Татьяна Алферова
      Победитель
      Виктор родился в сорок шестом году и ничего не помнил о Победе. Зато на всю жизнь запомнил, чем отличается габардин от бостона, а креп-жоржет от креп сатина. В доме витали названия тканей и сами ткани: легчайший шифон и наивный маркизет, топорная тафта и вычурный муар, честный твид и самовлюбленный панбархат, простенький мадаполам и нежная майя.
      Мама Виктора шила. Она не сама выбирала клиентуру, времена стояли тяжелые, послевоенные, рад будешь любому заказчику, тем более в маленьком городке, но мама умела так поставить дело, что казалось, это заказчицы бегают за ней толпами и уговаривают, уговаривают. Иногда, если кончалась череда заносчивых жен офицеров и простоватых торговок, семья сидела без денег, но мама не опускалась до того, чтобы жить на продажу, как делали ее подруги, днями простаивавшие на рынке с наскоро сляпанными поплиновыми блузочками на толстых ватных подплечниках. Мама из всего извлекала пользу и легко утвердила свою репутацию лучшей портнихи города, не боящейся остаться без работы. И появлялась новая свежевылупившаяся офицерша, желавшая выглядеть лучше, чем все эти, ну, вы понимаете; или приходила прежняя, успевшая, видимо, за прошедшие три-четыре месяца сносить полдюжины платьев, сшитых мамой. Новенькие клиентки по неопытности еще пытались показать гонор, командовали и "тыкали", но больше, чем на полчаса их не хватало. И когда очередная модница, придя за бальным платьем обнаруживала сына портнихи в новой бархатной кофточке с пышным бантом, она не задавала неуместных вопросов, почему же на спине бархатного платья шов - неужели ткани не хватило, она протягивала конверт с деньгами (мама наотрез отказывалась брать деньги руками) и бурно благодарила любезную Анну Васильевну, на что мама отвечала вдвое старшей клиентке, снисходительно растягивая гласные: - Ну, Шурочка, как смогла, так и сшила. А все не хуже ваших трофейных тряпочек смотрится.
      Судьба явно готовила маме жребий командовать взводом пожарников или дрессировать крупных хищников, но Анна Васильевна и здесь проявила своеволие: выбрала традиционное абсолютно мирное занятие. Невостребованный жребий показывал рожки, заставляя самых хулиганистых мальчишек на улице вытягиваться во фрунт когда мимо проходила мама и произносить непривычно-любезное: - Доброе утречко, Анна Васильевна! - вместо: - Здрасть, тетка Анна! - И никто никогда не спрашивал у Виктора, а где же его отец. А ведь этот вопрос у местных мальчишек занимал первое место в списке, хотя половина из них жили также с матерями, в лучшем случае имея в придачу бабушку. Но на всякий случай, Виктор предпочитал общество девочек. Лет до шести его самого часто принимали за девочку из-за длинных золотистых кудрей и вечно бархатных кофточек, выглядевших слегка неестественно на занесенных желтой пылью узких и неровных улочках города с вытоптанными до твердости камня палисадниками.
      Город испытывал благоговейное тяготение к литературе, так, на две улицы Ломоносова и Гоголя приходилась одна Дзержинского; улицы Бородулина, Пушкина и Кольцова пересекали улицы Герцена и Радищева, и только потом Плеханова. Ритм два к одному, то есть два писателя на одного революционера, озвучивал весь город, и только центральная улица - Ленина, вытягивалась исключением, хотя почему? Литературные или нет, труды последнего предстояло Виктору читать и перечитывать на протяжении десяти лет гораздо чаще, чем всех остальных авторов вместе взятых: начиная с "Материализма и эмпирио-чего-то там" в 8 классе и заканчивая - а кто сейчас вспомнит, чем заканчивая на последнем курсе областного университета, на государственном экзамене по научному коммунизму. Эпитет предполагает уточнение, то есть должен существовать и ненаучный коммунизм и еще какие-нибудь разновидности, Виктор никогда не задумывался над тонкостями дефиниций, просто учил то, что требовалось по программе прилежно, с интересом, не выходящим за рамки.
      Улицы в городе обрывались двориками с деревянными, крашенными зеленой краской заборами и непременной скамьей у ворот. Днем на скамейках сидели девочки, вечером их матери и бабушки, те и другие с пригоршнями черных блестящих семечек, чей соблазнительный запах вплетался в запахи пыли, конского навоза и запах реки, долетавший вглубь города, несмотря на неподвижный широкий зной от набережной - самой красивой, хоть и не центральной улицы. Два рынка, Сенной и Мытный, соперничали друг с другом по числу проданных кулечков жареных семечек, тараньки - вяленой рыбы, намытых солнцем огромных арбузов, сизой голубики - гонобобеля и по ловкости маленьких юрких карманных воришек, снующих по ленивой туше рынка, как слепни по разморенной от жары корове, обиженно мычащей и шлепающей хвостом - мимо, мимо - когда становится совсем невмоготу.
      Девочки на скамейках брали Виктора в свои игры из вопросов-ответов: Анюта! - Я барыня тута! - Где была? - На рынке! - Что купила? - а их матери и бабушки бесцеремонно, пока не узнавали, чей это сын, спрашивали: - Бедный мальчик, а что же у тебя с ручкой?
      Виктор покорно протягивал левую руку с недоразвитыми от рождения пальцами и ждал, пока женщины вволю наохаются над нечаянным развлечением, не внимая соболезнующим вопросам и равнодушно глядя на землю под их варикозными ногами в растоптанных сандалиях или парусиновых туфлях. Мама, пару раз застав подобную сцену по дороге домой, молча подходила, брала Виктора за другую здоровую руку и молча же удалялась с достоинством груженой баржи, как будто все увеличиваясь в размерах, по мере приближения к дому. Виктору ничего не говорила и не объясняла, но ждать в такой вечер от нее за ужином зеленого фруктового сахара не стоило. Зато, или увы - Виктор не помнил своих тогдашних переживаний по сему поводу - трехгодичному призыву в армию он не подлежал.
      Школа ничем особенным не запомнилась. Если расписывать по временам года, то бесконечным летом предполагалось собирание гербария, купание в Волге; зимой, по маминому наущению, письма на радио Захару Загадкину с ответами на конкурс по географии и ботанике и даже, к собственному слабому удивлению, получение диплома от Захара. Мелкие радости, например, когда однажды нашел в лесу Петров крест, сумел, не повредив, аккуратно выкопать весь его хрупкий жирный и белый стебель и засушить в песке, жили недолго, сменяясь привычными нетрудными и скучноватыми занятиями в школе. Гораздо интереснее Виктору казались тайны превращения выкройки простого вшивного рукава в рукав реглан или "летучую мышь", но мама не одобряла такого интереса. Оставались детские передачи. В футбол с мальчишками Виктор не играл никогда, хотя рука не могла быть существенной помехой, но все шумные грубые игры, даже "казаки-разбойники" отвращали его, как непременный рыбий жир перед едой, из громадной алюминиевой ложки с погнутой ручкой.
      Один раз произошло событие, классе в девятом. На Мытном рынке Виктор увидел, как мальчишка его возраста продавал громадного пса со свалявшейся бело-рыжей шерстью. Пес рванул к Виктору, разглядев что-то, незаметное другим, наглые и грустные глаза животного заставили Виктора забыть о возвращении домой, заставили потратить зажатые в кулаке деньги, выданные мамой на покупку килограмма требухи, отдать их ужасному мальчишке, поминутно сплевывавшему на убитую землю сквозь свежую дырку меж зубов, мальчишке с жадными здоровыми руками, с грязными, в заусеницах, длиннющими пальцами. Скандала дома не последовало, да Виктор и не боялся его после столь решительного шага. Но на следующий день мама слегла с аллергией, что не помешало ей, сидя в постели, прокладывать силки в очередном платье из шифона, который пришел на смену бархату. Пса пришлось отдать. Кому - Виктор не запомнил.
      Школа закончилась незаметно, как рыбий жир, как судороги в ноге, когда после жары заходишь в не успевшую прогреться воду. Мама подарила классной руководительнице Виктора крепдешиновый шарфик, недрогнувшей рукой укоротив платье очередной заказчицы на сногсшибательную величину: - Марочка, грех скрывать такие ноги, опять же, вы знаете, как сейчас носят за границей? Мало ли, что вы хотели "миди", что вы в этом понимаете?
      Впереди маячил университет - биология и география, в областном центре. В городе институтов не было, только техникум, один, причем, технический. Маме это не подходило.
      Вместе с Виктором они приехали поступать, легко сдали экзамены, посмотрели списки будущих соучеников: девятнадцать девочек и три мальчика, взяли направление в общежитие. Там их встретила тучная вахтерша с грязным чайным стаканом и толпы хорошо развитых откормленных мух, изредка взлетавших от затравленных шагов будущих студентов, подобно Виктору, прибывших на место пятилетнего добровольного отбывания. Мама оценивающе посмотрела на прихотливый жирный пробор вахтерши, та неожиданно робким басом выдавила: Здравствуйте! - видно было, как ее удивил собственный голос; посмотрела на неметеную лестницу, на студентика с отвратительно позвякивающей авоськой, не к месту возникшему в дверном проеме рядом с ними и, не размениваясь на ненужные здесь слова, развернулась, точным попаданием зонтика освобождая проход от захлопнувшейся было створки в новую общественную жизнь.
      Когда выяснилось, что Виктор не может жить в общежитии, никак не может, вопрос о том, куда приткнуть мальчика у мамы не возник: конечно, у тетки. Тетка, довольно дальняя родня, вечно подвергалась нашествиям родственников со всех сторон, невзирая на свой характер. А специфика теткиного характера была в том, что при любых обстоятельствах к месту и не к месту бедная женщина говорила правду, доходя в ее утверждении на нашей несовершенной земле до запредельных величин грубости и бестактности. Но правда тетки обладала чудесным свойством преломляться в сознании окружающих в нечто совершенно противоположное. Так, завидев на пороге очередных визитеров, тетка искренне восклицала: - Так я и знала, что сегодня мне не дадут спокойно пожить! Или поработать! Или постирать! - но гости принимали ее прямодушие за грубоватый юмор и, весело смеясь, - без тетки, разумеется, тетка страдала по честному - проходили в дом, топтали свежевымытые полы под теткины справедливые замечания: - Знала бы, не примывалась сегодня! садились за стол, сопровождаемые горестными причитаниями: - Супу-то осталось на один раз после вас, опять варить придется! - разбрасывали свои вещи по маленькой кухонек: - Вечно все загадите, а мне убирай! - Даже самые юные и восторженные матери не обижались на теткины заявления, типа: - Да я бы этого ребеночка била с утра до вечера, пока сил хватит! - а на законную просьбу: Уберите от меня подальше вашего охряпка! - реагировали тем, что радостно взгромождали ненаглядного отпрыска на теткины изможденные колени. Тетка никак не хотела смиряться, продолжала грубить гостям, отменно плохо готовила, орала на чужих детей или не замечала их - ничего не помогало.
      Что ж удивляться, когда Викторова мама даже с некоторым удовлетворением проговорила, нажимая на разношенный дверной звонок родственницы: - Поживешь у тетки, ей приятно будет, ничего, всего-то четыре с половиной годика, да и веселее в семье. - Конечно, двое теткиных детей в расчет не брались, как и ее крошечная квартирка. Спальные места возникали из ничего: на полу в комнате, на полу в кухне. Атмосфера общего снисходительного пренебрежения хозяйкой подмяла Виктора и приучила, против правил, не помогать, не участвовать в домашних делах, а свысока позволять ухаживать за собой, наряду с двумя законными теткиными отпрысками. Но заговор родни против тетки немного сбавил обороты с появлением нового жильца, так как на время сессий наезжала мама и недрогнувшей рукой выставляла любого забредшего на привычный огонек, правда, в отличие от тетки, мама говорила ласково: - Ой, как досадно, так хотелось с вами поговорить, голубчик, и как жаль, что не получится! - Первые гости законно недоумевали: - Да почему же? - Ах, у Вити сессия, ребенку надо заниматься, ну как обидно, что не сложилось посидеть вместе, почаевничать, а ведь мы с вами так давно не виделись! - и гости уходили, облитые маминой неестественной любезностью и неистовые в своем гневе. Уже ко второму курсу число приходящих уменьшилось втрое, а остающихся на ночь чуть не вдесятеро. Словом от Викторова житья получилась ощутимая польза, пусть и для тетки. Мама своих правил не меняла.
      Виктор проникся симпатией к теткиной дочери, своей многоюродной сестре, в основном за умение красиво повязывать шейный платочек, между ними сложились традиционные родственные отношения с нетрудным молчанием, совместным хождением по магазинам и мытьем посуды. Но десятилетний братец воспринимался хуже, чем тот самый рыбий жир - полезный, по крайней мере. На Викторово счастье через пару месяцев братец потерял к нему интерес даже как к объекту мелких издевательств, так, изредка, словно по обязанности, выдергивал шнурки из Викторовых ботинок или пачкал мелом брюки. Сестра посвящала Виктора в истории своих неудачных отношений с мужчинами, постоянно муссируя на разные лады утверждение "все мужики сволочи"; о том, что Виктор тоже некоторым боком принадлежит к последним, или первым? Забывалось как-то сразу и прочно. Иногда они ходили гулять в парк, пару раз посетили местный театр, но сестра для культурных целей не годилась совершенно, с ней оказалось скучно говорить о чем бы то ни было, кроме домашних дел. Как и положено женщинам ее типа, она не обиделась, когда Виктор принялся ходить по окрестным достопримечательностям со своей сокурсницей Элькой. Первое время сестра подозревала между ними роман, но увидев Эльку, а увидеть ее с некоторых пор стало несложно: к каждому экзамену они с Виктором готовились вместе, вместе обсуждали каждый реферат на теткиной многострадальной кухне, - подозрения оставила.
      Несмотря на толстые детские щеки, отсутствие талии и ноги, состоящие, казалось, из одних ляжек и икр, без всякого стекания в щиколотку, Элька довольно трепетно воспринимала искусство, даже ходила в картинную галерею, а уж по вопросам зоологии и микробиологии ей не было равных.
      Когда на город опускался отнимающий разум черемуховый дух и распоследние ярые отличницы, несмотря на холодные черемуховые ночи, просиживали со своими ухажерами окрестные скамейки до рассвета и несмываемых следов "Катя, люблю тебя. IV курс. Биофак", Элька с Виктором мирно сидели в пустой библиотеке и обменивались карточками с замысловатыми выписками из каталогов. Но как ни усидчив был Виктор, Элька всегда знала чуть-чуть больше; это казалось странным, ведь читали одно и то же.
      В середине пятого курса пришло распределение по местам работы, и никто не удивился, что именно Эльку оставили при кафедре в аспирантуре, а Виктору выпало ехать учителем в городок, неподалеку от своего родного, но еще меньший. Только переступив порог школы, Виктор понял, что это - катастрофа.
      Три года время не двигалось вовсе. Вставала на зиму Волга, снег засыпал двери крохотного здания школы; паводком размывало дорогу к автовокзалу, одна за другой, как сон-трава, под его стенами появлялись бабки с пучками молодой редиски и зеленого лука; тополиным пухом умножалась пыль единственной городской площади, ветшали под упорными дождями деревянные некрашеные домишки и древние соборы, но время стояло на месте.
      Мама вдруг подружилась с Элькой, закружили разговоры о заочной аспирантуре, мама приезжала в гости, постаревшая, потерявшая начальственную осанку, неприятно беспомощная и незнакомым словом окликала Виктора со ступеньки рейсового автобуса: - Сынок! - Элька защитилась и удивила всех: ушла с кафедры, отправилась заниматься наукой в Академгородок, расположенный в забытом всеми почтальонами поселке, совсем близко от Виктора. Мама с Элькой раздружилась.
      Случилась очередная весна с непролазной провинциальной грязью, с желтой глиной, пачкающей последние приличные ботинки, с желтой волжской водой, размывающей темный песок у дебаркадера, с криками гусей высоко в белесом небе. И время пошло. Все случилось сразу, быстрей, чем страшный второгодник Игнатьев кидает камень в голубя; закрутилась жизнь - чужая, для жизни Виктора она казалось слишком насыщенной, слишком сложной. Умерла мама, внезапно. Приехала Элька и заявила, что вакансия лаборанта в Академгородке самой судьбой приготовлена именно для Виктора, надо срочно увольняться и переезжать. Мамину квартиру чудесным образом удалось обменять на лучшую в Академгородке. Виктор уволился из школы и оформился, чин чином, в Элькину лабораторию микробиологии. Зарплата лаборанта оказалась еще меньше учительской. Денег на маминой сберкнижке хватило на похороны и немного осталось. Ни горя, ни удивления Виктор не испытывал, накатило отупение и приятие всего.
      Но бесцеремонно вспыхнуло лето, лето, принадлежащее лично ему. С новой мало-мальски обустроенной отдельной квартирой, с новой работой, где не встретишь ученика из конфликтного девятого класса, и где больная рука не шелушится от мела, рисующего молекулу ДНК на школьной доске. Со зноем и прохладой, с дорогами, пахнущими толстыми красно-коричневыми гусеницами, с цоканьем горихвостки за окном главного корпуса. И все, как сговорившись, принялись отщипывать от его чудесного лета по кусочку. Приехала на пару дней полузабытая кузина, вызвали на старую работу оформить не нужную им самим в первую очередь справку - еще день, удивительно неуместный проф.осмотр на новой работе - день и, наконец, сенная лихорадка, отхватившая неделю. Виктор впадал в злобную панику и бегал к Эльке жаловаться до тех пор, пока она не сообщила о предстоящей экспедиции в бассейн тьму-таракани за пробами плесени, живущей на рыбах того самого бассейна. Лето у него отняли. Обманули. Попробовав сослаться на больную руку, Виктор встретил у подруги полное непонимание: - Ты собираешься защищаться: В экспедиции и для себя материала наберешь, не только по общей теме. - Защитить диссертацию хотелось, но не так же сразу, надо передохнуть. И научного руководителя нет пока.
      Романтика палаток, больших рюкзаков и чашек Петри не привлекала вовсе. Но ехать пришлось и таскать рюкзаки с чашками Петри пришлось. На автовокзале в одном из поселков рюкзак с пробами у Виктора украли - стоило лишь отойти к киоску Союзпечати. Элька расстроилась: работа двух недель. Бородатый, в возрасте, МНС (младший научный сотрудник) веселился: - Вы только представьте, как бедные воры тащат рюкзак, радуются, что тяжелый, бедолаги, и обнаруживают в нем пробирки с плесенью! - Виктор усмотрел в происшествии проявление высшей справедливости: так Эльке и надо.
      С подругой что-то происходило. Сперва она принялась стирать, ни с того ни с сего, футболки Виктора, потом пошли разговоры, что из двух однокомнатных квартир можно в поселке "сделать" шикарную трехкомнатную. Не разобравшись, что к чему, Виктор не ждал худого, пока однажды у вечернего костра, когда все разбрелись по палаткам, и он безуспешно ловил паузу в нескончаемом Элькином монологе о влиянии температурного режима на микроорганизмы, чтобы присоединиться к остальным, она нелогично замолчала на середине фразы, задышала, как боксер, страдающий от жары и привалилась к Виктору всеми ярусами удушающей груди. От ее кожи исходил кислый запах, губы дергались, как розовые рыбины в садке: мокрые, толстые. Упершись в отвратительно податливую плоть руками, Виктор попытался вскочить, но поскользнулся на влажной от ночной росы траве, упал на Эльку, ткнулся носом в жесткую косу, топорщащуюся вокруг головы, пряди душных волос заполнили его рот, зрачки утонули в широких порах чужой кожи, сухой запах мускуса запечатал ноздри, проник до сжавшегося в страхе желудка, устремился обратно, вверх - Виктор откатился и согнулся в приступе неудержимой рвоты.
      Утром на Эльку было жалко смотреть, она выглядела как отличница, забывшая одеть пионерский галстук на Ленинский зачет. Виктор же ничего особенного не испытывал, кроме легких приступов дурноты, когда нечаянно натыкался взглядом на не изменившийся к лучшему за ночь узел тяжелых каштановых волос подруги.
      После экспедиции до следующей весны они жили замечательно. Сперва Элька сторонилась его, после пообвыкла и выучилась снисходительно подтрунивать над Виктором по поводу и без. Но это можно было терпеть. Речь о будущей диссертации Виктора иногда заходила, но не чаще, чем контролер в пригородный поезд в старые добрые времена. В апреле намечалась очередная экспедиция, и Виктор заранее ощущал жжение в пищеводе, но оказалось, что он не едет. Может быть, удастся сохранить для себя это лето?
      Сослуживцы возвратились рано, в середине мая, а уже в конце мая Элька вышла замуж за того веселого бородатого МНСа. Виктор от души наелся полукопченой колбасой на свадьбе, испытывая дразнящее облегчение. Правда, известие о том, что МНС совершенно бесперспективен как научный работник воспринял с изрядной долей удовлетворения.
      Поразило то, что отношения с Элькой, которым сейчас, казалось бы и упрочиться, стремительно разваливались. К снисходительности со стороны подруги прибавились высокомерие и брезгливость, а потом Элька и вовсе стала его избегать. На чаепитиях в одиннадцать и в три, после обеда, как заведено в лаборатории, она активно обсуждала с ранее презираемыми ею лаборантками Светой и Глашей способы приготовления лечо и вареников, а о проблемах температурного режима говорила только с заведующим лабораторией. Это показалось неприятным, также, как в свое время внезапное мамино "помягчение" за полгода до смерти, а особенно режущее слух непривычное "сынок" из ее уст.
      Друзей у Виктора, неизвестно почему, не завелось. Сестра в это лето не приехала, тоже вышла замуж - что у них, эпидемия, что ли? Не то, чтобы Виктор чувствовал себя одиноко, но что-то складывалось не так. Каждый вечер домой: две минуты ходьбы от работы, обед в столовой, на завтрак овсяная каша, на ужин яичница, Никто не заходит, не звонит - а кому? Вытащил из кладовки старую мамину швейную машинку и, скрывая пристрастие от знакомых, начал шить. Занятие захватывало больше микробиологии, если бы шитье сделать профессией, но разве что-нибудь изменишь, да и неприлично слегка. Приучил себя одеваться к каждому одинокому ужину торжественно, только в рубашки собственного изготовления, тщательно повязывал галстук, подбирал в тон носки и носовой платок.
      С детства старался понравиться окружающим, заинтересовать их, потому и больную руку доверчиво протягивал чужим тетенькам, потом понял, что понравиться можно не отклонением, а отличием: хорошо учиться, выигрывать на олимпиадах, также правильностью: уступать место в автобусе, вовремя говорить "спасибо". Теперь хотелось понравиться себе: одеждой, сервировкой нехитрого ужина. Хорошо бы, конечно, совершить Поступок - какой? Подумывал заняться кулинарией, но разве достанешь в этой дыре нужные продукты и приправы? Никогда не бывал в больших городах и казалось, что именно там он был бы на своем месте. Понемногу приохотился к чтению. Начал с фантастики и детективов, но на них постоянная очередь в библиотеке, на журналы тоже. Один раз нечаянно взял Пруста "По направлению к Свану", читать не смог, но заслужил уважительный взгляд библиотекарши, взгляд понравился. Попросил ее подобрать что-нибудь наподобие, библиотекарша выдала Гофмана "Житейские воззрения кота Мура", прочитал, даже с некоторым интересом. Так и пошло: сперва, чтобы достойно выглядеть в глазах полустарой библиотекарши, потом для себя.
      В библиотеке же познакомился с Сычом, Сыч - фамилия поселкового участкового, по имени его никто не звал и не помнил. Черноусого Сыча тридцати лет от роду, известным ветром по имени Популярный Романтизм занесло на эту должность и в этот поселок. Сыч любил книги о войне, стихотворение Владимира Солоухина "Обиженная девочка" и сочувствовал Виктору, считая увечье руки тяжким испытанием для мужчины, хуже которого, возможно, только импотенция. Виктору же в Сыче больше всего нравились блестящие мужественные усы, это было смешно, но так и было.
      В гости друг к другу они не ходили, но при случае подолгу разговаривали. Прежде у Виктора не случалось достойных собеседников, диалоги его пугали. При беседе с другим человеком подстерегают две опасности. Первая: собеседник глуп и не сможет правильно понять и оценить твою наблюдательность, драгоценные движения души. Вторая гораздо страшнее: собеседнику не до тебя, неинтересно. Разговор скользит мимо, "в песок", самые важные твои новости, самые блестящие соображения вызывают лишь рассеянное "да-да", умножая комплексы, насаждая безысходность. К первой группе относилась кузина, ко второй - увы! - Элька. Только во внутренних монологах Виктор черпал утешение, только в них присутствовало сознание собственной правоты и уместности слов, - пока не появился Сыч. Встречались они в зале ожидания на станции, куда два раза в неделю приходил поезд, остальное время зал простаивал так, но Сыч регулярно включал его в повседневный обход, и неправду мололи злые языки, что Сыч делает это потому, что это самое прохладное место во всем поселке, нет, за корпусом столовой в зарослях лопуха и черного тополя случалось гораздо прохладнее. Там иногда сиживали оба местных алкоголика, Гриша и Петя, но редко, ведь им постоянно приходилось мотаться в соседнюю деревню за двенадцать километров - помогать продавщице тамошнего магазина грузить, таскать или копать (ее огород, понятно). Погрузят, получат плату натурой - бутылкой портвейна, к примеру тут же выпьют, добредут до дому, получат от жен - откуда брались такие терпеливые женщины в русских селеньях? - лягут спать, с утра на работу, какую ни на есть, вечером опять в сельпо. Так что особо рассиживаться в лопухах им некогда было.
      Итак, Виктор заходил в зал ожиданья, не то, чтобы надеясь встретить Сыча, просто по дороге из столовой, посидеть. Сыч приходил несколько позже, в фуражке, строго сориентированной по центру носа, невзирая на жару, но с закатанными рукавами синей форменной рубахи. Милицейские рубахи вообще ловко сшиты, хорошая выкройка основы, это Виктор сразу отметил. Они сидели в зальчике четыре на четыре метра с покореженной железной печью в одном углу и закрытой кассой в другом и, наблюдая тяжелые перелеты шмелей от двери к мутному окну, связно перебрасывались фразами. Чаще говорил Сыч, он мог просто пересказывать запомнившиеся главы из Уголовного Кодекса, но с большим жаром, наседая на собеседника, как крупный щенок в фуражке, после чего сообщить , что хорошо пообщались, интересно. У Сыча тоже выявилась особенность в отношении диалогов: "заговаривать" он мог только такого человека, о котором предполагал, что тому самому есть что сказать. К примеру, пастуху Коле он не сообщил за всю жизнь в поселке и двух параграфов указанного Кодекса, но Виктор, человек читающий, значит разумный, другое дело. Виктору доводилось встревать и наверстывать упущенное за годы, но при этом он изрядно опасался за свою интонацию, в разговорах с Сычом она частенько отдавала неискренностью, и чем больше Виктор беспокоился, тем неискренней вырывалась из губ, из-под деревенеющего языка волна воздуха.
      Давным-давно в детстве подобное уже случалось. Как-то раз мама повела его к Крестной. Маленький Виктор никогда Крестную не видел, а мама сказала, что неплохо бы понравиться Коке Лиде, глядишь, и подарит что-нибудь. Крестная, суровая старуха, пристально смотрела на мальчика, тяжеловесно вздыхала и, казалось, знала, что думает он о вещах неположенных, а именно: будет ли будущий подарок съедобным или окажется игрушкой. От всего этого Виктор трижды спросил Коку Лиду о здоровье, каждый раз все неестественней, держал наготове на виду больную руку, а под конец попробовал поцеловать Кокину пятнистую влажную щеку, скользнул по ней губами и понял, что ничего не выйдет: раскусили. Кока Лида подарила железную круглую коробочку монпансье. Дома оказалось, что маленькие лепешечки слиплись в одну большую и бугристую. Мама ничего не сказала, как обычно, но в сердцах закинула коробочку на комод, откуда Виктор достал ее наутро и, не зная как разделить сладость на кусочки, сосал то с одного, то с другого края целый день, пока не защипало язык, а нос и скулы не стали липкими и противными, как леденец.
      Часто Виктор вел с Сычом привычные "внутренние" разговоры, и так получалось гораздо лучше, но иногда Сыч посередине мысленной фразы превращался в Эльку или маму, или сестру. Все знакомые Виктора, близкие и далекие, все родные нанизывались в его памяти как бусины, одна за другой, не отличаясь ни по величине, ни по цвету, не занимая в памяти места больше, чем и положено очередной бусине. Ни обидно, ни жалко не становилось, когда они исчезали из его жизни, бусины низались, что еще? И Виктор не мог понять, о чем же сейчас тоскует, чего ему не хватает, когда поев и вымыв посуду садился в потертое желто-зеленое кресло перед окном.
      В один прекрасный обед Сыч явился в зал ожидания в фуражке, не отцентрованной по линии симметрии. С этого все началось.
      Секундой позже Виктор углядел, что Сыч тащит на руках мальчонку лет десяти, с явным намерением уложить того на единственную скамью с железными подлокотниками. Лицо мальчонки отсвечивало голубизной, глаза прятались под густой челкой.
      - Что с ним? - вместо приветствия спросил Виктор. - Он умер?
      - Да жива она, - тоже вместо приветствия ответил Сыч. - Обморок.
      - Откуда ты его взял? - довольно естественно на сей раз поинтересовался Виктор. - Вроде ни в поселке, ни в деревне у нас такого нет.
      - Послушай, я тебе говорю, что это девка, - наводящий вопрос подействовал на Сыча, как стакан неведомого в 70-е годы "Спрайта" на заплутавшего в пустыне инспектора по делам несовершеннолетних. Последовало длиннющее повествование, сбивающееся на выдержки из "Кота Мура", о приходе неведомых цыган, об их шатрах и цветных подушках, раскинутых между поселком и деревней, в которую ходили друзья-алкоголики Гриша и Петя. А у Пети, между прочим, пропал ватник и полбуханки.
      Виктор созрел для новых вопросов. Во-первых, его интересовало, зачем Петя брал с собой ватник в такую жару, а во-вторых, при чем тут цыгане. Да, он дошел даже до уточнения и сообщил Сычу, словно тот не знал, что вчера не приходил поезд, поезд будет послезавтра, в четверг, значит ни цыгане, ни ребенок не могли приехать вчера или сегодня.
      Последний раз когда Сычу нравилось, что его перебивают, выпал на период обучения в школе милиции при сдаче зачета по советскому праву. Сыч как раз сообщил все, что мог по данному вопросу, а тощая преподавательница в широком свитере все не выглядела удовлетворенной, но в дверь заглянул курсантик и радостно отрапортовал: - Эльвира Федоровна, вас ждут на вахте!, - отметка "зачет" появилась в ведомости мгновенно, обгоняя стук каблучков преподавательницы по дощатым полам.