Проводив глазами мать, Танчо пожала плечами и отправилась к себе в комнату. Она давно привыкла к ссорам, особенно по утрам. Ее раздражали даже не крик и ругань, а однообразие темы: отец твердил о деньгах, мать о том, что когда-то прописала его к себе. Каждый день они повторяли одно и то же почти слово в слово, будто актеры, раз и навсегда заучившие классический текст.
Танчо надела черное, в обтяжку платье с открытыми плечами. Пожалуй, немного вызывающе, но зато подчеркивает тонкую талию и стройные бедра. Повернулась перед зеркалом и вздохнула. Что ни говори, платье дорогое, но вид у нее дурацкий. Шарма нет. Или уверенности в шарме нет? Чего-то, в общем, нет, без чего любые платья выглядят дешевыми тряпками.
«Нет желания вилять задом и строить глазки, — констатировала Танчо. Потому что… неинтересно…»
Она сняла с кульмана лист ватмана, хотела свернуть его в трубочку, чтобы вложить в тубус, но остановилась, задумавшись. Придуманный два дня назад проект теперь казался ей полным сюром. Впрочем, она никогда не думала о реальности его воплощения, рассматривая лишь как абстрактную идею. Но и как абстракция монорельс над центральной частью города, по которой несется трамвай на магнитной подушке — это чересчур. Нет, не стоит нести эту чепуху на консультацию. Ну разве что представить как хохму… Но ей так хотелось взять эскиз с собой… Да, да, почему бы не показать его вроде как шутку?
Она торопливо запихала лист ватмана в тубус, в последний раз глянула в зеркало, накинула сиреневый плащ и шагнула к двери.
— Тимошевич уже пришел? — крикнула мать из своей комнаты.
— Внизу ждет, — соврала Танчо — Тимошевичу она даже не звонила.
В последние дни охранник то и дело отлынивал от работы, но Танчо даже и не думала жаловаться отцу. Она была довольна, что до дверей института ее сегодня не сопровождает хмурый тип с плоским, как тыква, лицом. Танчо была уверена, что звонки с угрозой похитить ее и убить — нелепая месть Толика за отказ пустить его в койку. Танчо относилась к звонкам с полным равнодушием, чего нельзя сказать о родителях.
Небрежно помахивая тубусом, Танчо отправилась на остановку трамвая. А дорогу, как всегда, выбрала через свой любимый двор в стиле «модерн». Она была просто влюблена в здешние дома — фантастические, сказочные и одновременно современно-урбанистические. Северный «модерн» казался ей стволом, на котором должны были вырасти удивительные по своей красоте ветви. Но наступила эпоха всеобщего разрушения и хаоса, и в моду вошли башни Татлина и Дворцы советов, а модерн так и остался нерасцветшим деревом потускневшей северной столицы.
Подъехавший трамвай оказался совершенно пустым. Танчо выбрала сиденье у окна, бросила рядом тубус. Знакомые здания проплывали за окнами.
«А было бы здорово, если бы трамвай летел над городом», — подумала она и, закрыв глаза, представила, как скользят внизу покатые крашеные зеленой краской крыши, блестит рыжее солнце в окнах и сверкают тусклым золотом шпили…
Танчо открыла глаза. О черт! Трамвай уже стоял на ее остановке. Она едва успела выскочить наружу, как двери захлопнулись. Тут только она вспомнила, что оставила в вагоне тубус. Значит, ее дурацкий проект не суждено никому увидеть! Пусть так…
Оглянувшись, она с удивлением увидела, что трамвая нет. За пару секунд он никак не мог успеть умчаться и скрыться из глаз. Трамвай просто исчез.
Глава 6
«Я достал записную книжку и набрал нужный номер. Пальцы, нажимающие кнопки телефона, дрожали. На том конце провода трубку сняли сразу. Я не представился, в этом не было нужды. Прежде чем мне задали вопрос, я сказал, что согласен.
— Вы уверены? — Человек говорил со мной шепотом, будто чего-то боялся.
— Абсолютно.
— Хорошо… — Он замолчал. Я слышал, как он тяжело дышит в трубку. Хорошо, — повторил он, — завтра до рассвета выйдете из дома…
— Что значит „до рассвета“? — перебил я его. — Сейчас июнь, белые ночи.
— Да, да, конечно. Но это вам решать, что значит „до рассвета“. Идите к Столетней башне и садитесь в трамвай.
— А дальше?
— Дальше — ваше дело. Сядете в трамвай и прыгнете вниз, когда сочтете нужным.
Мой собеседник повесил трубку. А я в недоумении продолжал смотреть на безмолвный телефонный аппарат. Ход эксперимента представлялся мне совершенно иначе. Меня пригласят в институт, поместят в специальную камеру, оплетут проводами и… Вместо этого какой-то бзикнутый тип сообщает мне, что я должен ни свет ни заря сесть в неизвестно откуда взявшийся на монорельсе трамвай. Скорее всего, меня нагло разыгрывают. Но самое смешное то, что завтра я поднимусь в четыре часа утра и отправлюсь ждать этот дурацкий трамвай. Иного выхода нет. Я хочу уйти. Неважно — куда. И даже почти неважно — как. Главное — сбежать от самого себя.
Я вышел на улицу и долго стоял запрокинув голову. Наверху, наизменный, светился голубым монорельс. И показалось, что слышится вдалеке перепев мчащихся по монорельсу колес, и замаячило над синей полосой светлое пятно лобового стекла…»
Рик захлопнул тетрадь — обычную ученическую тетрадь с зеленой обложкой и пожелтевшими от времени страницами — и отложил ее в сторону. Дневник был задуман как маленький маскарад. Рик хотел написать правдоподобные воспоминания о своем мире и потом, будто невзначай, подкинуть тетрадку Ольге Михайловне, чтобы та прочла и лишний раз убедилась. В дневнике будет объяснено, почему Рик явился сюда, в этот мир, как жил прежде, и почему он, Рик, почти на сорок лет моложе самого себя. Поначалу он дивился — что же это «мама Оля» не расспрашивает его, потом понял: она просто боится, что он не сможет объяснить все так, чтобы она поверила. Боится уличить его в обмане, боится, что он окажется жуликом и вором. Он попался в собственную ловушку. Сначала казалось совсем несложно придумать этот самый другой мир, из которого он явился. Рик набросал несколько фраз… И тут же порвал страницу. Потом вновь составил план и опять порвал. Чувства переполняли его. Слова походили на камни. Рик чувствовал, что запутывается. Придуманное начинало жить самостоятельной жизнью. И начинало казаться ему, что не сочиняет он вовсе, а силится вспомнить. И даже дурацкий трамвай, призванный перебросить его из одного мира в другой, не был придуман.
Можно, конечно, выбросить дурацкую писанину, перекантоваться у «мамы Оли» денька три и сбежать. Но Рику сбегать не хотелось. Хотелось остаться. Надолго. Хорошо бы, навсегда. Еще вчера жизнь казалась мерзкой, все люди подлецами, а сам он был то сволочью, то Богом. Ни та, ни другая ипостась его не устраивали. Сегодня прошлая жизнь сделалась не просто вчерашней, а чужой. Рик вспоминал свое прошлое и поражался: как он мог так примитивно мыслить, так выпендриваться, стараясь самоутвердиться? Все слишком мелко, глупо и, главное, неинтересно новому Рику. Он даже не пытался оправдать свои прошлые поступки — в прежней жизни действовал другой человек, и Рик относился к нему почти равнодушно. Единственном, что привлекало в нем, прежнем, так это способность предаваться мечтам, полностью погружаться в призрачный мир, заставлять и других верить в эти фантазии. Но эта способность перешла к Рику нынешнему. Так что у Рика прежнего не осталось никаких достоинств.
Кем он был в жизни прежней? Нищим. Это было его единственное, все определяющее качество. В детстве больше всего на свете он ненавидел книжку «Принц и нищий». И еще тех, кто изобрел макароны. Пахнущие обойным клеем, серые, осклизлые, как черви, их ели вечером и разогревали утром, если, конечно, оставалось на утро. Но и макароны бывали в доме лишь после мамашиной получки, пока отец не пропивал деньги.
А мир вокруг жадно двигал челюстями, пережевывал мясо и наблюдал за Риком, ожидая, когда же тот ошибется. Рано или поздно ему придется оступиться, и он живет, ожидая, когда произойдет падение, неотвратимое, как то, что сначала человек вырастет, а потом состарится, неизбежное, как смерть в конце пути. Но самое страшное, что в час падения ему не будет снисхождения.
Господи помилуй!
В школе был друг у него Славка, и друзей все называли неразлучными. Славка подкармливал его конфетами и мороженым, а Риковы кулаки оберегали субтильного сыночка благополучных родителей. Рик непревзойден был в уличных драках — жилист, изворотлив, как дикий зверек, а удары, которыми разбивались вражеские носы, мгновенны и точны. Но Рик бросил школу, и дружба прервалась мгновенно. Поговаривали, что Славка с приятелями занялся бизнесом и процветает…
Но черт, настоящий черт, рогатенький, подленький, пахнущий серой и гниющей паутиной, черт столкнул их вновь вместе! О, Станислав Великодушный! Как щедро ты сорил деньгами перед старым приятелем, угощал водкой и почти насильно впихнул в карман несколько двадцатидолларовых бумажек, не считая…
— Подарок от меня, — повторял Славка, похлопывая Рика по плечу.
Деньги разлетелись мгновенно. Рик даже припомнить не мог, на что потратил. Ботинки новые купил, джинсы, куртку… Матери отдал половину долги раздать, да жратвы купить, ну и младшеньким что-нибудь из одежки. Не вышло. В тот же вечер отец у матери все деньги выманил и загулял с дружками — пили все, соседи снизу и сверху, из дома напротив являлись какие-то никому краснорожие личности. Даже Орестик с Клавдюнькой валялись на полу пьяные. С кем Рик подрался, и из-за чего — было уже не вспомнить. Очнулся он на лестнице, сидел, привалившись к стене, а рубашка на боку была мокрой и отвратительно липкой. Хотел встать, но не мог, хотя пьян-то был не сильно. Тело обливалось холодным потом и валилось обратно. Соседка поднималась по лестнице, глянула на него, и лицо ее сделалось белым и перекошенным, будто в треснутом зеркале… Потом откуда-то возникла девица в белом халате, похлопала Рика по плечу, тронула пальцем бок, отчего внутри Рика что-то дернулось, как живое, и крик сам рванулся из глотки. Девица поглядела на пальцы, измазанные красным, вздохнула и сказал: «Пошли, все равно нести тебя некому.» И он покорно поднялся и пошел… Когда Рик выписался из больницы, то ни новых ботинок, ни джинсов дома не нашел, да и работы своей по ремонту квартир успел лишиться. В бригаде «халтурщиков» его место занял новый расторопный парнишка.
И снова возник Славка, и снова щедро одарил… А потом…
Потом был разговор в маленьком пустом баре на углу, они со Славкой сидели за столиком у окна, а девица за стойкой перекладывала на витрине шоколадки и яростно зевала, прикрываясь пухлой ладошкой.
— Есть дело для тебя, — сказал Славка, на этот раз без дружеской улыбки, а напротив, хмуро. — Один гад мне мешает.
— Побить его надо, что ли? — предположил по старой школьной памяти Рик.
— Нет, проще. Замочить.
— Как-то не доводилось мокрыми делами заниматься, — Рик усмехнулся. И охоты пробовать нет. Драка — там просто. Я ему в нос, и он мне в нос, если достанет, конечно. А тут как?
— А тут, если ты уберешь этого типа, я тебе долг прощу. Ты мне тысячу баксов должен, или забыл?
— Не понял… — Рик почувствовал, что внутри у него противно холодеет. — Какая тысяча баксов?
— Деньги у меня брал? Брал. Так вот и гони их обратно в три дня. Или кончай этого типа. На выбор.
— Но ты же их мне подарил! — выдавил он наконец.
— Разве я похож на психа?
— Тысячу баксов? — переспросил Рик, лихорадочно пытаясь сосчитать, сколько же Славка на самом деле ему дал. Выходило никак не больше пяти сотен.
— Не волнуйся, я добавлю еще пару тысчонок, когда дело будет сделано, — расхохотался Славка и потрепал старого приятеля по плечу.
— Кто он? — Рик изобразил полную подавленность, и прикидывал тем временем, как же ему удрать из дурацкой ловушки, в которую Славка его заманил.
— Один мудила. Гребнев. Арс Гребнев. Я с ним кое-какие дела имел. А он меня кинул, — сообщил Славка, вполне поверив в Рикову покорность.
Итак, ему предложили выбирать. Жизнь человека или тысяча баксов. Не то чтобы жизнь человеческая казалась Рику какой-то высшей ценностью, он вполне мог убить во время драки или из ненависти — во всяком случае в мыслях он это допускал, — но чтобы вот так, из-за угла, как науськанный пес, кинуться на жертву. Ну уж нет! Неужели это разжиревший тип вообразил, что его, Рика, так легко прибрать к рукам?! Не выйдет. Он вернет деньги и будет свободен. Но где взять тысячу баксов за три дня? У родни в долг не наберешь, родня одна голытьба. И друзей нет таких, у кого по полкам лишние тысячи валяются. Мать сказала: коли веришь, Господь поможет и чудо сотворит. Пошел он в церковь, свечку Николе Чудотворцу поставил, потом лотерейных билетов купил десять штук — и все мимо! Не выиграл ни гроша. Только понял, что Богу на него наплевать.
Господи помилуй!
Он съездил к тетке: та всем рассказывала о своем новом ухажере — и умен он, и богат. Может, подсобит? Но ухажер оказался очередной сказочкой для подруг и родни. Покормила его тетка картошкой с мясом, в ванной разрешила помыться и дала десятку на дорогу. На прощанье сказала: «Уж ты как-нибудь!»
Господи помилуй!
Вернулся домой, мать орет, и младшенькие, Орест с Клавкой ревмя ревут, в угол забившись.
«Твоя дружки приходили! — кричит мать. — И Славик с ними. Спросили, где ты. Я отвечаю: „Не знаю“. Тогда один схватил кастрюльку с плиты — а в ней кипяток только с огня — и Орестику на голову вылил. Я руку подставить успела, так что малого считай почти и не обожгло. А меня… смотри… — Она сунула Рику в лицо покрытую волдырями руку. — Что ж это такое?! За что?!»
«Может, Славку пришить?! Уж он-то точно погань!» — подумал Рик.
Убивая, сам становишься смертен… Глупая фраза, откуда она? Что ж, придется, как всегда, выбирать между дерьмом и тем, что еще дерьмовее.
Господи помилуй!
Тетку он выследил в сбербанке. Набрал бланков и сел за столик, сделав вид, что старательно их заполняет. А сам следил за теми, кто валюту меняет. Тетка так и просилась ему в руки: кофта ярко-желтая в пунцовые цветы на пышной груди топорщится, задница трикотажной юбкой обтянута. Баксов тетка меняла аккурат тысячу, а полученные деньги завернула в газетку и на дно авоськи для маскировки сунула.
Рик следовал за намеченной жертвой — издалека видна была ярко-желтая кофта. Едва тетка зашла в подъезд, как Рик устремился следом. И так удачно: в парадной ни души, и темень такая, будто уже ночь на дворе. Рик одной рукой схватил сумку, а другой изо всей силы толкнул тетку на каменные ступени. А в следующую секунду Рик уже мчался проходными дворами, ныряя из одного переулка в другой. Интересно, что хотела тетка купить на эти деньги? Холодильник? Телевизор? Уж верно, не человеческую жизнь.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.
