Татьяна Алферова
      Сны  в  пустыне
      Взрослые и дети иногда вовсе не говорят друг другу правды. При этом не считают себя лжецами, а напротив, полагают, что поступают абсолютно честно.
      Когда Сережа разбивает кофейную чашку из любимого маминого сервиза (а разбить чашку очень легко, стоит только резко дернуть локтем, если она стоит на самом краешке стола), он не лицемерит, утверждая, что сделал это не назло. Он хочет очень простых вещей: чтобы мама поняла, как она не права, что без конца болтает по телефону со своим дядей Леней и что перестала обращать внимание на Сережу, то есть разлюбила его. А ведь теперь, когда умер папа, у мамы остался только один мужчина - Сережа, тетя Люся так и говорила, Сережа слышал из соседней комнаты. Тетя Люся врач, она в таких вещах разбирается. А то, что он не говорит, что сам поставил чашку ближе к краю, так это не ложь, а умолчание.
      Когда Луиза кричит на сына: "Я тебя кормлю, учу, и никто мне не помогает. А ты назло бьешь чашки и портишь дорогие вещи!", она на самом деле имеет в виду: "Как ты на меня не похож! Это очень печально. Но еще хуже, что я не знаю, что делать с тобой, как вернуть того послушного мальчика, каким ты был еще полгода назад". И конечно, она умалчивает о Ленином предложении поехать втроем с Сережей, в деревню к знакомым. Потому что там предполагается посещение русской бани, тоже втроем, а Луиза не до конца уверена, что это следует делать, хотя и соглашается с Леней, что то, что на Западе принято за норму, у нас представляется диким в силу общей отсталости и пуританского воспитания. Но ее-то никак не зачислишь в пуританки, не поэтому покойный муж искал приключений на стороне. Но мужа полгода, как нет и, стало быть, ревности нет тоже.
      А без Лени ей никак не прожить, Леня единственный, кто ее поддерживает. Не на Люсю же опираться. Старшая сестра, хоть и медик по образованию, может говорить лишь о себе и своих переживаниях. Подобные разговоры дают ей больше эмоций, чем непосредственное "проживание". Когда события малочисленны, их обсуждения приобретают у Люси необычайный размах. Занималась бы делом, так и времени на телефон не оставалось бы. Полвечера треплется - не остановить, а Леня дозвониться не может. Леня из-за этого сцены устраивает, потом. Покойный муж никогда не устраивал сцен, несправедливо полагая, что это женское дело.
      Луиза ревновала мужа к многочисленным любовницам, не стесняющимся звонить домой и спрашивать, когда придет Вениамин Львович. Мужская ревность оказалась шире и безличнее. Леня утверждал, что ревнует Луизу ко всей ее жизни, где его, Лени, нет. При этом совершенно не стремился к личным встречам, предпочитая каждый вечер звонить по телефону. Он подробно выспрашивал, чем Луиза занималась сегодня, что намерена делать завтра, как ведет себя Сережа, учил ее правильно разговаривать с сестрой, ведь Луиза так бесхребетна, что только ленивый не садится ей на шею. Даже программы частных уроков обсуждал и обижался, если из-за прихода ученика приходилось прерывать разговор. Ученики, с их полной неспособностью к языку, изматывали Луизу до предела. Но жить на что-то надо, ее учительских денег не хватало, муж приучил к определенному масштабу, и вдруг все кончилось. После его смерти Луиза неожиданно для всех выказала такую собранность и целеустремленность, что зарабатывала в месяц побольше иного доцента, но уставала страшно. Если бы не Ленины звонки, точно сорвалась бы, переломилась от напряжения. Они и познакомились-то по телефону. Когда Луиза окончательно решила, что ей никогда не устроить личную жизнь: на работе в школе одни женщины, а где еще искать возможность, не на улице же к мужчинам приставать, это им одним позволено, - зазвонил телефон, и незнакомый голос спросил Нину Юрьевну. Луиза ответила: "Вы ошиблись номером" - и хотела повесить трубку, но незнакомец проявил настойчивость, долго выяснял, какой номер у нее, давно ли она здесь живет и так далее. Почему Луиза сразу все рассказала о себе непонятно, но уже несколько месяцев она не представляла себе жизни без этих звонков. Леня ухитрился за считанные дни вернуть ей уверенность в себя, засыпал комплиментами. Виделись они всего два раза.
      Первый раз ничего не произошло, просто посидели в мороженице, шампанское Леня хотел заказать, но предупредил, что на машине и сам пить не будет. Луиза, естественно, из солидарности отказалась. В тот день Леня торопился, и их встреча длилась меньше, чем традиционный разговор по телефону.
      В следующий раз он приехал к ней, но опасался, что Сережа вернется из школы раньше времени, и все произошло, но скомкано; вернее, у него ничего не получилось. Однако, Леня не смутился, Луиза растерялась гораздо сильней. С покойным мужем дело обстояло совсем наоборот: постоянная Венина готовность к подвигам в постели выводила Луизу из себя. Ей казалось унизительным, что после встречи с очередной любовницей (забыть о них не удавалось ни на минуту) он претендует еще и на близость с женой.
      Леня оделся и, как ни в чем ни бывало, обещал найти квартиру, где будут розы, шампанское, и все пройдет замечательно, ведь теперь он в полной мере осознал, какая Луиза шикарная женщина. Время шло, квартира не находилась, встреча откладывалась. Но каждый вечер Леня бессовестно раздевал ее по телефону и подробно описывал, что именно он проделает с ней на квартире, буквально, в следующие выходные.
      Сережа за стенкой не мог уснуть, ловил сдавленный смешок матери, ее неестественный тон, но закрывал глаза и старался глубоко дышать, когда она заглядывала в детскую с телефоном на длинном шнуре. Он придумывал способы наказания матери, ведь она сама говорила, что детей, к примеру, наказывают для того, чтобы они поняли, как поступать нельзя, а не от злости на уже совершенное. От этого дяди Лени, который звонит каждый вечер, следовало избавиться любым способом. Мама должна принадлежать только ему, Сереже. Это просто и понятно. У всех так. У всех, у кого нет папы. Да взять, хоть, ябеду Таньку - и то. А спать он не будет. Он не уснет, пока мама в соседней комнате не положит трубку и не пойдет в ванную, чтобы пропасть там надолго. Как она ложиться, Сережа уже не услышит.
      * * *
      Снился тот самый сон, что мучил его последние недели: Сергей ехал на машине по пустыне. Очень важно было успеть и доехать, но до куда, он не знал. Знал только, что времени в обрез, что не успевает, и машина опять встанет. И на этот раз придумал, сообразил, что следует делать.
      Пыльно оранжевая пустыня откатывалась во все стороны, от одного взгляда на нее хотелось воды, и сам воздух казался нечистым, хотя кондиционер в машине еще работал, и пока не было жарко. Несмотря на желание скорости, такое же острое, как жажда, Сергей ехал на второй передаче, чтобы песок не понес машину, как уже случалось в предыдущих снах; чтобы эта железная ненадежная тварь не закопалась, предпочтя направление вниз стремлению вперед.
      Жажда скорости подкреплялась смешной здесь гордостью - надо же, и этот кусок пути я преодолел, значит, чего-то могу - но тотчас сменялась жалобной мольбой - ну, еще капельку, ну, пронеси. Он не смотрел на приборную панель, но почувствовал, что стрелка датчика заходит в красную зону: двигатель перегрелся, не от скорости, от зноя, сжимающего машину и сверху, и снизу от песка. Если не останавливаться, как уже было, после все равно невозможно тронуться с места, на пределе, пока мотор окончательно не заглохнет, он сумеет выиграть минут пять, а повезет - семь. А потом... Потом наступило почти сразу. Сергей ступил на яркий, такой однородный, что казался неопасным, декоративным, песок и быстро, но не бегом, даже не захлопнув за собой дверцу, устремился вперед. Бежать не стоило, силы быстрее кончатся. После прохладного салона рубашка мгновенно взмокла, облепила спину, плечи. Теперь вперед, сколько успеет. Если успеет.
      Через пару часов он дошел до места, где всегда, в предыдущих снах, встречалась ящерица, довольно крупная, больше ладони, быстро передвигающаяся на вывернутых лапах. Ящерица обернулась, щеки у нее раздулись, как жабры дальше Сергей в предыдущих снах не попадал. Случалось умирать и гораздо раньше, до ящерицы. А сейчас, похоже, его хватит еще на несколько часов ходьбы. Вперед, вперед. Потом проснулось отчаяние, сменилось двигательным оцепенением: он шел, как во сне. Собственно, он и был во сне. Двигаться стало легче от равнодушия, эмоции больше не отбирали сил. И когда запах воды и зелени проник в воспаленную носоглотку, Сергей удивился, ибо считал, что мираж, а оазис здесь мог быть лишь миражем, доступен одному зрению, или в первую очередь зрению, но никак не спящему или свихнувшемуся обонянию. Подумал, что в этот раз смерть окажется легче, сделал шаг, еще один, а следующий уже по инерции, не сам - тело двигалось без его желания и воли, после того, как темнота поглотила сознание и песок, самое главное, песок.
      Со стоном приходя в себя, Сергей решил, что ночной кошмар закончился, но вместо желтоватых обоев собственной комнаты обнаружил перед глазами колышущуюся дымку. Испуганно сел, пытаясь определить ее происхождение и рассмотрел тонкую кисею, спускающуюся сверху и обвивающую постель, наподобие полога. Значит, на сей раз он успел, и сон не кончен. Тихие, чуть шаркающие шаги прошумели к нему, край кисеи поднялся, являя две полные белые ручки. Они закрепили ткань невидимым шнуром, исчезли, чтобы тотчас появиться с тяжелым подносом, в центре которого красовалась чеканная громоздкая чаша, заполненная колотым цветным льдом, симметрично окруженная вазами с фруктами и кувшинами с зеленой жидкостью. Другие руки, смуглее и миниатюрнее, ловко наполнили этой пряной влагой низкую чашу красно-желтого металла, зачерпнули пригоршню цветного льда, бросили туда же и поднесли к губам Сергея. Он пригнулся, чтобы глотнуть, приблизил лицо к соблазнительной чаше, пригубил, вскинул глаза и, прежде, чем глоток успел обжечь холодом горло, увидел темные глаза за неправдоподобно темными же ресницами, кипящие змейки блестящих волос по нежно-смуглым скулам, гранатовое зерно маленького, в точку стянутого, рта и неожиданно грозные на этом лице брови. Но тут выпитая жидкость взорвалась где-то в груди, и Сергей окончательно проснулся.
      * * *
      Зоя вздрогнула от звонка в дверь, хотя он прозвучал точно в назначенное время. Сережа обещал заехать вечером, в шесть часов и обещание свое сдержал. Но минуты ожидания, особенно последние, перед наступлением ожидаемого события, воспринимаются иначе, обладают особой длительностью по сравнению с обычным временем, что, впрочем, не самое неприятное в них. Гораздо хуже, что они имеют свойство воздействовать на пространство, извлекать ожидающего из привычной обстановки комнаты или, допустим, со скамьи на бульваре и помещать в глухой кокон, изолирующий от реальных звуков и образов; кокон, внезапно лопающийся с наступлением события, и оставляющий человека беззащитным, наподобие свежевылупившейся бабочки с влажными еще крыльями в густой розоватой слизи, оглушенной внезапным рождением нового мира.
      Зоя многого ждала от сегодняшнего вечера, по крайней мере, любви, и с самого начала все пошло наперекосяк. Сергей отказался от ужина, значит, полтора часа у плиты и утренняя пробежка по продуктовым магазинам - псу под хвост. Разговор не клеился, а ничем другим Сергей, похоже, не собирался заниматься, во всяком случае не стремился Зою приласкать или, хотя бы, сесть поближе. Как бедняжка ни старалась, не смогла достичь и подобия оживления ни в своем поведении и речи, ни, тем более, у Сережи. Через полтора часа ей чуть ли не захотелось, чтобы гость ушел, но когда он действительно встал и направился в прихожую, бормоча по дороге невразумительные объяснения, почему не может задержаться дольше, Зою скрутила тоска, граничащая с отчаянием. Все складывалось не так, это следовало немедленно исправить, потому что подобная неловкость вредна и мучительна для обоих.. Но никто не подсказал Зое верного хода, боги молчали, а сама она ничего не умела.
      После уходя Сергея на душе у Зои стало так темно и муторно, что она, не зная о чем подумать, принялась вспоминать свой недолгий брак. Может быть, все на свете отношения развиваются по одной схеме? Может быть, существует общая катастрофа брака, и всем супругам скучно наедине. Андрей, исчезнувший Зоин муж, умел быть блестящим собеседником и галантным кавалером, но для этого требовался, как минимум, еще один свидетель. Дома с Зоей он превращался в механического человечка, обходить стол, не натыкаясь на него, еще мог, но поддерживать мало-мальски интересный и связный разговор - увы. Правда, до брака, до их совместной жизни он держался великолепно, охотно развлекал Зою бесчисленными забавными историями и развлекался сам звуками собственного голоса. Но стоило ей Андрея "заполучить" - куда что девалось. Весь лоск, все радужные переливы облезли, перелиняли, сменившись серыми утиными перышками. И тут, прерывая вялотекущий поток воспоминаний, боги внезапно сказали ей: - Пойди в коридор и посмотри внимательно.
      В коридоре на полу, под зеркалом, лежал красно-коричневый косметический карандаш. У Зои в доме такого не было, значит, никуда не денешься от мысли, что карандаш появился вместе с Сережей, может, выпал из кармана, когда гость уходил, торопясь и не глядя натягивая куртку.
      В конце концов наступило завтра. И прошло еще несколько дней, без желаний, со страхом перед появлением определенных мыслей. Некоторая расплывчатость, размытость успокоили Зою, она почти забыла о карандаше и странностях в Сережином поведении, или решила, что забыла. Приближалось 2 декабря, день рождение Зоиной подруги Марины. Договариваясь по телефону о том, что придет не одна, Зоя наткнулась на неприятный вопрос - ходит ли она с Сергеем к его приятелям. Далее вопросы последовали один за другим: что из себя представляют эти самые приятели, как они воспринимают Зою, как Сережа ведет себя на людях и тому подобное. Не подумав, Зоя ответила "да" в самом начале, хотя ни разу не видела никого из Сережиного окружения. Отвечать дальше, описывать несуществующие знакомства оказалось трудно, обида пережала горло, увлажнила глаза. Марина хмыкнула чересчур понимающе и свернула разговор.
      Зоино "да" прозвучало машинально, но теперь, спустя некоторое время после разговора, Зоя поняла, что ей было бы стыдно признаться в том, что они никуда не ходят вместе, и что все, что происходит с Сережей, буквально все: начиная с места работы, кончая образом жизни, она знает лишь с его слов. Даже дома у него Зоя не бывала ни разу. Как же она раньше не задумалась об этом? Внезапно все черточки и случайные штрихи заняли единственно возможное место на чистом листе, образовали стройную схему. Боги трясли заполнившимся листом, веселясь и почесываясь. Почему мужчина никогда не остается на ночь, не ест в гостях, не водит к себе домой? И задумываться не надо. Потому что дома его ждут, ждет та, которая накормит ужином, уложит спать и не потерпит непрошеную - или несанкционированную - гостью. Но раз уж Зоя проявила чудеса непонятливости, Сережа подбросил ей чужой косметический карандашик, как перед этим - кружевной носовой платок, который якобы нашел и случайно засунул в карман. Не говорить же ему прямым текстом, так, мол и так, дорогая, я тебя, конечно, люблю, как родную, но некоторым образом, уже отчасти женат - или связан совместным проживанием. Вел-то он себя честно, намекал, как мог, с самого начала, да Зоя понять не хотела. Не исключено, что сам мучается не меньше, выхода не видит, а она тупеет на глазах, ничего замечать не хочет, несмотря на богов, ничего знать не собирается. Нет, он не виноват. Самое простое - обвинить, любая слабая женщина так бы и поступила на ее месте, заявила бы с порога: - Ты меня обманывал, ты меня использовал. - Зоя выдержит, Зоя сильная. А кто выиграет от разрыва и что можно выиграть? Ей-то ничего без Сережи не светит, ясно, не потому, что никто на нее больше не позарится, а потому, что никто другой не нужен, нечего себя обманывать. А Сергей? Пусть нерегулярно, но приходит, значит, тоже ему необходимы эти встречи, было бы дома все в порядке - не приходил бы, не искал себе приключений, не такой он человек. Вероятно, изначально что-то его не устраивало дома, что-то там не так, есть червоточина. Никто не собирается ее рассверливать, но с судьбой не поспоришь. Выход один: продолжать все, как есть, а там посмотрим. Можно себя уговорить, что остальное, находящееся вне их отношений - неважно.
      Но как можно было не замечать? Маринка, не зная ничего толком, сразу нащупала.
      Зоя подробно представила себе, как Сергей обнимает ту, другую, говорит ей те же слова с той же интонацией - мужчины ленивы и неизобретательны в этом отношении и до конца жизни используют однажды в юности найденные, или перенятые от кого-нибудь, формулы любви. Как ведет мизинцем по высокой скуле, бормочет "мой малыш", и это слово мужского рода, обращенное к женщине, дрожит и вибрирует на кончике его языка, исследующего мочку с двумя маленькими гладкими серьгами, продетыми одна над другой.
      Проснувшись с хорошим настроением - отличное качество, просыпаться радостно, что бы ни случилось в далеком вчера, к сегодняшнему утру оно имеет такое же далекое отношение, итак, проснувшись, Зоя разрешила вчерашнюю проблему просто и изящно. Чтобы избавиться от щемящей тоски, тем более, вдруг ей лишь почудилась причина, вдруг ничего такого нет на самом деле, надо перестать ревновать, а если перестать не удается, внушить себе, что не ревнуешь, что все - не важно. Внушить сильно, от души и со всей искренностью.
      В подобном подходе таилась опасность, ибо есть такие впечатлительные натуры, верящие в слова, пусть и обращенные к себе. Можно и не всегда сложно уговорить себя не ревновать. Но при этом, те же доводы сами собой переносятся на объект ревности, пардон, бывшей несостоявшейся ревности и на - будем считать, что воображаемых - соперников или соперниц. То есть, изначально все же следует уговорить себя, что причины не существует, она умозрительна. Промахи объекта ревности после этого представляются лишь оговорками, а если и правдой, то не важной и, как бы, не существующей. Увы, не будь уговора, промахи причиняли бы боль и этим поддерживали чувство, которое и питает ревность. Чувство стало бы болезненным, но, худо бедно, жило бы и охраняло отношения. Но когда уговоришь себя окончательно, что и это не важно, слова раздражают, перестаешь верить всему, и худому, и хорошему. А это - конец. К счастью, Зоя не влезала в дебри, не блуждала по джунглям умствований на темы этики и морали, а просто решила, что с сегодняшнего, такого морозного и солнечного, утра не ревнует и все.
      Держаться на дне рождения у подруги она решила за какие-то их общие с Сергеем знаки, за слова, понятные лишь двоим, что и проделывала бесконечно, удивляясь, что партнер после одного-двух повторений перестал оживляться и больше смотрел в тарелку, нежели на нее; не прижимался под столом коленом к ее колену, не замечал очевидных намеков, не улыбался понимающе на зоины, якобы не к месту, реплики, короче, скучал и более того, выражал недовольство, бессердечно отказался от кофе, десерта и, сославшись на занятость, ушел без Зои.
      Маринка понимающе глядела через стол большими выпуклыми глазами и, наверняка, сочувствовала зоиным переживаниям, что еще надежней, чем заинтересованная радость убивает приязнь между подругами в подобных случаях. Дома Зою ждали тоска и немытая посуда.
      * * *
      Зачем женщины таскают мужчин на дни рождения своих подруг, не разобрал бы и многомудрый Фрейд. Да он и не занимался проблемой коллективного мазохизма. Дверь новоприбывшим открыла полная дама, вскипавшая над отчаянным декольте ярко-алого цвета, впрочем это осталось единственным энергичным движением. Способ ее перемещения по маленькой прихожей ничего общего с ходьбой не имел. Дама плавно перетекала, чуть не шлепалась каплями на пушистый коврик у дверей, вслед за ней струились длинные локоны, завитые "гвоздиком", складки платья, избыточной плоти, равномерно свисающей с боков, выпирая из-под широкого жесткого и черного пояса; струились ее руки, оканчивающиеся долгими извилисто-красными ногтями - не могла же она завершиться внезапно; струились даже высокие, расширяющиеся книзу каблуки, путаясь в коврике, заплетая неожиданно длинные ноги; умопомрачительно-сладкий запах духов тянулся так долго, что не успел всосаться в комнату из прихожей весь, вплоть до Сережиного ухода из этого дома. По ошибке решив, что это и есть хозяйка и виновница торжества, Сергей попытался вручить даме букет, чем вызвал тягучий нескончаемый смех и новое изобильное колыханье.
      Хозяйка вынырнула из-под локтя встречающей, как черный баклан из волны, деловито, как рыбку, клюнула гвоздики и отправилась пристраивать их куда-то на кухню - почему дамы с цветами вечно устремляются на кухню? Каркающий ее голос распорядился издалека о размещении гостей, и Сережа оказался один-одинешенек перед лицом не менее шести жарко дышащих, намакияженных и разодетых в пух и прах зоиных подруг. В темном углу комнаты за компьютером сидел, согнувшись, на маленьком пуфике некто, не поворачивающий лица, так и не оглянувшийся до конца визита, Сережиного, во всяком случае. Вероятно, то был хозяин, но идти от стола здороваться через всю комнату, как того требовала мужская солидарность, Сереже стало лень, а более - неловко, человек делом занимается, все-таки.
      Как почетного, по половому признаку, гостя его посадили между хозяйкой и той самой дебелой струящейся девой, явно занимающей в доме особое положение; но вмешалась Зоя, закричала, что, мол, такое делается, мужика из-под носа уводят и тому подобные, будто бы нарочитые грубости на псевдонародном языке, а на самом деле, выражая подлинные свои эмоции доступными средствами, что все и так понимали. Казалось, что зоины сдержанность и тактичность, которые Сережа успел оценить и полюбить, остались вместе с парадной шубой в прихожей, между престарелым холодильником и, увенчанной лосиными рогами, вешалкой.
      Дамы, по скверной и странной своей привычке захмелели после первых двух рюмок. Немедленно под столом обнаружилось, что у обеих сережиных соседок имеются коленки, зоино пополнее, хозяйкино энергичнее. Мелькнула сумасшедшая мысль спрятать ноги под стул, чтобы они, эти игривые дамские колени, столкнулись между собой, но выпито для решительного шага оказалось недостаточно и пришлось терпеть давление с обеих сторон, давление довольно ощутимое, ибо подвыпившие дамы не рассчитывали усилий, а толкались от полноты души и, чего у них еще там внутри.
      Тройственного союза под столом Зое показалось недостаточно, она принялась плести, казавшуюся ей забавной, историю, перемежая ее словами и выражениями из их интимного обихода. Сережу передернуло от пошлости ситуации, хоть он и понимал, что так Зоя пытается показать ему, о чем думает сейчас, а еще, наверное, что они двое вместе против всех остальных, они одно. Получалось, однако, не они двое вместе, а они все против одного Сережи, плюс неизвестный - хозяин ли? - в углу. Отчего женщины проявляют подчас вопиющую нечуткость Сереже было неведомо, но сей факт имеет широкое распространение, и все остальные принимают его просто как данность. А самое отвратительное, что зоина "хитрость" в совокупности со значительным выражением на морде, о Господи, на личике, всем очевидны, говорила бы уж проще, "как у нас с Сергеем принято выражаться сразу после коитуса, я..."
      Едва дождавшись горячего блюда: тривиальных курячьих ножек, зато в ярко-розовом подозрительно пахнущем соусе, встреченном гостьями неискренними восторгами и хихиканьем, Сережа вскочил и ринулся в прихожую, надеясь хоть там кинуть прощальный взгляд на, сброшенные за ненадобностью, зоины сдержанность и тактичность. Он мог бы догадаться, что дает Зое лишний и пустой повод для невысказанной и потому более тягостной ревности, но сдержаться не хватило сил, как в навязчивом кошмаре, когда он ползет по пустыне, а песок забивается в рот, нос, даже в брови, и голова тяжелеет от веса собравшихся вместе на его лице мелких оранжевых песчинок, тяжелеет, как при высокой температуре, и глаза режет точно также, недаром говорят, как песок в глаза, и сила также кончаются, и понимаешь бесполезность всего, всего вообще, и своего движения и существования тоже, и умираешь, в который раз умираешь во сне, чтобы проснуться с привычной болью слева.
      * * *
      К очередному визиту Сергея Зоя сочла, что сумела уговорить себя. Не существует никакой другой женщины, для ревности нет причин, все странности его поведения вполне объяснимы, подчиняются определенным законам, неизвестным Зое - пока неизвестным. А умолчания и недомолвки призваны защитить ту, заповедную часть его души, куда нет доступа никому и совсем не означают другой связи. Но вместе с ревностью исчезло еще что-то, что именно, Зоя поняла уже в постели, удивившись тому, что мерзнет без одеяла неиспытанное прежде ощущение.
      - Малыш, мой малыш, - задыхаясь, шептал Сергей, в то время пока Зоя автоматически выполняла положенное: вздыхала, стонала, изо всех сил сжимала пальцами его плечи в надлежащий момент и думала: - Скорей бы все кончилось.
      Когда не чувствуешь настоящего желания в момент близости, то чувствуешь скуку. Зою поразило, что он ничего не замечает. Неужели достаточно изобразить желание или эмоцию жестами, словами, а воображение партнера дорисует остальное, то есть, при необходимости, можно чувствовать "за двоих". Или мужчинам, в принципе, не важны чужие желания, хватает своего, а что до нее - ну, не получилось на этот раз, или вообще не получается, так это ее проблемы, он по честному сделал все, что должен был сделать. Не может быть, чтобы они так легко обманывались. Вдруг стало жалко Сергея, ведь по сути, он не виноват в сегодняшней зоиной холодности, всего лишь ее домыслы, что точно таким же жестом он привлекает к себе другую женщину, целует впадинку между ключицами, словно пьет... И ревность, густо замешанная виной, накрыла ее, мгновенно согрев.
      Зоя застонала, на сей раз искренне, ощутила, что Сергей догадался обо всем без слов - по тому, как крепко обнял ее, и пространство сошлось в одну летящую точку, и взорвалось, и рассыпалось сияющими брызгами. Потом они молча лежали рядом, и Зоя рассказывала о своих переживаниях, рассказывала своими пальцами, перебирающими его пальцы, щекой, прижатой к его груди и могла поклясться, что он все слышит и понимает, и приготовилась уже, вслух на этот раз, спросить, прощает ли он ее, но услышала равномерное посапывание - Сергей спал.
      Он не проснулся, когда Зоя выбралась из-под его руки и отправилась на кухню курить. Она опять все придумала. Не существует того Сергея, которого она имела неосторожность полюбить. Впрочем, любви в чистом виде тоже не существует. Мы все себе выдумываем: за себя и за партнера. И если завтра она попробует объяснить это Маринке, та тоже не поймет, потому что по-своему представляет себе нормальные отношения, упрощая расстановку сил между полами до решения вопроса: хочет - не хочет. И уж, тем более, не верит в бессмертие отношений, связь для нее реальна, ощутима и всегда ограничена временем. А взять, к примеру, зоиного мужа Андрея, растворившегося в необозримых канадских далях, изъятого из зоиного сердца, но не из жизни волной эмиграции. Можно, наверное, добиться развода, можно "потерять" паспорт и выправить новый, без следов регистрации с неведомо где обретающимся Андреем, чтобы освободить место для нового штампа и нового мужа, но это не отменит того, первого, не уничтожит связи между ними, сохранит отношения до тех пор, пока жив хотя бы один из них, пусть бы они больше не увиделись вовсе. То же самое относится к Сергею, сколько бы ни продлились их отношения в "конкретном", как говорит Марина, выражении. Только поддержкой это не служит, потому что Зоя сидит на кухне совершенно одна, курит четвертую по счету сигарету, и не может придумать. Как договориться с самыми близкими, потому что они не видят, о чем нужно договариваться, они считают, что нет предмета для обсуждения, они просто живут.
      Сергей уехал от Зои рано утром. В полупустом вагоне метро он уселся напротив дамы четвертого бальзаковского возраста, вылитым завучем школы равных возможностей. Завуч зябко куталась в многослойный вязаный воротник и читала газету, поднимая ее таким образом, чтобы Сергею напротив не было видно названия, что даму не выручило, ибо на другой стороне листа поверх соблазнительной фотографии шел крупно набранный заголовок "Самые сексуальные женщины", а чуть ниже "Тайны эроса". Отобрала ли она газету у своих учеников из трудных семей, купила ли в ларьке на кровную учительскую зарплату - ничто не усилило бы сочетания ее псевдоинтеллигентного лица, напряженно постукивающей ступни в добротной некрасивой туфле, вороватого взгляда на газетный лист со скверной, в полиграфическом смысле, печатью. Даме казалось далеко не то, что до эроса, до любых человеческих движений, как душевных, так и телесных. А дерганье ступни выглядело элементом кинематической скульптуры, заключенной в пространстве вагона. Сережа попытался представить, как выглядит секс с подобным механизмом, слово "механизм" навело его на воспоминания о сегодняшней ночи. Вздохнул. Но игривые мысли не желали уходить легко, и Сережа подумал, что Зоя использует свою ревность, как дилдо, как заменитель или, если угодно, продолжение его самого. Взглянул на собственное отражение в стекле вагона, рядом с головой читающей дамы, привычно подумал, что хорошо бы выглядеть постарше. Его внешность способствовала успеху у одних и препятствовала у других. Не сказать, чтобы он был слащаво красив, но от мягких черных волос, всегда слегка взлохмаченных, от четко очерченного рта, глубоких, невероятно светлых глаз веяло такой махровой рекламой сигарет или бритвенных лезвий, что хотелось нанести этому лицу ущерб, пусть незначительный, но общечеловеческий, хоть простуду на нижней губе. Сережа пробовал отпускать бороду, получалось еще хуже, получалась реклама туристских ботинок, байдарок, корма для собак. Бреясь по утрам и глядя в зеркало перед собой, он представлял, как поседеет лет через десять, и к чему это приведет.
      Доехав до нужной станции, он вышел из вагона и выбросил из головы забавную даму вместе с воспоминаниями о неудавшейся ночи, зоиной нервозной и порывистой холодности, убежавшем на плиту кофе и прочих некрупных событиях последнего времени. Следовало прибыть на работу пораньше, чтобы до прихода шефа закончить статью и перевести ее. Американские сережины хозяева не принимали русский сплин, за уважительную причину опоздания. Машинально обойдя слабенькую суету Балтийского вокзала, Сережа пересел в электричку и отправился в свой Петергоф, пока Зоя предавалась размышлениям, почему она собирается пить очередную чашку кофе, в то время, когда ей, может быть, лучше удавиться.
      А к вечеру объявились боги и подсказали простой выход. Если Сергей сказал правду и, действительно, собирается всю ночь на работе заниматься статьей о бурении скважин, то, по меньшей мере, обязан на работе присутствовать физически. И что стоит Зое позвонить, позвать его к телефону, а когда он подойдет, взять и повесить трубку - никто не докажет, что звонила именно она. Сергей дал рабочий телефон на самый крайний случай, она не собирается звонить просто так, от нечего делать, она проверит, только проверит, там он или нет. Зоя благодарно улыбнулась богам, набрала номер, потом еще раз. После двадцатого гудка стало ясно, что к телефону никто не подойдет. Но ведь это не доказывает, что его там нет? И боги улыбнулись в ответ: ехидно.
      Зоя представила себе, что Сергей заболевает чем-нибудь серьезным. Что у него отнимаются ноги. Нет, лучше не ноги, но из дому он выходить не может. Зоя представила дальше, как она самоотверженно за ним ухаживает, как переезжает к нему домой, и они все время вместе, вдвоем. А его жена, конечно, не выдерживает свалившейся нагрузки и уходит от него сразу же. Тут Зоя испугалась, но не того, что придумала болезнь и вызвала к жизни неведомую и реальную опасность, а того, что подумала о жене Сергея. Значит, эта проклятая жена действительно существует, если постоянно лезет в голову. И Сережино отсутствие на работе означает самое страшное. Колесики закрутились, а что еще делать колесикам, цепочка выстроилась снова, укрепилась, заиграла новыми звеньями. Ночь Зоя провела на кухне за бесчисленными порциями кофе с сигаретами.
      Наутро позвонил Сергей и сообщил, что не смог предупредить вчера, а сегодня его срочно отправляют в командировку на пару недель, на север.
      * * *
      Зоя сидит, уставившись на экран монитора, безуспешно пытаясь запроектировать обложку проспекта для строительной фирмы. Зоя, девушка в летах, так и оставшаяся без подробного описания, без портрета, как принято в современном романе, зашедшем в определенный тупик из-за стремления изображать голый механизм, структуру переживания и страсти, вместо того, чтобы их описывать. Но ни переживаний, ни тем паче, страстей у Зои нет, одно холодное равнодушие к себе, к макету обложки. Боги молчат давно, и Зоя не представляет, как тесно, сколь многочисленными связями она сцеплена, опутана и безжалостно вручена, кажущимся иногда столь ненадежными, отношениям с ним, с Сережей. Не знает, что постылая ей строительная фирма под романтическим названием "Ильм", что означает вяз, прежде была рядовым строительно-монтажным поездом при отделении дороги и возглавлялась Сережиным отцом, которому удавалось в жизни все, буквально все до того самого часа, когда он вышел к завтраку, захрипел и упал между кухней и прихожей, не успев дожить до приезда "скорой". Не знает, что сейчас, с опущенными плечами и плохо причесанными волосами, как две капли воды, похожа на Луизу, Сережину мать, в последние годы ее брака, Луизу, живущую без страстей, телефонных романов и заботы о хлебе насущном.
      В тот сумасшедший и насыщенный год, когда умер Веня, Луиза собиралась отдать Сережу в Суворовское училище, но требовалось подождать еще пару лет. Она не справлялась с сыном и решила, что в военном училище добьются того, чего не смогла она. Сын вернется к ней воспитанным и любящим. Сережа ревновал мать до ненависти. Если бы отец не был крупным начальником, у них бы не было телефона и мама не смогла бы сейчас часами болтать с этим своим козлом. Почему-то Сережины мечты не простирались на невозможное, допустим, если бы отец не умер. Отцу позволялось все, это было справедливо. Он слишком много умел и успевал. Он, Вениамин был чересчур удачлив, богат и счастлив для унылых семидесятых.
      Когда одним прекрасным жарким летом он отправился в Сочи вместе с сыном и любовницей, у Сережи не возникло и тени сомнения в правильности происходящего. Вокруг Вениамина все становились счастливы, пусть отсветом его собственного счастья. Попутчики в поезде, проигравшие отцу в преферанс чуть не двадцать пять рублей, смотрели Вене в рот с обожанием и пили его коньяк, заедая, естественно, бутербродами с заветренной икрой, которые буфетчица самолично приносила к ним в купе. Бригадир поезда, попросту, начальник над проводниками, заглядывал поболтать и справиться, не нужно ли чего, в своей красивой форме с золотыми галунами; шутливо отдавал честь маленькому Сереже и Вениной подруге. Носильщики на перроне оспаривали друг у друга право везти единственный кожаный чемодан, выигравший укладывал чемодан на тележку, сажал туда же Сережу, уже большого для подобных забав, но не чувствующего себя неловко даже на тележке в присутствии хохочущего отца. Веня брал на руки подругу, кричал носильщику в спину: - Эй, дорогой, а это кто понесет? - И все смеялись и были счастливы, и Сереже происходящее не казалось чем-то обидным, ущемляющим права Луизы, оставшейся дома мамы, ведь бедняжка так плохо умела радоваться. Впереди сиял чудесный август, море и катер, горы фруктов, поставляемых неведомыми добрыми духами прямо в их номер, смешная маленькая подруга отца, любящая мороженое, как Сережа и точно также не любящая всякие местные, обжигающие рот, соленья. И за весь месяц не выпало ни одного дождя, разве что, ночью, когда Сережа спал, а отец и его подруга обнимались в соседнем номере, сообщающимся с их номером через внутреннюю дверь. Администраторша сказала им на прощанье, соорудив на жабьем личике подобие улыбки и даже похорошев, когда Веня поцеловал ей ручку, словно перетянутую ниткой в запястье: - Так на будущее лето только к нам, Вениамин Львович, только к нам, а не то обида насмерть, мы тоже люди восточные, горячие.
      Но будущего лета не стало, Веня вышел утром на кухню, Луиза молчала, по обыкновению последних лет. Как она допрашивала Сережу после поездки! То умоляла сказать правду, кто с ними, с ним и папой еще жил в гостинице, то пыталась запутать вопросами, как любят делать взрослые. Сережа лгал легко и изобретательно, это была дань отцу, крохотная дань, совсем не стоящая его, Вениаминова сияния, и от стыда за незначительность подношения, разумеется, ничего не говорил отцу о допросах матери и своей лжи. Так вот, отец вышел на кухню, мать глухо молчала, неприязненно расставляя тарелки для завтрака. Отец схватился за дверной косяк, между кухней и прихожей, захрипел, как-то странно, не так, как во время игры с Сережей, совсем маленьким, но Сережа помнил все, что касалось отца. Захрипел и стал приваливаться к косяку, сползать на пол, происходило это медленно-медленно, так медленно, что Луиза успела схватить в охапку Сережину куртку, Сережу, ботинки, вытолкать все это на лестницу, сказать: "Ступай к Вере Васильевне, пусть срочно идет к нам, и беги быстрей в школу". Луиза говорила спокойно, Сережа ничего не успел понять. Вера Васильевна, соседка с нижнего этажа, однако, заквохтала, заголготилась, что там еще можно проделать в народном духе? Сережу, тем не менее, обсмотрела: правильно ли завязал шнурки, застегнул ли куртку, как будто он маленький, противно, ей Богу. И понеслась, всплескивая локоточками, ручками наверх, в их квартиру с незапертой дверью. А Сережа пошел в школу, а что оставалось делать, он же не знал. А вечером отца уже не было. Вообще не было. А через полгода не стало Луизы, в том смысле, что прежней мамы Луизы не стало, появилась совсем другая женщина.
      В то время Сережа чуть не поверил в Снежную королеву с ее кусочками льда, рассылаемыми по сердцам. Добрые сердца не выдерживали, останавливались от холода, а злые - ничего, работали, но меняли характер хозяйки. Был бы Сережа девчонкой, точно бы поверил. Но кто в здравом уме захочет быть похожим на девочку? Оставалось не верить ни во что и никому, ревновать, мстить и воспитывать. А мать воспитанию не поддавалась, чем дальше, тем хуже. Потом, к счастью, этот козел, ее друг, пропал, какое-то время они жили хорошо, и Сережа полюбил мать даже больше, чем раньше, ведь ему приходилось любить ее и за отца тоже. Но позже появился новый друг, пусть не такой козел, но все же. Потом перерыв, потом снова новый, случалось, новый появлялся без перерыва. Так продолжалось до тех пор, пока Сережа не вырос, узнав о ревности все. Это он так думал, что узнал о ревности все. И надеялся, что сумеет построить свою жизнь без нее. С подобными мыслями он и женился в двадцать два года на сокурснице. Луиза разменяла свою шикарную трехкомнатную квартиру, и молодые зажили отдельно.
      Но ничего этого Зоя не знала. Она сидела перед монитором, пока их рабочий телефон не выдал учащенную междугороднюю трель, и трубка не ошпарила ее Сережиным голосом, говорящим ласковые бесстыдные глупости. Зоя краснела, повторяла: - Сережа, там же телефонистки, Сережа, перестань, Сережа, когда ты приедешь, в какой день, - но тут трубка зашипела, и чужой голос сказал: Тюмень, Тюмень, повесьте трубочку, вызывает Даллас. - Но у Зои уже набралось достаточно сил, чтобы забыть и красно-коричневый косметический карандаш, и несьеденные обеды, и прочие мелкие неприятности.
      * * *
      На этот раз, уснув в маленькой холодной гостинице, он оказался в точности на том же месте, в кровати под пологом. В комнате стояла легкая прохладная тишина, подноса с фруктами и напитками на кровати не оказалось, и Сергей подумал, что ему все приснилось. Стал соображать, а как же он здесь оказался, потянулся отвести полог, но что-то робко кольнуло его в бок маленький красный карандашик, что-то они им подкрашивают, губы там, или щеки, Сергей точно не знал. Кисея сама собой скользнула в сторону, открывая прелестное лицо с высокими скулами, тяжелыми черными локонами, сколотыми на затылке так, что видны были маленькие мочки ушей с гладкими ободками сережек, по два в каждом ушке, одно над другим. Женщина, немыслимо юная, склонилась над ним и занялась сладким необременительным трудом, без единого звука, без стона, лишь многослойные шелковые покровы быстро прошелестели под ее руками, когда, в самом начале, она поспешно освобождала невыносимое, едва ли не сияющее, тело свое. Но на смену блаженству пришла тревога, помешав Сергею пройти за ней в узкие врата радости и счастливого временного безумия, тревога плеснула жаром под грудь, слева. Он проснулся, держась за сердце, с привычным страхом смерти, с мгновенно вытолкнутой навязчивой памятью картинкой: утро, Луиза расставляет тарелки, а отец уже подошел, уже схватился за дверной косяк между кухней и прихожей.
      * * *
      К возвращению Сергея из командировки Зоина ревность утихла, а боги глухо молчали. Зоя подробно представляла себе, как он войдет, и она кинется к нему, обнимет, расскажет, о чем только не передумала за это время, и все разъяснится. И она, наконец, расскажет об Андрее, о своем незадавшемся замужестве. Они вместе придумают, как ей оформить развод. Ведь с тех пор, как Андрей уехал к родственникам в Канаду погостить, пришло всего одно письмо с обещаниями устроиться на месте, а потом вызвать Зою. И вот, уже семь лет у нее нет других известий. Нормальная женщина давно бы все выяснила, развелась и жила в свое удовольствие. Нормальная женщина, но не Зоя. Думать так было приятно, приятно считать себя беспомощной, уязвимой, слегка не от мира сего. Другие пусть ругаются в магазинах и ходят по посольствам, другие.
      В который раз все получилось совсем не так, как представлялось. Даже обняться, на пороге не удалось, потому что руки у Сергея оказались заняты, он принес торт и цветы. Пока Зоя ставила цветы в воду, пока развязывала коробку с тортом, он самостоятельно прошел в комнату и сел на диван. Как обнимать сидящего человека? И ужин в духовке остывает. Поели быстро, но с посудой провозились - в доме отключили горячую воду. А время уходило, и слова, которые Зоя заготовила, представлялись ей сейчас совершенно нелепыми, неподходящими. Сколько таких слов он слышал за свою жизнь, все женщины говорят одно и тоже, тем более после разлуки: как скучала сама, скучал ли он, как тянулись дни, с какими желаниями засыпала и просыпалась. Все это говорят, и чувства у всех, как матрешки: совершенно одинаковые, разве что по величине различаются. Простая мысль, что чувства могут быть разными и лишь слова одинаковыми, потому что слов меньше, Зою не посещала. Зато страх, что Сергей зевает от скуки, что ему с ней тягостно расцветал кровожадным цветком.
      Позже они, по привычной схеме легли в постель, и Зое показалось, что он ласкает ее механически, а некоторые жесты отработаны до автоматизма. Сколько женщин помнят эти жесты? Когда и кого в последний раз он точно также целовал в шею, в глаза? Горячее похрапывающее тело рядом (Сергей заснул тотчас, это у него что, тоже привычка?) начало раздражать, какое там умиление. Зоя заснула с трудом и проснулась совершенно больная. Однако встала первая, приготовила завтрак, а когда Сергей мылся в душе, едва не прозевала совет богов проверить карманы его пиджака. Мужчины носят в карманах массу интересного, не меньше, чем женщины. Если повезет, можно обнаружить паспорт, по крайней мере, один вопрос был бы решен. Хотя при обмене паспорта могут и не поставить штамп о регистрации брака.
      Боги обманули. В карманах не оказалось ничего, кроме носового платка и мелких денег. Тоже подозрительно, а где же он носит ключи от квартиры? Но куртку проверить не успела, услышала, как Сергей выключил душ, попутно уронив что-то с полочки под зеркалом. Лишь закрыв за ним дверь, рухнула обратно в постель, измерила температуру и позвонила на работу, предупредить, что заболела всерьез.
      Солнце умирало и показывалось все реже. Декабрь никак не мог перешагнуть границу самых долгих ночей, изматывая себя и город неуместными дождями, приготовляя пространство для простуды и гриппа. Темнота, особенно заметная в отсутствии снега, наваливалась среди дня, размазывала вокруг себя все, что могла и вмешивалась в отношения, стараясь совершить невозможное, уничтожить все, впадая в бешенство от неуязвимости равнодушия. Темнота как будто знала, что ничто из однажды возникшего, не исчезает и не могла с этим смириться. Как бы люди ни стремились поссориться и расстаться сами по себе, без ее вмешательства, отношения не исчезают, они длятся в пространстве после разлуки и после смерти, изменяясь, обращаясь в прямо противоположные, умаляясь, заслоняясь другими, продолжая вечный спор, потому что согласие это тождество, а даже один человек не бывает тождествен сам себе, в зависимости от настроения, погоды или дня недели.
      * * *
      По дороге на работу Сергей размышлял о том, что маршрут от Зоиной квартиры до Петергофа уже стал для него привычным, и не надо задумываться, куда свернуть в метро на переходе станции "Технологическая", а идти и идти в толпе полусонных, но уже рассерженных пассажиров, пока не вынесет тебя наверх на Балтийском вокзале, а там снова толпа к электричке, и так до второго вагона, который без компрессора и меньше гремит, сесть на третью справа скамейку по ходу поезда и дремать, пока не объявят Старый Петергоф. Еще Сергей вяло думал о Зоиной манере никогда не высказываться прямо, так что приходилось угадывать, а что же она на самом деле хочет сказать или сделать, и что несмотря на эту досадную манеру, в целом, ему с ней очень хорошо, и, наверное, это и есть счастье, а разглядеть его мешает пасмурная погода и начинающаяся бесснежная зима.
      Мальчик, идущий по проходу между скамейками нечаянно толкнул Сергея, отвлек. Мальчик в мятых брючках, грязной рваной куртке, собирающий бутылки по вагону в половину седьмого утра, вызывал раздражение и жалость пассажиров одновременно. Он деловито заглядывал под сиденья, не обращая внимания на людей, а лишь на бутылки, и если видел мужчину пьющего пиво, останавливался чуть позади, чтобы не сердить, не провоцировать на задержку в освобождении желанной тары, беззастенчиво толкая остальных, не имеющих для него самостоятельной ценности людей. Шапки у ребенка не было, и короткие, неровно остриженные волосы делали и без того тонкую шею совсем беззащитной. Дойдя до начала вагона, он повернул обратно, Сергею показалось, что мальчик так и живет в электричке, бесконечно перемещаясь взад вперед. Лицо мальчика не удерживалось в памяти, как бы не прочитывалось, и, выйдя на перрон, Сергей мгновенно забыл о нем.
      Рабочий день прошел быстро в рассказах о забавных американцах, попершихся в Тюмень бурить скважины. Сослуживцы засыпали Сергея вопросами о "перспективах дальнейшего сотрудничества", мифической северной надбавке, оленях - какие олени в Тюмени, и прочими глупостями. В перерыве между вопросами и чаепитием Сергей позвонил Зое и договорился на завтра, а сегодня он хотел передохнуть от любого общения. Разумеется, об утреннем мальчике он не вспоминал, пока не вышел из метро на площади Восстания, направляясь к улице Некрасова по свежевымощенному тротуару. Мальчик шел перед ним. Когда он появился, Сергей не заметил. Конечно, это был другой мальчик, просто тоже плохо и бедно одетый, с такими же коротко и неровно остриженными волосами. Но двигался он точно, как тот, первый, как будто всегда жил здесь, на темной улице и вечно шел от метро к углу Восстания и Некрасова, привычно волоча тяжелую для него сумку, явно, с пустыми бутылками и не смотря по сторонам на соблазнительные витрины. Сергей прибавил шагу, норовя заглянуть мальчику в лицо, но как ни торопился, догнать маленького сборщика бутылок не удавалось, расстояние между ними оставалось неизменным. Сергей миновал уже свой поворот, не заметил этого, но мальчик нырнул в подворотню, и Сергей опомнился. Посмеявшись над собственными фантазиями, правда, с некоторым суеверным страхом, он повернул назад, разглядывая освещенные окна, прошел один двор-колодец, другой и перед самой своей парадной поднял голову, задержался, силясь разглядеть, что происходит в освещенном окне почти напротив его окон.
      Разглядел, и тотчас, со всех ног кинулся к себе, к своему окну, не зажигая света, чтоб лучше видеть то, чужое освещенное; дернул занавеску, обрывая кольца на карнизе - поздно, напротив глухая темнота, без единого пятна света, того оранжевого "абажурного" света, который он еще помнил и который только что мягко обрисовывал головку с черными тяжелыми локонами, сколотыми на затылке. Он разглядел даже серьги, блестевшие, одна над другой, по две в каждой мочке, или показалось? Побрел к выключателю, наступил на что-то шуршащее, и настенная лампа выхватила из темноты на полу лоскут цветного переливающегося шелка, поясок, оторванный в спешке от легкого многослойного наряда. Сергей сел рядом, прямо на пол и не думал ни о чем, пока не зазвонил телефон.
      * * *
      Зоя ни разу не звонила Сергею домой, хотя номер своего телефона он дал ей еще в самом начале. Подсознательно она боялась узнать непоправимое, что-то такое, после чего ее подозрения превратятся в уверенность. С одной стороны хотелось определенности, но с другой, она боялась, что определенность уничтожит все. Днем ей звонила Маринка, предлагала зайти, купить продуктов и лекарств, разохалась, услышав Зоин простуженный голос. Зоя отказалась, надеясь, что зайдет Сергей и не желая, чтобы они с Маринкой столкнулись после незадавшегося знакомства. Маринка, несмотря на природную нечуткость, догадалась о причине отказа, на этом ее тактичность кончилась, и она заявила подруге: - Ты можешь его долго прождать, моя дорогая. - И как дважды два объяснила, что никакая самая беззаветная привязанность и хорошее отношение к человеку не дают нам особых прав на него.
      Провалявшись в постели с высокой температурой целый день, Зоя решила, что если привязанность и не дает ей права на ответную привязанность с его стороны, то уж плохое самочувствие чего-то стоит. Когда, ближе к вечеру, она поняла, что Сергей не появится и не позвонит, хотя телефон стоял так близко, на стуле рядом с постелью, она решилась. И боги горячо поддержали ее.
      Сергей разговаривал несколько странно, отвечал односложно и не стремился сам поддерживать разговор. У Зои создалось впечатление, что с ним в комнате находится кто-то еще, поэтому он не может говорить свободно. О том, что заболела, Зоя решила не сообщать, сам догадается по голосу. Если захочет. Сергей не догадался. Ему было не до нее, уж это-то Зоя поняла. На просьбу заехать сейчас - не сдержалась все-таки - уклончиво отвечал, что уже поздно, лучше завтра, после работы заедет или встретит ее у выхода из метро. Боги давно нашептывали реплику, Зоя прислушалась и повторила: - Не смею больше задерживать. Боюсь, что твоей жене придется второй раз подогревать ужин. - И повесила трубку. Невозможность высказать все, что хотелось, рассказать ему свою злость душила ее и проступала испариной. Почему именно с ней так несправедливо поступают, почему так не везет, с самого начала; она никогда не жила, как хотелось, не говоря о том, что не жила, как того заслуживала. Но боги не торопились объяснять ей, что это всего лишь жажда подлинной и несбыточной жизни, свойственная всем людям без исключения, а счастье или несчастье здесь ни при чем.
      * * *
      Глупая и беспомощная Зоина реплика чудесным образом вернула Сергея в реальность. Но перезванивать он не стал, полагая, что надо дать человеку возможность пережить свою злость в одиночку, подумать и успокоиться. И до этого знал, что Зоя ревнует, а виной тому его нежелание рассказывать о себе, но не предполагал, как далеко она забрела. Моментально вспомнилась мать, ее некрасивые романы, собственная Сережина Большая обида, отказывающаяся принимать дурную действительность. Детская ревность проявляется легко: теряются дневники, новый портфель и мелкие безделушки с туалетного столика матери, бьются любимые материны чашки и тарелки, любимые ее кактусы заливаются горячим бульоном или чернилами, в конце концов, роняется на пол, а для верности со шкафа, телефон, по которому она разговаривает с дядей Леней. Ревность сопровождала Сережу, как верная собака. С ней он окончил школу, с ней же поступил в институт. В тот год, когда он женился и дал себе слово никогда больше не испытывать ничего похожего и не давать поводов другим, а имелась в виду его молоденькая жена, Сергей жил довольно странно. Он был счастлив, и было очень некогда: зачеты, экзамены в институте, первые столкновения с бытом, новая жизнь, бессонные ночи, заполненные разговорами и любовью, куча друзей. И в то же время, отсутствие привычного, то есть ревности, тревожило, не то, чтобы создавало дискомфорт, но... Допустим, ходишь в школу с портфелем изо дня в день, потом в институт с "дипломатом" и тубусом. Пальцы, ладонь привыкают удерживать за продолговатую ручку, рвущуюся к земле небольшую силу, килограмма на три. А пойдешь на преддипломную практику "пустой" - не хватает трех килограммов, в казенном коридоре Учреждения некуда деть руки, и вид несолидный. Так и начинаешь таскать старенький "дипломат" без всякой надобности.
      После четвертого курса, когда на военные сборы отправили всех студентов Сережиного курса, а студентки маялись в прекрасном безделье, он "отпустил" жену на юг с подругой и даже насобирал им денег на поездку. Знание языка уже тогда выручало Сергея, при желании можно было подхалтурить не совсем законным образом, и не дай Бог, мать узнала бы об этом, о его, как тогда говорили "контактах с иностранцами". Сама-то Луиза получала за частные уроки по пять рублей в час и считала себя женщиной обеспеченной, что так и выглядело, но сколько времени она на это тратила! А Сергей за один вечер, устроив каким-нибудь фирмачам, экскурсию по барам мог получить полтинник, да еще и самому погулять.
      Так вот, отправил он жену на юг с некоторой гордостью, хоть друзья и говорили, что совершает глупость, но Сергей знал, в отличие от других, как опасна ревность, знал, что надо доверять близкому человеку, а если не жена, то кто ж тогда близкий? И на этом юге, в распроклятом Дагомысе, обе и жена, и ее подруга завели романы. Но роман у подруги кончился, не снеся неласкового городского климата, а жена оказалась покрепче. Засунув руки в карманы тесных джинсиков, она покачивалась с пятки на носок и торопливо говорила, что они разные люди, поэтому у них и в постели не получается. Последнее оказалось для Сережи мучительной новостью. Жена стояла на пороге кухни, почти также, как когда-то отец. Сережа со страхом подумал, что сейчас она схватится за косяк, и все повторится. Но ничего не случилось, жена не умерла, а напротив очень бодро поскакала в комнату паковать чемодан, русый хвостик на ее затылке самостоятельно вертелся влево вправо от возбуждения. Я все понимаю, - говорила жена, прикладывая к себе розовую кофточку и решительно убирая ее обратно в шкаф, - ты, конечно, не сможешь меня сразу забыть. Если тебе от этого легче, мы можем пока не разводиться официально, во всяком случае я не буду забирать все вещи. Хотя бы летние, лето-то, считай, уже кончилось.
      Этого Сережа не вынес, вывернул содержимое шкафа, затем пришел черед левой, жениной половины письменного стола, о халате в ванной он, разумеется, не вспомнил, но куча и так получилась большая. Под протестующие возгласы жены: - Ты не можешь так со мной поступить! Порядочные мужчины так себя не ведут! - он перетаскал вещи к дверям и дальше, за порог, сваливая их на площадку прямо так, без тары, конспекты вперемешку с колготками; и вещи "нетто" потянули не меньше, чем жена, аккуратно перехваченная сзади за локти одной рукой, за плечи другой и помещенная поверх всего нажитого добра. После чего Сергей отключил звонок, закрылся в ванной и не меньше часа стоял под душем, смывая злость до растерянности. Еще через два часа за дверью не оказалось ровным счетом ничего, а Сергей побежал к школьному приятелю, договариваться, как половчей избить соперника. Он избил его, на пустыре за школой, а приятель наблюдал из-за кустов, на всякий случай. Но это ничего не изменило. Через полгода жена пришла в суд - разводиться, с тех пор они не виделись.
      Не то, чтобы Сергей перестал доверять женщинам, но решил, что пока с него достаточно ревности. От последующих подруг, как правило, миниатюрных блондинок, он ничего не ждал и не требовал, да и как можно ожидать серьезных крупных чувств, той же ответственности, от столь маленьких тел, крохотных ручек, едва намеченных грудок. С Зоей он познакомился в библиотеке классический вариант - куда зашел не по читательской нужде, а в гости к очередной своей пассии. Соскучившись ждать у стойки, когда же наконец выйдет, отпросившись у заведующей, не то Оля, не то Ляля и пребывая в игривом настроении в предвкушении свидания, Сергей обратился к подошедшей девушке. Она не сняла вязаной шапочки, надвинутой до бровей, цвет волос угадать не удалось, брови оказались среднего цвета.
      - Что же нынешние девушки берут в библиотеке, если не секрет, - поражая оригинальностью, Сергей начал необязательный разговор. Девушка покосилась и, не ответив, выложила на стойку латинско-русский словарь. - Вы что его почитать брали? - не унимался, неоплейбой. - Нет, картинки посмотреть. - Не выдержала высокообразованная незнакомка. - Так там же нет картинок, удивился Сергей с хорошей долей непосредственности. - Вот потому и сдаю. Девушка как бы давала понять, что ставит точку в разговоре, но слишком поспешила отойти от стойки, слишком нервно переступила сапожками. Сергей двинулся следом, забыв о Ляле, удивленно наблюдающей его уходящую спину. Сережа, ты куда? - Потом, потом. - "Потом" для Ляли не наступило.
      Зоя отличалась от предыдущих подруг Сергея не только цветом волос. Ему не было с ней спокойно и уютно, скорее тревожно, но тревога эта странным образом служила для Сергея гарантией надежности. Не размышляя попусту, в чем именно он мог бы положиться на Зою, Сергей доверял ей просто так, хотя и чувствовал, что Зоя не все рассказывает о себе. Но тут они играли на равных: многолетняя привычка не сообщать подругам ничего лишнего, не приводить их к себе домой и предоставлять самим отыскивать возможное место для встреч продолжала действовать. Иногда Сергею и хотелось бы рассказать о матери, о своей незадавшейся женитьбе, но Зоя не спрашивала, а первому начинать не стоило. Случалось ему уходить без объяснений, если была срочная работа или внезапно портилось настроение, но далеко не сразу Сергей заметил, что Зоя расстраивается в таких случаях, ведь она по-прежнему не предъявляла претензий, что даже немного его обижало. Примерно в это же время его стали преследовать сны о пустыне. Но связать между собой сны и зоины обиды не приходило в голову. Он же дал ей номер своего домашнего телефона, что крайне редко позволял себе прежде, оберегая дом, на всякий случай, от женщин вообще. Хватало изматывающих звонков от матери и тетки, кинувшихся любить его со всей силой изношенных сердец.
      Но сейчас, сидя на полу рядом с телефоном, Сергей ни о чем таком не вспоминал. Узнать, существовал ли кусочек шелка на самом деле, или только в его воображении, представлялось гораздо более важным. Ведь только что, перед тем, как позвонила Зоя, он держал в руках скользкий лоскуток. Мертвые окна напротив не говорили ни о чем. Казалось, что там никто не живет. Как Сергей ни старался, так и не мог вспомнить, видел ли прежде кого-нибудь в этих окнах, да разве часто обращаешь внимание на своих дальних соседей. На ближних и то, лишь в том случае, если чем-то нам досадят - или мы им. Ясная мысль осветила его, как лампочка. Можно передвинуть кровать таким образом, чтобы видеть окна напротив и тогда, если он устроится в кровати на целый вечер с книжкой, увидит, когда там загорится свет, даже не наблюдая специально.
      Паркет скрипел отчаянно, кровать жалобно, соседи забарабанили по батарее через пару минут, слышимость у нас хорошая во всех домах, ну так что ж теперь, кровати не двигать, что ли. Сергей завалился с пледом и книгой, даже не выровняв ножки кровати параллельно батарее - временная перестановка, на одну ночь, узнает, что хочет и вернет все на место. Не спать же всю жизнь у окна. Внизу во дворе припарковалась машина, тихо, без визга тормозов, чиханья мотора. Наверняка, иномарка. Может быть, это она приехала? Сергею так лихорадочно захотелось, чтобы окна зажглись, что, когда это произошло, он воспринял событие, как должное. Через два окна, свое и чужое, обстановка незнакомой комнаты различалась с трудом, но ту, которую надеялся увидеть, он увидел. Она стояла у окна, спиной к нему, тем не менее, Сергей узнал ее тотчас. Она раздевалась. Медленно, словно проделывала это специально для невидимого зрителя, освободилась от одежды, медленно подняла руки, завела за голову, вытащила гребень, удерживающий тяжелые локоны на затылке, утонула в них по пояс и медленно, как бы с трудом, обернулась.
      Он заснул, как оглушенный ударом, под пледом, не раздеваясь. Там во сне, он получил все и более того, отваживаясь на такие объятия и сплетения тел, о которых и не подозревал, и одержимость страстью не отпускала их до утра. В какой-то момент она решила заколоть волосы, чтобы не мешали ласкам, но не нашла гребня. Они поискали некоторое время в кровати, сползли на пол. Но быстро отвлеклись и забыли о пропаже. Сергей почувствовал, что еще немного, и он станет таким легким, что не удержится на коврах и растворится или умрет от блаженства, но она выскользнула из рук, исчезла за пологом, как обычно, оставив по себе легкий запах ванили. Сергей проснулся и с досадой вспомнил, что Зоя, вроде бы, болеет. Значит вечером надо ехать. Об окнах, о своем сне в момент пробуждения он забыл на время, но ехать к больной Зое не хотелось.
      * * *
      Зоя лежала, измученная, и старалась двигаться как можно меньше. Поначалу вести рукой или ногой по простыне казалось приятно, потому, что простыня холоднее, но движение быстро утомляло, и суставы болели. С утра она придумала новую забаву и предавалась ей вот уж несколько часов. Зоя думала. Нет, не о Сергее, не об их отношениях и прочее. Она перебирала варианты избавления от Сережиной жены. Лучше всего, конечно, метро. Обрушился же год назад козырек у павильона метро Садовая, почему такой случай не может повториться? Или эскалатор оборваться? Разумеется, его жена оказалась бы среди пострадавших. Зоя не кровожадна, пусть бы больше не было других пострадавших. Или, вот, слышала, что на днях перевернулось маршрутное такси. Она же ездит до метро на маршрутках, наверняка, такие всегда ездят. Такси перевернулось и выскочило на проезжую часть. А на проезжей части КАМаз или автобус со школьниками. Но, чтобы школьники не погибли ни в коем случае. Или, допустим мгновенная смертельная болезнь, пусть не мгновенная, но не дольше месяца, а то тяжело. Паралич не надо, это еще хуже, и Сережа такой ранимый. Или подростки вечером нападут с целью ограбления и не рассчитают силу удара, но чтобы тоже быстро. Или, куда проще, машина задавит, но это уже было. Вот, инфаркт, самое то, быстро и гигиенично. И не больно, говорят. Если много и часто об этом думать, можно притянуть событие. На себя, конечно, беду навлечешь, не без того, но ради будущего, что значит один грех. А лучше станет всем.
      Изредка Зоя прерывалась, чтобы сделать себе чаю с лимоном, думать и двигаться одновременно не получалось. Температура не падала, и это пугало. По вызову из поликлиники пришла медичка неясного ранга - даже в нашей поликлинике не могут держать таких распустех. Не взглянула толком на Зою, определила простуду, наказала больше пить жидкости и не злоупотреблять таблетками. Больничный выписала на пять дней дрожащим невнятным почерком. Какая простуда, скажите на милость, второй день тридцать восемь. Болеющий человек всегда знает о себе. Он знает, что его случай отдельный, в силу особенностей организма, а тут еще проблемы с кишечником, и обморок, случившийся два года назад в метро. Но почему-то врачи никогда не обращали на Зою внимания, даже когда ей удаляли гланды в третьем классе, к ней подходили реже, чем к другим девочкам в палате. А у Зои и тогда температура держалась дольше, чем у всех. И сейчас - какое питье, что питье. Уколы бы, что ли, прописала, наверняка, пора колоть антибиотики. На всякий случай Зоя съела две таблетки бисептола и едва угнездилась в измученной постели, как прозвенел звонок.
      Сергей принес колбасы и апельсинов, запах колбасы вызывал тошноту, но не это оказалось самым неприятным. Теоретически Зоя знала, что мужчины не выносят вида больных неухоженных женщин, а ей не пришло в голову хотя бы подушиться, нет, стало бы еще хуже, запах болезни не перебьешь. Практически столкнулась с подобным явлением впервые. Если бы ей пришлось ухаживать за больным Сережей, она бы таяла от умиления, а он даже не лег с ней в постель.
      * * *
      Признаться, Зоя выглядела ужасно. Сергей боялся, что она прочтет в его глазах что-нибудь неправильное и вместо жалости, которую он действительно испытывал, обнаружит то, что сама же и придумает, потому старался смотреть как можно правдивее, что получалось плохо, ибо от стремления к искренности глаза чуть ли не слезились. Предчувствия его не обманули. Зоя свернулась калачиком на кровати и глядела испуганно и враждебно. О том, чтобы сесть с ней рядом не могло быть и речи, так отчетливо она боялась. Колбасы Зоя не захотела, он нарезал апельсины, поставил на стол. Приготовил чай, проветрил комнату, укрыв предварительно Зою одеялом. Что еще сделать - не знал и, видя, как она тяготится присутствием гостя, засобирался домой. - Я захлопну дверь за собой, не вставай, пожалуйста. - Все-таки решился поцеловать ее на прощанье и напрасно, вздрогнула от неприязни. Да что с ней такое, неужели они все так болеют? Сережина жена не успела поболеть за время их краткой совместной жизни, мать была человеком исключительно здоровым, а тетка, ну тетка сама медик. Сергей осторожно закрыл дверь за собой, полагая, что Зоя задремала и, не догадываясь, что не успеет он дойти до лифта, как боги погонят Зою искать улики на полу в прихожей.
      Кто ищет, тот всегда найдет. На сей раз ее добычей стал обломанный зубчик от расчески, явно дамской. Длинный волнистый зубчик, чуть ли не черепаховый. Впрочем, Зоя в этом не разбиралась. Она немедленно принялась представлять себе при каких обстоятельствах тот мог отломиться, и насколько осознанно Сергей подкинул его на место, где уже лежал косметический карандаш, найденный Зоей и старательно спрятанный - не так давно. Ясно, что расчески так просто не ломаются, и вряд ли у его жены такие густые волосы, нет, конечно, значит, это то самое, значит, с ней он позволяет себе гораздо больше и ведет себя как пылкий любовник, а Зое остается малая толика, или не остается ничего, как сегодня.
      Злость проступила на лице и груди красными пятнами. Зоя поглядела в зеркало и испугалась. Похоже, что у нее на нервной почве началась краснуха. Медицинская энциклопедия, как и положено подобным изданиям поддержала подозрения.
      Марина позвонила вовремя. Имея сердце отзывчивое и доброе, как перо критика, она засыпала подругу вопросами о самочувствии и через три минуты поставила настоящий диагноз.
      - Температура не спадает? Кости ломит? Пятна на лице? Ерунда, какая краснуха. А бабочки у тебя нет? Какой, какой - такой. Скулы красные? А переносица? Вот-вот, самая бабочка. У тебя, душа моя, красная волчанка. Я знаю, потому что у моей Ленки недавно золовка переболела. Не хочу тебя пугать, давай, до завтра подождем, посмотрим. Но все совпадает. И бабочка, и кости, и температура. И болеют в основном женщины около тридцати лет на нервной почве. Приступов бреда у тебя не было? Ах, да, ты же сама не заметишь. Ладно, сейчас к тебе не поеду, ты, вроде, пока в норме, а завтра посмотрим. Если что, звони. С утра, в любом случае, приеду, врача вызову, нормального. А пока с Ленкой проконсультируюсь. Она хорошо помнит, что надо делать.
      К утру Зоя дошла окончательно, благо медицинская энциклопедия под рукой, и симптомы указаны. В начавшемся, наконец, бреду она видела Сергея с женой, хохочущих и проливающих вино на огромной кровати под пологом.
      * * *
      Сергей с трудом выплывал из сна. Она опять ускользнула внезапно, без единого слова, хотя неизвестно, на каком языке она говорит. Свет в окнах напротив вспыхнул и погас, или Сергею показалось спросонок. Просыпаться не хотелось. Вроде бы, он лежал на своей кровати, лицом к окну, но в то же время видел на месте привычного книжного шкафа яркий ковер затейливой расцветки и высокий бронзовый кувшин перед ним. Она ушла, но можно было лежать и вдыхать ее запах, оставшийся в подушках, запах волос и кожи, без примеси духов. Верхняя подушка сохранила и отпечаток ее плеча, созвездие родинок на нем Сергей мог нарисовать по памяти, но это не привело бы ее обратно. Пора возвращаться и ему. Что-то есть такое там, в реальности, что требует его присутствия, Сергей не мог вспомнить сразу, но знал, что должен просыпаться и, наверное, действовать. Но еще мгновение, еще раз прижаться лицом к вмятине на подушке, а Зоя потом. Зоя. Вот оно что. Он должен сейчас позвонить. Должен, ибо что после смерти отца раз и навсегда понял, что потом не бывает ничего и никогда.
      С удивлением и раздражением Сергей обнаружил, что добрая половина утра уже позади и, стало быть, на работу он опоздал безнадежно. Зоя долго не снимала трубку, а потом понесла какую-то дичь о том, что давно все знает и хочет умереть, раз уж по-другому нельзя. Сперва Сергей решил, что она устраивает сцену просто так, от плохого самочувствия, капризничает. Но Зоя говорила все бессвязнее, голос ее менялся, вопросов она не слушала и, казалось, перестала понимать, с кем разговаривает. О диагнозе, поставленном Мариной, успела-таки сообщить. Сергей знал, чего стоят диагнозы, поставленные по телефону горячо любящими подругами и родственниками, насмотрелся в детстве, но позвонил тетке, деля ее реакцию на восемьдесят пять. Даже в уменьшенном виде информация ужаснула. Нет, он считал, что летальный исход невероятен, хватит с него, но... Что "но" додумывать не стал, а просто собрался и поехал, поймав машину у арки, выходящей на улицу.
      У самых дверей Зоиной квартиры столкнулся с Мариной, взглянувшей на него с восторженной ненавистью - не каждый день доводится уличать негодяя, доведшего любимую подругу до такого. Марина звонить не стала, открыла дверь своим ключом, но Сергей придержал ее и вошел первый, словно там, внутри квартиры, их подстерегала опасность, и он, как положено мужчинам в таком случае, оберегал спутницу. Мужчины охотно поступают подобным образом исключительно ради того, чтобы первыми увидеть неизвестное, у детей эти штучки выглядят неприглядно и честно, но взрослые прикрываются, в первую очередь перед собой, благородными побуждениями. Вечная ненависть разделяла вошедших также надежно, как мальчика с девочкой, посаженных учительницей за одну парту именно из-за этой врожденной ненависти, не дающей им чересчур много и часто болтать на уроке, даже когда совсем скучно.
      Зоя не обратила на гостей никакого внимания, она была очень занята. Зоя разговаривала с богами, рассказывая о жене Сергея, их кровати под пологом, о собственных планах, связанных со смертью законной жены, о расплате, принявшей облик красной волчанки, о безнадежности желаний, всех, кроме желания умереть.
      Марина видела все: несчастное состояние подруги, доказанную вину Сергея, бессердечность мужчин - кто им дал право так с нами поступать? - и собственное бессилие. Сергей искал и не находил телефон, чтобы вызвать "Скорую", не видя стоящего прямо у кровати аппарата на длинном шнуре. Зоя, наконец, видела богов, склонившихся над постелью. Они ласково улыбались ей, высовывали маленькие острые язычки от умиления и жалости, и глаза их под густыми челками и толстенькими рожками полнились сочувствием и ожиданием. Ожиданием чего, Зоя догадалась.
      Скорая приехала через сорок минут. Марина попыталась взять инициативу в свои руки и начала объяснять нечуткому врачу про волчанку, про симптомы и нервный срыв.
      - При чем тут нервный срыв и СКВ? - грубо перебил ее плотный мужик в мятом белом халате. - Вы кто, - обратился уже к Сергею, - муж? Давно температура держится? Паспорт достаньте.
      - Мой? - растерянно переспросил Сергей.
      - При чем тут ваш, паспорт больной, разумеется.
      - А при чем тут валюта, совсем обнаглели, - начала заводиться Марина.
      - СКВ, системная красная волчанка, женщина, - равнодушно отвечал врач, наклоняясь над Зоей, - но не похоже, нет.
      - Так что, вы не будете ее забирать? Она же бредит! - Марина чуть не плакала от беспомощности.
      - Где телефон? - поинтересовался непрошибаемый эскулап, - Паспорт не забудьте. - Минут пять он накручивал диск, очевидно, было занято, потом разговаривал с кем-то в приемном покое.
      Сергей нашел Зоин паспорт в выдвижном ящике серванта, там же лежала, неведомо зачем сохраняемая женщинами, разнообразная мелочь, вплоть до сломанных зубьев от расчески. Неясное воспоминание о чем-то, что произошло с ним недавно, колыхнулось, как остывающий бульон, подернутый жирной пленкой, но не оформилось, не излилось в образы. Марина выспрашивала у медсестры, что следует взять с собой и нельзя ли ей сегодня переночевать в больнице вместе с Зоей.
      - Да вас туда вообще не пустят.
      - Как не пустят, она же в таком состоянии?
      - Вы что, женщина, мы же ее в Боткинские бараки повезем. - Как будто объяснение этим исчерпывалось.
      Все последующее Сергей запомнил неотчетливо и с удивлением обнаружил себя уже у больницы. В приемное отделение его действительно не пустили.
      С Миргородской улицы Сергей поспешил уйти и через пару проходных дворов оказался на Тележной. Когда-то здесь жила тетка, совсем недолго, но Сергей запомнил дом, выгибавшийся стеной наружу, вот-вот обвалится. В доме были высоченные потолки, большие кухни, недействующие камины и старинные запахи: нагретой меди от дверных ручек, прелых листьев от выцветших некогда шикарных обоев и еще сладкий такой запах, ванили, что ли. Воспоминания о запахах самые сильные. Сергей отчетливо представил себе ту смесь ароматов, перебившую даже вечный запах свежих опилок, свойственный Тележной. А представив, немедленно вспомнил - как раньше-то не сообразил, что ванилью пахнет кожа той, черноволосой его женщины из снов. Показалось, что еще мгновение, и он догадается, решит что-то важное, но дорогу перебежал мальчик, и Сергей потерял мысль, только голова заболела. Слишком много мальчиков лезет в глаза, просто чертовщина, "Борис Годунов" какой-то. С другой стороны всю чертовщину мы сами же и выдумываем, хуже того, впутываем в реальную жизнь, может, и Зоина ревность, масштабы которой снова ужаснули его сегодня утром - человек в бреду не стесняется, и Зоина ревность, выдуманная из ничего, из его недомолвок, трансформировалась в болезнь. Может, Марина права, и он виноват, но в чем? Сладкий дух ванили лез в ноздри, заставлял идти быстрее. На работу поздно, не имеет смысла, лучше домой: передохнуть и подумать. Но Сергей зря пытался обмануть сам себя. Он хотел узнать, когда зажигаются окна напротив, проследить, кто приезжает на машине в ту квартиру.
      Окна напротив не горели. Горело его окно. Через редкие занавески прямо на него глядели темные глаза, тяжелые локоны, собранные на затылке, оттягивали ее чудесную голову назад, не скрывая высокие скулы. И сияли маленькие золотые серьги.
      Задохнувшись от бега по лестнице, Сергей ворвался в свою квартиру и не обнаружил внутри никого и ничего, ни обрывка шелка, ни сладковатого запаха. Темные, как беспамятство, окна равнодушно отражали свет жидких фонарей. В декабре темнота наступает, едва закончится утро. Раньше чем часов через шесть нечего и думать о сне. В больницу, разве позвонить, в справочное?
      Не успев услышать о состоянии средней - или крайней? - тяжести, он понял. Сны, начавшиеся почти с момента их знакомства с Зоей, ее усиливающаяся ревность, тем мучительнее, чем тщательнее скрываемая, обрывок шелка, потерянный гребень, зубчик от которого - сейчас сообразил обнаружился в Зоином серванте и, самое главное, прелестная, его мучительно-сладкая, ненасытная любовница, вынырнувшая из сна в явь, поселившаяся рядом, воплотившаяся Зоина боль.
      Сергей забегал по комнате, силясь что-нибудь придумать, полез в аптечку, не нашел ни одной таблетки снотворного, нет, одна есть, димедрол, но, похоже, просроченный. Выскочил на улицу, к ларьку, купил пару бутылок пива для надежности, дома выпил одну, чуть не залпом, съел таблетку, запил второй бутылкой, лег в кровать, так и оставшуюся стоять у окна. Сон не шел. Сергей лежал и таращился то в окно, то на книжный шкаф. Ни спать ни захотелось, ни опьянения не чувствовалось. Отменная бодрость и ясная голова. - Глупо лежать, что бы такое еще предпринять - подумал Сергей и очутился в серой холодной пустыне.
      * * *
      Она не выглядела, как предбанник перед пустыней раскаленной. Место было совершенно другое и, кроме самого определения: пустыня, не имело ничего общего с той первой. Песок под ногами не потерял неверной подвижной своей природы, но казался застывшим, раздавленным свинцовым небом. Тусклое свечение распределялось равномерно и скупо, и не небо служило его источником. Волнистые линии барханов словно бы поднимались вверх, оставляя Сергея на дне чудовищной воронки с песчаными стенами. Холодные всполохи периодически окатывали небо, в остальное время накрытое тенью пустыни единственное движение в пейзаже. Ни ящерицы, ни мух, ни ветра, ни бега теней.
      После первых шагов Сергей остановился. Все направления равны и мертвы, идти невозможно. Живым представлялся только холод, охвативший тело сразу, но и тот не вызывал дрожи - какого никакого движения, а напротив, погружал в безучастное оцепенение, не затрагивая глаза, чтобы оставить возможность смотреть на барханы, ограниченные не собственными размерами, а лишь остротой зрения.
      Когда и откуда появились они, Сергей не понял, хотя и не засыпал во сне на сей раз. Просто возникли и все, а поскольку момента Сергей не отследил, нельзя было бы сказать, что они появились неожиданно.
      Низкорослые, тощие, но с тугими животиками и щечками, они крепко упирались в песок кривыми ножками и напряженными хвостами. Мелкие кудри закрывали лбы, но уши, шеи оставались открытыми. От их тел, разумеется, поросших короткой шерстью, исходил горький запах. Круглые, словно лаком намазанные, рожки загибались кончиками к затылку у одних и вперед у других. В целом, они не обманули ожиданий, именно такими Сергей их представлял в детстве, лет до семи, а потом не представлял вовсе, но картинки с их изображениями в другой трактовке вызывали любопытство того же рода, что, к примеру, фотография отца, заснятого в отроческом возрасте.
      Следуя логике сна, встреча происходила в полном безмолвии.
      * * *
      На самом-то деле, они очень даже не против были бы поговорить. И рассказали бы немало забавного и полезного. Ничего нового, впрочем. Но зачем говорить новое? То есть, новое сказать, в принципе невозможно - уж они-то знали. Но напомнить старое и забытое всегда уместно и довольно сладко. Ах, как они поговорили бы! Люди от рождения забывчивы и слабы по натуре. Вечно им хочется персонифицировать зло - они бы тотчас извинились за сложное слово. Ведь кто-то должен быть в ответе за то, что творится плохого. И уж никак не сам человек, и не его мелкие извинительные пороки. Конкретный носитель нужен. А что конкретней лакированных рожек и напряженного хвоста? Ревность? Да, Бог с вами. Косноязычие? Да ни за что! Вялость мысли? А что это такое? Даже сочинители, казалось бы, отделенные от других способностью растолковывать и изобретать, как один кинулись ставить и ставить вопросы. А когда вопросительный знак ослабевает от частого употребления, или темперамент у автора другой, припоминают древнюю забаву и приплетают мистические толкования, эзотерику, в лучшем случае, мифологию. Но самим-то кажется, что нащупали сверхновое направление, мистический реализм, а то как же!
      Ничего не сказали они, даже хвостиками не махнули.
      * * *
      И Сергей решился нарушить правила. Он знал, что такое зло, он видел зло перед собой - такое детски домашнее, привычное, и поэтому более действенное. Оттуда же, из детства, пришло воспоминание, что зло следует назвать по имени, чтобы уничтожить. Сергей задумался, какое из имен выбрать. Нерешительность привела за руку вопросительную интонацию, вместо имени-обличения, пустыня услышала жалобу потерявшегося: "Кто вы?"
      И они пошли навстречу и ответили: "Мы - Зоины боги!".
      Сергей остался один, на дне пустыни. Но теперь он знал неведомым образом, во сне многое происходит неведомым образом, что она, его волшебная подруга, дарующая наслаждение, совершенное до боли, есть воплотившаяся Зоина ревность. И она убьет Зою, уничтожит также легко и быстро, как ее желание, ее тело уничтожают память обо всем, что не она. От того, как Сергей поступит, зависит, что произойдет завтра в больнице. Наступит ли резкое ухудшение в Зоином состоянии, забегают ли врачи и медсестры, бесполезно пытаясь предотвратить неизбежное, заскулит ли от страха палата напротив реанимации. Или в десять утра, во время утреннего обхода, зав. отделением не найдет ни одного пугающего признака, никакого признака болезни, за исключением некоторой слабости от лежания на больничной койке, пожмет привычно плечами и назначит выписку на следующую неделю, поставив диагноз: грипп.
      Знание согрело его, погрузило в сон без сновидений, как в матрешку. Открыв глаза, Сергей увидел привычное уже ложе и полупрозрачный полог. Ее еще не было.
      Он быстро встал, рядом с ложем обнаружил свою одежду, оделся, прошел через анфиладу комнат по мягким коврам, настеленным в несколько слоев. Все двери, богато украшенные резьбой, оказались открытыми. От его стремительных шагов в стороны несколько раз метнулись, шарахнулись какие-то тени, Сергей не рассмотрел толком - кто, сказать уверенно, люди это были или нет, он бы затруднился. Лестниц во дворце не было, последняя дверь вела в зал с фонтаном посредине, свернутыми для сидения коврами и несколькими узкогорлыми сосудами у стены, покрытой орнаментом с вплетенной в него арабской вязью. Сергей подумал, что хорошо бы взять с собой воды в кувшине, но побоялся задерживаться, боялся встретиться с ней.
      Мраморные черно-белые плиты за дверью на улице отразили его шаги в плавленом зное почти также беззвучно, как ковры внутри. Пальмы, окружающие дворец, давали не слишком много тени, их листья были стянуты, где джутовыми веревками, где проволокой в чудовищные хвосты, чтобы меньше испарять влагу. Где бы ни находилось солнце, всегда казалось, что оно в зените. Пустыня начиналась за высокой каменной оградой, обегающей и оберегающей дворец с пальмами, ворота ограды не охранялись и не препятствовали выходу. Никого живого вокруг Сергей не заметил. Но стоило шагнуть наружу, ворота закрылись, и если бы не бряцание невидимого оружия, выдавшего присутствие стражников, до сей поры сокрытых распахнутыми половинками, можно было бы решить, что закрылись сами собой.
      Пустыня не изменилась. Изменился Сергей. Нет, не новое знание мешало ему идти, хотя и раньше, до дворца, он шел с трудом. Но сейчас он не чувствовал, что впереди есть некая цель, не понимал, должен ли успеть куда-то, должен ли торопиться. Он шел просто так, забыв, почему идет по желтому песку, почему терпит зной и головокружение, передвигается, как укутанный душным покрывалом. Но все это было, по крайней мере, знакомо по предыдущим переходам. А вот крупные и тощие мухи, или какие-то другие, неизвестные ему насекомые, появились впервые. Они жужжали и роились также скученно, как комары в болотистом лесу в июне. От каждого укуса круглого хоботочка на теле оставался заметный след, красная ранка от вырванного кусочка кожи. Сергей понял, что не пройдет и десятой доли того, что проходил в прежних снах, до посещения дворца, не увидит ни ящерицы варана, ни брошенной машины. Грудь стеснило, будто перетянуло джутовой веревкой или проволокой, дурнота быстро и плавно затапливала его, вместе с нарастающей болью слева: все быстрей, все больней. Он упал за секунду до пробуждения, еще успел подумать, что уже случалось ему умереть во сне, невпервой, и боль взорвалась, хлынула широкой сплошной полосой.
      * * *
      - Кокетливые сочинители снов ведут себя подчас нелогичней судьбы, или жизни - у некоторых эти понятия смыкаются. Что скучнее, необязательней и натужнее отступлений от сюжета? Кто делает все эти, якобы умные замечания, озирая сверху, значит, свысока широкое поле перспектив? Автор? Один из героев? Что решается смертью героя, героев? Или кажущейся смертью, в случае недосказанности, амфиболии.
      - Хорошо, пусть отступления - это вред, но ими занимаются большей частью как раз те, кто употребляет жуткие словечки, типа амфиболия или ретрадация.
      - Ретардация, извиняюсь. Сюжет завершен, отношения прерваны либо внешними обстоятельствами, либо сами себя исчерпали.
      - Да-да, а проблемы поставлены. Знаем, плавали. Но ведь совершенно неважно, остались ли живы герои, если их отношения не исчерпываются смертью. Важно, что спор сохраняется в любом случае, сохраняя и отношения. Вечный спор девочек и мальчиков за одной партой, как спор двух авторов. Даже один может спорить сам с собой.
      - Что особенно удобно в случае раздвоения личности. И самому с собой вступить в отношения, если спор - квинтэссенция их.
      - Грубость - не безусловный атрибут спора... Следовало бы расставить знаки на полях, чтобы было понятно, где и какой автор высказывается. Одного назвать, допустим, Занудой...
      - А другого - Недоучкой. Смена знаков этих особенно трогательно, мой Постум, смотрелась бы в середине абзаца. К чему? Какой смысл в споре, даже не определенном четко: между кем и кем? Между мальчиками и девочками, между полами, то есть? Между людьми вообще? Какой резон снова и снова толковать об этом, если не создаешь увлекательной истории, не занимаешь окружающих, отвлекая их от личных неприятностей, от собственной пошлости. Какой резон людям, враждебным друг другу изначально - если выстроить логическую цепь до конца - вступать в отношения на горе себе, другие не важны. Какой резон стремиться к соединению, к слиянию, которого не может быть, не заложено в природе стремящихся?
      - Резон: невозможно. По другому.
      Декабрь 2000 - январь 2001