», наподобие анекдота.

И вот уже по тому, что он жив, и в благодарность за это – оператор швейцарской станции вернулся к исполнению своих прямых служебных обязанностей: проверил запись, сличив показания с данными от аппарата несколько иной конструкции (системы Омори), в которых работает классический горизонтальный маятник на стержне, с массой груза всего в несколько килограммов. Регистратор колебаний – белая линия на закопченной бумаге – вывела все тот же роковой пик (13:40:26 по Гринвичу), но значительно уже меньшей амплитуды, словно бы так, как каждому свое. Оставалось только ждать показаний всей мировой сейсмослужбы. И они незамедлительно стали приходить уже на второй и в последующие дни. Сходная картина наблюдалась на станциях в Южной Моравии (Чехия), Лиссабоне (Португалия), Сицилия (Италия), в Югославии, Греции. И значительно более слабый разряд микросеймов – веером, что отметили большинство сейсмостанций в коридоре от Канарских островов до Филиппин и Земли Франца Иосифа, на Крайнем Севере. Единственно как-то «уцелевшими» остались уязвимые в сейсмическом отношении районы Центральной и Южной Америки. Над ними что-то пронеслось слегка, слегка – божьим одуванчиком, и то благодаря замерам высокочувствительной технике. Столь слабый эффект отнесли поначалу за счет экранирующего действия земного ядра.

Но вот время – как по нажатию кнопки шахматных часов – 13:40:26 по Гринвичу, абсолютно на всех сейсмографах. Ну а то, что и вообще ни, ни… и нигде. И грянул гром.

*** 14 ***

Во-первых, все станции как одна зарегистрировала «толчок» исключительно местного характера. То есть везде, где, по правде приборов, происходило роковое катастрофическое землетрясение, оно приходилось на «рядом» и «здесь», так, словно планета всецело оказалась под сеткой разломов и сдвигов коры.

Во-вторых, подлинно сейсмические волны никогда не имеют характера изолированного импульса. В тот же «роковой» час, минуту и секунду районы Европы и Центральной Азии накрыл по преимуществу одиночный импульс.

В-третьих, разные по конструкции сейсмографы вывели и неодинаковую по силе магнитуду толчка. Больше того, один такой первобытный прибор системы Вирхова (Россия), маятником в котором служил бак с 17 тоннами железной руды, сорвался, что называется, со «стапелей» под действием странно возросшей своей массы и переломал регистрирующую аппаратуру.

И, наконец, в-четвертых, – по основному и главному, как и единственно приемлемому (если верить очевидному), – никаких мало-мальских подземных толчков на территории Центральной Европы, так же как, впрочем, и всей остальной, до границ ее по Уралу, не происходило, включая и все вышеупомянутые районы Земли.

Сложилась нелепейшая ситуация, которую один прыткий научный обозреватель охарактеризовал как «околпаченный реализм», подразумевая под этим вторжение в закрытый прибор неких пакостных сил, отменно организованных и физически грубо вмешивающихся в работу самописцев. Но там, где появляются черти, не жди разумного научного объяснения. И все же такой ответ дали физики. Известно, что сейсмограф Беньоффа по конструкции аналогичен обыкновенному гравиметру, применяемому в геолого-разведке и меняющему свои показания в зависимости от распределения массы пород. Устанавливаются они и на кораблях для почти схожих целей. И вот тогда-то, в ответ на запрос, с борта океанографического судна «Тезей» (Франция), курсирующего по выходу из Гибралтар, равно как и советского «Витязь», проводившего изыскания в Балтийском море, были получены уникальные данные о мощном гравитационном возмущении, пришедшемся на большую часть Европы, – в известное уже время, и с силой способной в доли секунды преодолеть инерционную массу приборов. Импульс подобного рода мог быть вызван только явлением космического порядка. Обратились к астрофизикам, которые и информировали научную общественность, что ни в указанное время, ни даже в соответствующую геологическую эпоху орбиту Земли не пересекало сколько-нибудь крупное космическое тело, способное так исказить гравитационный фон планеты. И так далее…

«Возмущение» это затихло бы само собой, если бы не появление статьи в солидном научном журнале «Нейча» (Англия), в свою очередь перепечатанное из советских источников, и под авторством известного русского физика Хлынова. Работа получила хорошие отзывы у ряда специалистов Запада и была написана в ключе новейших (и парадоксальных) физических теорий. Вот фрагментарно некоторые ее положения в приемлемо-популярном изложении.

Исходным пунктом, взятым здесь в духе смелой научной спекуляции, было известное утверждение Эйнштейна о взаимосвязи метрики пространства и проявления гравитации. В этом смысле можно сказать, что гравитация – суть геометрия. Хлынов же, фактически, пошел еще далее, ссылаясь на данные космогонии и вышеописанный гравитационный эффект, он сделал «дичайшее» предположение о наличии в мировом пространстве неких специфических зон или «подкладок Вселенной», где метрика обычного трехмерного пространства как бы «завернута» наподобие тора, и что Земля, со всей планетарной системой стремящаяся в направлении созвездия Лебедя (220 км в секунду), однажды «провалилась» в подобный странный «карман» со всеми вытекающими отсюда последствиями. Случилось это событие 26 июня, в 13:40:26 по Гринвичу и характеризовалось мощнейшей гравитационной атакой Земли, по причине особенностей топологии тора в сравнении с метрикой пространства нам обычного толка. Кроме того, по мысли автора статьи, вполне возможен был ряд явлений, подпадающих под разряд каузальных аномалий, обусловленность которых не может быть уже интерпретирована как обычная причинность, и что с точки зрения земного наблюдателя будет выглядеть чудом. В результате физика как наука оказывается в необычной ситуации. Принцип причинности – фундаментальнейший закон мироздания, от которого не так-то легко отказаться. Однако, казалось, предустановленная гармония не всегда принимала это в расчет.

На этом здесь все – в объяснение Хлыновым того странного феномена.

*** 15 ***

Тем же днем (26 июня), но в 8:30 по местному времени человек, так странно ассоциировавшийся в сознании Радлова с этим событием, находился за сто метров от контрольно-пропускного пункта швейцарско-германской границы и докуривал сигару. Рядом находился «джип» песочного цвета. Славный Базель остался позади. Впереди лежала Германия, полосатый шлагбаум, постовая будка, домик под островерхой крышей были первыми поселениями этой страны здесь.

Человек в последний раз затянулся и отбросил окурок. Длинно усмехнулся. Глаза его отрешенно вспыхнули, следуя вершинными ледниками Юры и Шварцвальда. Укрепившись будто этим видением, он шагнул к машине.

* * *

– Ваши документы?

Молодцеватый оберлейтенант пограничной службы взял под козырек. Сегодня был его третий день на заставе. Иначе бы он по-другому взглянул на человека в свободной твидовой куртке, ботинках на толстом каучуке и гетрах, вылезшего из американской машины. Не совсем по-уставному (со значением) он произнес:

– Цель вашего визита в Германию?

Утомленного вида человек, чуть раздраженно пожал плечами:

– Здесь все отмечено. Бессрочная командировка от… Цель и методы исследований согласованы с германским департаментом геологии и картографии. Документ действителен до… перерегистрации, – владетель бумаг, казалось, воплощал саму лояльность властям и предупредительность; только его упорные темные глаза царапнули.

– Бессрочная или срочная, – усмехнулся младший чин, – это решать не вам… там, откуда вы прибыли, господин Гирш. Сроки пребывания на германской земле устанавливаем мы. Так было, есть и будет, – недоброжелательно он оценил проамериканский вид и с некоторой завистью машину визитера. – Пожалуйста. Можете следовать дальше, человек-землетрясение, – эту последнюю фразу обер произнес одними губами. Но даже если бы ее расслышал господин Гирш, она вряд ли бы его задела. Чуть кивнув и спрятав документы, он уселся в свой «джип». Только спустя несколько минут, уже в пути следования, сардоническая усмешка так интересно подошла ему.

*** 16 ***

Кажется, это все еще Швейцария. Все та же горная страна: лесистые склоны, поросшие сосенками, ельником, буком. Рукой подать до ледяных торосов. По сторонам узкой дороги – расщелины, провалы, глубокие лощины: но уже намечается сход, где-то альпийские луга (правда, без швейцарских овечек и козьего сыра), путь к ним еще не близок и труден, дорога вьется лентой, то на подъем, то опять вниз. Солнце бело сияет, рассеянное снеговым пластом. Кажется, что за горизонтом уже равнина, но это лишь потому, что взор идет по линии снижения. Вновь подъем – и опять все те же пики, провалы, каскады голубоватых глетчеров. Швабский Альб: здесь район малонаселенный, преимущественно вымирающие горняцкие деревушки, правда, по пути следования «джипа» и достаточно далеко еще – некоторый вполне приличный городок, административный центр когда-то процветающей здесь добычи серебра, слюды, сланцев. Теперь рудники иссякли и заброшены. Поселки пришли в запустение. Городок К. держится мелкими ремеслами, поставками крепежного и прочего строительного материала, обжигом извести, производством керамики, кое-какими дотациями из федерального центра. В общем, не густо ни пусто, и без печатных пряников.

Машина берет подъем за подъемом и вновь крутой спуск. Человек за рулем спокоен, собран: годы риска и умственного напряжения, возведенных в квадратуру круга, позволяют ему почти отдыхать на этой путанной сложной трассе. Подобно этому и его мысли, – а все же любопытно: «…слава светочам германской науки, что соли урана и иже с ним застят им взор… как солнце день, и так на десятилетия вперед… О, быть дальше и выше в чем-то – это к тому же и гарантия личной безопасности. Кому придет в голову искать какие-либо практические решения на этих путях… Пусть себе упражняются с проектом сверхбомбы. Они только, только поостыли от своих толстозадых Больших Берт и прочей жюль-вернщины…». И тот, кого на границе назвали Гиршем, отметил ясные перспективы ландшафта. Чем бы сегодня не закончился его рабочий день, – последствия будут иметь лишь техническое значение. Проблема в принципе решена. Он, милостью сил его создавших, с его гениальным мозгом (да, – и тому был уже исторический прецедент), с его ненасытным честолюбием и жаждой власти – уже высмотрел идею следующего века, приманил ее к своей руке и чуть-чуть пощипывает перышки легендарной птицы Феникс, любимице фараонов и небожителей. Сегодня он протянет ей на ладони алмазное зернышко, и, будьте уверены, она склюет это.

«Джип» взвыл, подбираясь под самые облака. День был ясен, просторен, необозрим здесь. Растрепанные перистые жемчужные облака нанизываются на пики гор. Ничто не предвещает перемены погоды. Но все неустойчиво в этих краях и может смешаться в один миг: земля с небом, ливень с камнем и грязевым потоком. И тогда уже точно: простому смертному лучше и не бывать здесь.

Вот это уже пошла Германия. Даже величественные гряды Теди, главенствующие над всей Швейцарией, уравновешиваются неким миражом и тают на горизонте. Где-то уже и Рейн входит в более пологие берега. По склонам гор отмечаются низкорослый бук, заросли орешника, плющ. Темнеющие глубокие расщелины подбираются сюда шрамами земли. До подошвы метров пятьсот. Крупные гладкие валуны, лежащие здесь со времен раннего неолита, выглядят мощью, готовой вот-вот сорваться, был бы только достаточный повод. Но вот дорога внезапно расширилась, машина въехала на некое подобие плато, или скорее обширный выступ, обрывающийся в тридцати метрах от осевой линии дороги, по другую сторону ее – вместительный грот, или даже вход в глубокую штольню. «Джип» развернулся, дал задний ход и въехал вовнутрь глубокой пещеры, наполовину обязанную своим происхождением человеку. Через секунду гулко отзвучал последний выхлоп. Все стихло.

* * *

Солнце было в зените. Облачность периста и лучезарна, как в творениях некоторых богомазов. Одинокий путник с бьющимся сердцем осмотрелся. Он был уже не молод, с альпенштоком в руке, в крепких ботинках с шипами, крагах и с легким ранцем за плечами. Сорвав темные очки, он щурился, запыхавшись и привалившись к гигантскому валуну. Широким и словно приветственным жестом отер лицо, слезящиеся глаза. Так вот какие они горы. Пробыв на посту ученого секретаря при германском географическом обществе целых тридцать лет, он впервые вступил в пределы горной страны. Внизу – Дойчланд, и так до самого горизонта, там, за ним, чернильное пятно почти картографических стран, здесь – высота, простор, прохлада, ветер дальний и дольний. От перепада давления стучало в висках, по телу – пот, несмотря на холодящий озноб. И вдруг – что-то произошло еще, особенное… пронзило… Человек осел: «Вечность. Я осознал вечность», – подумал он, и это была не одна только абстрактная мысль. Что-то с этим было сцеплено физическое и грозное. Тогда-то он и увидел: над вершинными снегами и будто в отражение их, разлилась жидкая сверкающая амальгама… Выгнулась чечевицей – более плотной, с некоей сердцевиной в ней, метнула из себя искаженную тень человека, будто образ его в зрачке, и один шаг которого был бы равен целой мили… Видение заколебалось, прорезалось гранями, разорвалось перетяжками, разнеслось перламутровым растрепанным коконом. С минуту еще алмазные лучи бесцельно бродили по небу, точно оторвавшиеся ясно-лунные жгуты. И с тем пришло понимание, торжественное, как библейская заповедь, и путник осознал, отчего у него такие мысли и почему внезапно ему стало так трудно и глупо жить. Времени больше не стало. Он метнул из кармана к глазам Буре – часы, не подводившие его ни разу за последние семнадцать лет: они стояли. Но не было уже времени и удивляться: словно последствие этой алмазной вспышки над грядами гор разлился мрачный шлейф копоти и дыма; но, приглядевшись, можно было различить за этим стремительно несущиеся грозовые тучи, которые с непостижимой быстротой сгущались и клокотали. Но ведь только с четверть часа назад небо было высоко и чисто, и вот уже давит, будто чугунным противнем, да и тот, похоже, дал трещину и прогорел. Плеснуло фиолетовым пламенем. Отзвучало на всю поднебесную раздирающим нервы треском. И с десяток молний, крученных винтом и ветвистых, ударили вертикально по гигантскому округу, образуя некую корону сатаны. Мельтешащие тучи заходили так, будто с неба размешивали диковинной ложкой чай в стакане: только днищем этого стакана была котловина диаметром с километр, которая все росла, мрачнела и косо ставила стенки свои, как и подобает при сильной раскрутке. Новые и новые сколы неба валились и кренились набок. Путник схватился за голову жестом, удерживающим рассудок. Ураганный ветер забивал дыхание, рвал волосы, и только полуобняв валун, плотно прижавшись к нему грудью, можно было удержаться на ногах. Было бы уже совсем темно, если бы не этот молниевый сад, стряхивающий с ветвей своих протуберанцы и шары, полные жидкого лилового света. Увидеть такое – и умереть, пришло бы, какому поэту на ум; только ученый секретарь протокольно заприметил другое, – как от земли встало широкое тихое сияние и затрепетало на выступающих частях предметов стрекозиными крылышками, рассеялось здесь и там болотными огоньками. «Огни святого Эльма, Боже!». И в подтверждение своей догадки он отодрал руку от камня и выставил пятерню с огненными ногтевыми фалангами пальцев. И это было последнее, что господин фон Балькбунд успел еще сделать и осознать, перед тем как трясина, подобная библейским хлябям, – такой это был ливень, – ударила с неба. Впрочем, вот как раз и не было уже отдельно ни земли, ни неба. Сверху – сплошная стена воды, снизу – волна грязи. Все смешалось вмиг. Грохот и вспышки молний, порывы ветра, лопающиеся на камнях жгуты остекленной влаги, зловещий гул с вершин и первые наплывы земли с камнепадом и валунами, устремленными вниз. Сель, и такой, что только и можно было видеть где-нибудь в урочищах жаркого Кавказа. Ноги путника беспомощно заскользили. Руки цеплялись за гладкий валун, и, не удержавшись, потеряв равновесие, вместе с грязевым потоком он обрушился вниз.

*** 17 ***

Здесь шло время отмеренной швейцарской точности. Уникальная в своем роде страна: вторая родина многих и многих эмигрантов. Или так скажем: узаконенный приют с молчаливого согласия правительств ряда стран. Не был ли первым из таких изгнанников Жан-Жак Руссо, бежавший сюда от великой неустроенности сердца, ума и мелких прегрешений совести? Автор «Исповеди», отец семерых детей, которых он – опять же из принципа – поместил в дом общественного призрения.

Приличный швейцарский городок. Мощенная камнем площадь. Часы на ратуше пробили одиннадцать. Над грядой Юры вытянулась жемчужная цепь облаков. Солнце в мягком дымчатом окружении зависло в зените, подобно театральному софиту, но и все здесь сценично-картинно: аккуратно сработанные, будто кукольные – домики, возле каждого разбит цветник, расписные ставенки, на подоконниках те же цветы. Из стрельчатых узких окон – разноцветные штандарты, флаги до земли, балконы увиты плющом, иные – диким виноградом, на узких улицах шезлонги, полосатые тенты вынесенных на тротуары кафе, террасы бесчисленных отелей, ресторанов, казино, сходящих к призрачному зеркалу Озера, в нем – опять же небо, или отраженные с лодок счастливые лица, или ночные огни завлекающего времяпрепровождения. И даже год 1932, первых беженцев из соседней Германии и собственных изгоев в странах Большой депрессии, не повлиял здесь на общую атмосферу увеселения. На ту массу публики, среди которых и действительно было много милых открытых лиц, много музыки, танцев и смеха; хлопанье пробок шампанского, щебета, флирта, скрипа уключин и женского визга со стороны Озера. Колоссальная человеческая Фата-Моргана продолжала свое действо – примирять людей с пустыней и жаждой бытия, с тем песком, на котором они выводили свои имена и строили замки.

Но так и хочется отметить: вот женщина – она одна перечеркнула эту лакированную карточку.

Откровенно (и не очень) сторонящаяся всех – она следовала площадью от почтамта вниз: чуть склонив голову, возложив красивые открытые руки на сумочку, более напоминающую шкатулку красного дерева, инкрустированную русским малахитом; в шляпке бордо, под вуалькой, достаточно уже не модной, но скрадывающей черты лица. И все же: случайный прохожий ей навстречу – удивленно покачал бы головой: «Чужестранка? Гордячка!» С чего бы тогда эта сатанинская надменность? В укладе ли заманчиво очерченных губ, изгибе длинной шеи, высокой классической прическе, чуть вздернутом носе? И одета: вот уж не скажешь не по средствам – простая строгая юбка, приталенный жакет. Внешний вид стопроцентной классной наставницы, репетиторши, живущей частными уроками, переводчицы при каком-нибудь атташе… (курс растет); и все же дамы больше, чем надо, – при столь ясном дне, на будничной улице. С чего тогда этот прозрачный стылый взгляд сквозь черный газ, эта ровная меловая белизна кожи, хранимых в затемнение чувств, овал лица, отмеченный артистизмом… Но – он и она уже разминулись. Каждый пошел своей дорогой. Что-то заставило бы прохожего обернуться: возможно, мужской инстинкт. Тонкий лиф женщины, высокая спина, стройные ноги, шаг за шагом отсчитывающие длину несуществующего подиума. Вот так – со стороны – она зачаровывает. Пожалуй, ей даже удалось обмануть, уйти от слишком проницательного взгляда. Что-то сейчас приоткрывалось в ней. Но женщина успела уже дойти до конца площади и свернуть в боковую улочку. Руки ее оставили сумочку-шкатулку и в мягком жесте легли вдоль тела.

Здесь было не так многолюдно, или, точнее, люди были больше чем-то заняты: пили, ели за столиками, вынесенными прямо на тротуар, торчали за стеклами магазинов и мелочных лавок, целеустремленно глазели по сторонам, увешанные фотоаппаратами. Курортная, обычная жизнь. Люди знали, за чем они сюда ехали со всей Европы и Нового Света. Это знали прежде всего их деньги, наделенные собственным инстинктом власти; ведь нигде, кроме как на модных курортах, да еще в залах казино, деньги не существуют так раскованно и так сами по себе. Как раз здесь все потворствовало им в этом.

Дама совершила над собой привычный обряд: внутренний протестующий жест; ей оставалось пройти вниз еще шагов двадцать, войти в дом, где она вновь стала бы сама собой. Там позволялось расслабиться, отдать в пространство бесцельную пружину интриги, пустой ненависти, фантастические витки своей жизни. Но этому еще не срок: и как раз сейчас – до поворота налево, куда ей оставалось свернуть, она вновь приметила у магазина шляпок плотного коренастого мужчину, в чесучовой паре, в дурацком котелке, с крепким скуластым лицом славянина. Как и тогда, он почитывал газетку (может быть, ту же – трехдневной давности). Ох, уж этот прием, столь нарицательный для образа шпика. Это было в четвертый раз, как этот человек застил женщине взгляд. Но хуже того – он переместился по ходу ее обычного маршрута. В первый раз она увидела его непосредственно у здания почтамта, куда ходила за корреспонденцией и держала абонентский ящик. А так как это происходило только два раза в неделю – по вторникам и четвергам – то этот тип заметно «обжился» и «обустроил» ее маршрут; не исключено, что ему был известен теперь и дом, в котором она проживала. Надежда оставалась – по факту обыденности патрулирования улиц агентами полиции. И к тому были обстоятельства, скорее внешние, нежели чем внутренние; больше политические, чем гражданские и уголовные. Зараза ползла оттуда – из взбесившейся Германии, – с десятками и уже сотнями политических беженцев и просто обывателей, которых обирали, что-то конфисковывали или чьи родственники побывали уже в известных казармах ландскнехтов, откуда они выходили исковерканные под углом и в стиле паучьей свастики. К самой этой женщине события эти имели лишь касательное отношение: вот как сейчас – от кого (или чего) ей так перепало по части подозрительности и слежки; из общей атмосферы сыска, или же конкретно?.. Вопрос для нее совсем не праздный. Вновь холодные пальцы женщины легли на инкрустированную шкатулку, под ее левой рукой. (Холодно-активно в ней извернулся вороненый ствол, по магнетизму ее души). Как-то она сумеет постоять за себя. Но главное, конечно, самообладание. И белая, белая ее память – упрятанное под снега ручное зеркальце в которое навсегда удалился волнующий лик королевы… Даже гильотина (ножа которой она имела все причины опасаться) не вернет ей этого. Что-то как будто перешло к ней по мистическим законам судеб от австриячки и гордячки Марии-Антуанетты. Ну а с этим фактом ее текущей земной жизни – в котелке и с русской мордой – придет время, она разберется.

Сейчас же – блеск витражей, беззаботные лица, – все и вся отвращало ее. Верхняя губа женщины мнительно дрогнула: на мгновение она почувствовала себя бескрылой. Да, да вот это самое: она была не беспомощна, но обескрылена. На этом сладком, липком, чужом пироге мещанского благополучия она ползала черной земляной осой. И каждый мальчишка из-за одного глупого своего любопытства мог убить ее. Как-то исковеркано, вся подобравшись, углом плеча вперед, и от того еще более грациозно (эдакий «гадкий утенок»), женщина почти пробежала оставшиеся десять метров до следующего поворота. Несколько мужских взглядов проводили ее. (О господине в котелке с бесполезной газетой и говорить не приходится).

Опять вниз пошла крутая улочка, мощенная круглым булыжником. Навстречу ей – уже чопорный люд, и больше швейцарцы, посасывающие невозмутимо свои короткие трубки, кто-то с портфелями… Еще немного – и женщина у своего дома.

* * *

На каменный столик – в вестибюле – летит ее шляпка, вуалька… с пустым сердцем (никакой корреспонденции на ее имя), она взбегает по лестнице, покрытой белым анатолийским ковром, для того, чтобы запереться в комнате, так напоминающую и будуар, и кабинет, и просто гостиную.

*** 18***

Большое, ровное, ласковое Озеро – неподалеку. Определенно, лучше многих в эти воды и ландшафт вчувствовался Фердинанд Ходлер, швейцарский живописец, называющий свое увлечение этим видом пленэра «настоящим бредом». И если в этих работах больше от буйного артистизма, то в самом озере и окрестностях – все, кажется, для человека и в услужении ему.

Ради этой стилизации, позволяющей человеку считать все здесь определенно по себе и для себя – работали эти бесчисленные отели, рестораны, аттракционы и дансинги. Все другое, свободное от увеселений, жизнерадостно было приправлено площадями фруктовых деревьев, посевами пшеницы, кущами виноградника и хмеля. Но и это все, казалось, имело не столько питательную ценность, сколько обворожительно-кремовую, подобно «розочке» на торте. Тщеславие и позолота сказывались здесь во всем. (…Разодетый под матроса 17 века человек в морской куртке с галунами, в узких коротких панталонах, полосатых чулках и огромной шляпе-треухе, подсаживал на борт прогулочного ялика последнею мисс из очереди, – чуть «декольтированно» повизгивающую, т.е. в рамках приличия выражающая себя на низшем четвероногом уровне… поджимающую ноги и протягивающую руки; будто кто-то уже имел намерение нести ее на руках… Звучит густой свисток боцманской дуды, и три пары весел враз подымаются и опускаются. Заскрипели уключины. Вода подернулась пеной и волнением. Примешалось и солнце в этой взбучке: по-особому дробясь и заигрывая в бликах. Волнение передалось и на берег – в стайке провожающих – к радости милых дам, хлопнули пробки от шампанского, взметнулись руки, платочки с вензелями… Действо продлилось).

*** 19 ***

Тупо ударило в висок. Ржаво проскрипели уключины. Женщина оторвала голову от высокой резной спинки кресла. Зрачки ее расширились на неяркий свет… Белые рысьи точки в них слились в один безжалостный диск солнца, протекла режущая струйка кварцевого песка; зачерненно, – негативом, встала перед ней ее собственная нагота. Ее разглядывали: но не было в ней ни стыда, ни смущения – отпечаток в песке значил бы больше ее самой. И когда ее несли (ноги не слушались), она не существовала далее своего короткого взора; мыслила не яснее сбивчивого говора матросов и возгласов сожаления. (Похоже, ее оплакивали). Последний истлевший лоскут упал с нее: на землю вернулась Ева, некогда изгнанная из своих же садов Эдема. («Забыть, забыть».) Покачнулись небо, море… Ей помогли: она на борту. Затопали по палубе веревочные подошвы. Накренился весь белый свет. По красной дуге солнце укатило за черную штору. От головы отхлынула кровь. Загромыхала якорная цепь. Дробно заработала машина. В эмалевом полусумраке каюты – накрахмаленные занавески, ослепительное и прохладное постельное белье. Кружево бликов и на потолке. Мягкая, обволакивающая вибрация, и шум протекающей воды за иллюминатором. Но еще до этого… в последний раз в памяти женщины ударил короткий сильный гребок воспоминаний: на испанском, португальском, английском – к ней: «Кто вы? Откуда?». И – «Я ничего не помню» (итал.), чтобы ее не спросили. Отчаянный взгляд по сторонам: «Где он?» – тот, который все может, все знает. Кажется, ее успокаивают. И совсем уже трогательно – как королеве грубую кружку молока из крестьянских рук, – ей протягивают широченные матросские клеши и белый, с офицерского плеча китель. Ей засматриваются в лицо. Что бы они могли в нем увидеть? Насколько это опасно? («Знать. Знать».) А давно ли она сменила то лицо и не обрела до сих пор другого? («Убедиться. Убедиться»).

Рывком женщина поднялась из кресла. Сейчас она в шелковой пижамной паре, несколько восточного орнамента. Высокая, стройная фигура. Дневная, тяжелая классическая прическа красавиц Гейнсборо – укладом вверх – распущена. Волосы за плечами сколоты малахитовым гребнем. Женщина быстро пересекает эту комнату-кабинет, и даже будуар. Подходит к большому зеркалу в литой бронзе плодов и листьев, жарко начищенных все тем же ненавистным песком. Подобно этому и охряные драпировки с продернутыми в них парчовыми нитями, свисающие по сторонам высокого французского окна. В комнате достаточно еще светло, но женщина добавляет блеска, зажигая люстру с хрустальными подвесками и электрическими свечами в серебряных лилиях. Вся комната озаряется. Женщина в зеркале: отлетевшим потусторонним ликом… Убедительнейшая иллюзия, что можно зайти со спины себя, поражает ее… Она совсем, совсем беззащитна. Женщина хмурится, чуть заломив бровь. И без того большие синевато-серые глаза ее распахнуты и пусты, как бывает при абстрактной грезе, или предположении, и оттого еще более холодны. Только чуть растревоженные зрачки обращены вовнутрь: ведь единственно там истинно знают ее. Кто?! («Забыть. Забыть».) Та подмеченная прохожим ненасытная гордыня уже оставила это лицо. Оно – красиво, чуть утомлено какой-то взывающей, невостребованной артистичностью, и глубоко равнодушно. Могло ли быть иначе? Если нельзя назваться собой, нельзя призвать даже память, что значит тогда одно твое стеклянное отображение? На это, правда, и ее воля. И никогда по этой воле она не всплывет чувственно-памятным ликом со дна зеркального омута. Никогда. Пусть будет так.

Лицо женщины дрогнуло, потеплело ничего не значащим вниманием к окружающему. Где-то людской гам за окном сменялся ностальгическим тонами к вечеру. Плыло танго. (С тех погибших аргентинских лет – ненавистно.) Во влажном терпком воздухе ресторанов и кофеен настраивались скрипки человеческих душ. Рвались струны. Возносились и падали чьи-то судьбы, возводились мосты любви, обустраивались целые дома. «О, Боже. Как это, в конце концов, пошло и скучно. Есть ли этому хотя бы название – утопия», – подумала женщина. Отошла от зеркала. Прошлась комнатой, в которой все было не пойми как: зала не зала, кабинет не кабинет, – или пристанище высокородной дамы (как, впрочем, и куртизанки), поди гадай! По ковру, на полу, разбросанные атласные подушки с кистями, персидские тапочки. Отдельно от всего прочего – интересное вечернее платье, на никелированной треноге: чересчур длинное, сложной выточки, с «плечиками», густо малинового цвета, сильно декольтированное, обшитое по рукавам пятнистым мехом леопарда. Сомнительно было, что этот наряд надевался когда-либо вообще. И было ли это платье в привычном смысле слова, а не артистический вылом. И все же, казалось, в опровержение сказанному – научные книги на полках и просто горбом на софе. (Да, отдельно пышная кровать под балдахином, за китайской ширмой). На этажерке – аппарат под стеклянным колпаком, похожий на телетайп. На столе с рулонами чертежей – дорогая посуда, раскатаны апельсины, сигарный ящик с «Коронос», чашка недопитого шоколада, и в ней – окурок с золотым обрезом. Следы ученых бдений и богемного образа жизни, так ли это?

Наконец-то среди бесцельного и методичного хождения женщина отыскала себе занятие, взяла слуховую трубку внутреннего телефона, проговорила властно (зрачки ее сузились, кольнули):

– Эльза, подымитесь ко мне. Вы мне нужны.

Вошла женщина, скорее девица, в темном, форменном платье, с белым передником, с рыжими волосами, довольно костистая. Сложила большие руки на животе.

– Да, мадам.

(Мадам чуть покосилась на нее, не желающая себе ничего кроме неба).

– К девяти приготовьте мне ванну. И не бросайте туда эту мерзость… не все же, что рекламируют в вашем дорогом отечестве, годится для всех. «Дары Мертвого моря», – это надо же было догадаться подсунуть… – выговорила женщина с чуть большим вниманием к угловатой фигуре и простому лицу горничной.

– Будет исполнено, мадам. Только второго дня вы похвалили меня за эти же соли… – возроптала девица на скверном французском (языке их общения).

– «Второго дня». Вот как вы сказали, – женщина длинно, иронично вглядывается в нечто по виду бесполое. Отвернулась. – Идите и делайте то, что вам велено.

Служанка изобразила подобие книксена (не расставаясь при этом с печным ухватом и битым горшком во всей своей фигуре), удалилась в смущении души простой и плоской. Быть может, мадам, которой она прислуживала, знавала и лучшие времена, но ведь не настолько же, чтобы повелевать с достоинством королевы или пренебрежительно фыркать на каждую достопримечательность здесь. К тому же – рыжая Эльза занесла ногу при сходе на следующую ступеньку лестницы, да так и осталась, убоявшись тайны, открывшейся ей так внезапно: «ее мадам» опасается людей, избегает их, или носит глубокий траур. Одно из двух. Постояв так, насколько хватило ей чувства равновесия, она шагнула вниз, переступив уже и через тайну, да и позабыв ее вовсе. Нельзя сказать, что экземпляры, подобные Эльзе, так уж были редки в горной части Швейцарии. Не настолько, как в Шотландии, но все же.

Меж тем, так сомнительно уличенная женщина, вновь оставшись одна, отправилась в свое высокое вольтеровское кресло. Длинно умно, вытянула из себя некий исторический парадокс. (Спохватилась.) Вздохнула. Придвинула кресло ближе к окну. Солнце установилось на закат. Низкие облака кое-где поднабрали иссиня-темной глубины; поплыли челнами, которым, казалось, не хватало течения да русла реки. Взгляд женщины приковался к одному такому кораблику, так похожему на окрыленную розовым парусом яхту. Сердце ее тукнуло во всю силу. Вздох высоко поднял грудь. Резкая морщинка вертикально встала меж бровей. Красиво вырезанные ноздри побелели. Вновь неистощимая гордыня пронеслась и опустошила ее. И с тем, возглас: «Где он? Почему нет известий?»

*** 20 ***

Этого и следовало ожидать. Сход с гор грязевых потоков и камнепада, как следствие разразившейся жуткой грозы и ливня – завалили вход в грот. Как не был он просторен и обустроен (даже при целой бронированной танкетке, загнанной в горловину пещеры), выбираться отсюда когда-то было необходимо. Откуда-то, поверху, пробивался неровный свет. Угловатый человечек с непокрытой головой на тощей шее запустил руку в растрепанную волнистую шевелюру. Большие его с ассирийским разрезом глаза блеснули, и он, непосредственно, по-детски, помчался назад, в железное нутро танкетки, чтобы там прокричать в слуховую трубку: «Алло, Гирш, нас совсем завалило! Во, работы-то будет! Заявляйтесь-ка». И уже выскочил с шанцевым инструментом, более годным для учебно-полевых работ новобранцев. Ковырнул несколько раз. Металл заскрежетал о гранит. Набросал по сторонам от себя груду грязи и гальки, и только тем надбавил сверху оползнем.

– Вот как мы, Раух! – услышал он за собой уверенный, сейчас ироничный голос. – Так сколь далеко продвинулась сия необозримая работа, – учитывая вами затраченные киловатты? Или – вы больше полагаетесь на лошадиные силы?..

– Лучше беритесь за лопату, если не желаете заночевать здесь, – с надсадным дыханием отозвался Раух. – Хорошо еще к вечеру управимся, – говорил он, не переставая расшевеливать всю оползающую массу завала.

Его компаньон прошелся туда-сюда, пнул носком тяжелого горного ботинка валун. Кажется, он и не помышлял о случившемся. Потаенная улыбка – во славие себя – не сходила с его губ. Он мог быть доволен результатами сегодняшних опытов. Но лишь он один. Гирш отряхнул от пыли куртку, с замшевыми накладками. Проговорил:

– Бросьте лопату, Раух. Она не соответствует вашей классификации. На что-то мозги нам даны…

– Эх, но едим-то мы с ложки, господин теоретик. Нулевое техническое решение в сравнение со всем нашим остальным потенциалом. А вот – не обойтись. Лопата вечна, как золото и власть, будь они… Просто и верно. Правда, приходится повкалывать… А что предлагаете вы?

Раух с облегчением привалился к выступу скалы, и, похоже, не без удовольствия разглядывал шефа. Все-таки от черти какого его самодовольства и темперамента, что-то перепало и ему, – от природы меланхоличному и болезненному. К тому же один принципиальный вопрос давно уже вертелся у Рауха на языке. Сегодня все как-то сходилось, чтобы разрешить его. Когда еще они останутся так, как мужчина с мужчиной, без всяких абстракций.

Гирша, однако, на тот момент не было с ним. Скрывшись на минуту в танкетке, он выбирался оттуда с гирляндой аммоналовых шашек в руках.

– Игнорировать трудный прихотливый путь человеческой мысли, ай-ай, не позволю, – и Гирш начал методично рассовывать заряды по расщелинам в камнях.

– Ну и будет сейчас… шарахнет таким оползнем, что придется выбираться отсюда через грузовой лифт, – не сдержал скептицизма Раух.

– Вы меня недооцениваете, коллега. Когда-то я удачно решил проблему концентрации и посылки тепловой энергии на значительное расстояние, – отвернувшись, Гирш скрыл усмешку, продолжил: Ну а что такое взрыв, если не хаотичный выход ее. О кумулятивных зарядах вы, конечно, наслышаны? Да, в этом есть что-то от вашей «ловушки», верно. Но то, что сейчас здесь подготавливается, будет всего лишь организованная взрывная волна. Для наших целей – достаточно. А теперь перебирайтесь в бронемашину и ждите меня там. Да не закрывайте преждевременно люк!

Раух проворчал что-то насчет плоских шуточек, которые ему надоели, и, прихватив лопату, поспешно скрылся в танкетке.

Гирш отмерил необходимое количество бикфордова шнура, вставил запальник, чиркнул спичкой и метнулся под укрытие брони.

Через шесть секунд ухнуло. В борта машины гулко забарабанило породой. Мелким крошевом сыпануло по узким бойницам. Затянуло кисловатым, серым дымом.

*** 21 ***

Металлическая слюна заполнила рот. Раух просто и естественно заплевал, но одобрительно отсалютовал Гиршу, который прикладывал к глазам тончайший носовой дамский платок с вензелем: латинское «зет», в круге и с пчелками. Выход из грота на три четверти был свободен: только по низу и по сторонам оставались еще груды камней. Люди могли выбраться, но не колесный транспорт, которому предстояло расчистить колею. Раух снова взялся за лопату. Откашлявшись и наглядевшись слезящимися глазами, он сделал признание.

– Неплохо сработанно. Где вы всему этому научились, Гирш? Что-то есть в вас от царя-плотника. Но автомобилю, так или иначе, не выбраться. А значит?…

Гирш пожал плечами, скинул куртку, засучил рукава. Вдвоем они налегли на шанцевый инструмент. Провандалиться им пришлось минут сорок, прежде чем путь достаточно освободился. Выбрались наружу. С непривычки оба намучились. Раух посасывал сбитые ладони. Но в лицо им засветило солнце, чистота и синева неба.

…Казалось, освежающая чудная гроза коснулась всего здесь, и много выше и дальше пределов видимого. Они прошлись до самого края выступа. Ниже – по крутому склону – долина; и если здесь жесткая трава, кривые сосенки, орешник, то там приметны клинья посевов пшеницы, сады и огороды, но все какой-то беглой и бедной выделки. Суровое горняцкое дело довлело и над бытом людей. Да и то сказать, какой из старателя крестьянин. Учитывая еще преемственность и норов швабов: кремень и кряж. И если копи были фактически выбраны, то натура человечья не оскудевала.

– Смотрите, Гирш! – палец его главного «сановника» завис над горной страной, резко указывая вниз. А там ясно различимы целые площади камнепада, побитый лес, фруктовые деревья, изуродованные посевы, и даже – видимо: снесенные домишки некой деревушки.

– Вот так ахнуло! Черт, а ведь это все наша рукотворная гроза… Матушки! Что же мы натворили?! О, Яхве! Гирш, выходит применение илема само по себе не безопасно? Ведь мы дренировали в атмосферу всего-то ничего… на один лишь выхлоп этого вашего, тьфу не выговоришь, прото-илема. Что тогда все это значит?

Гирш качнулся с носков на каблуки. Проговорил, будто формулируя:

– Все отлично, Раух. Все по мере своей. (Он быстро «передернул» темы, как бы открывающиеся в перспективе гор.) Взгляните, вон туда. После грозы все ощущается по-иному. Чувства обострены. А неплохо ведь побыть в роли громовержца. Может, и богов-то выдумали только затем, чтобы оставаться людьми в теплой сырости. Расслабьтесь, Раух. Вы – Бог.

И человек с глазами, обведенными, словно углем преисподней, с выбритыми в ниточку опереточными усиками неожиданно и резко расхохотался.

Раух вздрогнул. Поморщился.

– Да, от скромности вы не умрете, Гирш. (Он неодобрительно на такую «кончину» шефа покусал губы.) Желаю вам и в дальнейшем успехов. Так же как и здоровья… душевного, в том числе.

Гирш дружелюбно рассмеялся.

– С вами, с вами дорогой Раух, мы горы свернем. Да ведь и свернули уже!

Раух махнул рукой на такой синдром «небожительства». Пусть себе. Сегодня их день. И с тем – он будто сбросил какую-то мешавшую ему личину. Спокойно отошел и сел на камешек.

Но и Гирш пошел побродить как-то сам по себе. Сделал несколько резких наклонов в пояснице. Присел. Встал. А хорошо и просто почувствовать физическую усталость. Надо ли пробиваться тайными тропами мысли, взбираться на кручу каких-то там технических проблем, возомнить себя кем-то, чтобы стоя вот так, на лысой горе, после часа работы лопатой, и, просто озирая пространство, почувствовать себя подлинно олимпийцем. Нет, пока останется в человеке эта самодостаточность себя – я есмъ и сие осознания с меня довольно – всякий гений его и подвиг пребудут верхоглядством и только. Это уберегает человека от искусов софистики и ограниченности рассудка, но это же и приземляет его на пядь от самого себя. «Человек обречен, – мелькнуло в мыслях Гирша. – Пороха у людей хватит лишь на самоубийство».

Находившись так, он присел на край валуна, подле Рауха. Пригревало солнце. На исходе был трудный и многообещающий день. Здесь – свет и даль горнего мира. Омытое их трудами небо – проявление некоторых их «титанических» способностей, если посчитать за таковые как результат всю массу земли и камней, сброшенных вниз. Каждый из них был при своем отличном настроении, и Раух решился:

*** 22 ***

– Я знаю вас уже не один год, Гирш, – начал он – Человек я в общем-то одинокий, и потому, верно, наблюдательный. Когда вы предложили мне, отчаявшемуся найти работу физику совместно работать, я понял, что за этим стоит не только, так скажем, гипотетический и скрытный характер вашей деятельности, но и аналитически точный расчет, прозорливость, какая наблюдается у людей, прошедших какую-то школу жизни… дел и решений, – не только инженерных, но и таких, о которых я не берусь и судить. Но в чем не ошибусь, так это, сказав, что вы научили меня проблемно думать. О, я помню: дни и ночи здесь, под камнем, в этих штольнях. Вибрация и гул машин – на пределе возможностей. И тот протуберанец плазмы – однажды едва не спалившего нас… Противостояние двух эфемерид – меня и вас – черному пологу, срок которому – от вечности до вечности… Вы и в проблему-то врываетесь, словно бог древних, со своим молотом и наковальней… Потом – импульс за импульсом, еще раз импульс, как чертовым копытом… Когда-нибудь мы с вами изойдем синим пламенем. Смеетесь? Смейтесь! Но всему человеческому положен предел. Выше и ниже – все одно – ад. Вы действительно мне много дали, Гирш. Я разумею не одну только материальную сторону жизни. С вами работать – наслаждение, но и гибельно… не имея чего-то адекватного вам. Но я заговорился, не желая того. (Гирш, не перебивая, слушал Рауха). Из моей болтовни вы поняли, что я наблюдателен, так вот – под это замечание, я констатирую, Гирш, что вы, несмотря на весь кажущийся научный пафос исследований – чрезвычайно, фатально практичны. Вы и пальцем не пошевельнете (не говоря уже про мозговую извилину) ради одного эстетического переживания, – открытия и пользы науке. По этому моему наблюдению, и как, наконец, компаньон в деле, я и задаю вам вопрос: для чего нам это абсолютно жесткое тело? Что из всего этого следует? После стольких трудов и затрат!

Кое-какие характеристики я, правда, улавливаю, привязанные к подобному материалу, и, в частности, – тело, выполненное из него, стало бы вне подчинения третьему закону Ньютона; фактически, такое тело невозможно было бы даже стронуть с места, по причине отсутствия способности в нем к зарождению движения. И что из всего того? А только то, что заданным требованиям может отвечать вещество исключительно ядерной плотности… И вот тут-то, казалось, наша проблема испустила дух. Масса ядра восходит к 1018 г/см3. Это значит, что тело такой упаковки в объеме всего лишь комариного жала весило бы тонн сорок. Абсурд. Не говоря уже о том, что любые технологические операции с таким материалом физически невозможны. Вы величайший прожектер, господин Гирш, и надо отдать вам должное – не меньший технолог, что у Господа Бога в запасе. Вы подбросили уникальную идею и реализацию этого – синтезировать такое тело на какие-то краткие доли секунды… десятитысячные и стотысячные, расходуя колоссальное количество энергии в принудительном магнитном импульсе… Хорошо. Но зачем? Проделать умопомрачительный подвижнический путь; взобраться на седьмое небо, подкрасться к богу Саваофу, вырвать волосок из его бороды, и все для того, чтобы сжечь его ради какого-то мертвого пепла!

Гирш потянулся, как со сна. Усмехнулся:

– Пока все верно, дорогой Раух. Только к чему вы мне это все говорите? Пепел богов! Хм. Довольно вольная интерпретация…

– Вот, вот. На том мы и сошлись: проделать это противоестественное дело. Вы занялись технологией выработки протея. Я – своей торроидальной магнитной «ловушкой». Мы как будто стали играть в некую игру в поддавки: кто из нас первый составит такое положение, когда устройство партнера обретет какой-нибудь смысл и покажет себя. Вы передавали мне кубические километры вашего протея – ионизированного водорода, с одними вылущенными ядрами атомов. Я уплотнял километры – до микронов. На этом диком поприще мы опередили современную науку лет на двести. Мы достигли плотности упаковки лишь на порядок ниже ядерной… И что же?… За что боролись, на то и… Вступились элементарные кулоновские силы отталкивания, и наш магнитоимпульс оказался полностью заблокированным. Наконец-то, я думал, увижу титана, приплюснутого к небесному своду, из породы суглинка. Но не тут-то было. Здесь начинается история, которую я отказываюсь понимать. Появляется этот ваш элемент М, – со свойствами, как чудесными, так и фатальными: просто «обескровливающего» атомы на самом элементарном уровне, обессиливая их… Но пусть с этим. Я не говорю уже о моем труде, – только изучи мы и опиши этот элемент, и Нобелевская премия у нас в кармане. Так нет же: мало того, что мы синтезировали это абсолютно жесткое тело, – тут бы сказать: хвала богам и нам, – вы выдвигаете новое баснословное требование – теперь этот «уродец» должен изжить себя во времени не менее 0,001 секунды, да еще с возможностью регулировки этого интервала. Я понимаю, что всему свой срок. Цыпленок в яйце курицы формируется две недели, алмаз в раскаленной магме – сотни тысяч лет, но что должны ожидать мы от этих миллисекунд существования нашего «яйца»? На что должны мы употребить это фактически умозрительное время? Ответьте, Гирш, я имею на это право: как, наконец, ваш компаньон в деле. Без моей торроидальной «ловушки» фитилек всей установки загаснет. А мне ведь еще растить, вытягивать это пламя… Дотягивать импульс, чтобы он не зачах раньше предустановленного времени. Не сегодня завтра, нами будет достигнута плотность материи превышающая плотность в самом ядре… «нормальном» ядре, хочу я сказать. Конституциональная, обычная микроструктура вещества как-то необъяснимо переведена в некое зачаточное состояние. Законы этого темны… Да изучи мы процесс… Эх, – Раух безнадежно махнул рукой. – Зачем я это говорю! Ведь я начал с того, как вы странно практичны при всей абстрактности нашей задачи. Вы не станете вкладывать столько усилий и денег ради эстетического переживания минуты. Вот нонсенс, Гирш, – и Раух чуть нервно рассмеялся.

Его сотоварищ выждал. Поднял и метнул камешек в пропасть у ног. Подумать только: громовержец, бог стихии, – а все побочный эффект.

– Что вы от меня хотите, Раух? Я понимаю ваше неудовлетворенное тщеславие (он сделал акцент на этом); но разве одни мои усилия уже что-то не гарантируют. Когда бы я, чем занимался – не стоящим того. Ну, предположим, при t икс… я буду иметь достаточно времени для манипуляций с нашим пакетом илема. (Ободряюще). Не могу же я приготовить яичницу, не имея и секунды на то, чтобы разбить само яйцо.

– Это опять все увертки, Гирш! – вздернулся Раух. – Тогда, в конце концов, мы имеем время для серьезной научной заявки. Я обеспечу публикацию статьи в «Нейча». Я …

– Вы с ума сошли! – Гирш взглянул так, будто схватил за горло. – С нас потребуют описания установки. Условия экспериментов. Где, как и что! А как вы объясните германским властям вот это – сход селевых потоков… И, быть может, мокрое пятно, что осталось от какого-нибудь поселка.

Раух съежился, запустил грязные пальцы в свою шевелюру.

– Боже, Боже, что теперь будет!

* * *

Гирш брезгливо выждал этот приступ истерики у Рауха.

– Полно, полно, господин Фауст. Природа протянула нам руку, и что с того, если из под ногтей наших выступила кровь. Между прочим: в глазах присяжных и заседателей, мы имеем повод для снисхождения – не в пример иным сутягам от науки, мы рисковали жизнью ради благородных целей познания. Имеет смысл оборудовать и запасной выход при грузовой шахте. (Он как-то начальствующе смягчился, иронически взглянул на Рауха). Нас нельзя будет даже обвинить в халатном пренебрежении какими-то там нормами… Напротив того, все логично. Все в порядке вещей. Когда с небес обрушивается сильнейший ливень, он создает условия для схода с гор…

– Куда уж логичнее: когда держаться не за что, хватаются за воздух, – глухо отозвался Раух, с запоздалым чувством недоверия оглядывая шефа: смеется тот или…

– Да вот что еще, – подкинул Гирш «наблюдательному» коллеге, – кроме электростатических явлений в атмосфере, вы ничего другого не приметили… относительно себя?..

Раух задумался:

– Это ли… когда я установил конфигурацию «ловушки» и подал разряд – меня будто выплеснули из колбы с водой… частью чего я стал… остальное все в кружении водоворота… Опомнился точно в стеклянном пузырьке, куда меня налили в качестве какой-то настойки. Тошнотворное ощущение. Не пойму: действие ли это одного магнитоимпульса на нервы, или что-то еще… И на это ушла вся энергия конденсаторов, которую мы копили неделю, и выгорело треть секций соленоидов. А теперь вот еще этот побочный эффект… «длань природы». Гирш, Гирш, неужели вы ничего не поняли, – странно понизив голос, заговорил Раух, – ведь ваше абсолютное тело есть тот кажущийся покой материи, подобно тому, как маятник начинает уклон из «мертвой» точки схода в обратную сторону. Мы принудили природу к этому… В этой точке распущены все причины и следствия, как разболтанные шнурки… Это и действительно может стать волосом из бороды Аллаха, сжигая который можно исполнить самые дьявольские пожелания. Да и только ли наши?

Гирш долго и внимательно посмотрел на своего оппонента. Ковырнул траурную кайму под ногтями, след земляных работ.

– Я знал, что вы страшно понятливы, Раух. Мы прекрасное дополнение друг другу. Хорошо, добейтесь времени существования пакета илема на этой стадии компрессии в пределах одной сотой секунды, и тогда мы сделаем серьезную научную заявку. Обещаю вам, – и Гирш протянул Рауху свою «длань природы». – Сколько времени на это уйдет?

– Потребуются дополнительные затраты. Выгорело треть секций, как я уже говорил, а это ниобиевый сплав, платина, превосходный шеллак… Потом надо усовершенствовать систему охлаждения. Затем… – он начал перечислять и остановился на необходимости дополнительных рабочих рук. – В этом случае, – суммировал Раух, – можно будет уложиться в пять-шесть месяцев.

Гирш резко повел головой:

– Два месяца… и неделю на раскачку. Готовьтесь к серьезным нагрузкам, Раух. Загружайте пищеблок черным кофе, ромом, галетами и американской тушенкой с бобами. Сверхурочные оплачиваю в тройном размере. Одного, двух техников дам, но не больше. Финансы – моя проблема, есть у меня один должник: делец с мировым именем, выходит, придется напомнить о себе. А сейчас нам пора. Завтра – отдыхайте. Следующим днем буду к вечеру, как обычно. Что там в округе?

– Я избегаю куда-либо выходить. Хозяйство ведет сестра.

– Гирш одобрительно кивнул. В последний раз вгляделся в перспективу горного ландшафта – отсвечивающие закатом ледяные торосы, в мрачнеющие глубокие лощины. На востоке прогнулась латунно-сияющая полоса. Надо было торопиться. Сегодня, со всей очевидностью результатов, он сходил полубогом.

Люди ушли.

Через двадцать минут из грота выехал «джип» отмытого песочного цвета. Для Гирша это была ночь пребывания в К.

*** 23 ***

Утром он получил свой автомобиль в наилучшем виде: вычищенный, заправленный бензином и маслом. Хозяин автомастерской пожелал своему частому клиенту счастливого пути. Обратно тем же серпантином трассы на границу с Швейцарией. Проехал Базель и на этот раз горным перевалом, прямой дорогой – в Берн.

Город встретил его неприветливо. Моросил мелкий нудный дождь. В глубокой котловине – Берн и никогда не блистал великолепием. Сейчас с гор натягивало влажным туманом, желтые дома предместий были грязны, улицы пусты. Гирш проколесил нижний город – большие казарменного типа здания, населенные ремесленным людом, мелкими клерками, и теми, кто без роду и без племени отсиживался здесь годами, изучая Европу через декларации политических партий и манифесты. В центре было много нарядней, но тоже все преимущественно делового предназначения: банки, офисы, префектура, международный центр защиты каких-то прав… Прохожие безлико сменяли друг друга, как фигурки в старинных часах, а их-то водяного устройства было предостаточно в Берне; еще множество мостов через Аору, зелено, сочно окаймляющую город с трех сторон.

Забрызганный серый «джип» свернул на тупиковую улочку. Мощенная базальтом, грубая мостовая была блестяща от дождя. Гирш вышел из машины, спустился ниже на две ступеньки, – полуподвал, встал перед узкой, в бронзе и стекле, дверью. Оглянулся. (Выше по улице – полицейский в плаще натягивал на голову капюшон). Рядом с кнопкой звонка была прикреплена никелированная пластина, извещающая, что здесь находится дочернее представительство фирмы «Кристи», занимающейся продажей и скупкой предметов искусства и старины. Почти антикварный колокольчик огласил приход Гирша.

Посетитель стянул с рук перчатки. В помещении, за бюро красного дерева, никого не было. Гирш коротко вздохнул, расстегнул верхнюю пуговку дождевика. Оглянулся и чуть насмешливо произнес:

– Могу я, наконец-то, видеть представителя фирмы «Кристи», по вопросу спроса и предложения.

Из соседней комнаты, вход в которую был забран раздвижной, стальной решеткой, быстро появился клерк.

– Да, месье. Что бы вы желали? Каталоги аукционов, сроки их проведения?

Гирш шагнул прямо к барьеру ограждения.

– Ни то и не другое… Э, видите ли, я хотел бы предложить (он задумался) для возможного аукциона – личные вещи одной особы, так скажем, небезызвестной вам королевы Золотого острова, властительницы дум целого поколения, искусного администратора, воительницы, актрисы бывшего Императорского театра и топ-модели сезона… Парижа… Гм. Одним словом – Зои Монроз. Ее дневниковые записи и предметы туалета от года 1916 – 27-го, – высказал все это посетитель, как туманно, так и жеманно, переступая с носков на каблуки своих ботинок.

Не меняя отточено вежливой твердости обсиданта, полуулыбки в лице, клерк выжидающе смотрел на визитера. (Это было все, на что он был по-настоящему способен в критической ситуации, но проделал бы это даже на эшафоте). Пробормотав мучительно – конфиденциально: «Одну минуточку, месье» – он направился к шкафам-каталогам и стал перебирать картонные уложения их. Наконец, что-то нашел. Брови его поползли вверх:

– Месье имеет в виду, гм, действительно известную особу… крупную авантюристку международного масштаба, преступницу мадам Ламоль, она же – Зоя Монроз, подданная Франции, находящаяся в розыске по Интерполу с 192… года, и, судя по некоторым источникам, погибшую при кораблекрушении… пиратского судна «Аризона».

Посетитель сухо кашлянул. Усмехнулся.

– Так вот, как она там у вас проходит… по сюжету… (Он покусал губы). Да, да, я понимаю: история несколько темная… Но что это меняет? Допустим, вам предложили бы для торгов (с хорошими процентами) дневниковые записи Джека Потрошителя и, кстати, таковые будто бы имеются, или клок Синей Бороды, вы разве бы отказались?.. – парадоксально высказался визитер.

– Но, месье, – пережил неожиданное волнение клерк, – за давностью лет преступления эти, как и лица, их совершившие, есть уже факты исторические, и не поддающиеся, так сказать… тогда как… (он не решился сформулировать).

– Миленькое дело, – прервал его господин, высокомерно вскинув голову, будто адвокат в зале суда, – значит согласно вашему расписанию, лет так через сто, мадам Ламоль без суда и следствия будет оправдана и занесена в скрижали истории; а сейчас, видите ли, она до этого еще не дожила, то есть (поправился он) не пришло ее время. Нет, судари, из-за этих ваших парадоксов я не желаю терять хорошие деньги. Я предлагаю вам для торгов кое-какие личные вещи ранней Зои Монроз, в том числе дневниковые записи ее – от года 16-го, когда, будучи еще девицей, мадмуазель ни о чем более не помышляла, как о замужестве и филантропии, – глумливо высказался этот настырный и подозрительный посредник, представляющий, впрочем, неизвестно кого и что. И он достал из-под широкой полы плаща-крылатки ларец.

– Постойте, постойте, месье! Я должен согласовать это с руководством фирмы, – действительно перепугался клерк. – Разговор, по-видимому, идет о некоторых вещественных уликах – находящейся в розыске… Одним словом, месье, вещами, предложенными вами, может заинтересоваться полиция, и подобное не послужит репутации фирмы…

– Вы ничего не поняли, – назидательно-скрипуче заговорил человек, как если бы объясняя преимущество лебедки со стопором перед простым блоком. – Вдумайтесь: вы ничем не рискуете. Речь идет о несравненной ранней Зое… до эпохи ее Золотого острова. Если пройдет это – пройдет и все остальное, более позднее, – досказал он уже насмешливо.

– Что вы имеете в виду, говоря «ранняя»? Есть Мане раннего творчества, есть Пикассо «голубого периода».

– О, дьявольщина, – помянул визитер нечистого (коротко, на чужестранном наречии).

– Но человек… конкретный «ранний» человек?! – потупился клерк, быть может, выдавая тем свою осведомленность по части русского языка. (Немало их было «поздних» – от русских же отцов эмигрантов).

– А что, вы отказываете Зое Монроз быть произведением искусства? – искренне удивился господин. – Или достигнуть такого величия – это не искусство?

– Впрочем, вы упомянули – 16-ый год. Гм. Действительно. Разыскивается-то мадам Ламоль, образца… простите, года – 27-го.

– Гм. – Клерк зашевелил губами, словно высчитывая какие-то геологические периоды. – Ага, – возвестил он, – возможно, это меняет дело. У вас это с собой?

– Наконец-то… Фу-ты, – и господин водрузил на широкие перила, ограждающие бюро, деревянный ларец размером и в толщину с цельный том словаря Брокгауза (первых лет его издания); затем открыл ключиком крышку и стал выкладывать содержимое: потертую тетрадь в мраморной обложке (страниц на сто), парчовые домашние туфли, бальные перчатки, орден Божественной Зои (учрежденный в недолгой истории ее «царствования»), прозрачно-дымчатый лифчик, – на это последнее клерк отчаянно замахал рукой, но так как таинственный посредник накрыл все это ладонью, сдался.

– Но известно ли вам, месье, – взял он-таки реванш, – что на каждую вещь, предлагаемую для аукциона масштаба «Кристи», требуется особого рода сертификат, или по другому сказать – заключение экспертизы, равно как и авторитетных лиц на то, что вещи эти – есть подлинные по их принадлежности… Одним словом, вы понимаете, о чем я говорю. Имеется ли подобное освидетельствование у вас?

– Хм. (Визитер переминался – с каблуков на носки). Если жена, родственники… или наоборот (черт их всех раздери) признают какие-то вещи как принадлежащие к… принимая здесь вашу терминологию, – с долей сарказма заговорил он, – то может ли быть признано фактом идентификации, ну скажем, опознание домашнего халата убиенного большевиками императора Вседержителя… его камердинером?

– В принципе, да, – неуверенно согласился клерк, – если только как лицом незаинтересованным.

– Так вот. Я с самого начала полагал, что потребуется такого рода проверка… – самовлюбленно возвестил посредник, – даже односторонне утверждаю: я бы никогда не обратился к вам, – имей я сомнения по этому предмету. Но это уже аксиома, (хе, хе), то есть нечто не требующее доказательства. Так вот: такой эксперт имеется – незаинтересованный, авторитетный, вхожий во властные структуры, заправляющий экономикой полмира; человек, которого в принципе невозможно подкупить. Он сам – доказательство: миллиардер Роллинг, гражданин Соединенных Штатов Америки, глава химического концерна «Анилин Ролинг», – говорил уже посетитель возвышенно-декларативно и, вместе с тем, опереточно, заложив одну руку за спину и осыпая клерка титулами и приставками к имени Роллинга.

– Вы считаете… к такому лицу будет удобно обратиться, – несколько робко произнес клерк, – но как все это будет им воспринято?

– Да элементарно! Как вещи бывшей своей любовницы, – фамильярно заметил посетитель, подцепляя на мизинец орден Божественной Зои и подмигивая служащему «Кристи». – Мистер Роллинг будет не в обиде, уверяю вас, более того, в чем-то он будет признателен вашей компании. А так человек он вполне лояльный и даже демократически настроенный. Можете положиться на мое знание людей.

– Ну, хорошо, мсье, э-э, господин… Гирш (расслышал он имя посетителя). В конце концов, предварительно оформить вашу заявку нас не затруднит. Но, – запнулся клерк, – разрешите спросить… конфиденциально, известно ли вам, что через эти самые вещи вами могут заинтересоваться… в частности тот же Интерпол, и вы будете иметь хлопоты?

– Конфиденциально отвечу, – ухмыльнулся Гирш, – разве все вещи, заявленные на аукцион, оглашаются с именем посредника? И насколько в обычаях солидных фирм утаивать как источник информации, так и лиц к ней причастных?

Они переглянулись поверх всех барьеров и условностей их разделяющих.

– Тогда перейдем к делу, господин Гирш. Адрес мистера Роллинга в Соединенных Штатах, и ваш, будьте любезны, для обмена корреспонденцией, – клерк взял из ящика стола солидную книгу. Достал автоматическое перо, приготовился писать.

– Нью-Йорк, Уолт-Стрит. Офис «Анилин Роллинг и К.» (Там он где-то). И мой: Швейцария, Лозанна, главпочтамт, а/я 312. Также – Прага, Карлов университет, естественный факультет, Гиршу.

– В таком случае, одну минуту, господин Гирш. Располагайтесь, как вам будет удобно.

Клерк вышел, чтобы через некоторое время вернуться с ящичком, похожим на тот ларец, что был у посетителя, но только никелированный и снабженный цифровым замком. Взяв предложенные для аукциона вещи, он переложил их в ящичек, составил лист описи и запер все это одному ему известной комбинацией цифр. Достал другую толстую книгу и внес туда (под копирку) перечень предметов торга. Вырвал лист и передал Гиршу.

– Это останется у вас. Вещи пойдут за океан специальной почтой. В случае пропажи фирма автоматически выплачивает вам страховку. Вы также имеете право опротестовать сумму подобной денежной компенсации. Тогда может быть назначена независимая арбитражная комиссия, которая и вынесет решение, как если бы подлинность вещей была бы реальна доказана. Оплата услуг экспертизы – особый пункт договора, и на первоначальном этапе фирма берет расходы на себя. Налоговый индекс… Но это все после, после… Пока же, мсье, предварительная часть дела окончена.

– У вас отличная постановка проблемы. Комар носа не подточит, – и Гирш, приложив палец к козырьку кепи, не прощаясь, вышел.

Уже на улице, расслышав за собой колокольчик, он резко и зло рассмеялся: «Черт дери! Се человек. Начинаешь дело на жизнь и смерть с женских подвязок».

Только что он сделал острый ход в форсированном варианте одной затяжной партии. Позиционные уступки и маневры не могли уже более дать ему хорошей игры. Форой ему могла бы послужить та мнимая беспечность, за которую противная сторона готова была бы счесть его риск, – то, на что сейчас он решился. Но подобно гениальному Ласкеру, теоретически ошибочными ходами устремляющему партию в бездну (см. комментарии Рихарда Рети), и в последний момент, благодаря своему искусству, зависающему над пропастью и пропускающему вперед себя противника, – так и он встал на сходный путь. Только бы не подвел Раух и не затянул время с этими, так ему необходимыми 0,01 секунды. Иначе его положение станет критическим.

За углом, в магазинчике, Гирш купил букет крупных белых цветов. Не интересуясь, счел их за лилии: атрибутику королевских домов. Потребовал красиво упаковать и повязал собственной муаровой ленточкой. Букет положил рядом с собой на сиденье.

Следующим заходом мощный «джип» покатил дорогами Швейцарии в Лозанну.

*** 24 ***

Здесь человек в штатском, но с выправкой военного, ловкий, подвижный, среднего роста, подошел к высокому окну, бросил взгляд вниз – на сумеречную площадь-колодец (внутренний двор), задернул плотные кремовые шторы. Стало как-то тише и уединеннее. Померк дубовый штоф: темно-лакированный массивный стол с пресс-папье черного мрамора и таким же чернильным прибором отошли в тень. Не включая верхнего света, человек зажег настольную лампу с рефлектором, так располагающую к работе. Сразу вымахнули глухие, до потолка, шкафы, заблестел никелированными ручками сейф, черно залоснились телефонные аппараты. Один – «кремлевка».

Но и сама эта комната – сейф. Не исключено, что за деревянной обшивкой, дранкой, цементом и штукатуркой был еще сокрыт внутренний стальной короб. У противоположной от стола стены – вытяжной шкаф, рядом – курительный столик с пепельницей и два простых стула. Большой длинно-лопастной вентилятор лениво расталкивал воздух. Все здесь, казалось, было связанно с тайной, оттого и время мерещилось более текучим… уплотняясь с этажа на этаж затяжными коридорами, в которых всю жизнь можно было проходить как в пространстве иной среды обитания, и так ничего и не добившись. Тогда сама работа здесь превращается в сон. Оттого, верно, сейчас, под вечер, и пошло рабочее время этого человека.

Светловолосый, вихрастый, мало отвечающий сценическому образу контрразведчика, он по-мальчишески взобрался на край стола, выхватил из верхнего ящика тонюсенькую папку, бросил ее под свет лампы…

Читать-то особенно было и нечего.

Только-только начинало брезжить в деле с хищением в Радиевом институте. По первому следу – с Косторецким было более или менее ясно: скрытный враг, ренегат и перебежчик, подготовивший операцию и заранее укрывшийся за границей. Его странную гибель при пересечении контрольной полосы с Германией можно было счесть за самонадеянность, или даже (пусть) устранение Косторецкого как нежелательного сообщника и свидетеля. Но цели? Люди? Ради чего и кто? Правда, быстро взяли одного из подельников – «верзилу», того, кто натоптал сапожищами по всем коридорам Радиевого. (Их-то потом нашли подошвами вверх в нише полуподвального окна одного из домов). Как и ожидалось, «спалился» он на пустых камешках, коими одарил одну придурковатую «маньку-облигацию». Та – к оценочных дел мастеру, скупщику краденного, которые, по доброй старой петербургской традиции, через одного ходили в прилежных информаторах. Верзилу повязали: тихий карманник, драчливо затеявший с ним ссору, внезапно ловкой подсечкой послал его на заплеванный пол трактира и, применив чрезвычайно болезненный прием из джиу-джитсу, окончательно сломал. Тут и сотрудники с браслетами и стволами. В Бутырках, на предварительном следствии задержанный долго не мог понять чего от него добиваются. Пришлось применить краткую в.к.п. (б) – политбеседу, – из которой он понял, что уголовно-наказуемое хищение «пуда свинца» переклассифицируется в акт террора по заданию империалистической разведки и что он – условно и не условно говоря – виновник возможной гибели тысяч и тысяч советских тружеников. Подобная казуистика и особенно перетасовка из вора в политического не улыбалась Митькову Ивану Сидоровичу (подлинное имя рецидивиста), и он сдал подельника. Секач Данила Федорович, вор-домушник, неоднократно судимый, понял сразу, чего от него добивается следствие, но мало что мог сообщить. Та передаточная инстанция – человек, завербовавший их, – знал всю уголовку Питера, но его не знал никто. В ту ночь, вопреки инструкции положить краденное там-то и в установленное время (2 часа 15 мин.) и, буквально, «сделать ноги», он спрятался за два подъезда от места будущей рекогносцировки, рассмотрел машину и троих людей, пытающихся втащить «чугунку» за лапы. Наиболее ценным в его показаниях было то, что он смог увидеть и запомнить дорожный номер машины. Оказался – швейцарского посольства.

Итак, все сходилось, как и должно было при подлинно бинокулярном зрении: по одну сторону в «деле» – чехословацкий след предателя Косторецкого, по другую – Швейцария, по центру – ну конечно – даже чисто географически, просматривалась Германия. Только в этой стране – в которой к власти рвались наиболее реакционные силы, экономика которой милитаризовалась, а мечты о реванше были столь маниакальны, могли сыскать применение убийственным характеристикам элемента М. Ни отставшая провинциальная Чехословакия, ни тем более Швейцария, традиционно соблюдавшая нейтралитет, не смогли бы даже организовать преступление, столь по-немецки аккуратно исполненное и зловещее. Отсюда и та решимость, с которой был выведен из игры Косторецкий, и те иезуитские приемы – яд кураре, инсценировка перехода через границу. Но это было и все, чем располагало следствие. Далее географии дело не сдвинулось. Зондирование по каналам агентуры, опросы, какие только возможно были, – ни к чему не привели. Даже провокационная заметка в одной берлинской газете (не дешево купленный столбец) ставившая в известность обывателей, что в одной из сопредельных с Германией стран был похищен страшно губительный для всего живого радиоактивный элемент, следы которого обнаружены, якобы, в Тюрингии, не произвели должного фурора. Газету даже не оштрафовали за публикацию вздорных измышлений, сеявших панику среди населения. Изотоп, как сквозь землю провалился, или был погребен в сейфах таких гигантов химической промышленности, как «ИГ Фарбениндустри». Но то, что кража была организованна людьми чрезвычайно осведомленными по классу характеристик М, было предельно ясно. Здесь же намечалось и самоочевидное – след, если пройти по возможной технологической цепочки использования элемента. И эту цепочку необходимо было просчитать максимально быстро. Но какими тогда знаниями должны были обладать злоумышленники и степенью научной подготовки, чтобы пойти на риск хищения какого-то вещества (в количестве 50-ти граммов), фактически отвергнутого всей официальной наукой, и забытого в дурацком свинцовом саркофаге нищего Радиевого института. Одним словом, было над чем поломать голову кадровому сотруднику разведки, в Советской России.

*** 25 ***

И вихрастый человек с интеллигентскими замашками (привычка курение у вытяжного шкафа) – чуть вне профессионально задумался. А что, если и вообще принять физический смысл за исходное, а радиоактивность элемента за базис всех возможных манипуляций с ним, – почему тогда за все время не было сделано ни одного запроса по нему, ни какой научной работы: даже описательной, не… ни… и все на этом. Могла ли одна радиоактивность спровоцировать столь тщательно подготовленное хищение элемента? И вновь: какого уровня должен был быть интеллект специалиста и преступника, организовавшего подобное дело, и даже, что очень возможно, пошедшего на убийство своего сообщника Косторецкого. Волей-неволей по-мальчишески забравшийся на край стола военный поежился. Нельзя уже было не вспомнить и предысторию этого вещества и первооткрывателя М – геолога Манцева, так или иначе замешанного в одну из самых необычных авантюр, когда-либо имевших место на земле. Но если мотивы и состав преступлений по тем событиям были уже заявлены на суд истории, то как раз характеристики элемента оставались темны и запутаны даже для главного эксперта по этому вопросу, физика Хлынова. «Вот еще совпадение», – и подумавший так человек неловко повернулся на краешке стола. Лампа иглисто – по клинку – сверкнула… рефлектор бросил яркий, направленный луч, и он на мгновение ослеп, – чтобы через минуту, другую, попытаться слепить общую мозаичную картину, собранную из пятен зрения и не менее ярких воспоминаний. Прежде всего, это был ослепительный, тонкий, как игла луч, или отблеск его, прыгающий в волнах, скрывающийся за водяными валами и вновь выпрыгивающий до звезд… наконец, страшно вертикально падающий на постройки острова, казармы, мол, нефтехранилища – все поджигающий и рушивший… И последняя беда с ним – прострел башни большого гиперболоида и смерть мальчика Ивана Гусева, дело рук нацелившейся в атакующем выпаде красавицы-гадюки мадам Ламоль.

Сотрудник разведки, до того мальчишески оседлавший стол, рывком соскочил, поставил себя на ноги. (В глазах поплыло). Дело оборачивалось серьезной стороной. Ведь и за теми событиями, так или иначе, угадывался элемент М. И пусть это больше по памяти, – у него есть, что взять за пример использования научно-технических открытий и изобретений в преступных целях. И как не вспомнить тогда и человека, столь тесно связанного с Манцевым, позаимствующего у него ряд идей, и которого тот же Хлынов наделил «задатками гения», добавив при этом, что «он достигнет многого и кончит чем-нибудь вроде беспробудного пьянства, либо попытается ужаснуть человечество». Память о нем невозможно пережить: человека, как замечательно одаренного, так и суетного, решившего в свое время проблему концентрации тепловой энергии и передачу ее не рассеивающимся лучом, пробившего глубинную шахту, достигнувшего сказочного Оливинового пояса и с тем неисчерпаемых запасов золота, устроившего человечеству «золотую лихорадку», и, наконец, ставшего диктатором полмира… Инженер Гарин! Да. Человек последнего мифа земли. И что же?! Земля возвратила свое, – огнем и магмой залечив тот булавочный укол, нанесенный ей шахтой Гарина, лопнув вулканическим пузырем со всем островом, подобно Атлантиде. И ни тебе в пятьсот комнат дворца властительницы мира мадам Ламоль, ни башни главного гиперболоида, берущего в радиусе четыреста миль… Гаринское неправедное золото рассосалось крапивным волдырем, пролетарская революция в Америке потоплена в крови, попытки, предпринятые в лабораториях ряда стран по воссозданию гиперболоида, окончились неудачей, и во многом благодаря неправдоподобности всей той фантастической истории, от которой не осталось ни главных ее участников, ни самого Золотого острова, ни даже (практически) вещественных улик работы аппарата Гарина. Так был ли Гарин?

* * *

Человек, неукоснительно во всем привыкший следовать до конца, подошел к одному из сейфов. Набрал шифр. Открыл дверцу и вынул плоскую деревянную коробку, и верно – футляр, так церемониально держал он это на весу, извлекая оттуда на свет нечто многослойно обернутое материей, и уж точно драгоценный реликт архейской эры – обожженную металлическую полосу толщиной в полдюйма, на которой скорописью, как если бы резцом на восковой пластине, было выведено: «Проба сил… Проба… Гарин». Края букв были оплавлены, местами вывалились, на обратной стороне – вспученные капли металла.

Пальцы человека бессознательно прошлись, следуя наплывам железа, буквально – факсимиле, словно бы он хотел подшить это к «делу». Нет, Гарин был: всем своим противоречивым существом, этой самой «материей мысли» своей, которой он грезил перевернуть мир. «Да ведь и перевернул! Чудовищно, преступно, грязно», – контрразведчик, поморщившись, отправил реликт обратно в темень, под охрану сейфа. Всякие высокие слова о приоритете мысли и науки меркли в виду этого человека, как необычайно одаренного, так и беспринципного в своих поступках. Циника и честолюбца. И с ним эта бесовка мадам Ламоль, по-своему ни в чем не уступающая Гарину. Зазвонил телефон.

– Да, слушаю, Шельга на связи. Так точно. Работаем, товарищ нарком. Протокол, который вы имеете в виду, отправлен следователю Еременко на дознание. Нет. Пока ничего. Да эта версия у нас в раскладе. Сроки те же. Будем стараться. Спасибо.

Шельга (а это был точно он) положил трубку. Теперь ряд имен более жизненных встал в его памяти. И прежде всех – Хлынов. Вот кто сможет, исходя из физического смысла характеристик М, вывести и самую логику «кому» и «зачем». И, конечно, Хлынов, как один из немногих оставшихся свидетелей предприятия Гарина, старый товарищ (Шельги), исходивший в свое время с ним не одну официальную инстанцию, что-то рассказывающий, что-то дополняющий. Тогда – Хлынов.

*** 26 ***

Одна.

Фактически заточена – долгие семь лет.

Затравлена.

Все в ней взбунтовалось привычно и замерло.

Холодные, заснеженно-белые пальцы пробежали камнями на каждой из рук – хризолит, сапфир, опал, изумруд, алмаз, нефрит, лазурит. Указательный – свободен для напоминаний и расчета. (Синевато-вороненой стали дамский револьвер, будто ладанка с дорогим сердцу пеплом где-то при ней).

Сейчас на женщине похоже, как вечернее платье фиолетового бархата, с длинным разрезом от бедра к низу, декольтированное со спины; гибкая шея открыта, с золотым обхватом узкой змейки. Тесное платье делает шаг женщины манерным и зыбким, но она от этого только выигрывает. Тяжелый залом волос – римским гребнем – обнажает чистый матовый лоб, делает лицо бесстрастно-строгим и прямолинейным в расчетах сердца. Пожалуй, самый ее вид не подошел бы ни одному пикантному вечеру. Чуть вздернутый нос, казалось, смягчает нрав. Большие синевато-серые глаза страдают отсутствием выражения в них. Это лучший для нее способ отражения действительности. Говорят, что сны – отражение яви. Откуда тогда у этой женщины такие сны: золотистые марины в стиле Клода Лоренна. Гранитные, темно-кровяного камня лестницы, нисходящие к морю; террасы, колонны, статуи… Дворец с фасадом, слегка наклоненным, как у древнеегипетских построек, скупо украшенный, с высокими узкими окнами и плоской крышей… Анфилады прекрасных комнат и зал… Двенадцативесельная барка под парчовым балдахином… красивые, нарядные люди ее приветствующие… Если это проявление мечты, то почему часто ей рисуется и такое: огромный зал, словно Мариинского театра в Петербурге; разбитый вдребезги свет люстр, публика, репортеры с самопишущими перьями, стенографистки… И все такое прочее – партер, галерка… А вот и она – в образе Марии-Антуанетты… Присяжные и заседатели (все почему-то напоминающие собой музыкантов в оркестровой яме). Обвинительная речь прокурора… нескольких прокуроров – по одному, наконец, от каждой отдельно взятой страны. Тем же дефилирующим образом – защитники… Громогласные, обаятельные, молодые и не очень… С бородками, и то же по фасону – русские, эспаньолки, а ля Ришелье… Завитые и лысеющие, во фраках и пиджачных парах. Цветы. (?) «Но почему цветы?!» – и женщина одергивает себя, понимая, что это не опера, а она не примадонна, и не дай Бог, если видение это исполнится. Аплодисменты в зале, конечно, будут, и «почетный» эскорт, но другого рода. И она еще глубже уходит в себя.

Когда же она хандрит, то подолгу остается в постели. Отсылает прочь прислугу. Курит, стряхивая пепел прямо на ковер, длинные русские папиросы. От них сволочеет душа, горьким степным мороком тлеет рассвет, застит рассудок. Или же часами вышагивает все в одной и той же комнате-кабинете, бросая странные взгляды на прибор, похожий на телетайп, под стеклянным колпаком, на этажерке. Маячит от окна к окну, подходит к столу, на котором раскатаны апельсины, грецкие орехи в серебряной фольге, лежат книги, чертежные принадлежности, флаконы, амулеты, пилки для ногтей, крошки бисквита, стоят чашки с недопитым кофе. (В иные минуты видеть ей людей из прислуги невыносимо). Находившись так, она вздыхает, и через французское окно до пола спускается по ступенькам в глухой, закрытый сад. Там – цветы, относительный простор, и по всему взору крыши и гряды гор.

Швейцарская обитель. Убежище эмигрантки, – ни откуда, – бегущей из страны в страну. Во взмахе неба, что дозволено ей видеть в простенке домов, похожем на секиру, одна розовеющая капелька прибывающего заката.

Таковой стала ее судьба.

Но хуже всего, когда накатывает память. Сегодня – не по прочитанному перечитывала «Окаянные дни» Бунина. Металась горячей степью под Новочеркасском. Рассылала пули-убийцы. Была ранена. Выжила. Всех и все победила. Блистала. Но с этим связана последовательность лет и дней, в конце которых – провал. Это не по памяти, но как раз то, что надо забыть. Воспоминание в односложном – на итальянском, французском: «Не помню. Я ничего не помню». И вдруг, как припадок, как вызов, или ее «русская рулетка» – Лиссабон; мадам Ламоль. – «Сеньора хочет сказать, что она португалка?» – «Помню только отплытие судна. Ни года, ни месяца. Возможно, частная марокканская яхта. Круиз».

Это прошло росчерком, официальной скорописью, как если бы таможенный досмотр проходил негр в одной набедренной повязке. Далее – Панама, Эквадор – все транзитом. Наконец – Перу. Страна фантастических развалин древнейших дворцов и храмов; «золота инков», так и канувшего в Лету. Для нее же – лечебница Рубена Аскуэ, вблизи Лимы. Покой. Тишина. Отделение неврологического диспансера. Препараты алоэ, настой листьев кока, камфара.

Освидетельствование – узнаванием: памятью о лицах. Но однажды: «К вам друг, сеньора». (Белая фигура в халате. Бледное, вымученное лицо, все белое… один, оттененный углем, бесконечно-упорный взгляд. «Все хорошо. Верь. Амнезия памяти – лучшее, что у тебя есть; твои паспортные данные. Держись этого. Об остальном позабочусь я. Ничего, кроха, хуже бывало. Лучше побыть не в «своем рассудке», чем – ну да ты и сама понимаешь»).

Она и понимала. Но лишь теперь осознала, что, назвавшись тогда «мадам Ламоль», желала только спросить небо: с ней ли оно? Все сошло – ни волоска не упало с ее головы (где уж там быть обезглавленной по французским законам). Пришло сухое подтверждение на официальном бланке о регистрации в таможне города Лиссабона некоей «госпожи Ламоль из Неаполя». (Любезная предосторожность Роллинга, собственника во всем). С этим она начала жить. Все еще Перу, Лима. Сизая поволока над городом во весь год, каждодневно, к вечеру, окончательно мрачнеющая и начинающая сыпать невидимой глазу водяной пылью. Но вот, кажется, дорога в Аргентину не воспрещена. Буэнос-Айрес: здесь только и можно было затеряться песчинкой, задыхаясь в душной пелене пассатов, теряя легкие, цвет лица. Смешиваться с темным, вороватым, ленивым и болтливым народом. Экономили на всем. Зарабатывал он – скромным служащим патентного бюро. Каламбурил: «Что, дорогуша, снова этими-то жемчужными зубками нитки перекусываешь, когда бесценные свои чулочки штопаешь». Тогда она сатанела; грозилась, что пойдет на панель или отравится. Спрашивала, с издевкой, «в какой ломбард он заложил свою невостребованную голову», где остатки его «дутого величия», и укоряла непрактичностью. Тогда он хмурился. Надолго исчезал, рискующий десятикратно против нее. Однажды, после особенно долгого отсутствия, объявился, сияющий. Она даже не поняла сразу, где он пропадал. Но – Европа! Швейцария! Выяснилось, что ее «девичьи сбережения» (на черный день), переведенные своевременно в один из швейцарских банков – не арестованы и даже не взяты под сомнение. («Хорошая традиция. Достойная преумножения», – шутил он). И совсем уже ошеломляющее подтверждение и детали ранее известных слухов: Золотой остров лопнул пузырем раскаленной магмы, со всем на нем – дворцом, золотодобывающей шахтой, башней главного гиперболоида. Сама же их личная история возвышения и падения перешла в разряд легенд. «Представляешь, лапушка, – говорил он, – была Елена Прекрасная, бойня афинян с этими… парфянами, разрушение Трои и все такое с ними, и было правление Божественной Зои, гибель американской эскадры (особо – в скрижалях истории), начало нового «золотого века», гражданская война в Соединенных Штатах и гибель самого острова, подобно Атлантиде». Мир забыл их. В политике – экономика. В моде – аргентинское танго, кабаре… наиболее известные имена – некоего физика Эйнштейна и кинематографического клоуна Чарли Чаплина. «Мы – в мифическом небытие, а не просто сгинувшие, – констатировал он. – Можешь спать теперь спокойно и завести какую-нибудь подслеповатую и не очень болтливую горничную». Она возражала: «Это плохо, друг мой. Легенды укореняются, и люди вдвойне не прощают тем, кто эти легенды развенчивает. И совсем уже скверно – жить и жаться, отирая позолоту собственного памятника». Тогда он надолго и угрюмо замолкал…

Женщина вздрогнула: послышалось ли ей! Сейчас слишком еще день, чтобы предаваться воспоминаниям. А вечер и ночь, – что принесут они? Усмехнувшись, она выбрала круг-минутку по движению секундной стрелки на дамских часиках на столе. Задумала, как гадают русские девушки на «любит, не любит», отрывая лепестки у ромашки: отрешенно стала перебирать камни на худых пальцах, сверяясь с секундной стрелкой. Время исполнилось. Выпал опал: камень надежды. Значит тот, кого она так ждет, будет. Кроме того, возможно, сегодня она «заговорит». Ведь опал усиливает магнетические силы души. И вновь – посторонний звук. Слишком, слишком близко и долго работает автомобильный мотор. Женщина встает. Идет этой комнатой-кабинетом. Утром, на почтамте, открыв свой абонентский ящик, она задышала часто, часто под вуалькой, для чего-то оглянулась. В односложной корреспонденции одной ей понятным текстом сообщалось: «Жди. Буду. Четверг. 28». В этот день совпадало все. Разлука на месяцы, с перенесением даты, на этот раз исключалась. (Но было и такое). Вот – опять звук. Теперь уж точно – из внутреннего дворика. «Мадам, к вам…»

Порывом руки – все в ней сдвинулось, оторвалось – отослала служанку. Найдет ли она еще время, чтобы хоть кем-то стать? Обретет ли себя?

*** 27 ***

В комнату стремительно вошел Гирш. В дорожном костюме, альпийских тяжелых ботинках. С порога на софу полетел плоский чемоданчик, кепи.

– Зоя! – произнес он по-русски.

Женщина отпрянула. (Взгляд – за спину ему). Руки стиснуты у груди. («Никогда. Никогда. Забудь».)

– Mon ami, je ne croistu… («Мой друг, я не понимаю»)

– К черту, Зоя, – повторил он тише, по слогам, вскидывая голову. – Изумительный результат. Целую…