В Новый храм Счастья[23] нельзя было попасть, не пройдя музейный комплекс Большой школы.

Некто без устали напоминал гладиаторам, что их предшественники проливали кровь на арене всего лишь ради чьей-то прихоти, исполняя всегда одноединственное желание — развлекать. Самое страстное, самое неодолимое желание. На учебной арене навсегда застыли статуи двух гладиаторов — чернокожий ретиарий потрясал своим трезубцем, а его противник ловко уворачивался от брошенной сети. В украшенной пурпуром ложе расположились скульптуры императора и сенаторов, явившихся поглядеть на тренировку бойцов. Желтый песок арены щедро полили красной краской.

Вер остановился напротив ложи. У мраморного императора было простецкое блиноподобное лицо. Скульптор придал ему сходство с императором Титом. Ну что ж, так оно и должно быть. Флавии построили Колизей. Кому как не Титу, устроителю стодневных игр, сидеть в этой ложе и вечно любоваться кровавой схваткой. Ведь он смотрел сто дней, как люди выпускают кишки друг из друга.

— Элий, что ты чувствовал, когда выходил на арену? — спросил Вер, когда они вышли в сад, окружающий храм.

Вдоль мощенной белым камнем дорожки расположились мраморные и бронзовые скульптуры известных гладиаторов. Некоторые одерживали по сотне побед. Разумеется, уже в то время, когда приняли закон о применении только тупого оружия. И о защитных доспехах. Вер смотрел на статуи и в который раз испытывал одно и то же чувство: пусть ему нет равных на арене, все равно среди гладиаторов он чужой.

— Возбуждение. Как любой атлет перед состязанием.

— Что? — не понял Вер, уже позабывший о своем вопросе.

— Я испытывал возбуждение, — повторил Элий. — Гладиатор теперь рискует не больше гонщика или боксера. А случай со мной другого рода. Такое могло приключиться где угодно, но убийца почему-то выбрал Колизей.

— Тебе нравилось быть гладиатором?

— Одно время — да… Я служил мечте Империи. Хотел, чтобы в мире стало меньше бед. Вполовину, потом еще вполовину, потом еще и еще… Но беды почему-то не убывали.

— Ты был наивен?

— Я и сейчас наивен. Только стараюсь это скрыть, — признался Элий. — А потом я стал уставать от чужих желаний. Так устал, что стало невмоготу.

Гений является к человеку и объявляет о возможности стать гладиатором лишь после совершения убийства. Сколько бессердечных глупцов убивают первых встречных, чтобы к ним слетел с высоты гений и открыл дверь в гладиаторскую школу. Гении не являются, убийц казнят или отправляют на каторжные работы. Но число безумцев год от года не иссякает. Арена манит. Платиновое сияние в вышине мерещится слишком многим.

Вер пришел в гладиаторскую школу, дабы поразить мир. Он не знал, как это сделать, но чувствовал, что способен свернуть горы. Стоит выйти на арену, и он пожелает нечто такое, что разом преобразит Рим. И что же? Он вышел на арену, он побеждал, но тайна не открылась. Потом стал надеяться, что, исполняя чужие желания, он приблизится к неведомой цели. Но ни к чему не приблизился. Чужие желания бросали его, как волны, вверх-вниз, не позволяя сдвинуться с места. Другие гладиаторы тоже сражались непонятно за что. Может, на потеху? Но такой ответ не мог удовлетворить Вера, даже если он был правдой.

— А что ты чувствовал, когда умирал на арене? — спросил Вер.

Он знал, что может задать этот вопрос сейчас. Гладиатору многое позволено. Гладиатору, который убивает, — вдвойне. Элий поднял голову и глянул на небо. Она было чистое и удивительно плотное, непрозрачное. Не стекло, а бирюза. Запечатанный вход. Небо — для богов, и они никого к себе не пускают.

— Я не верил, что умру. Кровь текла, но мне почему-то казалось, что ее бесконечно много. Будто я — родник, и кровь будет течь из меня бесконечно и никогда не иссякнет. А потом все как будто провалилось. Рим, и я вместе с ним, — Элий замолчал, по-прежнему глядя в небо. — А дальше не помню…

Элий, едва оправившись после травмы, уехал в Альпы и три месяца лазал по скалам, взбирался на вершины без страховки, используя лишь силу рук и цепкость пальцев. Многие считали его поступок безумием, другие восхищались смелостью Элия. Кое-кто пытался доказать, что это дешевый показной трюк. Но Элий относился к подобным намекам равнодушно. Если он что и доказывал, то только самому себе: меч Хлора не превратил его в калеку.

Вер глянул на очередную бронзовую статую. Любому гладиатору известно имя Максима Монстра — лицо его было так изуродовано, что он никогда не поднимал забрала и ходил в металлическом шлеме даже на улице. И здесь, обронзовевший, он тоже стоял в шлеме, за решеткой которого можно было угадать лишь пристально смотрящие глаза, сделанные из цветного стекла.

— Многие считают, что гладиаторы вновь должны драться боевым оружием, — сказал Вер, глядя в стеклянные глаза Максима.

— Ты бы хотел убивать каждый день?

— А что ты чувствовал в тот день, когда убил? Элий не отвечал. Ну что же он медлит, почему не говорит? Элий умеет быть таким красноречивым! Вер повторит его слова и почувствует то же, что и Элий, — раскаяние, боль, досаду, отчаяние.

— Говори, — потребовал Юний Вер.

— Ощущение чудовищной нелепости. И желание вернуть все назад. Я стоял и оглядывался по сторонам, будто хотел найти рычаг, который надо повернуть, чтобы обратить время вспять.

Элий вновь замолчал.

— Говори! — заорал Вер, боясь, что упустит настрой и так и не поймет — что же чувствовал Элий. Что-то сходное было и у него. Ему тоже хотелось обратить время вспять. — Говори… — повторил он, тяжело дыша.

— Ты требуешь невозможного…

— Говори! Расскажи все как было! Все-все! Расскажи об убийстве. Когда в тебе открылся дар гладиатора! Ведь мы с тобой оба убийцы! И ты мой учитель. Говори!

Элий превозмог себя и уступил.

— Это было в Аравии. Я поехал туда вместе с двумя жрецами Либерты. Ты знаешь — они собирают деньги в фонд Либерты на выкуп рабов и отправляются на невольничьи рынки выкупать пленных. Занятие сколь благородное, столь и опасное. Если повезет — освободишь несколько десятков рабов, не повезет — погибнешь или сам наденешь рабское ярмо. В одном из оазисов в пустыне нас ждал посредник с живым товаром. Жрецы Либерты и раньше имели с этим человеком дело и доверяли ему. Охранников мы взяли только двоих. Лишний охранник — это как минимум трое невыкупленных пленных. Средств у фонда Либерты не так уж много, и жрецы экономили на всем, в том числе и на охране. Я как волонтер не получал за свое участие ни асса. Но я был восторжен и глуп. Ну, пусть не глуп, а наивен. Мне мерещился где-то посреди пустыни прекрасный храм, в чьи золотые врата мы войдем в венках и белых одеждах и введем за собою выкупленных рабов. Вместо этого мы очутились в какой-то дыре — несколько глинобитных домиков и кучка растрепанных пальм. Поначалу все шло гладко. Малек — так звали работорговца — с двумя помощниками привел двадцать пленников, которых перекупил на невольничьих рынках. Как сейчас помню — мы сидели в хижине, пили кислое, как уксус, вино и ели лепешки с курагой. Жара стояла невыносимая. В такую жару люди плохо помнят, что делали вчера и что надлежит делать сегодня. Малек не отпускал нас и все пытался доказать, что, торгуя живым товаром, делает доброе дело, что человек по сути своей — раб, а свобода его только портит. Жрец Либерты, несмотря на всю свою сдержанность, взъярился, начал спорить, дошло до драки. Охранники их разняли, и мы отдали Малеку деньги. И тут же в хижину ворвались обряженные в темные тряпки четверо парней, вооруженных дамасскими клинками. Малек и его люди кинулись к задней стене, где для них заранее был подготовлен выход. Я не верил Малеку и потому взял с собой оружие, но винтовку пришлось оставить у входа в хижину. Зато пистолет, который я прикрепил к щиколотке, под шароварами, благо одет был по-восточному, и нож остались при мне. Я наклонился, чтобы вытащить спрятанный пистолет, и услышал над головой странный свист — уже когда все кончилось, понял, что это дамасский клинок просвистел над моей головой и я чудом спасся. Выпрямившись, я в упор выстрелил в человека, который замахивался вновь. Лица его не видел — тряпка скрывала черты. Пуля угодила в грудь, и его отшвырнуло на стену хижины. Я выстрелил еще раз и еще. От ударов пуль тело дергалось, а мне казалось — он жив, шевелится, пытается встать. Я вновь стрелял, пока не разрядил всю обойму. Неужели так просто убить? В человеке должен быть неизмеримый запас прочности. А все оказалось не так… человек так хрупок… уязвим… Помню, тряпка у него на лице вся сделалась мокрой…— Элий замолчал и облизнул губы. На висках его выступили капли пота. Будто он был вновь там — на затерянном в пустыне оазисе, слуга богини Свободы и новоявленный убийца. — Один из жрецов был убит, второй ранен, но мы одолели. Из нападавших в живых остался лишь один, его скрутили наши охранники. Оказалось, что напали на нас не разбойники, а жители деревушки… Зачем? От наших сделок им тоже перепадало немало…

— Что ты испытывал в тот момент?

— Край пропасти, и ты смотришь вниз… нет, не то… Просто день, яркий солнечный день, а внутри тебя такая тяжесть, что не вздохнуть.

Веру почудилось, что и он начинает испытывать нечто подобное. Слабо, едва-едва. Потом все сильнее и сильнее. Элий заразил его своей болью. И вот — ему уже жаль Варрона. Пусть совсем немного, но жаль…

«Почему он не спрашивает, как убил я? Что испытывал в тот момент? — почти с досадой подумал Вер. — Или его это не волнует? Или мешает проклятая деликатность?»

А он, Вер, ответил бы: я убил, чтобы узнать, есть ли смысл в убийстве. Убил, но смысла не нашел. Вер не пытался бежать с места преступления. Он дождался вигилов и сдался. Но ничего в душе его не изменилось, не сломалось, не перевернулось. Он убил человека, как другие убивают ягненка на алтаре. А как бы хорошо, наверное, почувствовать раскаяние и боль! Но откуда он знает, что люди в самом деле испытывают муки совести? Может быть, они притворяются точно так же, как Вер? Нет, нет, Элий испытывает и боль, и жалость! Это Вер знает точно.

За три года на арене Монстр убил семерых гладиаторов, несмотря на то что сражался тупым мечом. Зрители ревели от восторга, когда Максим выходил на золотой песок арены. В такие минуты на весь Рим гремело — Монстр, Монстр, Монстр! Сам Максим погиб не на арене, а в Субуре, во время пьяной драки. Но он, Юний Вер, не Монстр, он не жаждет крови. Он ищет что-то другое. Весь вопрос — что? Может быть, Элий приведет его, как слепого, к цели? Веру казалось, что Элий знает, куда идти.

Но был ли в убийстве, совершенном Элием, какой-то смысл? Поначалу Вер подумал, что да, был. Если рассматривать нападение местных жителей как • отдельный эпизод. Но если вернуться назад и вспомнить, что жрецы Либерты решили сэкономить на охране, то выстрелы Элия выглядят как ошибка, совершенная другими, но все равно ошибка. И сегодняшняя гибель Варрона тоже, возможно, ошибка — дефектный шлем, который не защитил от удара. Может быть, любое убийство — всего лишь чья-то ошибка, совершенная десятки, сотни лет назад. Ошибки накапливаются, энтропия возрастает, хаос постепенно завладевает миром. А можно рассматривать ярость и гнев, ведущие к убийству, как ошибку? Гнев и ярость — это два чувства, которые Вер может периодически испытывать. Значит, частица хаоса в нем самом? Ему казалось, что он мог бы совладать с хаосом, если бы кто-нибудь подсказал ему, как это сделать. Но никто не собирался ему подсказывать. Он бродил во тьме и ничего не понимал ни в себе, ни вокруг.

«Познай самого себя», — советовал Сократ. Но в том-то и дело, что Вер не может познать. Он заглядывает в собственную душу и видит непроглядную тьму. Это не порок, а всего лишь неизвестность. Но от этого не становится легче.

— Элий, ты счастлив, исполняя задуманное другими? — спросил Вер после долгой паузы.

— Порой. Когда я делал людей счастливыми. Запомнился один случай: несчастная женщина обратилась ко мне, потеряв всякую надежду. Ее единственный сын и еще пятеро мальчишек спустились в пещеру и заблудились. Их искали три дня. Она купила у меня клеймо, и я выиграл бой. Их нашли через три —часа после того, как я покинул арену. Одному из спасателей во сне явился гений пещеры и указал тайный ход, неведомый проводникам.

— Я помню, об этом писали в «Акте диурне». Ты знал везунчиков, которым обеспечивал успех. А несчастливцев, что проиграли? Ты видел их? Знал, что происходит с ними? Вспомни самое страшное свое поражение.

— Самой страшной была победа, — отвечал Элий. — Та, которую я одержал ради Марции.

Четыре года назад она явилась к нему в дом. Красивая женщина в дорогой палле из золотистого шелка. Ожерелье из крупных изумрудов охватывало ее полную шею. Золотистая палла не могла скрыть округлость ее живота. Марция была на седьмом месяце беременности. Едва заметный кивок головы, и точеная рука, унизанная браслетами, кладет на стол завернутую в бумагу пачку денег.

— Мой муж честолюбив, а я — безмерно честолюбива, — она говорила тоном Юлии Кумской в «Медее». И ее голос был почти так же красив, как голос Юлии. — Мой ребенок должен быть одарен от рождения талантом скульптора, талантом, в сто раз превышающим талант Лисиппа.

— Какое трудное задание, — заметил Элий. — Одно такое желание стоит сотни всех остальных…

— Ты торгуешься? Ну хорошо, я куплю все клейма твоего поединка. Чтобы прочие желания не затмевали моей просьбы. Ты будешь драться только за меня.

Ему никогда не доводилось исполнять подобное, но для этой женщины он был готов на что угодно. Она ждала ребенка от другого мужчины, а он испытывал неодолимое желание повалить ее на кровать и заняться с ней любовью. Но вместо этого он любезно улыбался и говорил какие-то пустяки. Он знал, что она просит невозможного, а боги не поощряют дерзких. Но он хотел сделать для нее нечто такое, что уравнивает людей с богами. И он сделал. Элий выиграл поединок. Богам ничего не оставалось, как исполнить обещанное. Но людям не всегда удается перехитрить богов. Через два месяца Марция родила урода с огромной головой, вмещающей два мозга, с выпученными рыбьими глазами и рассеченной волчьей пастью небом. Он умер в час своего рождения, не сделав ни единого вздоха. Уже много позже Элий узнал, что подобные желания надо задумывать и исполнять не до рождения ребенка, а до его зачатия. Марция взяла клеймо тайком от мужа и потому не решилась прибегнуть к услугам «формулировщиков». Роковое решение. Она просила удивительный талант для своего ребенка, а надо было требовать славу — тогда боги сохранили бы младенцу жизнь. Агент Элия догадывался о поджидающей Марцию ловушке, но промолчал — слишком велик был куш, обещанный женой банкира Пизона.

Однажды душным летним вечером Марция вновь появилась в доме Элия. На ней был длинный черный плащ до земли, а лицо раскрашено, как у дорогой шлюхи Субуры. Ни слова не говоря, она отстранила Элия и вошла. Черный плащ упал на пол. Под ним ничего не было, если не считать ожерелья из крупных изумрудов и'золотых браслетов на запястьях. Ее тело хранило следы недавних родов — вдоль живота тянулась тонкая темная полоска, а соскам еще не вернулась нежно-розовая окраска, хотя груди женщины, перебинтованные после ненужных родов, так и не наполнились молоком. Но все равно она была желанней самой дорогой красотки Субуры.

— Ты ждал меня, Элий, и я пришла…— ее ярко накрашенные губы растянулись в улыбке. — Неведомая сила влекла меня сюда. Быть может, ты выклянчил у богов мою любовь?

— Я никогда не завоевывал любовь женщины таким образом.

— Ах да, я забыла, что ты честен, благородный Элий. Говорят, ты даже не берешь десять процентов комиссионных, если проигрываешь. Но когда ты выигрываешь, проигрывает твой противник. Этот факт не коробит твою благородную душу?

— Меня многое коробит, ибо наш мир далек от совершенства.

Она первая обвила его шею руками и впилась губами в его рот. А ее руки уже стаскивали с него тунику.

Они пили вино и занимались любовью. А потом вновь пили вино. Ночь становилась все душнее, их ласки все бесстыднее. В складках черного плаща из тончайшей шерсти был спрятан кинжал. Всякий раз, когда Марция протягивала за ним руку, Элий привлекал ее к себе. Всякий раз рука Марции тянулась к рукояти кинжала все медленнее. Наутро она все же извлекла кинжал из ножен и подошла к спящему гладиатору. Но ей лишь казалось, что он спит. Едва она склонилась над ним, как Элий открыл глаза. Он не сделал попытки уклониться или схватить ее за руку, хотя без труда мог ее обезоружить. Он смотрел ей в лицо широко раскрытыми глазами. И в них не было страха.

— Нельзя желать безмерного, — проговорил он тихо. — Это позволено лишь богам. Я заслужил казнь за свое желание сделать для тебя невозможное.

Она коснулась лезвием его кожи, ожидая, что он попытается ей помешать. Но Элий по-прежнему лежал неподвижно, глядя ей в глаза. Она вела кончиком лезвия по его груди, сначала лишь царапая кожу, потом нажала сильнее, и из надреза выступила кровь.

— Когда я дойду до живота, твои внутренности вывалятся наружу.

Лезвие соскользнуло с грудной клетки и в самом деле вонзилось глубже. Элий не двигался. Он лишь тяжело дышал и изо всей силы стискивал кулаки. Он был уверен, что Марция в самом деле собирается его убить. Но он думал лишь о том, что в последнее мгновение у него должно хватить силы вырвать кинжал из рук Марции, чтобы вигилы подумали, что произошло самоубийство. Он не мог допустить, чтобы эту женщину посадили в карцер. Но Марция не убила его. Она лишь провела на теле Элия кровавую полосу от горла до лобка и ушла. А Элий лежал на кровати неподвижно, чувствуя, как капли крови стекают из разреза по коже на простыни, и плакал. Он не чувствовал боли. Он плакал от отчаяния. Ибо он, гладиатор, исполнитель желаний, не смог исполнить своего главного желания. И заветного желания женщины, которую любил, он тоже исполнить не может.

Порез был неглубок, Элий даже не мог истечь кровью. Медик Эсквилинской больницы, накладывая швы, не стал спрашивать, кто нанес гладиатору столь странное ранение. И если присмотреться, тонкий белый шрам можно было отыскать на теле Элия до сих пор.

Через месяц Марция ушла от банкира и поселилась в доме Элия.

— Порой ошибка гладиатора разрывает человеку сердце, — проговорил Элий вслух и тряхнул головой, прогоняя тягостные воспоминания. — Но гладиаторские игры — знак избранности Империи. Краеугольный камень ее фундамента. Камень, сброшенный с неба самими богами. Как когда-то был сброшен с неба священный щит Нуме Помпилиуму[24]. От дара богов не отказываются.

— А может, лучше отказаться? — спросил Вер. — Да, мы преуспели в чудесах. Одно из тысячи таких дел, какие выигрывают гладиаторы, может решиться положительно в обычной жизни. Вместо одного шанса из тысячи мы получаем один из двух. Но что-то в этом случае мы теряем…

Они уже подошли к храму. Возле одной из мраморных Муз Праксителя[25] стояла молодая женщина в двуцветной тунике. Глаза ее распухли от слез, на щеках потеками расплылась краска. Ее лицо показалось Веру знакомым… Он лихорадочно пытался вспомнить, но что-то мешало…

— Юний Вер? — спросила женщина. Вер кивнул. Тогда она шагнула к нему и плюнула в лицо.

— Я — невеста Варрона, — объявила она. Юний Вер медленно стер тыльной стороной ладони слюну. Потом повернулся и зашагал назад. Элий догнал его лишь у ворот Большой школы.

— Ты не будешь приносить искупительную жертву? — спросил сенатор.

— По-моему, жертва уже принесена. Разве не так? — Вер вновь вытер щеку.

В этот раз у входа в гостиницу Вера поджидала толпа репортеров. Они накинулись на гладиатора, как стая воронья, и размахивали руками, щелкали фотоаппаратами и орали почти до самых дверей, пока Вер не скрылся в атрии. После орущих репортеров служители гостиницы показались немыми. Они лишь бросали быстрые взгляды на знаменитого гладиатора и тут же отводили глаза. Вокруг него сразу же образовалось свободное пространство. Пустота, чем-то схожая с пустотой арены, ждущей, когда будет нанесен первый удар и брызнет кровь. Вер подумал о крови как о чем-то само собой разумеющемся. Арена жаждет крови. Ее рот пересох от слишком долгого воздержания.

Почему он не может прийти в отчаяние?! Схватить вазу с цветами и швырнуть ее в репортера. Или дать по морде служителю отеля за то, что тот лицемерно опускает глаза долу? Он бы, Вер, желал, чтобы его разум помутился от горя, как это бывает с другими. Он хотел бы расплакаться, как ребенок, и сыпать проклятиями, как каторжник. Он бы хотел, чтобы его голос дрожал, а горло пересыхало. Можно ли этому научиться?

— Тебя ждут, — сказал служитель, протягивая Веру ключи, и кивнул в сторону перистиля.

Юний Вер вышел в сад. На покрытом бледно-голубым бархатом ложе в тени пальмы развалился Тутикан. Мерно журчала вода в бассейне, выливаясь из открытой пасти мраморного дельфина. Мраморные нимфы с округлыми бедрами и маленькими детскими грудями резвились в воде.

Тутикан держал в руках пустую чашу — к приходу Вера он успел уже изрядно набраться.

— У нас провал… ужасный провал…— пробормотал он, икая. — Ни одного договора на завтра. Такого еще не бывало. Ни с кем. Помню, когда Монстр убивал, к нему заказчики мчались со всех ног. Его клейма шли нарасхват. А у тебя — ничего. Так и разориться недолго!

«Я не Максим Монстр», — хотел сказать Юний Вер, но сдержался.

— Невероятно! Нет заявок даже из «Тайфуна»? Они всегда предлагают что-нибудь немыслимое, сводя цензоров с ума.

— Ни одной заявки от «формулировщиков», — поспешно ответил Тутикан и, кажется, немного протрезвел.

— Неужели? «Мечта Кайроса» и «Улыбка Фавна» — все молчат?

— Возьми клеймо для себя — надо же завтра хоть за что-нибудь драться. — Тутикан вновь поднес чашу к губам и только теперь заметил, что она пуста.

— У меня нет желаний.

— Неужто? Как печально — человек без желаний… Ну так загадай что-нибудь для своих друзей, или для любовницы, или… Не все ли равно для кого. Какое-нибудь простенькое желание. Победа сама приплывет тебе в руки. Одно-единственное клеймо. Какая прелесть!

На секунду Вер задумался.

— Хорошо, я возьму клеймо для Элия и загадаю желание вместо него.

— В первый раз слышу о подобном. Это похоже на групповой разврат.

«Надо поскорее сделаться пошляком, — подумал Юний Вер. — Порой пошлость сходит за мудрость».

Меркурий смотрел на Юпитера, пока тот расхаживал по просторному залу Небесного дворца, то садился на свой золотой трон, то вновь начинал шагать.

«Шаги старика», — отметил про себя Меркурий.

Сандалии Юпитера шаркали по белым светящимся плиткам, как сандалии старого путника, исходившего тысячи дорог. Повелитель богов был огромен, его голова с фивой темных, густо забеленных сединою кудрей напоминала голову стареющего льва. Но несмотря на массивность, он казался уже не могучим, а просто тучным. Его широченные плечи были по-прежнему крепкими плечами атлета. Зато огромное брюхо, выпиравшее над белой драпировкой, говорило об ожирении и о пристрастии к амброзии, а отнюдь не о силе.

— Послушай, сынок, — Юпитер кашлянул и хмуро посмотрел на сидящего в плетеном кресле молодого бога.

Впрочем, какой он молодой — лицо чисто выбрито, волосы кучерявятся, но вокруг глаз тонкие лапки морщинок. И рот так хитро изогнут, что сразу выдает возраст.

— Так вот… Разве ты забыл, что мы не вторгаемся на территорию Одина или Перуна. Нам принадлежат Рим и его союзники — и только.

— О, разумеется, доминус, — Меркурий послушно склонил голову.

— Так почему же тогда ты основал в Бирке торговый дом «Гермес и сыновья» и принялся торговать акциями направо и налево, каждый день самовольно поднимая курс?

— Все дело в том, что у викингов нет подлинного свободного рынка, и потому…

— И потому ты построил финансовую пирамиду, присвоил деньги и удрал, оставив сотню тысяч клиентов с квитанциями, которые теперь не стоят и асса.

— Они сами виноваты. Принялись выяснять, велики ли у меня капиталы, устроили панику, и мое предприятие рухнуло.

— А что мы будем делать, если Один узнает о твоем участии в этом деле?

Меркурий хитро ухмыльнулся.

— Ну, это как раз невозможно. Все бумаги зарегистрированы на имя некоего Мария из Петры. А денежки лежат в банке Пизона.

— Надеюсь, ты когда-нибудь поплатишься за свое надувательство, — предрек Юпитер. — А сейчас займись чем-нибудь полезным.

— Я как раз собирался обсудить один вопрос, отец! — с преувеличенным рвением воскликнул Меркурий. — Есть подозрительное дельце…

— Еще одна дутая компания? — нахмурился Юпитер.

— О нет! Всего лишь руда, которую привозят из Конго в Массилию. Ее привозили и раньше. Обычно ее используют в керамической промышленности. Но теперь ее стало что-то очень много…

— Ну так займись этим делом!

Меркурий бросился вон из залы. Две юные девушки в коротеньких розовых туниках отскочили в сторону и кокетливо хихикнули. Кто это? Очередные дочки стареющего Юпитера? Или его очередные любовницы? Давно уже Меркурий не узнавал в лицо всех обитателей дворца. С каждый годом их становилось все больше, и молодежь — уже подлинная молодежь, распространявшая не только запах амброзии, но и запах табака и морфия, — занималась своими собственными делишками в бесконечных комнатах и коридорах, заставляя Вулкана воздвигать все новые и новые покои для богов, их любовников и любовниц, собачек и детей. Неужели Юпитер не замечает царящего в Небесном дворце хаоса? Где прежняя грандиозная система? Где двенадцать могущественных Олимпийцев, при одном имени которых трепетали все обитатели неба и земли? Теперь молодые божки и богиньки (или наложницы божков — кто их разберет) проходят мимо Юпитера, лишь слегка кивая старику и не выказывая никакого уважения. А еще эти люди с их нелепыми желаниями, заявки которых засыпают комнату трех Парок бумажным дождем! Гладиаторы порой задают такие задачки, что Фортуне приходится звать на помощь Минерву, чтобы богиня мудрости решила, как же вывернуться из нелепой ситуации — формально исполнить желание, но не дать просимого. Потому что желания людей не имеют предела. Дай им волю, и они пожелают владеть не только землей, но и небом.

У Меркурия в подчинении была целая сеть тайных агентов. Служба божественных фрументариев набирается из бывших гладиаторов — с годами многие из них входят в постоянный контакт с гениями. Кое-кто занимается слежкой вдохновенно — приятно держать гения на крючке. Но сейчас Меркурий не хотел прибегать к человеческой помощи.

Можно было, конечно, самому направиться в галльский портовый город и все проверить, но пусть лучше молодые побегают и разведают, что там происходит. Людей давным-давно следует наказать за какую-нибудь малость ради профилактики, чтобы помнили о богах. А на землю он пошлет Пана, если, конечно, козлоногий сынок окончательно не спился в свите полусумасшедшего Вакха, который пьян с утра, а к вечеру валяется в беспамятстве под собственным ложем.

В этот вечер Клодия, разбирая клейма, обратила внимание на один очень странный заказ.

«Счастливое окончание правления Руфина».

Она была уверена, что подобные желания запрещены, сверилась с гладиаторскими книгами и выяснила, что официального запрета нет. Просто никто давным-давно не берет таких клейм. Что-то цензоры недосмотрели, как всегда. Желание хорошее, если Клодия выиграет. Вероятностный расчет в ее пользу. А если она проиграет? Ничего страшного не случится — тут же успокоила себя гладиаторша, отсутствие счастья еще не означает наличие бед. К тому же Пизон обещал поставить ее завтра против Красавчика. Вот это действительно странно… Обычно устроитель никогда не называет противников заранее. Что если Пизон знает об этом клейме? В графе «заказчик» значилось «Гей Бенит Плацид». Но это имя ничего не говорило Клодии.

Зачем понадобилось какому-то неизвестному Бениту заказывать столь рискованное желание? Но придумать ответ Клодия не смогла. Она уже хотела позвонить своему агенту и отказаться от клейма, но глянула на обещанную сумму и обомлела. Ей предлагали сто тысяч. Цифра ее оглушила. Все вопросы отпали сами собой, сомнения испарились. Сто тысяч вселили уверенность, что она победит.

«А не загадать ли мне к тому же, чтобы Пизон попросил моей руки?» — подумала Клодия, смеясь и потирая руки.

Пизон ей никогда не нравился, но очень хотелось его унизить. Женщина должна исполнять свои капризы, в этом ее очарование. Так говорит Марция. Клодия ее терпеть не могла, но в капризах и в очаровании конкубина[26] Элия знала толк. Ну почему такие мужчины, как Элий, достаются всегда стервам! Клодия тяжело вздохнула. И решила не загадывать насчет Пи-зона. Видеть его сгорающим от вожделения — в этом нет ничего забавного.

Хотя архитектурно рынок Траяна выглядел почти так же, как в год своего создания, внутри бесчисленных лавок все изменилось. Яркие электрические лампы под потолком, повсюду зеркала, треск кассовых аппаратов и огромные фотографии с рекламой модной губной помады и новой светящейся пудры для волос — все это в сочетании со старинными мозаиками, мраморными прилавками и скульптурами вызывало ощущение нереальности. Громкий говор людей то и дело перекрывал сообщения по радио: «Распродажа в семьдесят второй секции… самый лучший воск для посмертных масок… не проходи мимо, благородный римлянин». Вер зашел в маленький магазинчик с золоченой вывеской «Лары». Для здешнего товара не требовалось большего помещения: на мраморных полках теснились крошечные статуэтки Изящные юноши и дородные матроны из серебра и слоновой кости занимали первые ряды, оттесняя в тень бронзовых, отлитых по одной форме Меркуриев и Марсов. И уже вовсе стыдливо прятались на верхних полках глиняные и деревянные, наскоро раскрашенные безликие существа, которых любой покупатель может назвать своим гением, бабушкой, дедушкой или домашним божком.

Вер выбрал фигурку юноши из слоновой кости. Прекрасный атлет с рельефными мышцами был похож на самого гладиатора. Вер завернул покупку в кусок мягкой ткани — ему не хотелось, чтобы кто-нибудь видел, что он купил статуэтку для своего ларария — и спрятал под тунику. Проталкиваясь сквозь толпу к выходу, среди пестрой бурлящей массы покупателей он заметил Сервилию Кар. Красавица-матрона обсуждала с хорошенькой продавщицей из лавки модной одежды дорогую столу, расшитую белым и черным жемчугом.