Отчетливо представилось, как он, обрюзгший, похожий на кусок рыхлого теста, стоит, по-дыбному голый, на коленях перед пустым белым креслом и что-то неслышно бормочет лиловыми старческими губами. Что - не разобрать. Бывает так ночью: проснешься с какою-то внезапной и страшной мыслью. Сегодня опять - он.
      Как много лет назад, отлепился от каменной стелы моста и загородил узкую тропинку в снегу. А она-то понадеялась, что уже миновала мост. Перед ней был не просто человек - он олицетворял власть. Человек - толстый, власть - непоколебимая. Разумеется, толстым он казался лишь по тем временам. На самом деле он был впалощек, ушанка стягивала в узел голодное темное лицо. Сомнительная его упитанность говорила о преступности головы и рук. От другого она бы попыталась бежать, несмотря на безнадежность попытки. Но власть, как мороз, сковала ее руки и ноги.
      - Что несешь? - милиционер кивнул на холщовый мешок, который она прижимала к груди.
      - Это для Эрика, - проговорила Ольга, с трудом ворочая языком.
      - Дай. - Он вцепился в мешок и потянул к себе.
      Он был сильным, но все же не мог выдрать у нее мешок. Они топтались на месте, вцепившись онемевшими от мороза пальцами в драгоценную холстину, каждый тянул к себе, обливаясь потом и молча стискивая зубы.
      За Невою вспыхнули два белых луча прожекторов и заметались по небу. Неведомый отблеск света упал на его лицо, и Ольга разглядела противный нос луковицей и черные, будто налитые мертвой водою глаза.
      - Это посылка для сына! Муж с фронта передал! Эрику годик, ты слышишь, ему только годик! - повторяла она как заклинание.
      - Пойдем в отделение, там разберемся, кто тебе и что передал. И откуда... - пригрозил он, пыхтя, по-прежнему не в силах отнять мешок.
      Упоминание об отделении сделало свое дело: замерзшие пальцы разжались, мешок оказался у него. Он запустил руку внутрь и вытащил банку сгущенки. Сгущенка! Тут же представился кипяток, густо забеленный и сладкий.
      - Это молоко! - крикнула она. Неужели он не понимает, ЧТО отнимает у ее ребенка?! - Возьмите лучше хлеб.
      - Хлеб тоже возьму. Я, в отличие от таких как ты, голодаю.
      Теперь в руках его очутился кусок масла. Секунду он взвешивал его на руке. Потом посмотрел на Ольгу. Глаза... Может быть, в то мгновение глаза его что-то выражали? Она не поняла. Он зажал мешок под мышкою и попытался разломить брикет. Ничего не получалось, пальцы соскальзывали, и он уронил кусок масла в снег. Наклонился поднять. В кармане старой шубки у Ольги лежал ключ - огромный, тяжелый, с острым, как шип, навершьем. Не ключ, а нож. Она видела голую шею, высунувшуюся из ворота шинели, такую тонкую, с удобной, глубокой ямкой посередине. Неужели у нее не хватило бы силы ударить?! Она бы вернула хлеб, и сгущенку, и брикет масла. Эрик остался бы жить. Господь, в которого она не верит, простил бы ей этот грех. Господь бы простил...
      Но Ольга лишь потрогала ключ и разжала пальцы. Не ударила. Не смогла. Он выпрямился. Еще раз потискал брикет. Отломился маленький кусочек, меньше трети, и он милостиво вернул его вместе с мешком.
      - Бери, всю жизнь будешь помнить и благодарить.
      Да, помнит всю жизнь. Будь ты проклят!
      ...Ольга Михайловна встала. В свете хмурого утра виден стол с неубранной посудой, в чашке до черноты настоялся недопитый чай. Тихо в квартире. Только слышно, как капает на кухне вода. Окно в доме напротив оживилось тусклым светом. Там встали, суетятся, спешат. Заглатывают яичницу. Ругаются, теряя терпение. Если бы Ольга Михайловна жила за тем окном, она бы никогда не кричала. А лишь счастливо улыбалась, радуясь, что вокруг нее так много живых людей.
      Она хотела убрать посуду, потом передумала и подошла к буфету, поправила фотографию в рамочке. За стеклом - полугодовалый Эрик, сидит, прижимая к себе попугая. У Эрика толстые щеки, надутые губы и испуганно-удивленные глаза. Поразительные у него были глаза - как два прозрачных больших изумруда. Но фото черно-белое, и вместо изумрудов получились просто серые кружочки. И зеленый попугай тоже серый, как голубая кофточка, как синие пинетки. Фотографию сделали за две недели до войны. Еще никто не знал, как все будет.
      Фото Сергея хранится среди бумаг. Иногда Ольга Михайловна достает его. Но очень редко. Сергей вернулся с войны, но, пожалуй, им обоим было бы легче, если бы он остался там. Упорхнуло ее счастье, выскользнуло из рук, как мешок с драгоценной посылкой. Ночами ей снится не Эрик, нет, а не выпитый им кипяток со сгущенкой. Или масло. Оно тает крошечным желтым солнцем в алюминиевой мисочке с жиденькой кашей. Господи, если Ты есть, пусть там, у Тебя, Эрик каждый день пьет чай со сгущенкой, сладкий-сладкий. Очень прошу Тебя.
      Попросила и перекрестилась на пустой угол без иконы. Грустно начинается новый день. Долгий, обычный. Ольга Михайловна накинула халат и, шаркая отечными ногами, побрела на кухню. Дверь в соседнюю комнату закрыта. Там темно. Уже три года, как умерла Эмма Ивановна. С тех пор в ту комнату Ольга Михайловна заходит, только чтобы вытереть пыль. На другой день после похорон внучка Эммы Ивановны от младшего сына Василия три дня разбирала сундуки с вещами. На полу валялись груды ветхих платьев и облезлых меховых горжеток, пачки поздравительных открыток, перевязанных тесемками, драные книжки на французском и немецком без конца и начала. Искали сокровища. До внучки дошли смутные семейные предания о прежних богатствах Эммы Ивановны и супруга ее, офицера царской армии. Искали кольца и серьги, и знаменитое украшение из двенадцати бриллиантов. Напрасно Ольга Михайловна объясняла молодой (то есть сорокалетней ) женщине, что немногие ценности, которые удалось сберечь в революцию, Эмма Ивановна благополучно сдала в Торгсин, потому как в послереволюционные годы нигде не работала, а только все проживала. Последние двенадцать бриллиантов у нее украли из сумочки в трамвае в тридцать девятом году, а последнее колечко с изумрудом она "проела" в эвакуации. Племянница в истории эти не поверила, силой ворвалась в комнату Ольги Михайловны, выбросила вещи из шкафа и все перерыла. Ничего не найдя, принялась орать, что старуха их обокрала, и требовала немедленно "отписать" ей квартиру, такова якобы была воля покойной. Пришлось звонить Гребневу, и он, приехав, выдворял Ирину и супруга ее из квартиры, а после отпаивал Ольгу Михайловну валидолом. Вспомнив о Гребневе, Ольга Михайловна подумала, что тот давненько уже не звонил и в гостях не бывал полгода. Она хотела немедленно ему позвонить, но потом передумала и пошла на кухню.
      Кухня в квартире полутемная, окно почти вплотную упирается в стену. Но Ольга Михайловна не стала включать лампочку. И в полутьме можно нащупать коробок и зажечь газ. Жизнь была слишком долгой и потеряла цельность, распалась на тысячи мелочей: на зажженные по второму разу спички, на старые, хранимые в ящике открытки, на ожидание писем от позабывших ее подруг. Молодые живут иначе, им кажется, что все еще впереди. А впереди ничего нет. Только усталость. И ожидание смерти..
      Она вздрогнула, когда раздался этот звук... Не сразу сообразила, что стучат в дверь громко, нетерпеливо. Именно стучат, а не звонят. На цыпочка вышла в прихожую, чтобы подпереть дверь гладильной доской: в неурочное время она давно уже никому не открывала. Но гладильной доски на месте не оказалось. А дверь вздрагивала, как живая, под ударами. Старый хлипкий замочек дергался, готовый выскочить из гнезда.
      - Мама! - крикнул голос за дверью. - Мама, это же я! Я! Эрик!
      Сердце ее так и покатилось. Дверь выросла в высоту, а звуки сделались резкими, пронзительными до визга. Когда Ольга Михайловна пришла в себя, то поняла, что сидит на полу, сжимая в руках обгорелую спичку.
      - Эрик, Эрик, - бормотала она, - разве ты не умер? Ведь я сама зашила тебя в голубое одеяло и повезла на саночках... Эрик, значит ты ожил, да? Ты спасся? Ты чудом спасся?
      И руки сами повернули замок.
      Перед стоял паренек лет двадцати в клетчатой рубашке и драных джинсах. Обычный парень, каких много, - невысокий, немного сутулый, с худым бледным лицом. Острые скулы, темные брови, длинные русые волосы стянуты на затылке в пучок. Постой... Но ведь Эрику... Эрику должно быть уже за пятьдесят.
      - Что, молодо выгляжу? - засмеялся гость. - Все очень просто: в нашем мире время течет иначе, - он обнял Ольгу Михайловну и поцеловал в седые поредевшие волосы. - Я так рад, что ты жива, мама.
      Она хотела оттолкнуть его, но не смогла. Коротенькое слово "мама" прозвучало как заклинание, оно просто околдовало ее. За всю жизнь никто ее так не называл. Эрик умер, так и не начав говорить, а Гребнев все те годы, что жил у нее, всегда называл ее "тетя Оля". Она заплакала.
      - Ну что ты, мама? - Рик отстранился и попытался стереть слезу с ее щеки. - Ну не надо. Я так хотел тебя увидеть! Потому первый и согласился на переброс среди добровольцев.
      Она посмотрела ему в глаза. Они были зеленые, со светлым ореолом вокруг зрачка. Совершенно невозможный, невероятный цвет.
      - Эрик... - выдохнула она и в ту минуту поверила ему совершенно.
      - Какое счастье, что ты здесь есть! Мне говорили, что это так, но я не верил. Сказал себе: не поверю, пока не увижу.
      - То есть... - не поняла она.
      - В моем мире ты умерла, а я остался жив, - прошептал он.
      Через пятнадцать минут Ольга Михайловна суматошно металась между плитой, столом и холодильником, не зная, чем таким невероятным угостить своего внезапно объявившегося сына. Впрочем, выбор был невелик: чайная колбаса да яйца. Она решила: пусть будет и то, и другое.
      Пока колбаса жарилась, Эрик нетерпеливо приплясывал у плиты, хватал ломти со сковородки руками и отправлял их в рот целиком.
      - Неужели в вашем мире еды не хватает? - покачала головой Ольга Михайловна и улыбнулась.
      - Хватает, - отвечал Рик с набитым ртом. - Но переброс отнимает много энергии. Просто жуть.
      - Расскажи мне о своем мире. Какой он? Лучше нашего? - попросила она.
      - Не знаю. Там иначе... - Он запнулся. - Впрочем, я и вашего мира почти не видел... - он вновь запнулся и сбился с роли.
      Мгновенно образовавшееся между ними доверие исчезло. Ольга Михайловна почувствовала неладное и посмотрела на гостя.
      "Жулик? - пронеслось в голове. - Я никогда не была так счастлива, как последние полчаса", - подумала она и вздохнула.
      - У нас каждый сам по себе, - спешно заговорил Рик, - каждый носит оружие и воюет сам за себя. Ты невозможно одинок и в столкновении с другими теряешь частицы самого себя, ты все время как будто таешь, уменьшаешься, постепенно превращаясь в "ничто". - Он опять нащупал нужную тональность, голос его зазвучал убедительно, ему просто нельзя было не верить.
      Это его стихия - ирреальность, которая кажется подлинней реальности.
      - Чем же мне тебя еще угостить? - засуетилась Ольга Михайловна, будто извиняясь за то, что минуту назад усомнилась в своем ненаглядном Эрике. А, знаю! Сгущенка! Или... - Она опять засомневалась. - Ты, может быть, ее теперь не любишь?
      - Сгущенку не люблю? - расхохотался Рик. - Да что ты, мама! Кто же сгущенку не любит? Это же самая моя любимая еда! - Он вскрыл банку и принялся поглощать густую белую массу ложками.
      Может быть, это как раз та самая банка... ну та... которую отняли?
      - Эрик, мальчик мой... - Ольга Михайловна почувствовала, что голос ее срывается. - А там, в вашем мире, тоже был милиционер?
      - Что?
      - Я тоже повстречала милиционера, когда несла посылку?
      Рик кивнул и зачерпнул очередную ложку сгущенки.
      - И он отнял посылку?
      - Нет.
      - Нет? - усомнилась Ольга Михайловна.
      - Ты его убила.
      - Я так и знала. - Она всхлипнула и прикрыла ладонью глаза. Слезы потекли по корявым старческим пальцам, по изъеденным морщинами щекам.
      - Я так и знала, - повторила она, - что должна была сделать это. Мне и сон сегодня опять снился. Но я не смогла... Не смогла! Прости, Эрик, миленький...
      - Да что ты, мамочка, перестань, теперь все хорошо, и мы вместе. - Он привстал и чмокнул ее во влажную щеку.
      - Да, вместе, - согласилась она. - Жаль только, что ты раньше не пришел. Я теперь старая, сколько мне осталось-то? Ну годик, два...
      - Что за ерунда! Ты теперь просто обязана долго жить!
      Он почувствовал, что веки начинает противно жечь. Что за черт?! Неужели он собрался плакать?..
      - А я помню, - вдруг сказал он, - как ты меня кашей из хлеба кормила. А себе из кофейной гущи лепешки жарила на касторовом масле.
      Ее лицо на мгновение переменилось, сделалось молодым, красивым.
      - А помнишь, как я тебе руки целовала?
      - Да, - выдохнул он. - Вот сюда, в середину ладошки.
      Она взяла его ладонь и поцеловала.
      "Если Серж явится сюда, я его убью", - решил Рик.
      Глава 4
      Арсений вошел в вагон. Было пустовато. В купе из попутчиков еще никого. А до отхода поезда - пятнадцать минут. Арсений бросил вещи на свою полку и сел.
      Неудачная поездка. В издательстве с ним говорили, как с придурком. Мог бы и не ездить, по почте рукопись прислать - тот же эффект. Секретарша записала название рукописи, телефон и адрес в какую-то тетрадь и сказала, что ответ пришлют. К редактору даже не допустили.
      Арсения охватила тоска. Не место ему здесь, лишний он на этом городе. Назад, в Питер надобно, и поскорее, подальше от столичной суеты. В Питер возвращаешься, будто выныриваешь из мутной московской глубины на поверхность с льдинами.
      А фразочка ничего получилась, закрученная, с привкусом. Можно вставить ее в... Туда, в общем. В блокнотик быстренько "тренькнуть", а то выпадет из головы, как мертвый волос, и смешается с жизненной пылью. Интересно, про "жизненную пыль" тоже тренькнуть, или не стоит? Пожалуй, слишком высокопарно. Арсений вытащил из куртки блокнотик, и шариковая ручка заскользила по странице. В душе сладостно защемило: ничто на свете не доставляло Арсению такого наслаждения, как кабалистическое скольжение ручки по бумаге.
      - Привет, - сказал загорелый мужчина с длинными белыми волосами до плеч, заходя в купе. - Рад, что именно вы со мной едите, Арсений. - Голос у попутчика был мягкий, вкрадчивый, таким на что угодно можно уговорить, мать родную зарезать или сирот обокрасть.
      - Привет - отозвался Арсений и улыбнулся. Улыбка Чеширского кота получилась классической. - Я и не знал, что мы знакомы.
      - Статейки у тебя дерьмовые, но перо у тебя золотое...
      Арсений немного растерялся. Получалось, что этот человек его знал. Золотое перо... Да уж, материал в "Когте дьявола" печатался желтушный расчлененка, людоедство, изнасилования и прочие мелкие радости садистов. Все это, в основном позаимствованное из других изданий, обрабатывалось пером Арсения до полной неузнаваемости. С одной стороны, Арсений гордился, что тираж "Когтя" рос день ото дня, но с другой не мог избавиться от брезгливого чувства. И вдруг в этой халтуре заметил незнакомый человек искру Божью.
      - Александр Фарн, - представился попутчик.
      - Фавн? Ха-ха, забавное имечко!
      - Фарн, - поправил его длинноволосый резко. - Советую запомнить. Ты еще обо мне услышишь.
      - Не люблю, когда незнакомые люди называют меня " на ты".
      - Мне все равно, что тебе нравится, а что нет. - Все это Фарн произносил мягким мелодичным голосом.
      Арсений вдруг почувствовал беспричинный сковывающий страх.
      - Я вашим дружком быть не соглашался... - попытался отстоять свое достоинство Арсений.
      Против ожидания Фарн расхохотался.
      - Соглашался? - передразнил он. - Разве твое согласие имеет для меня значение?
      В следующую секунду Арсений очутился на полу. Как - он и сам не понял. А Фарн продолжал сидеть на своем месте у окна и смотреть куда-то в пустоту.
      - Что за черт! - Арсений ухватился руками за нижние полки, но не торопился подниматься, опасаясь, что спутник выкинет новый фортель. - Кто вы такой наконец!
      Фарн наконец перестал смотреть в пустоту и перевел взгляд на Арсения. Глаза у него были темные, без блеска, как два кусочка черной бархатистой бумаги. Ни зрачков, ни радужки, ни бликов света - только два кружочка, и все.
      - Я люблю пошутить, - отвечал он.
      "Странные шутки", - подумал Арсений, но вслух сказать почему-то побоялся.
      - Ты все получишь сполна, - продолжал господин Фарн. - Все, что заслужил. Кстати, такой интересный вопрос: кому ты служишь, Арсений? Кому или чему?
      - Да никому, - насупившись, отвечал тот.
      - Никому, - повторил, будто прожурчал, Фарн. - Очень-очень жаль.
      Арсению надоел этот треп, он решил пройти к проводнику и попросить поменять ему место, потому как с сумасшедшим ехать не намерен. Благо поезд ранний, и мест в купированном вагоне было полно.
      Он поднялся и шагнул к двери. И тут будто раскаленный гвоздь впился ему в затылок...
      - Приехали, белье сдавайте, приехали, - тряс Арсения за плечо проводник.
      Арсений разлепил глаза. Призрачный утренний свет заливал купе. Арсений лежал на верхней полке, одетый, накрытый вместо одеяла собственным плащом. Он передернулся и глянул вниз. Успел заметить пустую скамью напротив и заваленный объедками стол. Вагон подозрительно покачивался, будто и не вагон это вовсе, а корабль в неспокойном море. Чтобы не упасть, пришлось ухватиться за край полки.
      - Где он? - Арсений кивнул в сторону пустой скамьи. - Где сосед?
      - Сошел, - пожал плечами проводник. - Как поезд остановился, так и сошел. И вы поторапливайтесь.
      "Что он со мной сделал-то? Гадость какую-то вколол, что ли? И откуда он меня знал? И кто он такой вообще?" - Мысли промелькнули в мозгу и растаяла. Ответа искать не хотелось.
      Арсений сел рывком, и тут вагон чуть не опрокинулся и не раздавил его. Арс даже охнул от непереносимой тяжести, навалившейся на грудь. Амебой сполз на пол. Ощупал карманы. Все как будто при нем - документы и деньги. Чего-то важного однако не хватало. Но чего, он никак не мог вспомнить. Шатаясь и держась за стену, направился к выходу.
      Перрон уже успел опустеть, лишь возле первого вагона стоял дядька с грудой чемоданов и, дожидаясь подмоги, яростно отругивался, отгоняя назойливого носильщика с тележкой. Да еще женщина в длинной черной пелерине медленно прогуливалась из одного конца перрона в другой. Арсений двинулся к вокзалу, но не успел сделать и двух шагов, как женщина окликнула его:
      - Арсений! Гребнев!
      Он повернулся и увидел невыразительное лицо с бесцветными сонными глазами. Густые рыжие волосы кольцами рассыпались по плечам.
      - Разве мы знакомы? - Арсений дернул ворот рубашки, потому что проклятый перрон стал подозрительно покачиваться, как прежде качался вагон.
      - Где он? - спросила женщина вместо ответа.
      - Кто?
      - Тот, с кем вы приехали. Александр Фарн.
      Арсений хмыкнул:
      - Сашуля уже испарился. Вы разве его не встретили? Он первым из вагона вышел.
      - Ну, теперь его не поймаешь, - вздохнула незнакомка. - И что вы собираетесь делать?
      - Послушай, чаровница...
      Он не договорил - проклятый перрон предательски вывернулся из-под ног, и Арсений полетел в объятия красотки в черной пелерине. Не растерявшись, она подхватила его и удержала от падения с вовсе не женской силой.
      - Ты что, пьян? - спросила брезгливо.
      - Пьян, пьян, - закивал он головой. - Фарн этот ваш опьянил меня без вина.
      Тут красотка расплылась огромным чернильным пятном и заслонила собой и перрон, и опустевший поезд, прибывший из столицы.
      ...Очнувшись, Арсений понял, что сидит на скамье, а возле него стоят уже двое: все та же девица в черном и странный тип с пегими волосами до плеч. Одна прядь была абсолютно черной, другая - белой, и так вся голова.
      - ...Гвозданул он его, как пить, гвозданул, - скороговоркой говорил Пегий. - Мнемо- континиум нарушен и...
      - Поймай-ка нам такси, - оборвала женщина рассуждения Пегого. - Домой ему надо. Не здесь же им заниматься.
      Дальше опять следовал провал. Очнувшись, в этот раз Арсений обнаружил себя на заднем сиденье машины. Женщина помещалась от него по левую руку, Пегий - по правую.
      - Большой проспект, - сказала женщина шоферу, и Арсений подивился, откуда она знает, где он живет?
      Потом заметил в ее руках связку ключей от своей квартиры. Ну и что ключи?! На них же не выбит адрес!
      - Вы что, со мной? - с трудом выдавил Арсений.
      - Разумеется, - отвечала женщина, ласково обняв его за плечи. - Если я тебе не помогу, ты умрешь.
      - Умру, - как эхо, отозвался Арсений.
      В то, что умрет, поверил безоговорочно. И как-то не страшно было думать о смерти, даже забавно. Все когда-нибудь закончится. Вот и такси примчалось к нужному подъезду, и лестница эта корявая, ускользающая из-под ног, кончилась, и лифт, рванув наверх, чуть не выдавил внутренности наружу. Дверь быстрехонько отворилась, скрипнув петлями. Как хорошо, что коридорчик крохотный, семь шагов всего. Семь или восемь? И еще пять по комнате пройти до тахты широченной, продавленной, мягкой и пыльной. А руки у этой женщины замечательные, нежные, прохладные, так и хочется поймать их губами. Чудные пальцы! Как ловко они распутывают волосы, как нежно касаются пылающей кожи лба! Вот они сжали затылок, нащупали что-то под кожей и...
      Арсений взревел от нестерпимой боли и схватился руками за голову. Да так и застыл, окаменев. Минута прошла, вторая... Он не сразу понял, что боли уже нет, а есть только пустота внутри и усталость в каждой клеточке тела. Поначалу он не поверил, шевельнулся осторожно, ожидая, что боль, как током, пронзит тело. Но ничего не случилось. Только слабость и хинно-горький привкус во рту напоминали о внезапном приступе. Арсений медленно повернул голову и посмотрел на женщину. Та сидела рядом с ним на тахте и держала в пальцах здоровенный ржавый гвоздь, покрытый сгустками крови.
      - У тебя из затылка вытащила, - сообщила она и положила гвоздь на тумбочку.
      Из затылка?.. Шутка, что ли? Он хотел рассмеяться, но тронул рукою голову и нащупал под волосами глубокую влажную отметину. Губы издали бессмысленный шлепающий звук. Женщина наклонилась ниже, к самому его лицу.
      - Знаешь, кто я?
      - Нет...
      "Нет, нет..." - резонировало внутри головы.
      - Я - Анастасия.
      "...асия ...асия ...асия..." - гулко отдалось в черепе.
      - Зачем меня выбрали, я не знаю, - чуть не плача, прошептал Арсений. Фарн выбрал...
      Анастасия протянула ему чашку с кофе. Обжигаясь, он сделал глоток.
      - Я вспомнил! - закричал он, чашка дрогнула в руке, и кофе пролился на постель. - Вспомнил! Он взял крестик! Мой крестик на цепочке, серебряный, я носил его на шее...
      - Дорогой крест?
      - Нет, нет, самый обычный крестик.
      - М-да, не слишком много информации, - усмехнулась Анастасия. Надеюсь, Барсик нам поможет. - Она погладила Арсения по щеке. - Плохо тебе, да?
      Анастасия бесцеремонно стала стаскивать с него одежду. Арсений посторонился, ожидая, что она уляжется рядом с ним. Дрожь возбуждения пробежала по телу. Но ничего из того, что так услужливо нарисовала его фантазия, не последовало. Анастасия извлекала из-под пелерины литровую стеклянную банку, на три четверти наполненную густой желтой мазью, и, зачерпывая ее горстями, принялась втирать в тело Арсения. Мазь была горячей и жидкой, но тут же впитывалась в кожу, вызывая легкое жжение.
      - Это защита, - пояснила Анастасия. - Тебе, мой мальчик, предстоят нешуточные испытания.
      Глава 5
      Белкин, как всегда встал поздно. И, как всегда, в дурном расположении духа. Мерзкий осадок вчерашнего (водка, "наезд" налоговой инспекции) смешивался с предвкушением сегодняшнего (запах горелой ветчины, предстоящая встреча с директором "Архангела" ). Он уже не мог отличить одно от другого. Призрачный запах тухлятины преследовал постоянно. Да нет, вовсе не призрачный, а вполне реальный запах: из розовой новенькой раковины смердит совковой канализацией. Белкин вывернул кран до отказа, пытаясь струей воды забить идущую из стока вонь. Фонтан брызг обдал лицо.
      "Какая-то гадость вот-вот случится", - подумал Белкин, снимая халат с вешалки. Что за гадость - не знал. Знал другое: предчувствие его не подводит. Если отчетливо, как телетайпная лента, проносится мысль в мозгу, значит, так и будет. Говорят, бабка его славилась провидческим даром, умела кровь заговаривать. Сын ее на войне погиб, так в ту минуту, как пуля его настигла, она накрыла черной тряпкой зеркало, а незакрытое треснуло само собой.
      - Мерзкий денек, - пробормотал Белкин, входя на кухню и морщась от запаха.
      Инспектируя, заглянул в мусорное ведро. Так и есть! Два ломтя великолепной ветчины обратились в угли. Ну кто ценит его труды! Кто ценит деньги и вещи, приносимые добытчиком в дом!
      Белкин плюхнулся на свое место. Танчо сидела напротив, попивая кофе из крошечной фарфоровой чашечки.
      - Как поживаешь, принцесса? - Он по-прежнему обращался к дочери, как к маленькой девочке.
      - Нормально.
      Она старательно изображала взрослую, напяливая на себя самые немыслимые тряпки, благо деньги позволяли делать это. Интересно, чтобы она запела, если бы за любой дрянью надо было бы стоять в очереди часа по три, как это было в молодости самого Белкина? Впрочем, в Питере можно было кое-что достать. А вот в провинции...
      - Когда экзамен?
      - Завтра.
      - Сдашь?
      Танчо пожала плечами.
      - Когда я заваливалась? Помнишь такое?
      Самоуверенная, вся в него. Ирина, та только орать умеет, но при малейшей неудаче ударяется в панику и прячется за мужнину спину.
      - Папуль, дай полтинник, - попросила Танчо, старательно изучая осадок на дне кофейной чашечки.
      - Полтинник? Да ты вчера сотню брала! - возмутился Белкин.
      - Завтра последний экзамен, отметить надо.
      - Да?.. А может, тебе надо подкармливать своего БЕДНОГО, непередаваемая издевка в голосе, - студента? Как его? Толика, кажется?
      - Уже нет, - Танчо поджала губы.
      - Что так?
      - Он хотел иметь не только стол, но и дом. То есть постель, - Танчо тряхнула волосами с самым независимым видом. - Пришлось попросить его искать полное довольствие в другом месте.
      - Приятно услышать, что очередной нахлебник испарился.
      - Я просто хотела помочь. А он тут же вообразил Бог знает что!
      Черт возьми, красивая девчонка и глаза так и жгут. Но что-то во взгляде есть такое... что-то, вызывающее желание, нет, не обнять, а отступить на шаг.
      - Да, да, тебе нравится быть принцессой, причем принцессой добренькой. Недаром к тебе липнет всякая шваль. Вроде той девчонки, которая явилась к нам пообедать и нечаянно прихватила с собой мамину норковую шапку. Одно приятно - после этого случая эта тварь к нам носа не кажет.
      - Я же не виновата, что все, кого я жалею, оказываются подонками!
      - Так зачем тебе кому-то помогать?
      - Иначе не могу.
      - Что значит "не могу"? - раздраженно переспросил Белкин. - Хочу тебе напомнить, что ты не своими денежками соришь, а моими. Ты еще и рубля не заработала.
      Танчо нахмурилась.
      - Так ты дашь полтинник, или нет?
      - Ладно, раз уж конец сессии, дам, - милостиво пообещал Белкин.
      Тем временем Ирина поставила перед ним тарелку. Яичница с ветчиной любимый мужнин завтрак.
      - Ветчинка-то у тебя подгорела, - морщился Белкин, ковыряя вилкой в тарелке. - А еще два куска выбросила. Почем нынче ветчина? Дорого. Неэкономная ты хозяйка. При моих доходах могла бы...
      - Ну вот, опять! - страдальчески закатила глаза Ирина. - Подумаешь, какой-то кусок. Мелочь!
      - Мне эти мелочи с неба не валятся! За каждый рубль драться приходится. Когтями и зубами! И за все платить! За все это! - Широким жестом Белкин обвел кухонный гарнитур из натурального дерева, похлопал по обитой бархатом спинке "уголка", выразительно ткнул пальцем в стеклянный шар светильника над головой. - даже в этой скатерти частица моего пота и моей крови! - Белкин потрогал свежий шрам на лбу - след от удара обрезком водопроводной трубы, дело рук неизвестных налетчиков. - Не говоря о самой квартире! Но никто не ценит!
      - Да ценим мы, ценим! - спешно воскликнула Ирина, пытаясь прервать бесконечную тираду.
      - Вот- вот "цени-и-м", - передразнил Белкин. - Да какой тон! Думаешь: лишь бы отвязался! К собаке и то лучше относятся. Кофе сладкое не можешь сделать.
      - Сладкий, - автоматически поправила Танчо.
      - Сладкое! - настоял на своем праве коверкать слова Белкин. Он оттолкнул чашку с недопитым кофе и поднялся. - Я сегодня поздно, предупредил он кухонную мебель и сидящих на ней женщин.
      - Я в институт, на консультацию. - Танчо поднялась следом.
      - Идите куда хотите. - Ирина отправила в рот кусок ветчины, делая вид, что утренний разговор, такой же, как сотня других утренних разговоров, не произвел на нее никакого впечатления.
      Но Танчо видела, что мать уязвлена.
      - Мама, у него работа нервная, - попыталась оправдать отца Танчо.
      Ирина взорвалась:
      - Тоже мне, князь! Явился в Питер из какой-то сраной деревушки под названием Говняные столбы...
      - Он же городской и вовсе не... - попыталась возразить Танчо.
      - Все равно приезжий! Если я его на свою площадь не прописала в свое время, неизвестно, чтобы он сейчас делал, каким бы бизнесом занимался, сидел бы в своих Говняных столбах, коровам хвосты крутил! - Ирина закурила сигарету. Пальцы у нее дрожали. - Почему он об этом не помнит, когда каждое утро в нос своими деньгами тычет! В конце концов, любой порядочный мужик обязан семью обеспечивать! Что ж тут особенного? А этот вообразил себя благодетелем. Тоже, мне пуп Земли! Свинья! И ты точно такая же, вся в него! - напустилась в конце концов на дочь Ирина и, вскочив, бросилась вон из кухни.
      Полы китайского халата развевались, как крылья тропической птицы. Дверь спальни захлопнулась с грохотом, и тут же на полную громкость зазвучала мелодия Морриконе.
      Проводив глазами мать, Танчо пожала плечами и отправилась к себе в комнату. Она давно привыкла к ссорам, особенно по утрам. Ее раздражали даже не крик и ругань, а однообразие темы: отец твердил о деньгах, мать о том, что когда-то прописала его к себе. Каждый день они повторяли одно и то же почти слово в слово, будто актеры, раз и навсегда заучившие классический текст.