«Пожар на автомобильных заводах в Медиолане пока не удается локализовать».

«Акта диурна», 7-й день до Калена октября <23 сентября>

В это утро Юний Вер почувствовал себя лучше. Он понимал, что поблажка кратковременная и скоро боль вернется, но рад был и этому.

Проснувшись, он сразу вспомнил, что сегодня праздник Либерты — любимый день Элия. Вспомнил и позавидовал другу. Если бы Вер мог верить, как Элий, что Декларация прав человека может решить все вопросы! Но, к сожалению, Вер не верил декларациям.

На столике рядом с кроватью вновь появилась золотая чаша, куда больше и изысканнее прежней. Чаша, до краев полная амброзии. Вер не удивился. Аккуратно перелил густую жидкость в золотую флягу, стараясь не потерять ни капли. Но все же пролил — руки его дрожали. С трудом натянул тунику, надвинул соломенную шляпу на глаза, взял суковатую палку и вышел на улицу. Брел, всем телом наваливаясь на палку. Носильщики сами к нему подошли; ни о чем не спрашивая, донесли до Эсквилинки. Денег не взяли.

Воздух второго корпуса тревожил его. Будто он, Вер, был зверем и чувствовал по запаху родных среди чужого народа. Он миновал атрий и поднялся на второй этаж, безошибочно идя по следу. Девушка стояла в криптопортике и смотрела сквозь цветные стекла в никуда. Ее профиль по-прежнему мнился профилем на медальоне саркофага. Обреченность сквозила в каждой черточке лица, в повороте головы, в безвольно поникших плечах. Вер коснулся ее. Она повернулась. Молча он отдал флягу. Она взяла. Поняла без слов. Запах амброзии все сказал вместо Вера. Он дарил ей жизнь. Она кивнула в ответ. Он повернулся и ушел. Боялся, что она начнет его благодарить. Слов благодарности он бы не вынес.

У выхода из корпуса кто-то бесцеремонно схватил Вера за руку. Но, говорят, даже мертвый гладиатор умеет защищаться. Человек так уязвим. На теле немало точек, одно нажатие на которые заставляет человека ползать на коленях. Вер глазам своим не поверил: перед ним на колени упал Гюн.

— Идиот! — бормотал Гюн, поднимаясь. — Ты отдал амброзию смертной. Смертной! А тебя просил я… я…

— Ты свое уже получил, не так ли? Так оставь меня в покое…

— Я — гений! — Лицо исказилось так, что, казалось вот-вот лопнет.

— Да, знаю, гений. Вы прежде владели душами. Но что с того? Что сделали за две тысячи лет? Ничего. Упивались властью. Или надеетесь вернуть прежнее и совершить все, что не свершили за двадцать столетий?

— Гении не позволят людям так с собой обращаться! Мы будем повелевать, а вы — подчиняться!

— Грози. Это тебя немного утешит.

— Я обещал открыть тебе тайну «Нереиды», ну что ж, я ее открою, — Гюн зло и торжествующе улыбнулся. — Это ты убил их всех.

Вер недоуменно смотрел на бывшего покровителя. Смысл сказанного не доходил до него.

— Ты убил их. Ты! И трусливо забыл об этом. Но я — твой гений, я все помню.

— Так расскажи, что произошло на самом деле!

— Ты их убил, убил, убил! — как ребенок дразнилку выкрикивал Гюн.

Гений расхохотался и кинулся бежать, зная, что Вер его не догонит.

— Это ложь… — прошептал Вер.

Да, он убил Варрона на арене, убил незнакомого парня в драке на улице, убил, чтобы узнать, что такое убийство. Но тогда, ребенком, он не мог разом убить пятьсот человек. Безумие… ложь… Ложь… Безумие…

Но все же Вер чувствовал, что в словах гения была доля правды… Неужели? Нет, не может быть… Незнание делало Вера беспомощным. Он должен узнать истину, или сойдет с ума.

«Убил! Убил!» — это слово жалило осой, от него не спастись, не увернуться. Вер забыл обо всем, даже о боли в боку. Опомнился лишь, когда увидел Корнелия Икела. Вер остановился, отпрянул назад. Икел в Риме! Человек, который пытался убить Элия и… Юний Вер всмотрелся. Нет, это не бывший префект претория. Это кто-то, очень похожий. Несомненно, перед ним был гений Икела. Вер стоял, опираясь на суковатую палку, и тяжело дышал.

Гений Икела! Вот кто должен знать тайну «Нереиды»!

Гений Икела (Гик, надо полагать) его не замечал — зачем гению обращать внимание на больного оборванца? Гик задержался у лотка, перелистнул номер «Акты диурны», купил и двинулся по улице быстрым шагом. Вер заковылял следом, кусая губы и обливаясь потом. Но несмотря на все усилия, отставал все больше и больше.

Он с тоскою понял, что вот-вот потеряет Гика из виду, когда из-под арки выскочили двое. Один огрел гения дубиной по голове. Второй тоже ударил (кулаком или ножом — с такого расстояния Вер не мог разглядеть), подхватил обмякшее тело и потащил под арку. Вер кинулся бежать, позабыв, что бежать не может. Споткнулся, ударился больным боком о базу статуи и ослеп от боли. Очнулся уже на мостовой, привалившись спиною к граниту. Подле него на корточках сидел юноша лет шестнадцати. А немолодая женщина поливала голову Вера водой из пластиковой бутылки.

— Ты болен, доминус, — вздохнула женщина. — Я вызвала «скорую».

— Не надо. — Оттолкнувшись от мостовой. Вер поднялся рывком.

Неловкое движение вызвало новый взрыв боли, но Вер превозмог, до крови закусив губу. Несколько мгновений он стоял, широко расставив ноги и пьяно пошатываясь. Боль накатывала, как волны морского прилива, норовя утопить. Но Вер устоял, взял из рук юноши шляпу, нахлобучил на самые глаза и двинулся дальше. Юноша пошел следом. Вер обернулся и махнул в его сторону палкой.

— Пошел вон!

Тогда юноша наконец отстал. Вер озирался по сторонам, боясь, что может не узнать арку, под которую двое затащили Гика. Но узнал легко. Ибо след был материален. Капли крови рдели на мостовой. Пурпурная частая дорожка вела в глубь двора. А рядом с пурпурными в мостовую вплавились сверкающие белые капли. Вер завернул во двор. Гик лежал возле мраморного фонтана, неестественно вытянувшись и выбросив вперед руку, будто хотел взлететь по старой памяти, но не взлетел, а рухнул на камни уже навсегда. Двое убийц склонились над ним. Один зачем-то тряс неподвижное тело, а второй ножом пытался соскрести с камней платиновые брызги.

— Что-то не так, я говорил, не получится, — бормотал человек с ножом.

— Не получилось, — подтвердил второй и пнул неподвижное тело.

И тут убийца заметил Вера. Выставив руку с ножом, парень двинулся на бывшего гладиатора. Он был почти мальчишкой, на верхней губе слабо пробивался пушок. Губа была короткой и не могла прикрыть сильно выдававшиеся вперед зубы. Вылитый заяц. И глаза тоже заячьи, бесцветные, косо прорезанные.

— Что тебе надо, дяденька. Валил бы ты отсюда, — прошипел Заяц.

Вер не двигался.

Тогда убийца решил, где один труп, там может быть и два, арифметика в данном случае не имеет значения, и ударил. Но рука его странным образом взлетела вверх, а нож, выбитый ударом палки, вонзился в стену. В следующее мгновение палка, описав дугу, грохнула незадачливого потрошителя по темечку. Парень, захрипев, повалился в ноги Веру. Его сотоварищ не стал дожидаться расправы, кинулся к наружной лестнице, взлетел птицей на верхний этаж, а оттуда — на крышу. Пробежал, громыхая сандалиями по черепице, спихнул кадку с цветами, перепрыгнул на соседний балкончик, смел веревку с бельем, и, закутанный в простыни и почти ничего не видя, нырнул на чердак, сопровождаемый хлопаньем голубиных крыльев и женскими воплями.

Едва убийца скрылся, как дверь на втором этаже отворилась, и на террасу выглянул дородный мужчина лет сорока.

— Опять гения убили. — Он с любопытством разглядывал неподвижное тело. — Вчера в соседнем дворе ночью одного прикончили. А сегодня уже днем зарезали. Ну и дела.

— За что их убивают? — спросил Вер. — Мстят?

— При чем тут месть? — фыркнул мужчина. — Говорят, если гения убить, платиновое сиянье из него льется настоящей платиной. Чем мучительнее смерть, тем больше платины. Видишь на камнях белое? Из-за этих клякс и гоняются за гениями. А вигилы не особенно шустрят. Пойду-ка возьму нож, поцарапаю платину, пока «неспящие» не явились.

Вер склонился над гением. Тот был еще жив. Тяжелое хриплое дыхание вырывалось из груди. Странные чувства охватили Вера. Надо же! Чувства! Раньше и одно-то вылуплялось с трудом. А теперь — и досада, и обида, и жалость — все вместе. И Вер никак не мог в них разобраться.

— Вызови «скорую»! — крикнул он мужчине вдогонку. — Этот парень жив.

Но мужчина уже скрылся в доме. Однако вигилы и сами прибыли. Первым появился центурион в красно-серой форме, а следом, мигая синими огнями, вкатилась громоздкая машина «скорой».

— Положение у него не особенно, — неопределенно протянул вигил, осмотрев раненого. Он намеренно мешкал, что было более чем странно для вигила. — Пострадавший гений. По платине в крови видно. Из-за них у нас столько мороки! Работы в два раза больше, а зарплата та же. В Иды обещали оплатить сверхурочные, но ничего не дали. И неведомо, получим ли в Календы. Власти делают вид, что не замечают проблемы.

— Опять гений? — крикнул городской архиятер[10], вытаскивая носилки. — И чего их на землю потянуло? Теперь куда ни плюнь — всюду гений.

— Я бы мог заплатить…— неуверенно предложил Вер.

Вигил с сомнением оглядел заношенную тунику бывшего гладиатора, его матерчатые сандалии.

— Сестерции тебе самому нужны, доминус. — Юния Вера он явно не узнал.

Архиятер загрузил раненого в машину. Гик был белее мела, в груди у него что-то булькало и хрипело.

— Советую основать фонд «В помощь бывшим гениям»! — крикнул медик на прощание. — К нам их привозят за дежурство штук по десять. Одних режут. Другие сами кончают с собой. Если дело так пойдет, скоро в Риме не останется ни одного гения.

Вигил засмеялся, но Вер не нашел в этой шутке ничего смешного.

На углу Вер взял у торговца горячую лепешку с сосиской, хотя не мог есть, и купил у мальчишки-лоточника номер «Акты диурны» (полчаса назад Гик здесь покупал вестник). Вер уже собирался вернуться в свою нору, когда взгляд его упал на обложку толстого ежемесячника. На красочной картинке — огром-. ный колодец, облицованный серым мрамором. Не колодец даже, а целый бассейн. Вер почти механически взял ежемесячник, перевернул страницу и прочел надпись: «На фото таинственный Колодец Нереиды».

Все поплыло перед глазами. Веру почудилось, что он видит рябящую на солнце зеленую воду и слышит неведомые голоса. По спине пробежал озноб — ни плащ, ни туника как будто не касались уже его плеч.

Вер перелистнул несколько страниц. Ежемесячник сам открылся на нужной.

«В одной из крепостей Нижней Германии находится удивительный колодец…»

Сердце бешено колотилось. Тело обдало сначала нестерпимым жаром, потом — ледяным холодом. Колодец Нереиды! Крепость… закопченный свод… отсвет факелов. И, пробиваясь сквозь биенье крови в ушах, долетел чей-то истошный крик: «Не могу!» Память готова была проснуться. Он вот-вот вспомнит. Надо только добраться до этого колодца! Сейчас! Немедленно. Вер повернулся и зашагал к своему домику. Ему казалось, что он бежит. На самом деле он едва волочил ноги.

В спальне золотая чаша опять до краев была полна амброзией. Вер отрицательно покачал головой, уверенный, что неведомый даритель видит его жест. Зачем Веру амброзия? Пища богов приведет его на Олимп. Но Олимп не интересовал Вера.

Праздник Либерты Победительницы стали отмечать в Риме относительно недавно — около двухсот лет назад, когда запретили рабство и Большой Совет, собравшийся на свое ежегодное заседание в Аквилее, принял Всеобщую декларацию прав человека.

Этот день Элий хотел провести в одиночестве. С утра он ездил в Рим и присутствовал на жертвоприношениях в храме Либерты. На алтаре богини Свободы сжигали списки выкупленных из рабства на невольничьих рынках за пределами Империи, и сами счастливчики в белых туниках и шапочках, какие прежде носили вольноотпущенники, бросали на алтарь благовонные зерна. Авентинский холм и миртовые рощи вокруг окутались благоухающим дымом. В чаше факела, что сжимала Либерта в своей мощной руке, пылало оранжевое пламя. Ветер срывал его и уносил в ярко-синее небо над Римом.

Всем, кто поднимался на Авентин в этот день, подавали в бумажных чашках «рабское» вино, приготовленное по рецепту Катона, — жуткое пойло из смеси морской воды с водой простой, приправленное уксусом и перебродившим виноградным соком[11]. Когда-то подобной гадостью вместо настоящего вина поили рабов. Теперь каждый свободный человек раз в год должен был хлебнуть этой отравы, чтобы понять, каково рабство на вкус. После того как, морщась и давясь, участник церемонии проглатывал рабское пойло, жрицы храма Либерты подносили в серебряных чашах столетний фалерн. На каждой чаше было выбито «Вкуси Свободы». Подавая чашу, жрица произносила ритуальную фразу:

— Пусть ты никогда не изведаешь рабства. Потомки рабовладельцев сделались служителями Свободы. В день Либерты каждый гражданин должен положить на золотой поднос деньги. Элии положил сто ауреев. В прошлом году он пожертвовал столько же. Сделавшись Цезарем, Элий не сделался ни на сестерций богаче.

О том, что вечером в Тибур приедет Руфин, Элий узнал всего за два часа до начала обеда. Руфин обещал привести с собой еще семерых. На кухне началась паника. И хотя продуктов было достаточно, повара просто не успевали приготовить изысканные блюда. Главный повар кинулся к Элию за указаниями.

— Готовь, что было заказано. Что ест Цезарь, отведает и Август. Не говоря о гостях.

Повар изумился, но перечить не стал. Сразу видно, что Цезарь ничего не понимает в пирах. На то и пир, чтобы гости восхитились яствами, а не тупо набивали желудок.

Когда пурпурный автомобиль императора въехал в ворота поместья, а за ним на трех белых открытых авто прибыли остальные, Элий ожидал их в пурпурной тоге, какая и полагалась в данном случае. На официальных церемониях Элий старался соблюдать все мелочи бесконечных ритуалов, где просчитаны шаги, выверены фразы, взгляды, приветствия и улыбки. Однако с первой минуты Элий понял, что о соблюдении ритуалов в этот вечер речь идти не может. Во-первых, Руфин прибыл не с Августой, а с Крис-пиной Пизон. Белокурая двадцатилетняя красавица смотрела на всех самодовольно и свысока. Нити жемчуга, обвивавшие ее шею, стоили куда дороже виллы Элия в Каринах. Во второй машине сидел префект претория Марк Скавр в обществе поэта Кумия. Более нелепое соседство трудно было представить. В третьей машине приехала Валерия, а из последней вылезли Фабия, Марк Габиний и… Летти. Девочка была в длинном белом платье, а ее короткие светлые волосы украшали красные и синие бантики. Увидев Элия, она округлила глаза, изобразив наигранное изумление, будто не ожидала его здесь встретить. Элий помнил Летти насмерть испуганной девочкой — сегодня она была весела и игрива. Зато Фабия смотрела хмуро — происходящее ей не нравилось. Марк Габиний ко всему относился с безразличием.

Руфин выглядел довольным и как будто растолстевшим, если можно растолстеть за несколько дней. Он чуть ли не лопался от умиления и вожделения, глядя на свою спутницу. Император похлопал Элия по плечу, как старого приятеля. Впрочем, он был приемным отцом Элия, и его жест был почти уместен.

— Не стоило надевать тогу, мой маленький сынок, — Руфин ухмыльнулся и подмигнул остальным. — Это неудобно на обеде. Я, разумеется, знаю, как ты трепетно относишься к празднику Либерты Победительницы. И потому решил, что должен провести этот вечер здесь, в Тибуре. Эй, ребята, поживее тащите все на кухню, — крикнул он слугам. — Я знал, что у тебя в кладовых пусто, и велел прихватить кое-что из запасов Палатина. Где мы будем обедать? Надеюсь, ты велел накрыть стол возле Канопского канала?

— Именно там, — отвечал Элий.

— Обожаю обедать на открытом воздухе. Что-нибудь слышно о Трионе? — Руфин задал вопрос таким тоном, будто речь шла о закуске.

Элий отрицательно покачал головой.

— Надо было тихонько ликвидировать мерзавца, — шепнул Руфин на ухо Цезарю. — Все беды от твоей мягкости, сынок. Ах, посмотри, что за красавица эта Криспина! Ну просто куколка!

И Руфин обнял за талию избранницу. Трион и его опыты тут же были забыты.

Валерия подошла и поцеловала брата. Она была очень бледной, вокруг глаз легли свинцовые тени. Но при этом Элию показалось, что она сделалась куда красивее, чем прежде.

— Э, не столь страстно целуй его, Валерия Амата! — воскликнул Руфин, а сам при этом взасос поцеловал Криспину. — А то мне как великому Понтифику придется угостить тебя плетьми.

— Я не нарушала обычаев, Август, — Валерия склонила голову в белой повязке весталки.

Ее смирение было искренним, и все же слова прозвучали как издевка.

И тут же она почувствовала на себе чей-то взгляд. Обернулась. Марк Габиний смотрел на нее в упор. В этом взгляде было что-то странное, что-то близкое к ненависти. Валерия шагнула к нему и коснулась руки актера.

— Я сочувствую тебе в твоем горе… Марк отвернулся, взгляд его потух.

— Скоро я научусь с этим жить. Как твое здоровье, боголюбимая Валерия? Слышал, ты болела?

— Мне уже гораздо лучше. Я поддерживаю в храме огонь. Правда, пока лишь в дневные часы.

— Если бы все были похожи на тебя, боголюбимая Валерия, не стоило бы и беспокоиться за судьбы Рима.

Неожиданно он с силой стиснул ее пальцы. Фабия заметила этот жест и сказала громко:

— Я бы не смогла быть весталкой. Какое нудное однообразное занятие: изо дня в день смотреть на огонь и сжигать свою жизнь.

— Разве мы не занимаемся тем же самым? — бесцветным голосом отвечал Марк Габиний, отпуская руку Валерии. — Только не так явственно. И без всякой пользы. Живем для себя. А она служит Весте. И Риму. Я ей завидую.

Хотя Марк произнес эти слова искренне и с затаенной грустью, Фабия решила, что ее старый приятель шутит. Может ли актер быть искренним?

Когда Элий подошел к Летиции, девочка засмеялась:

— Ты не ожидал меня здесь увидеть, так ведь? О боги, как она молода! Ее веселит каждый взгляд, каждый жест, каждое пустое словцо. Неужто он и сам был таким в четырнадцать? Ему казалось, что нет.

— Не ожидал, но хотел, чтобы ты пришла. — Это было правдой — он хотел ее видеть.

И почти сразу оставил ее, будто испугался собственной откровенности. Едва кивнув Кумию, отвел в сторону Марка Скавра.

— Твое заявление в «Акте диурне» насчет войск Чингисхана мне кажется несколько непродуманным, превосходнейший муж, — понижая голос, чтобы не слышали остальные, сказал Элий.

— Разве ты заканчивал военную Академию, Цезарь? — надменно отвечал новый префект претория. Аристократ до кончиков ногтей, чьи манеры безупречны, а речь изысканна, он прекрасно подходил для приемов и парадов. Он неплохо бы смотрелся во время триумфа. Но Элий не мог представить его во главе легионов на марше. Не говоря уже о полях сражений.

— Монголы разорили империю Цзинь[12], они сравняли Хорезм с землей и навели ужас на Персию, — напомнил Элий.

— Что касается Хорезма и Персии, то там живут ничтожные трусы. А восток… Разве империя Цзинь сравнима с Римом? — пожал плечами Скавр.

— Вместе империя Цзинь и империя Сунь[13] вполне сравнимы. По населению, ресурсам, территории и возрасту — даже очень.

— Но не по мощи, — надменно отвечал Скавр.

— Мощь — понятие довольно спорное, — поморщился Элий. Он не любил этого слова — от него за милю разило самоуверенностью, и значит — глупостью. — Я хочу обсудить этот вопрос на заседании Императорского совета, — Элию с трудом удалось сдержаться. Ноздри его тонкого носа раздувались от гнева.

— А хочет ли этого император? — с надменной усмешкой отвечал Скавр.

— Лучше переоценить противника, превосходнейший муж.

— Достаточно будет одного нашего Четвертого легиона, чтобы уничтожить эту орду варваров, если они осмелятся сунуться к нам или к нашим союзникам, — отвечал Скавр еще более надменно.

Элий понимал, что убедить Скавра ему не удастся, и все же продолжал спор, надеясь на чудо:

— Соотношение сил в мире изменилось. Природа не терпит пустоты. А в Риме теперь слишком много пустоты.

— У Рима по-прежнему тридцать легионов.

— Дело не в легионах, превосходнейший муж. Я пришлю тебе донесение одного репортера. Хочу, чтобы ты его посмотрел.

— Ты доверяешь репортерам? — Столько ледяного презрения было в голосе Скавра, что Цезарь невольно позавидовал: ему никогда не добиться подобных интонаций.

— Больше, чем военным, — не удержался от мальчишеского выпада Элий и тут же пожалел о своей выходке.

Пиршественный зал располагался возле длинного Канопского канала. Под этим полусводом пировали императоры и их любимцы, консулы, сенаторы, легаты и префекты, их любовницы и любовники, временщики и аристократы. Порой этот пиршественный зал на открытом воздухе забывали на долгие годы, и тогда слуги устраивали здесь свои маленькие пирушки и веселились с девками там, где прежде возлежали властелины мира.

Руфин любил поместье Адриана и заново отделал все павильоны, в том числе и апсиду у Канопского канала. Это было его любимое место. Быть может потому, что здесь не было почетных и низких мест:

на полукруглой скамье все равны. Пиршественная скамья была уже застлана мягкими шерстяными тканями, каждого из гостей ждала расшитая золотом подушка. А на столе на серебряных и золотых тарелках слуги расставляли закуски. Руфин занял место в центре. Элий же собирался расположиться рядом с Валерией, но император остановил его.

— Нет, нет, со своей сестричкой ты можешь беседовать в любое время. Лучше развлекай гостей. А я подберу для тебя более подходящую пару.

И возле Элия очутилась Летиция. Элий неожиданно смутился. Следуя совету Августа, он снял тогу и остался в одной пурпурной тунике из тончайшей шерсти. К тому же на ложе не полагается забираться в сандалиях, высокие голенища не скрывали уродство искалеченных ног. А в довершение всего Пэт вместе с венком принес шерстяные носки, окрашенные в пурпур. Летиция отвернулась и старательно делала вид, что не заметила услужливости Пэта. Элию казалось, что сейчас она лопнет от смеха.

Сам же Руфин указал на место подле себя с одной стороны Фабии, с другой — Криспине. Юная красавица хихикала, когда император целовал ее в губы. Фабия неодобрительно хмурилась.

— А что бы ты сделала, если бы Руфин выбрал тебя, а не Криспину? — шепотом спросил Элий.

— Я бы убежала. В Дакию. Или в Африку. Или в Альбион. А может, в Новую Атлантиду. Мир велик.

Летти заметила, что при упоминании Новой Атлантиды Элий едва заметно вздрогнул. Цезарь поспешно сделал знак виночерпию, и тот подал гостям глиняные кружки с «рабским» вином. Гости заранее морщились.

— Вот же угораздило скрягу Катода оставить нам рецепт этого пойла, — фыркнул Руфин.

— Пожелаем себе пить «рабское» вино только один день в году. — Элий одним большим глотком проглотил напоминающую уксус жидкость.

— Неужели я тоже должна это пить? — надула губки Криспина.

— Тебя же не было утром на Авентине, — с шутливым упреком заметил Руфин.

— Как и тебя! — воскликнула Криспина. — А кто вообще сегодня был на Авентине?

— Элий, — подала голос Летиция.

— А кто еще…

Все молчали. Даже Валерия.

Элий заметил, что Кумий тайком вылил содержимое своей кружки на землю, как будто приносил жертву богам. Летти, поколебавшись, все же выпила так называемое «вино» и принялась спешно закусывать фаршированным яйцом.

Тем временем виночерпии наполнили золотые и серебряные чаши гостей уже иными напитками. После этого Элий развернул заранее приготовленный свиток.

— Элий, сынок, неужели ты будешь зачитывать нам Декларацию? — демонстративно зевнул Руфин. — Мы ее все знаем…

— Разве?..

— Не будем относиться к этому так серьезно. — Император погладил пухлое плечико Криспины.

— На свете слишком мало вещей, к которым можно относиться серьезно, — отвечал Элий.

Он знал, что для Руфина и Скавра он — смесь комедианта и гладиатора, сыграет роль и быстренько покинет арену. Он и сам не должен воспринимать свое положение всерьез — ему постоянно давали это понять. Но он не собирался разыгрывать из себя шута. И, повысив голос, Элий Цезарь начал читать. Впрочем, ему не надо было заглядывать в свиток. Он знал Декларацию наизусть.

— «Статья первая. Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. Они наделены разумом и совестью и должны поступать в отношении друг друга в духе братства…»[14]

Голос его звенел от обиды, и все пирующие примолкли, и даже Руфин вынужден был делать вид, что слушает.

— «…Статья четвертая. Никто не должен содержаться в рабстве или подневольном состоянии; рабство и работорговля запрещаются во всех их видах».

Теперь Скавр остервенело зевнул.

Летти обиделась за Элия и, повернувшись, толкнула префекта под руку так, чтобы тот пролил себе на тунику вино из бокала.

— Ах, я такая неловкая, — воскликнула она, но не сдержалась и прыснула от смеха.

— «Статья пятая. Никто не должен подвергаться пыткам или жестоким, бесчеловечным или унижающим его достоинство обращению и наказанию».

Скавр тоже начал смеяться, но неясно, что привело его в столь в веселое расположение духа — неудачная шутка Летиции или слова Декларации. Летти разозлилась и попыталась толкнуть Скавра под руку еще раз, но тот успел отстраниться и при этом облился вином еще больше. Тут Летти не выдержала и расхохоталась вовсю. Элий понял, что читать дальше не имеет смысла, и отложил свиток. Гости поспешно осушили бокалы в честь богини Либерты. Летти поняла, что, желая помочь, сделала только хуже, и с жаром принялась извиняться.

— Элий, милый… я не хотела. Как мне все исправить?

— Выучи Декларацию наизусть, — отвечал он вроде как в шутку, но обиды скрыть не сумел.

Но он верил в ее искренность Он всегда ей верил.

— Только поэты знают, что такое свобода, а все остальные делают вид, — вздохнул Кумий.

— Тогда Элий самый великий поэт, — выкрикнула Летти, вновь торопясь вмешаться. — Хотя он и не написал ни одной поэмы.

Она выпила бокал неразбавленного галльского вина и захмелела.

— Поцелуй меня в плечо, Элий, — шепнула Легация. — Это допускается, ведь так?

Элий коснулся губами ее кожи, и она вздрогнула и отпрянула. Невинный, казалось бы, поцелуй вызвал жгучее взаимное желание. Летти оправила руками тонкую ткань платья на коленях. Элий провел ладонью по ее бедру. Однажды она принадлежала ему. Он был тогда болен, в полубреду, она — безумна. Это так походило на любовь.

— Элий, твоя ладонь прожжет мне платье, — шепнула она.

Он убрал руку. Но не слишком поспешно. Подавали запеченного угря и миноги. Летти попросила вновь наполнить ее бокал. Виночерпий в венке из белых роз тут же выполнил просьбу. Когда Элий поднял голову, то увидел, что бокал Летиции наполняет Квинт. При этом пройдоха успел выразительно подмигнуть Элию.

— Когда можно будет встать? — спросила Летти.

— Когда подадут десерт.

Уже темнело. Копии кариатид, искусно подсвеченные, выделялись на фоне почти черной листвы. И их отражения, колеблясь, плыли на поверхности канала. На противоположной стороне под полукружьями воздушных арок застыли мраморные Минерва и Меркурий, наблюдая с равнодушием богов за безумствами людей.

«Морской театр» окружен тройным кольцом — водой, колоннадой, каменной стеной. Внутрь попадали по узенькому мостику. Островок был не только местом отдыха, но и маленькой крепостью. Здесь можно отгородиться от мира и вообразить, что за стеною и колоннами не осталось ничего. Только Хаос. Из которого родились черный мрак, Эреб, и всепобеждающий Эрос. Элий провел Летти во внутренний садик крошечной островной виллы. Восемь колонн ионического ордера образовывали четырехугольник, стороны которого плавно выгибались к центру. В углах садика — копии греческих скульптур. В центре дворика мраморная обнаженная Нимфа выливала воду из кувшина. Десять лет назад фонтан, как и всю виллу на острове, реставрировали. Именно тогда возле фонтана вновь поставили ложе. Летти упала на него и раскинула руки. Элий остановился у изголовья. Она видела его опрокинутое лицо. Черное небо над головой было чашей фонтана, а лицо Элия — отражением в этой чаше. Иногда кажется, что достаточно перевернуть мир, чтобы его понять.

Ее чувство к Элию похоже на восторг дитяти при виде красивой игрушки. Но разве Элий — игрушка? Что вообще она знает о нем? Так ли душа его блестяща, как издали вообразил ребенок? Ребенок, который быстро взрослеет. За это лето она прожила десять лет. Осень состарит ее еще на добрый десяток, и она сделается душой умудреннее Элия, хотя внешне останется молодой.

— Мы все-таки убежали от них, — она засмеялась. Но уже почти через силу.

— Тебе не стоит пить. Ты еще маленькая девочка.

— Мне скоро пятнадцать. Я не ношу детскую буллу.

— Хорошо, ты — взрослая, — уступил он. — И ты пророчица. Но, Летти, девочка моя, если бы ты знала только, что сейчас происходит в мире.

— А я знаю, — ответила она с уверенностью, которую дают неполные пятнадцать лет и необычный талант. Она смахнула ладошкой слезы и вновь улыбнулась. — Все скоро рухнет. Все-все. То, к чему привыкли. Ничего не останется. — Она произнесла это так легко. Подумаешь — рухнет мир. Это не так уж и страшно. Гораздо страшнее то, что Элий ее не любит.

У него сжалось сердце. Опасность рядом, и вто же время почти не ощутима. К ней надо повернуться лицом, но не знаешь, где она. Остальным проще, они не слышат, не видят, они предаются наслаждениям. Рим веселится так, как давно не веселился. Разве что тысячу лет назад, на пороге своей гибели. В тот раз вмешались боги. А сейчас? Пожелают ли они снова помочь? Нужен ли им Рим? Нужен ли он вообще кому-то? Миллионам, живущим в пределах Империи, полагается отвечать «да». Но речь не о них. О ком-то другом.

— Мы с бабушкой объездили полмира. Я была в Афинах и Александрии, в Тимугади. и Антиохии, — хвасталась она.

— А в Месопотамии?

— В Нисибисе. Была еще где-то, но где — не помню.

Нисибис… Сивиллины книги говорили о Нисибисе. Стоик во всем должен видеть скрытый смысл, указания всесильного Фатума. Значит, Нисибис упомянут Летицией не случайно.