Земную жизнь пройдя до половины,*

Я очутился в сумрачном лесу,

Утратив правый путь во тьме долины.

Каков он был, о, как произнесу,

Тот дикий лес, дремучий и грозящий,

Чей давний ужас в памяти несу!

Так горек он, что смерть едва ль не слаще.

Но, благо в нем обретши навсегда,

Скажу про все, что видел в этой чаще.

Не помню сам, как я вошел туда,

Настолько сон меня опутал ложью,

Когда я сбился с верного следа.

Но к холмному приблизившись подножью,*

Которым замыкался этот дол,

Мне сжавший сердце ужасом и дрожью,

Я увидал, едва глаза возвел,

Что свет планеты,* всюду путеводной,

Уже на плечи горные сошел.

Тогда вздохнула более свободной

И долгий страх превозмогла душа,

Измученная ночью безысходной.

И словно тот, кто, тяжело дыша,

На берег выйдя из пучины пенной,

Глядит назад, где волны бьют, страша,

Так и мой дух, бегущий и смятенный,

Вспять обернулся, озирая путь,

Всех уводящий к смерти предреченной.

Когда я телу дал передохнуть,

Я вверх пошел, и мне была опора

В стопе, давившей на земную грудь.

И вот, внизу крутого косогора,

Проворная и вьющаяся рысь,

Вся в ярких пятнах пестрого узора.

Она, кружа, мне преграждала высь,

И я не раз на крутизне опасной

Возвратным следом помышлял спастись.

Был ранний час, и солнце в тверди ясной

Сопровождали те же звезды вновь,*

Что в первый раз, когда их сонм прекрасный

Божественная двинула Любовь.

Доверясь часу и поре счастливой,

Уже не так сжималась в сердце кровь

При виде зверя с шерстью прихотливой;

Но, ужасом опять его стесня,

Навстречу вышел лев с подъятой гривой.

Он наступал как будто на меня,

От голода рыча освирепело

И самый воздух страхом цепеня.

И с ним волчица, чье худое тело,

Казалось, все алчбы в себе несет;

Немало душ из-за нее скорбело.

Меня сковал такой тяжелый гнет,

Перед ее стремящим ужас взглядом,

Что я утратил чаянье высот.

И как скупец, копивший клад за кладом,

Когда приблизится пора утрат,

Скорбит и плачет по былым отрадам,

Так был и я смятением объят,

За шагом шаг волчицей неуемной

Туда теснимый, где лучи молчат.*

Пока к долине я свергался темной,

Какой-то муж* явился предо мной,

От долгого безмолвья словно томный.

Его узрев среди пустыни той:

«Спаси, — воззвал я голосом унылым, —

Будь призрак ты, будь человек живой!»

Он отвечал: «Не человек; я был им;

Я от ломбардцев низвожу мой род,

И Мантуя* была их краем милым.

Рожден sub Julio,* хоть в поздний год,

Я в Риме жил под Августовой сенью,*

Когда еще кумиры чтил народ.

Я был поэт и вверил песнопенью,

Как сын Анхиза* отплыл на закат

От гордой Трои, преданной сожженью.

Но что же к муке ты спешишь назад?

Что не восходишь к выси озаренной,

Началу и причине всех отрад?»

«Так ты Вергилий, ты родник бездонный,

Откуда песни миру потекли? —

Ответил я, склоняя лик смущенный. —

О честь и светоч всех певцов земли,

Уважь любовь и труд неутомимый,

Что в свиток твой мне вникнуть помогли!

Ты мой учитель, мой пример любимый;

Лишь ты один в наследье мне вручил

Прекрасный слог, везде превозносимый.

Смотри, как этот зверь меня стеснил!

О вещий муж, приди мне на подмогу,

Я трепещу до сокровенных жил!»

«Ты должен выбрать новую дорогу,* —

Он отвечал мне, увидав мой страх, —

И к дикому не возвращаться логу;

Волчица, от которой ты в слезах,

Всех восходящих гонит, утесняя,

И убивает на своих путях;

Она такая лютая и злая,

Что ненасытно будет голодна,

Вслед за едой еще сильней алкая.

Со всяческою тварью случена,

Она премногих соблазнит, но славный

Нагрянет Пес.* и кончится она.

Не прах земной и не металл двусплавный,*

А честь, любовь и мудрость он вкусит,

Меж войлоком и войлоком* державный.

Италии он будет верный щит,

Той, для которой умерла Камилла,

И Эвриал, и Турн, и Нис убит.*

Свой бег волчица где бы ни стремила,

Ее, нагнав, он заточит в Аду,

Откуда зависть хищницу взманила.

И я тебе скажу в свою чреду:

Иди за мной, и в вечные селенья

Из этих мест тебя я приведу,

И ты услышишь вопли исступленья

И древних духов, бедствующих там,

О новой смерти тщетные моленья;*

Потом увидишь тех, кто чужд скорбям

Среди огня, в надежде приобщиться

Когда-нибудь к блаженным племенам.

Но если выше ты захочешь взвиться,

Тебя душа достойнейшая* ждет:

С ней ты пойдешь, а мы должны проститься;

Царь горних высей, возбраняя вход

В свой город мне, врагу его устава,

Тех не впускает, кто со мной идет.

Он всюду царь, но там его держава;

Там град его, и там его престол;

Блажен, кому открыта эта слава!»

«О мой поэт, — ему я речь повел, —

Молю Творцом, чьей правды ты не ведал:

Чтоб я от зла и гибели ушел,

Яви мне путь, о коем ты поведал,

Дай врат Петровых* мне увидеть свет

И тех, кто душу вечной муке предал».

Он двинулся, и я ему вослед.

День уходил, и неба воздух темный

Земные твари уводил ко сну

От их трудов; лишь я один, бездомный,

Приготовлялся выдержать войну

И с тягостным путем, и с состраданьем,

Которую неложно вспомяну.

О Музы, к вам я обращусь с воззваньем!

О благородный разум, гений свой

Запечатлей моим повествованьем!

Я начал так: «Поэт, вожатый мой,

Достаточно ли мощный я свершитель,

Чтобы меня на подвиг звать такой?

Ты говоришь, что Сильвиев родитель,*

Еще плотских не отрешась оков,

Сходил живым в бессмертную обитель.

Но если поборатель всех грехов

К нему был благ, то, рассудив о славе

Его судеб, и кто он, и каков,

Его почесть достойным всякий вправе:

Он, избран в небе света и добра,

Стал предком Риму и его державе,

А тот и та, когда пришла пора,

Святой престол воздвигли в мире этом

Преемнику верховного Петра.

Он на своем пути, тобой воспетом,*

Был вдохновлен свершить победный труд,

И папский посох ныне правит светом.

Там, вслед за ним. Избранный был Сосуд,*

Дабы другие укрепились в вере,

Которою к спасению идут.

А я? На чьем я оснуюсь примере?

Я не апостол Павел, не Эней,

Я не достоин ни в малейшей мере.

И если я сойду в страну теней,

Боюсь, безумен буду я, не боле.

Ты мудр; ты видишь это все ясней».

И словно тот, кто, чужд недавней воле

И, передумав в тайной глубине,

Бросает то, что замышлял дотоле,

Таков был я на темной крутизне,

И мысль, меня прельстившую сначала,

Я, поразмыслив, истребил во мне.

«Когда правдиво речь твоя звучала,

Ты дал смутиться духу своему, —

Возвышенная тень мне отвечала. —

Нельзя, чтоб страх повелевал уму;

Иначе мы отходим от свершений,

Как зверь, когда мерещится ему.

Чтоб разрешить тебя от опасений,

Скажу тебе, как я узнал о том,

Что ты моих достоин сожалений.

Из сонма тех, кто меж добром и злом,*

Я женщиной был призван столь прекрасной,

Что обязался ей служить во всем.

Был взор ее звезде подобен ясной;

Ее рассказ струился не спеша,

Как ангельские речи, сладкогласный:

О, мантуанца чистая душа,

Чья слава целый мир объемлет кругом

И не исчезнет, вечно в нем дыша,

Мой друг, который счастью не был другом,

В пустыне горной верный путь обресть

Отчаялся и оттеснен испугом.

Такую в небе слышала я весть;

Боюсь, не поздно ль я помочь готова,

И бедствия он мог не перенесть.

Иди к нему и, красотою слова

И всем, чем только можно, пособя,

Спаси его, и я утешусь снова.

Я Беатриче,* та, кто шлет тебя;

Меня сюда из милого мне края*

Свела любовь; я говорю любя.

Тебя не раз, хваля и величая,

Пред господом мой голос назовет.

Я начал так, умолкшей отвечая:

«Единственная ты, кем смертный род

Возвышенней, чем всякое творенье,

Вмещаемое в малый небосвод,*

Тебе служить — такое утешенье,

Что я, свершив, заслуги не приму;

Мне нужно лишь узнать твое веленье.

Но как без страха сходишь ты во тьму

Земного недра, алча вновь подняться

К высокому простору твоему?»

«Когда ты хочешь в точности дознаться,

Тебе скажу я, — был ее ответ, —

Зачем сюда не страшно мне спускаться.

Бояться должно лишь того, в чем вред

Для ближнего таится сокровенный;

Иного, что страшило бы, и нет.

Меня такою создал царь вселенной,

Что вашей мукой я не смущена

И в это пламя нисхожу нетленной.

Есть в небе благодатная жена;*

Скорбя о том, кто страждет так сурово,

Судью* склонила к милости она.

Потом к Лючии* обратила слово

И молвила: — Твой верный — в путах зла,

Пошли ему пособника благого. —

Лючия, враг жестоких, подошла

Ко мне, сидевшей с древнею Рахилью,

Сказать: — Господня чистая хвала,

О Беатриче, помоги усилью

Того, который из любви к тебе

Возвысился над повседневной былью.

Или не внемлешь ты его мольбе?

Не видишь, как поток, грознее моря,

Уносит изнемогшего в борьбе? —

Никто поспешней не бежал от горя

И не стремился к радости быстрей,

Чем я, такому слову сердцем вторя,

Сошла сюда с блаженных ступеней,

Твоей вверяясь речи достохвальной,

Дарящей честь тебе и внявшим ей».

Так молвила, и взор ее печальный,

Вверх обратясь, сквозь слезы мне светил

И торопил меня к дороге дальней.

Покорный ей, к тебе я поспешил;

От зверя спас тебя, когда к вершине

Короткий путь тебе он преградил.

Так что ж? Зачем, зачем ты медлишь ныне?

Зачем постыдной робостью смущен?

Зачем не светел смелою гордыней, —

Когда у трех благословенных жен

Ты в небесах обрел слова защиты

И дивный путь тебе предвозвещен?»

Как дольный цвет, сомкнутый и побитый

Ночным морозом, — чуть блеснет заря,

Возносится на стебле, весь раскрытый,

Так я воспрянул, мужеством горя;

Решимостью был в сердце страх раздавлен.

И я ответил, смело говоря:

«О, милостива та, кем я избавлен!

И ты сколь благ, не пожелавший ждать,

Ее правдивой повестью наставлен!

Я так был рад словам твоим внимать

И так стремлюсь продолжить путь начатый,

Что прежней воли полон я опять.

Иди, одним желаньем мы объяты:

Ты мой учитель, вождь и господин!»

Так молвил я; и двинулся вожатый,

И я за ним среди глухих стремнин.

Я увожу к отверженным селеньям,

Я увожу сквозь вековечный стон,

Я увожу к погибшим поколеньям.

Был правдою мой зодчий вдохновлен:

Я высшей силой, полнотой всезнанья

И первою любовью сотворен.

Древней меня лишь вечные созданья,

И с вечностью пребуду наравне.

Входящие, оставьте упованья.*

Я, прочитав над входом, в вышине,

Такие знаки сумрачного цвета,

Сказал: «Учитель, смысл их страшен мне».

Он, прозорливый, отвечал на это:

«Здесь нужно, чтоб душа была тверда;

Здесь страх не должен подавать совета.

Я обещал, что мы придем туда,

Где ты увидишь, как томятся тени,

Свет разума утратив навсегда».

Дав руку мне, чтоб я не знал сомнений,

И обернув ко мне спокойный лик,

Он ввел меня в таинственные сени.

Там вздохи, плач и исступленный крик

Во тьме беззвездной были так велики,

Что поначалу я в слезах поник.

Обрывки всех наречий, ропот дикий,

Слова, в которых боль, и гнев, и страх,

Плесканье рук, и жалобы, и всклики

Сливались в гул, без времени, в веках,

Кружащийся во мгле неозаренной,

Как бурным вихрем возмущенный прах.

И я, с главою, ужасом стесненной:

«Чей это крик? — едва спросить посмел. —

Какой толпы, страданьем побежденной?»

И вождь в ответ: «То горестный удел

Тех жалких душ, что прожили, не зная

Ни славы, ни позора смертных дел.

И с ними ангелов дурная стая,*

Что, не восстав, была и не верна

Всевышнему, средину соблюдая.

Их свергло небо, не терпя пятна;

И пропасть Ада их не принимает,

Иначе возгордилась бы вина».*

И я: «Учитель, что их так терзает

И понуждает к жалобам таким?»

А он: «Ответ недолгий подобает.

И смертный час для них недостижим,

И эта жизнь настолько нестерпима,

Что все другое было б легче им.

Их память на земле невоскресима;

От них и суд, и милость отошли.

Они не стоят слов: взгляни — и мимо!»

И я, взглянув, увидел стяг вдали,

Бежавший кругом, словно злая сила

Гнала его в крутящейся пыли;

А вслед за ним столь длинная спешила

Чреда людей, что, верилось с трудом,

Ужели смерть столь многих истребила.

Признав иных, я вслед за тем в одном

Узнал того, кто от великой доли

Отрекся в малодушии своем.*

И понял я, что здесь вопят от боли

Ничтожные, которых не возьмут

Ни бог, ни супостаты божьей воли.

Вовек не живший, этот жалкий люд

Бежал нагим, кусаемый слепнями

И осами, роившимися тут.

Кровь, между слез, с их лиц текла

И мерзостные скопища червей

Ее глотали тут же под ногами.

Взглянув подальше, я толпу людей

Увидел у широкого потока.

«Учитель, — я сказал, — тебе ясней,

Кто эти там и власть какого рока

Их словно гонит и теснит к волнам,

Как может показаться издалека».

И он ответил: «Ты увидишь сам,

Когда мы шаг приблизим к Ахерону*

И подойдем к печальным берегам».

Смущенный взор склонив к земному лону,

Боясь докучным быть, я шел вперед,

Безмолвствуя, к береговому склону.

И вот в ладье навстречу нам плывет

Старик,* поросший древней сединою,

Крича: «О, горе вам, проклятый род!

Забудьте небо, встретившись со мною!

В моей ладье готовьтесь переплыть

К извечной тьме, и холоду, и зною.

А ты уйди, тебе нельзя тут быть,

Живой душе, средь мертвых!» И добавил,

Чтобы меня от прочих отстранить:

«Ты не туда свои шаги направил:

Челнок полегче должен ты найти,*

Чтобы тебя он к пристани доставил».

А вождь ему: «Харон, гнев укроти.

Того хотят — там, где исполнить властны

То, что хотят. И речи прекрати».

Недвижен стал шерстистый лик ужасный

У лодочника сумрачной реки,

Но вкруг очей змеился пламень красный.

Нагие души, слабы и легки,

Вняв приговор, не знающий изъятья,

Стуча зубами, бледны от тоски,

Выкрикивали господу проклятья,

Хулили род людской, и день, и час,

И край, и семя своего зачатья.

Потом, рыдая, двинулись зараз

К реке, чьи волны, в муках безутешных,

Увидят все, в ком божий страх угас.

А бес Харон сзывает стаю грешных,

Вращая взор, как уголья в золе,

И гонит их и бьет веслом неспешных.

Как листья сыплются в осенней мгле,

За строем строй, и ясень оголенный

Свои одежды видит на земле, —

Так сев Адама, на беду рожденный,

Кидался вниз, один, — за ним другой,