Она не против, когда своими девушками хвастаются, это нормально, так положено, значит, есть чем хвастаться. Но Валера таким тоном ее представлял, как будто у него девушек, как Вика, дюжина в неделю. Разве прилично спрашивать при ней, не хочешь ли, дескать, козел дорогой, сам такую задницу под рукой иметь? Чуть не заискивал перед этим шибздиком, а Вике сказал прощевай покедова, кроха, сегодня мне недосуг, не до вас. И оба заржали. Потом, правда, отвел ее в сторонку, извинился, сказал, что хочет с Юрасиком и с ней вместе встретиться, "погулеванить", что у них в мужском коллективе принято так шутить, иначе его уважать не будут. Ей-то что! Валере нужна репутация, ему хочется в глазах сослуживцев выглядеть, но не за ее счет, пожалуйста!
      С другой стороны, на сердитых воду возят. Надо сперва его на крючок покрепче подцепить, а потом права качать, права Светка. Хочет своему шибздику пыль в глаза пустить, пусть его. Потом Вика свое возьмет. Но все-таки обидно. Не стоит Светке рассказывать, еще гадость скажет, с нее станется. Вика сама разберется, ученая. Да и что такого страшного, задница у нее в самом деле - что надо. Все Валерины хитрости она насквозь видит. Охота ему, чтобы все им восхищались, как Алик, бедный, чтобы строем перед ним ходили. Ну, так ведь на то и мужик. А те, которые строем ходят - те нет, не совсем мужчины, у тех кишка тонковата. Потому Алик и бедный, хоть тоже козел. Надо на них смотреть так же, как они на нас, надо их иметь дюжину в неделю, и все будет замечательно.
      А к поясу еще чулочки бы ажурные или в сеточку, черного цвета. Тогда ни один не устоит - усохнет. Что ни говори, вкус у Вики есть, стиль она понимает. Еще бы денег.
      Алик. Среда.
      Потянулась сырая пустая неделя. Алик не звонил Вике, более того, не думал о ней. Его мысли пребывали в оцепенении, отмечая лишь то, что воспринималось глазом или слухом. Алик с болезненным удивлением отмечал собственную нынешнюю неприхотливость. Работы в ближайшее время не предвиделось, часть времени уходила на ревизию магазинов в поисках новой "музыки", подходящей для свадеб, юбилеев, детских праздников, но оставшаяся незаполненная его часть была слишком велика для "упрощенного" Алика. Дело дошло до того, что он решил самолично съездить в магазин за обоями. Почему за обоями, когда жена хотела перестилать кафель - понятно. Алик запомнил главное: необходимо заняться стенами и потолком, а вопрос о материале - дело второе. Стены, значит, нужны обои. Но Алле не стоило волноваться, муж никогда сам ничего не купил бы, он не знал, как определить необходимое количество рулонов или клея, но съездить посмотреть-то он мог вполне, оказывая посильную помощь в приближении ремонта как наблюдатель ассортимента товаров.
      С таким похвальным желанием Алик добрел до метро, спустился, не имея четкого представления о пункте своего назначения, кто знает, где располагаются ближайшие строительные магазины. В метро он по привычке последних дней переключился исключительно на зрительное восприятие, на эскалаторе успел посчитать лампы, вырастающие светящимися, кое-где заляпанными наклейками от жевательных резинок, недружелюбными колоннами по обеим сторонам, но ступив на скользкий пол, забыл получившееся число и лишь смотрел по сторонам. Толпа мягко повелевала его телом, направляя ноги в вагон, из вагона, на переход. Все совершалось автоматически, пока Алик не осознал себя на станции метро "Невский проспект", что неудивительно, ибо чаще всего он выходил в город именно здесь. Алик остановился, пытаясь сообразить, куда же он все-таки направляется. Народу на станции в этот час оказалось на удивление мало, учитывая столпотворение на переходе у Техноложки, толпа плавно обтекала Алика. Ближайшие скамейки по сторонам пустовали, лишь оживленно жестикулирующая парочка студентов с кейсами, да бродяжка, глядящая в никуда. Алик задержал взгляд на ее опухшем лице. Неприятно одутловатое, желтое и одновременно бледное, совсем молодое лицо бродяжки словно ударило его по зрачкам. Алик не смог бы описать, как она одета, даже стоя напротив, лицо поработило его.
      - Если бы здесь оказался Володя, то непременно сочинил бы историю, отличную историю без традиционных штампов, типа мамы-алкоголички и пропавшей, или пропитой квартиры, - мысль Алика затрепыхалась, силясь вырваться из оцепенения, но история не придумывалась. Страшное лицо наплывало, лезло поверх его собственного, Алик чувствовал чужое лицо на своих щеках, глядел из этих заплывших глазок, грязная и колючая вязаная шапочка ползла по его лбу. Он не мог сдвинуться с места, руки и ноги ломила непонятная усталость или боль. Алик вспомнил, что читал когда-то рассказ о таком перемещении, обмене, несколько рассказов, много рассказов на эту тему. На самом деле никакого перемещения нет, он никогда не вспомнит о кусочке хлеба и сигаретном окурке, провалившимся сквозь дырявый карман за подкладку драного пальто. Штампы. Дырявое пальто - штамп, кусочек хлеба - штамп. Его мозг выдает готовые клише, никак не может оправиться от недавних переживаний, не может принять их, не хочет принять.
      А если, действительно, существует реинкарнация в пространстве, а не во времени, как принято считать. Кем принято? С другой стороны, не зря же существует вся эта масса полуфантастических рассказов, в которых мистика входит в реальность исподволь, нехотя, проявляясь в бытовых мелочах, не нарушая привычного хода вещей и оттого вселяя больший ужас, чем появление явно сказочного персонажа, на манер чертика с рожками. Если дьявол существует, он должен выглядеть очень заурядно, обычней и скучней самого среднего из обывателей. Но себя Алик к обывателям не относил, значит, дьявол не может проникнуть в него и не имеет над ним власти. При чем здесь дьявол? До чего можно договориться, с непривычки. Надо просто сделать шаг, миновать кусочек пространства с бродяжкой на каменной скамье, что за чушь лезет в голову. Еще немного, и он сочтет это забавное, в общем-то, явление за предупреждение.
      Володю бы развлекло подобное описание, но нет, Володя любит сам рассказывать, еще решит, что Алик над ним подшучивает. Хотя Володя простодушен, как лошадка. Почему лошадка? Придется учиться думать, как в детстве учился ходить. Неужели, так зацепило? Главное, не думать о Вике, то есть совсем не думать. Но как же невыносим мир, как груб и прекрасен - вот, еще один штамп, и ничего с этим не поделаешь, ни с миром, ни с контролем над собственными мыслями. - Я убью его, - внезапно решил Алик, и наваждение отступило, бродяжка оказалась обычной бродяжкой, ноги привычно зашагали к широкой лестнице, ведущей к следующему переходу. В спертом и голодном воздухе метро над головами пассажиров мелькнуло еще одно искаженное лицо: лицо Валеры. Валера смеялся.
      Пройдя Невский проспект от канала Грибоедова до станции метро "Площадь Восстания", Алик не обнаружил нужного магазина и воротился домой. До прихода жены оставалось слишком много времени, занять себя оказалось решительно нечем, и Алик привычно улегся на диван. Выросший под сетью диетической морали, он неожиданно обнаружил, что сеть эта довольно крупноячеистая. Почему он решил пригласить именно Валеру? Наверняка, шуточки подсознания.
      Давно, в чужой забытой молодости, Алик мог представить себя в постели с двумя подругами, не то, чтоб его слишком интересовал подобный вариант, но казался допустимым. Другое дело с подругой и мужчиной, тем более, с приятелем. При таком раскладе существовала опасность обнимая даму, вляпаться в неженскую плоть, что должно быть безусловно неприятно, если не противно. Оказалось - не противно. Но он же нормальный мужчина, без всяких скрытых штучек. Тогда почему он хочет пригласить Валеру? Неужели, он ошибается насчет собственной природы, или, как теперь принято говорить, ориентации?
      Телефонный звонок выручил Алика. Володе срочно потребовался микрофон, и Алик с удовольствием согласился второй раз за день поехать в центр, чтобы передать все необходимое.
      На улице Желябова издавна существовала чудесная булочная. Собственно не булочная, а пирожковая располагалась в первом зале, а во втором стояло три столика и пара стоек, где можно было, закусывая пирожками, выпить чего-нибудь подходящего настроению. Публика, за исключением случайных мамаш с детенышами и пирожными к ним, собиралась своя, знавшая друг друга в лицо, а подавальщицу - по имени. К приходу Володи Алик успел остограммиться и съесть пару фирменных шариков с чесноком и сыром. Увы, Володя спешил. Конечно, никакое неотложное дело не могло помешать ему выпить положенный коньяк, но от традиционной истории пришлось отказаться, что Алику было только на руку. Спрашивать Володю об отношении к групповому сексу небезопасно, истолкует превратно, поэтому Алик напрямую обратился к опыту приятеля, сформулировав вопрос в форме "а не случалось ли тебе...".
      Володя отозвался мгновенно, ответил исчерпывающе и почти коротко, истолковав так, как того и опасался Алик, сокрушая продуманное наступление, когда Алик почти перестал бояться:
      - Говна пирога! Родная уехала к тетке, так я как раз об эти выходные имел безобразия с соседкой и шведом. Соседка же в гостинице горничной работает, ну я тебе говорил.
      Язык его, оторванный от амброзии историй, звучал незамысловато, изобилуя жаргонизмами десятилетней давности.
      - Отбарабанили шведа во все параметры, а утром выгнали.
      - Почему, - тупо поинтересовался Алик.
      - Надоел! - внятно отвечал Володя и, не успел Алик переварить, добавил, - Поучаствовать хочешь, что ли? Так я тебе позвоню в следующий раз, как оказия выйдет, - после чего перевел разговор на технические характеристики микрофона.
      Объясняться, доказывать, что Володя ошибся насчет намерений Алика - еще хуже, наверняка решит, что Алик принимает проблему близко к сердцу и примется убеждать, что ничего нет легче, чем отбарабанивать по шведу за вечер. Как им удается жить так просто? Чувствовать себя правыми и безгрешными. Нет, Алик не ханжа и не прыщавый подросток, в происшедшем ничего нет страшного, чрезмерного или дурного. Не было бы, если бы не Вика. Хотел ли он, чтобы так получилось? Специально ли оставил их с Валерой наедине? Почему присоединился к ним, вернувшись? В молодости, наверняка, все оказалось бы проще. И не стоило бы ни гроша. В смысле переживаний. В молодости Алик воспринимал подобные эксцессы легче. Он же не рассорился с Валерой, когда тот увел у него девушку. Валера ни при чем. Проблематично его собственное желание. Намеренно или случайно? Разве можно не знать о собственных побуждениях? Собственное, собственные... А ну как, у него нет ничего собственного? Вот что страшно.
      - Ну, привет! - сказал Володя, - значит-ся, договорились.
      - О чем? - спохватился Алик, крутя пальцами граненый стаканчик.
      - А ты знаешь, сколько у него граней? - спросил Володя. - Да не пересчитывай, сразу отвечай!
      - О чем договорились? - Алик затравленно смотрел на своего мучителя. Володя, как представитель ясного и торопливого мира, не останавливающегося, не желающего останавливаться, не умеющего останавливаться, чтобы поразмыслить над собственными проблемами, либо вовсе не имеющего их, простодушно мучил Алика.
      - Позвоню тебе в конце недели. Всего-то пара дней осталось. В понедельник, ты помнишь, мы работаем в "У Муму". Выходные свободны, в кои-то веки, знай - оттягивайся. Двадцать, инженер фигов!
      - У меня гости в субботу, - предупредил Алик, успевший забыть начало разговора и цель Володиного будущего звонка. Пригласить Володю он и не подумал, сам не зная, почему.
      - Ничего, не последний раз живем, какие твои годы, - успокоил приятель, подмигнул кухонной девушке, вышедшей собрать пустые стаканы и тарелки, привычно изготовился, чтобы хлопнуть ее по "выпукло вогнутостям", как он выражался, девушка привычно отпрянула. Все охотно и радостно участвовали в не интересующем их действии.
      - Пока-пока, - уже на ходу повторил Володя, демонстрируя чудесное отличие своей бытовой речи от речи рассказчика историй.
      Денек выдался отвратно-бесконечный. В который раз Алик возвратился домой, в который раз до прихода жены с работы еще оставалось время. Звонить Вике было страшно, звонить Вике не хотелось. Звонить Вике было необходимо. Тот утренний безымянный звонок, тот крик о помощи, раскаяние и горечь безмолвия понуждали Алика.
      Вика. Среда.
      Липкие от шоколада пальчики схватили телефонную трубку.
      - Нету ее. Не знаю. Не знаю. Ага. Стой, жаба! - последняя реплика уже не в трубку, но Алик слышит, как двойняшка номер один сигнализирует номеру два о недопустимости некоего действия, крик сменяется короткими гудками.
      - Кого надо? - миролюбиво отзывается второй номер, с трудом шевеля языком в заполненном конфетами алчном ротике.
      - В следующий раз ты подходишь, - первый номер тянет коробку на себя. От запаха шоколада ее уже слегка поташнивает, но не пропадать же добру. Это Викин тот.
      - А! - мгновенно понимает второй номер. - Надо было его послать подальше. Хрен ли! Этот, вон, хоть конфеты носит.
      - Витка тебе пошлет! Вчера злющая ходила, - первый давится конфетами: спрятать негде, оставить нельзя, съедят. Положительно, Викин "этот" произвел на двойняшек подобие впечатления. Кроме голоса по телефону и полновесного факта подарка коробки конфет старшей сестре, они ничего о нем не знают, но и этого вполне достаточно, чтобы вынести квалифицированное суждение о двух головах. Хотя, по большому счету, все они козлы, а Вика - козлица. Но двойняшкам надо еще несколько лет, чтобы вырасти, а там уж они разберутся. Во всяком случае, жить станут самостоятельно, что они в этой конуре не видели; подале от ненаглядных папахена с мамахеном, от Вики, от убогости и нищеты. И жизнь навернется на них во всей своей избыточности, с шоколадом, "Макдональдсами", новыми не перешитыми платьями, собственными ван даммами, домами, яхтами и щеночком пуделя. Хрен ли.
      Алла и Алик
      Если бы она, наблюдающая сверху, не утратила способности удивляться, а она утратила это свое движение, сохранив, тем не менее, возможность печалиться - что тяжелее, или надеяться, она удивилась бы, как Алик, столько времени посвящающий анализу своих действий, переживаний и побуждений ухитряется не замечать, не постигает собственной природы; так же, как рассудительная Алла не знает даже направления, в котором можно шагнуть - не к счастью, нет, хотя бы к примирению себя с миром. Считая мужа уставшим и состарившимся с детства, Алла ошибалась. Супруги перемещались внутри своего странно развивающегося мира почти одинаково. Растянувшееся до тридцати лет отрочество с составлением планов подлинной настоящей жизни, с мыслями, мечтами как все будет потом: от нарядных, наверное, само моющихся кастрюлек до интересной, поглощающей и дающей чувство глубокого морального удовлетворения работы. Алла, правда, пыталась реализовать семейную жизнь как настоящее, но, не встретив должной поддержки, отложила на будущее, как и все остальное. Их сверстники существовали в бурных или гладких потоках событий своей личной судьбы, шли напролом, принимали решения, коверкали жизни - себе или близким, возносились выше ожидаемого или падали ниже представимого, жили неправильно и подлинно. Алла и Алик смотрели и переживали.
      Да, в этом все отличие. Одни живут, другие переживают. Переживают, в смысле пережидают. Что все как-нибудь устроится. Они не были ленивы или бездеятельны, лишь страшились совершать лишние движения. Потом, потом, когда все устроится. Ведь неловким движением можно навредить, причинить боль - не себе, с собою, ладно, разберемся - другим. Их воспитали жить, причиняя другим как можно меньше хлопот и неудобств. Они поверили. Они хорошо учились.
      До тридцати шло неплохо. Нормально. Началось внезапно. Алик потерял работу. К Алле все чаще на улице, в очередях стали обращаться вместо привычно-безликого "девушка":
      - Девушка, вы последняя? Девушка, вы выходите?
      пугающе значительным "женщина":
      - Женщина, скажите, чтобы за вами не занимали.
      Алла, как женщина осознающая свой ум, решила, что без толку расстраиваться по сему поводу и покорно перешла из отрочества в спокойную зрелость, минуя молодость, подобно тому, как смотрительница туалета тетя Валя миновала зрелость, шагнув из молодости в неопрятную старость. Но контроль за мыслями тяжело дается, то есть, не дается вовсе, зато утяжеляет все, вплоть до жестов. Алла расстраивалась, проиграв молодость, но считала, что переживает из-за некоторой неустроенности, недостаточной обеспеченности, не такой, как мечталось, работы. Отчасти из-за мужа. Дальше думать она себе не позволяла, думала, что не позволяет.
      Реакция Алика под воздействием тех же катализаторов протекала иначе. Выбитый из привычной колеи, значение которой отрицал, он, страшась агрессивной действительности и по-прежнему не желая принимать решений, впал в затяжное уныние. Новая непривычная работа, атмосфера вечного чужого пира, множество людей, притом что он, опять-таки, отрицал влияние этой атмосферы на себя, вытолкнули пережитую молодость, выдавили наружу, как уже подсохший прыщ с черной головкой. "Ничего не нужно, ничто не меняется" - упорствовал Алик и влюблялся в Вику, все чаще, охотней сидел с Володей, слушал его истории в рюмочных после утомительной работы. Жаждал нового опыта, неизведанных эмоций и отказывал себе в праве на них. Отказывая, пытался продлить их действие, растянуть во времени, оправдать или осудить себя, для чего часами анализировал не только собственные поступки, но и побуждения. Когда слышал или читал о знаменитостях, выдающихся (в любой области) людях, особенно, когда видел по телевизору таких людей младше себя годами, то злился и недоумевал, как они успели, когда? Ведь он родился раньше, хорошо учился, делал все, что требовалось лучше других. Алик читал в книгах сноски и примечания, даже когда знал значение истолковываемого слова.
      Извлечь Аллу и Алика из умозрительного существования могла надеяться только она, та, которая сверху. И только ей это было так важно.
      Вика. Среда.
      Когда старшая сестра вернулась, двойняшки доложили ей о звонке того, старого, вложив в краткое сообщение все совместно имеющееся пренебрежение и высокомерие. "Старого" означало не только "бывшего", а и обремененного годами. Саму Вику они еще не считали старой, лишь старомодной. Сестра плохо разбиралась в жизни, руководствовалась не теми ориентирами, ежу понятно. Двойняшки доподлинно знали, что Вика никогда не ходила с друзьями потусить в какое-нибудь мало-мальски приличное место. Сейчас, понятно, время упущено, для клубов она все-таки стара, но в прошлом, в позапрошлом году? Нет, не такую жизнь они выберут для себя. Они умнее.
      Вика обрадовалась, что Алик позвонил, и тому, что ее не оказалось в тот момент дома, тоже обрадовалась. По всему выходит - Светка права. Если уж такой правильный, такой заморочистый Алик звонит ей в неурочное время, не побоявшись наткнуться на предков, звонит, потому что произошедшее на квартире у Валеры произвело на него впечатление, иначе бы Алик обиделся и две недели переживал; если уж с Аликом сработало, хоть она сперва и решила, что ничего не вышло, то Валера точно сядет на крючок. И наконец-то Вика пристроится. Пусть, в худшем случае, Валера не соберется жениться. Но он такой настоящий, такой, ну такой, одним словом. Подарил конфеты, а хотел еще что-то подарить, так и сказал, что у него для нее еще один подарочек, но позже. От Алика Вика ничего, кроме переживаний, не видела. Это поначалу, на фоне папашки, Алик показался ей, чуть ли не сказочным принцем. Да уж, семейка у Вики та еще. Единственное, что во всей их семейке ценное и настоящее, кроме двойнят, которые неизвестно еще во что вырастут - материны серьги.
      Синие выпуклые камушки, гладкие-гладкие, как шелк, круглые и блестящие, как зрачки зверька, окруженные настоящими бриллиантами, пусть мелкими, но самыми что ни на есть настоящими в золотой потускневшей оправе. Тяжелые, старинные, еще прабабкины серьги, пережившие три поколения, войну, блокаду, перестройку и много чего. Мать не носит их, у ней и уши не проколоты. У Вики проколоты, но мать разве даст? Померить дает только при себе, а так прячет незнамо где, Вика искала. Правильно, что прячет, иначе папаша пропьет. По честному серьги должны Вике достаться. Но Вика иногда этого боится, хоть и очень хочет. Ей кажется, что серьги за столько лет и поколений "оживели", переросли своих хозяев. Мать безусловно считает их больше себя, они настоящая ценность, подлинное, не то, что жизни матери или отца. Вика помнит, как приезжала к ним тетка, папашкина сестра. Провинциалка жуткая, говорит неправильно, "г" как "х", словно с Украины приехала, стыдно за нее в магазине. Но при этом такая энергичная, оборотистая. Папаша при ней боялся шуметь, тихий-тихий сидел. Он как раз из запоя вышел, это тоже тихости прибавляет. Тетка тотчас на него наехала за пьянство, и на мать заодно, чуть не "подшила" тогда отца. Подумать только, он ведь согласился подшиваться. Малость помешала, совсем ерунда - отсутствие денег. Вроде и не много надо, но мать и так вся в долгах, за квартиру, черт знает, сколько не плачено. Тетка уговорить-то уговорила, но из своих денег не отстегнула, еще чего. Стала матери указывать: пойди, займи у кого-нибудь. А у кого та займет, никто ей в долг не верит больше. Когда на своем заводе получку получает, там в очередь выстраиваются - вернуть давно одолженное. Домой меньше половины приносит. Отец и подавно денег не видит, поскольку дольше месяца нигде не работает. Вика, дура, что ли, из своих давать? И так, считай, на ее деньги жратва покупается. Тетка пораскинула мозгой и говорит матери, чтоб серьги в ломбард заложила, за бриллианты много дадут. Мать ведь эти серьги всем под нос сует, и тетке хвасталась, не успела та порог переступить. Вот когда Вика поняла, что серьги больше матери, что серьги - это отдельное, над всеми стоящее существо. Тетка же не продать предложила, заложить всего лишь. А мать как выпрямится вдруг, грудь вперед выдвинула. Вика ее всегда считала низенькой, а тут мать разом выросла, даже толще стала, как сверкнет глазами - это мать-то! Обычно с ней даже двойнята легко справляются. И спокойно без крика, на который никто никогда не обращает внимания, отвечает: - Ни за что! - Блин, прямо королева в изгнании. Прямо, без единого мата или всхлипа. Тетка сразу замолчала и не заикалась про серьги, хотя про "подшивку" еще три дня зудеж был, но денег не достали, тетка уехала, папашка запил. Но Вика поняла, как вещь - серьги - может человека преобразить, да что там человека, ее собственную мать! Словно поселили в нее на мгновение чужой гордый и блестящий дух, хотя Вика ни во что такое не верит, но мало ли.
      Два года прошло, мать и сама стала попивать изрядно, отец ее теперь поколачивает, она совсем съежилась, похудела, может, помрет скоро. Но Вика помнит.
      А сейчас что? Сейчас нормально. Алик звонил - хорошо. Валера велел в субботу к нему с утра приехать. Вика приедет, с удовольствием. А после удовольствия - Вика удивлялась сама на себя, что так разохотилась, до сцены "втроем" близость мало привлекала ее, приятно, да, но в кафе сидеть еще приятнее - после удовольствия обещал сюрприз, но не подарок, а какую-то неожиданность, при встрече скажет. Двойнята съели конфеты, ей не оставили. Ничего, им редко перепадает. Может, Валера еще подарит.
      Валера и другие. Четверг.
      Валера, неистово жаждущий любви ближних, позвонил Вике рано утром перед работой. Он без труда договорился о том, чтобы подруга захватила с собой даму - для Юрасика. Весь день, обдуваемый сквозняками перекрестка, он представлял, как Юрасик станет уважительно округлять глаза в его сторону, как признательно кинется наполнять его бокал в обход дам: сперва Валере, почетному гостю, только потом остальным. Как неловко и потому забавно примется шутить - для него, того, кто сумеет оценить. Как будет безостановочно резать мясной хлебец и подкладывать Валере на тарелку, поливать кетчупом, пододвигать горчицу поближе, чтобы гостю удобнее было доставать.
      Валера сглотнул набежавшую слюну и увидел переходящих дорогу на красный свет Вику и крупную деваху в оранжевом берете, надвинутом на выжженную перекисью челку. Непорядок! Что эта курица себе позволяет! Ведь шеф с Юрасиком еще не приезжали, до назначенного времени не меньше часа. Валера содвинул небогатые брови и приготовился устроить женщинам разнос по сокращенной программе, чтоб успеть до прибытия хозяина. Откуда ему было знать, бедному мачо, что Вика уже подверглась Светкиной обработке, атаку подруги отразить невозможно, другие атаки после нее не страшны. Ну что, в самом деле, можно возразить на заявление:
      - Сперва я хочу посмотреть на любовничка, которого мне подсовывают. Может, мне после смотрин и не захочется идти с вами. Думаешь, лучше будет, если я уйду прямо от стола? На кой мне кот в мешке!
      Вика пыталась втолковать, что им придется чуть ли не целый час болтаться по холоду, дожидаясь, пока кавалеры освободятся от тягот книготорговли, но Светка только фыркнула:
      - Там что, ни одного магазина нет поблизости? Найдем, где погреться. А чем будем согреваться - не наша забота, пусть любовнички думают.
      По мере приближения девушек к книжному лотку, Валерина решимость улетучивалась - гораздо быстрее, чем градусы из открытой бутылки, быстрей, чем три молекулярных слоя в секунду. Викина подруга не понравилась ему сразу, хоть и улыбалась во весь рот, демонстрируя крупные белоснежные зубы, хоть и заговорила приветливо, беря на себя инициативу знакомства, не дожидаясь, пока Вика представит их друг другу. Оспаривать инициативу у подобной женщины Валера не рискнул бы, как ни противно в этом признаваться. И дело не в том, что она крупная и литая, как степная кобылица, а в ее подавляющей энергии и неуправляемости, которых хватило бы на целый табун.
      Валера буркнул что-то нечленораздельное, подруга Света громко и внятно переспросила:
      - Что ты бормочешь, голубчик? Говори громче, у меня в ухе банан.
      Валера покорно повторил: - Очень приятно, Светочка, много о тебе слышал, - и решил как можно быстрей отвадить дуру-Вику от этой девахи. Предложить "дамам" прогуляться по окрестным магазинам - два хозяйственных рядом, большими буквами написано, отсюда видно, какое утешение и соблазн для нормальных женщин, но, видимо, не для этой - он не решился.
      Подъехал серый "каблук", Юрасик выскочил, в изумлении воззрился на Светку и застыл на месте. Валера свел процедуру представления к перечислению имен: - Света, Юра, - принялся разбирать лоток.
      Юрасик, как у него водится, прохлаждался, оценивая выдающиеся вперед достоинства предлагаемой дамы. Спохватившись, оглянулся на хозяина и залопотал: - Мы тут, вот, собрались...
      Боря "наезжать" не стал, открыл переднюю дверцу, оглядел действующих лиц и лениво выполз наружу:
      - Где же молодежь собралась гулять? В кафе? - спросил, адресуясь к Светлане, щедрые прелести которой, даже утянутые старенькой дубленкой, поразили его не менее щедрое сердце.
      - Да мы, Борис, собственно, экспромтом, ко мне в гости, - начал было Юрасик, но звучный Светин голос легко перекрыл его блеянье.
      - А нам все равно, красивым девочкам, куда повезут. Ты, дядя, что-то предложить хочешь?
      Валера с Юрасиком потрясенно застыли. Черт бы побрал эту дуру. Борис не выносит фамильярности, надо же соображать, что хоть и не великий, но начальник, хоть ненамного, да старше. Ей, конечно, наплевать, а им отольется. Вика растерянно переводила лупастые глазенки с подруги на повелителя и обратно, смекнула, наконец, что дело не ладно, дернула Светку за рукав:
      - Ты чего меня дергаешь, видишь, товарищ интересуется! - широко распахнутые синие глаза откровенно смеялись навстречу Борису.
      - Возьмете старичка с собой, не побрезгуете? Я уж где-нибудь в стороночке, на лавочке, - Борис попытался попасть в тон этой невероятной нахальное женщине, но голос оказался не столь послушным инструментом, как собственные работники, и он продолжил, как привык, отрывисто, по-деловому, удивляясь тому, что спрашивает, а не распоряжается:
      - В кафе не лучше будет?
      Светлана с легким сердцем отправилась бы в кафе, пусть на невзрачном позорном "каблуке", но не подводить же подругу, договаривались в гости значит, в гости. Она все равно бы пошла с Викой, хоть и настаивала на предварительной встрече, просто из упрямства, даже если бы Валерин друг оказался полным козлом - а он им оказался, чтобы развлечься, посмотреть на Викиного любовничка вблизи, поесть, выпить, потанцевать. На вопрос собственного шефа эти шестерки молчали, как убой - в припадке почтения, что ли? Светлана кротко объяснила:
      - Нет, в кафе хуже будет. В гостях самое то. Я лично против лишнего мужичка, пусть и старенького, ничего не имею, но вот, хозяин, не знаю, пригласит или нет?
      - Света, что ты такое говоришь! Как ты можешь! - Юрасик от возмущения забыл о собственной робости и заходил перед шефом, - Борис, о чем речь! Сейчас все погрузим и поедем, здорово-то как! У меня картошечка, огурчики все свое, свеженькое, натуральное, с дачи.
      - Да-да, с самыми свеженькими тяжелыми металлами, - поддакнула Света, но Валера не услышал, потому что переживал утрату себя, сидящего во главе стола, двух дам по бокам и суетящегося Юрасика, резво изгибающего поясницу над его тарелкой; Юрасик не услышал от чрезвычайности происходящего - давно ли вместе с шефом выпивали, а теперь еще в гостях его принимать доведется, родители очень обрадуются; Вика не услышала, потому что представляла - на секундочку, не больше, честное слово - как они, все вместе, впятером, займутся любовью, и возможно ли это технически, в принципе. Услышал Борис, так как хотел слышать все, что слетает с румяных сердитых губ круглобокой красавицы, услышал, засмеялся, как от крайне удачной шутки.
      - Юрасик, держи на шампанское и всякую экологически чистую закуску! сунул деньги в потную протестующую ладонь. - Держи, держи, моя доля. И на тачку - далеко ехать-то? - держи стоху. Все свободны. Я разберусь с оставшимися точками сам, нехорошо девочек заставлять ждать. Через сорок минут буду, самое позднее. Общий привет!
      - Ну что, дети мои, - обратилась Света к остолбеневшей на ветру оставшейся части компании, когда Борис отбыл, - вперед и с песнями! А хрен бы шеф вам три стохи отстегнул, если бы не моя неземная красота! - тактично заключила она.