Вер пятился, выставив вперед меч. Клинки Варрона били по стали, как зубья неостановимо вращающейся Шестерни. У этой вертушки был один недостаток, и Вер о нем знал. В одно из мгновений руки Варрона сплетались вместе. Вер отступал, ожидая этого мига. Вот он! Вер парировал удар идущего вверх меча, но парировал мягко, без отскока, заставив свой клинок прилипнуть к мечу противника. При этом Варрон не мог пустить в ход второй меч, пока не освободилась первая рука. И хотя его беспомощное состояние длилось лишь долю секунды, этого мгновения было достаточно — ребром щита Вер ударил в сплетенные руки противника. Несмотря на пластиковые наручи, Варрон содрогнулся от боли. Возможно, удар переломал ему предплечья. Но об этом Вер подумал после. А сейчас он был машиной, призванной сражаться и рубить, пока поединок не закончен. Неожиданный приступ безумной ярости нахлынул на Вера. Его хотят лишить победы? Ну нет, не выйдет! Никогда! Клинок обрушился на шлем беспомощного противника. Варрон повалился на песок арены, неуклюже раскинув ноги. Воздух лопнул от тысячеголосого вопля.

Не сразу Вер осознал, что нанес удар неимоверной силы.

Гладиатор вскинул руки жестом победителя и побежал победный круг по арене. «Победа! Победа!» — рвался истошный крик из его горла.

При этом он смотрел на себя со стороны с недоумением и почти с презрением — зачем этот крик, эта детская радость? Он удовлетворил свою прихоть — разве можно по этому поводу выражать радость так вульгарно?! Ведь на самом деле он не радуется. Он лишь изображает радость. И победа ему не нужна. Зачем? К чему она?

Зрители в ответ взвыли. Неистово. Восторженно.

«Вер! Вер! Вер!» — неслось ввысь.

Вер запрокинул голову. Существо, окруженное платиновым сиянием, резко взмыло в небесную синь и исчезло.

Вер глянул на поверженного противника. Варрон не шевелился. Золотой песок возле шлема сделался красен. А потом Веру почудилось, что полупрозрачная аура отделилась от неподвижного тела и заскользила вверх, в ослепительно синее небо, вслед за своим улетающим гением.

Кассий бежал к Варрону, а за ним спешили двое младших медиков с носилками. Кассий Лентул с размаху бухнулся на колени, перерезал ремни шлема и замер. Девушка с нашивкой младшего медика на рукаве вколола в вену иглу капельницы, не обращая внимания на немую растерянность Кассия. Вер подошел и остановился. Остекленевшие глаза Варрона смотрели на своего убийцу и не видели его. Мелкие песчинки золотыми искорками горели на фоне черных зрачков. Но песчинки больше не мешали Варрону.

— Он угодил в лапы к Орку, — сказал служитель Эскулапа и тронул девушку за плечо, давая понять, что все усилия бесполезны.

Осколок шлема вошел Варрону глубоко в висок. Желание Сервилии Кар было исполнено.

Элий ждал его у выхода в машине. Мог бы и не ждать. Зачем сенатору якшаться с гладиатором-убийцей? Но Элий демонстративно распахнул дверцу. Вер плюхнулся рядом с ним на заднее сиденье.

— Кажется, я должен пойти в храм? Таков ритуал? — он не знал, как надо вести себя, и потому был развязан.

— Рим потерял честного мужа, и мы пойдем в храм. Но не сразу.

Наверняка Элий думает, что Вер сходит с ума от отчаяния. А он не сходит. Он растерян — да. Его разум мечется как зверь в клетке. Он проклинает нелепость происходящего. Но разве это те чувства, которые должен испытывать человек, убивший своего товарища?

— Я не хотел его убивать, — сказал Вер. — Варрон погиб из-за маленькой девочки, которую я никогда не видел.

Элий положил ему руку на плечо. Что, если изобразить раскаяние, боль? Может, тогда он в самом деле ощутит и раскаяние, и боль? Но как долго придется изображать чувства? Час? Два? Всю жизнь?

— Куда мы едем? — спросил Вер, оглядываясь. К его удивлению, они свернули на Тибуртинскую дорогу.

— На Эсквилин. В больницу. Вер с удивлением глянул на Элия.

— Зачем? Варрон мертв. Его никто не может воскресить. Будь у него один шанс из тысячи, я бы дрался за него в следующем поединке! — Хорошая фраза. Благородная. Так мог бы сказать Элий. Играй свою роль дальше, дружище, и у тебя что-нибудь да получится.

— В этой больнице находится Летиция Кар. Я позвонил туда, и мне сказали, что ее состояние улучшилось. Полагаю, нам стоит пообщаться с этой юной девицей.

— Она получила жизнь, о чем с ней еще говорить?!

— Хочу задать ей несколько вопросов. Ты же будь за дверью. На всякий случай. Так даже лучше. Твоя черная туника может ее напугать.

Черная туника. Траурная туника. Ее надевают на обвиняемого в суде. Вер будет носить черную тунику до конца Аполлоновых игр. Гладиатор, убивший противника на арене. С ним это впервые. За сорок игр — впервые. Какие муки ожидают убийцу в твердыне Тартара? Верно, свои сорок кругов. И свист плетей, и пронзительный скрежет железа. Как у Вергилия. Но даже мысль о посмертных муках не пробудила жалости к Варрону.

Вместо жалости явился гнев.

Все было подстроено. Домна Сервилия купила клеймо. Явился гений и стал угрожать. Элий подсказал «формулу независимости». И Вер скрепил кровью нерушимый договор с богами. Гений предал. А друг помог убить. Вер почувствовал, как где-то в глубине живота растекается ледяной холод. Но не знакомый — сладостный и страшный холод азарта, а совершенно иной, сродни болотной жиже. Нет, это невозможно, Элий вне подозрений. Уж скорее себя он может подозревать, нежели Элия. И все же…

— Ответь-ка мне на один вопрос, дружище. Но только не лги.

— Лгать не стоит даже в сенате. Зачем мне врать тебе? — пожал плечами Элий.

— Кто тебя просил передать мне «формулу независимости»? Припомни-ка.

Фраза хлестнула, как пощечина. Лицо Элия перекосилось.

— О чем ты?! Кто меня мог просить? Я позаимствовал ее из книги. Моя душа обращена к тебе, а ты обвинил меня в…— Элий замолчал на полуслове.

— Ты что, не видишь, как все связано — твоя формула, заказ этой сучки Сервилии и смерть Варрона! — заорал Вер.

Элий несколько секунд смотрел на Вера, потом болезненная гримаса исказила его лицо, и Элий поспешно прикрыл ладонью глаза.

— Ты прав, меня поймали, как самовлюбленного идиота. Месяц назад, выступая в сенате, я упомянул о «формуле независимости». Речь была удачной, ее полностью напечатали в «Акте диурне». Марция еще вырезала текст и вставила в рамку из золоченого багета. Получается…

— Получается, что Сервилия Кар читает «Акту диурну» от первой страницы до последней. Только и всего, — перебил его Вер.

Да, продумано умно! Нет сомнения, Сервилия Кар знала, что гений вмешается в это дело, и заранее все рассчитала. Она справедливо предположила, что Вер обратится за помощью к Элию, и сенатор непременно вспомнит о формуле. Желание Элия помочь убило Варрона вместе с нежеланием Вера подчиниться. Но почему смерть? Никогда прежде с Вером не случалось подобного на арене — он всегда контролировал свои удары, всегда разил вполсилы, сознавая, что легко может убить даже тупым оружием. Но сегодня он будто обезумел. Он хотел победить во что бы то ни стало. Он дрался насмерть, как приговоренный к арене. Вот именно — приговоренный. Ведь это формула смертников. И Вер сделался смертником, едва ее произнес. Зачем он сделал! Если бы можно было повернуть время вспять и выбирать вновь, он бы не последовал совету Элия. Он бы вышел один против Варрона и против своего гения. И плевать на угрозы! Он бы все равно победил. Сейчас он был уверен в этом. Тогда бы Варрон не погиб. Но не это главное. Тогда бы ложь не победила — вот что важно!

Что же кроется за таким безобидным на первый взгляд желанием Сервилии Кар?

— Варрон погиб из-за меня, — сказал Элий, проводя ладонью по лбу.

— При чем здесь ты? Просто эта дрянь Сервилия обвела нас обоих вокруг пальца.

— Значит, я виновен в глупости, — не уступал сенатор. — И это не так мало.

Вер не стал возражать. Интересно, что сейчас чувствует Элий? Вер пытался это представить, но не мог. Тогда он впился зубами в руку повыше запястья. И, ощутив во рту вкус крови, подумал: «Наверное, что-то похожее на это…»

Элий тряхнул его за плечо:

— Юний, прекрати, не сходи с ума!

Вер разжал зубы и улыбнулся. Губы его были в крови. Разве он, Вер, может сойти с ума? О нет, никогда! Он всегда логичен.

— Элий, а ты исполнил свое главное желание? — спросил Вер.

У Элия дрогнули губы — будто хотел что-то сказать, но в последний момент не посмел.

— Ведь у тебя было главное желание? — продолжал допытываться Юний Вер, понимая, что доставляет Элию боль, но не мог остановиться. — Не пытайся спорить или врать. Я знаю — было. Ты исполнил его? Или… проиграл?

Элий отвернулся:

— Сейчас не время об этом говорить.

— Как раз наоборот. Скажи — да или нет?

— Нет, то, главное, я не исполнил, — признался он. — Я проиграл… тебе…

Всякий раз, когда Вер выходил против Элия, выигрывал Вер. Всегда выигрывал. И свое главное желание Элий проиграл ему.

Повторно брать клеймо нельзя.

Одно желание — одно клеймо. А что он пожелал — неважно… Теперь уже неважно. Гладиаторы редко исполняют свои желания. Гораздо реже, чем кажется простым смертным. Едва попав на арену, они торопятся осуществить заветную мечту. Ту, ради которой они терпели столько лишений, ради которой явились в школу гладиаторов и ждали, ждали. Слишком долго ждали. Ждать еще, пока придет мастерство, уже нет сил. Едва ощутив под подошвами сандалий песок арены, они торопятся наверстать упущенное. И проигрывают. Ибо новички должны проигрывать умудренным ветеранам. А после этого им остается лишь сражаться за других и утешать свою гордыню надуманными мелкими капризами. Но то, главное, ради чего они вышли на арену, уже никогда не сбудется.

Но в этой истории самым нелепым было то, что Элий не торопился. Он долго выбирал момент — ведь Вер появился на арене на год позже Элия. Первый поединок Вер проиграл ветерану Максиму, фавориту того года. А второй выиграл у Элия, у которого к тому времени было уже с десяток побед. Вер помнил и сейчас, как Элий лежал на песке, а зрители ревели от восторга. О боги, какое лицо было тогда у Элия! Вер кинулся его поднимать, решив, что ранил противника. Но побежденный оттолкнул его руку. Элий позволил служителям вытащить себя за ноги с арены, изведал все унижения до конца. Вер решил, что Элий расстроен, потому что проиграл новичку.

Самолюбие аристократа и бойца было уязвлено. И только сейчас Вер понял, что же произошло. Он отнял у Элия мечту.

Второго шанса боги не дают никому.

После того поединка они с Элием сделались друзьями. Причем натянутости в их отношениях Вер никогда не замечал. Элий не ставил ему в вину то поражение. Сейчас ему хотелось попросить у Элия прощения. За свою победу и еще за что-то. Он даже не знал за что… За свою силу? За свое умение? Нет, за другое. Он что-то не сумел. Чего-то не смог совершить. О боги, да что это с ним такое? Он сходит с ума? Где его гений? Пусть немедленно подскажет ответ! Но гений не может явиться — формула независимости все еще действует. И некому решить, что делать…

Машина остановилась у входа в Эсквилинскую больницу.

Просторное здание, украшенное колоннами из розового с красными прожилками мрамора, с роскошным фронтоном, скорее напоминало храм. В полукруглом атрии в глубоких нишах, окутанные сиреневыми тенями, застыли мраморные статуи главных медиков Эсквилинской больницы. Мозаичный пол напоминал цветущий луг — среди зеленой травы сверкали многочисленные цветы. С длинного, обитого черной кожей ложа им навстречу поднялась Вилда. Этого еще не хватало! Она шагнула к Веру, и в первое мгновение гладиатору показалось, что в руке у нее нож. Потом он понял, что это всего лишь фотоаппарат.

— Ну и как ты себя чувствуешь, Вер? — поинтересовалась Вилда, нацеливая фотоаппарат ему в лицо. — Приятно быть убийцей? Ах, здесь еще и благородный Элий. Сиятельный, ты теперь можешь поделиться с другом своими переживаниями. Ведь и сам ты убивал, не так ли?

— К чему отвечать, — пожал плечами Элий, —~ если ты все равно исказишь мои слова. Так сочини ответ сама.

— Гладиатор живет на арене. А все остальное — сон. Ты не скучаешь по арене, Элий?

— Теперь ты реже пишешь обо мне, Вилда. Хотя бы это радует.

Вер понял, что Элий специально отвечает репортерше, чтобы перевести ее внимание на себя и избавить Вера от докучливых приставаний. Элий думает, что ему, Веру, сейчас тяжело говорить. А Вилда при виде Элия обо всем позабыла. Она, как старый охотничий пес, вцепилась в добычу.

— Зачем ты пришел? Чтобы навестить Варрона?

— Да, мы направляемся в морг, — кивнул Элий. — Поинтересуемся, достаточно ли холода в морозилке и удобно ли ему лежать на металлическом столе патологоанатома.

— Тебе не жаль Варрона, ты бесчувственен! — с восторгом воскликнула Вилда.

— Умирать так, как умер Варрон, легко, поверь мне, Вилда, у меня есть в этом опыт.

Элий говорил эти слова не для Вилды, а для Вера. А репортерша в восторге, знай строчит себе в блокнотик.

— Элий, все говорят, что у тебя на правой ноге протез.

— Да у меня и душа искусственная, разве ты не замечала?

Отвечая на вопросы, Элий постепенно отступал к дверям подъемника и увлекал за собой Вера. Едва двери распахнулись, как друзья заскочили внутрь, а Вилда осталась в атрии. Но Вилда и так была удовлетворена и больше их не преследовала. Они вышли на третьем этаже. Длинная открытая галерея проходила вдоль всего корпуса. Слева шли двери в палаты больных. Друзья отыскали нужный номер на двери и вошли в маленькую одиночную палату с черно-зеленой фабричной мозаикой на полу и зеленым покрывалом на узком ложе. Приборы были выключены, а на ложе под простыней кто-то спал.

— Петиция, — позвал Элий, но лежащая не откликнулась.

Вер подумал, что для девочки спящая великовата.

— Петиция Кар…

На зеленой простыне расплывалось темное пятно. Элий сдернул простыню. Девушка смотрела в потолок застывшими темно-карими глазами. Точно такие же глаза были у Варрона там, в Колизее. Черное отверстие на виске, а подушка красна от крови. Они опоздали.

«Девчонка некрасива. И совсем не похожа на Сервилию», — разочарованно подумал Вер, как будто красота жертвы могла что-то значить.

— Бедняжка, — прошептал Элий.

— Бедняжка… — повторил Юний Вер, стараясь подражать интонациям Элия, и ему показалось, что он тоже почувствовал жалость к убитой.

Элий поднял глаза и в удивлении глянул на Вера, решив, что друг его передразнивает. Вер опустил голову.

— Мне ее жаль, — пробормотал гладиатор, спеша оправдаться, и, распахнув дверь, принялся звать на помощь.

Проходящая мимо женщина в зеленой тунике бросилась в палату. Судя по нашивке на рукаве, она принадлежала ко второй центурии младших медиков Эсквилинской больницы.

— Легацию Кар убили, — сообщил Вер. Медичка оттолкнула его и склонилась над девушкой. Но одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что ни один служитель Эскулапа не в состоянии здесь помочь.

— Ты ошибся. — Женщина закрыла простыней лицо убитой.

— Разве она не мертва? — удивился гладиатор.

— Убитая не Летиция Кар. Эта девушка поступила к нам час назад в стабильном состоянии. Я должна предупредить вигилов…

Но Элий схватил ее за локоть и остановил:

— Я — сенатор Элий Мессий Деций, это дело государственной важности. Где теперь Летиция Кар?

Сенаторское звание Элия произвело на медичку должное впечатление. Но она мало что могла рассказать. Днем Летиция Кар пришла в сознание, при этом она выглядела так, будто никогда и не была больна — соскочила о постели и даже пыталась выйти погулять в перистиль. Ничего подобного в Эсквилинской больнице еще не видывали! Сервилия с утра находилась в палате, как будто ожидала подобного чуда. За Петицией вскоре прибыла медицинская машина, и девочку отправили неизвестно куда. Петицию сопровождал медик в тунике и брюках с узкой пурпурной полосой. Кассий? Веру почудилось, что медичка намекает именно на него. Кассий дежурил в Колизее, а потом повез тело Варрона в морг. Разумеется, после этого он мог заняться отправкой Петиции.

— Похоже, здесь нам делать больше нечего, — вздохнул Вер.

Он уже шагнул к двери, когда Элий остановил его.

— Там что-то лежит около кровати. Подними… — прошептал он одними губами. — У меня что-то с ногой, — сказал громко.

Гладиатор нагнулся, делая вид, что осматривает больную ногу Элия. Возле изогнутой наподобие львиной лапы ножки кровати лежала детская булла.[22]

Шнурок был порван. Видимо, Летиция так торопилась, убегая, что не обратила внимания на потерю буллы.

— Может, я тебе помогу? — поспешно предложила женщина в зеленом и уже сделала движение нагнуться.

— Не надо, — отстранил ее Вер. — Это скорее дело сапожника. Сломалась подошва.

— Я всегда говорил, что третья центурия шьет отвратительные сандалии. Хотя они получают деньги из казны за обслуживание инвалидов, — нахмурил брови Элий.

Когда они вышли на галерею. Вер отдал Элию найденную буллу.

— Зачем было убивать девочку? — прошептал Элий, прижимая серебряный амулет к груди: проверял хранит ли тот связь с хозяйкой или нет.

— Ты ожидаешь новых событий? — спросил Юний Вер.

— Пока падают только листья. Но скоро начнут валиться деревья, — ответил тот известной поговоркой.

— Я должен помочь девочке, — произнес Вер задумчиво. — Я исполнил для нее желание на арене, но этого мало. На арене я играл в смертельную игру. Теперь все иначе. Я должен спасти ее, а не играть. Разве ты не чувствуешь, как она хочет жить? Ты сам говорил, что любой ребенок имеет право на жизнь…

И вдруг замолчал. Понял: он хочет спасти Летицию, потому что этого хочет Элий. Неужели он не способен желать и действовать сам? Именно он, Вер!

— Но ее смерть для кого-то значит очень много, — напомнил сенатор.

— Знаю. Но мне на это плевать. Кстати, у тебя в самом деле сломалась подошва. Потому ты и хромаешь сильнее обычного, — сказал Вер. — И неужели ты шьешь сандалии в третьей центурии? Ни один сенатор туда не заглядывает.

— Именно поэтому там шьют такие отвратительные сандалии. Настало время заняться и этим вопросом.

Марция сидела в мастерской и пила разбавленное водой фалернское вино. Чаша была глиняная, грубая, покрытая черной глазурью. Ее собственная работа. Элий всегда пил из прозрачного кубка с ажурной сетью узора из зеленого стекла, старинного кубка, которому более тысячи лет. Они с Элием различны, как .две эти чаши: он — тончайшее стекло, которое может разбиться от неловкого прикосновения, она — грубая чаша. Но точно так же легко бьется. Марции нравилось подчеркивать их несходство. Если ей хотелось закричать, она кричала громко, до визга. Если что-то ее бесило, она била посуду и кидала вещи, хотя могла и сдержаться. Но она нарочно закатывала истерики, потому что Элий всегда бывал сдержан. Он говорил тихо, даже если голос его дрожал от отчаяния. Ей казалось, если они станут похожими друг на друга, то любовь их исчезнет так же мгновенно, как родилась. Марция дважды разбивала незаконченный бюст Элия Не потому, что мрамор оказывался окончательно загубленным, а потому, что на нее накатывал приступ ярости.

Третий бюст был завершен почти чудом. Когда он, уже готовый, был водружен на постамент, Марцию охватило желание немедленно расколотить мраморную голову своего возлюбленного. Она спешно выскочила из мастерской. «Скульптор всю жизнь борется с несовершенством. Достигнув совершенства, он погибает», — любил повторять ее учитель Манлий. Ни одну скульптуру Манлий так и не закончил. Боялся, что какая-нибудь из его работ окажется совершенной. Чтобы прокормиться, он брал на обучение учеников или изготавливал саркофаги, украшенные великолепными барельефами. Мраморные фрукты и цветы хотелось немедленно сорвать, лошадей запрячь в колесницы, а на алтарь бросить зерна фимиама. Но мраморный безликий контур будущего владельца разрушал иллюзию совершенства. И резец безвестного подмастерья в далекой Антиохии или Кельне наскоро вырезал профиль заказчика. Манлия называли живым богом Афродисия. Богом, который ничего не может довести до конца.

Манлий уговаривал свою любимую ученицу остаться в Афродисии и предаться искусству душой и телом. Самозабвенно. Как предаются только искусству да еще разврату. Она уже готова была согласиться. Но потом будто тихий, но настойчивый голос позвал ее. Это сам Великий Рим требовал ее возвращения. Ни один город не был хорош для Марции, даже роскошный, населенный бесчисленными статуями Афродисии. Только Вечный город. И она вернулась. Рим почти сразу же потребовал от нее жертвы. Она вышла замуж за банкира Пизона. Она не испытывала к Пизону никаких чувств. Но когда выходишь замуж за банкира, не о чувствах думаешь — о деньгах. Пизон говорил о деньгах вдохновенно. И еще он трахался со всеми служанками в доме, не находя нужным это скрывать.

Марция не любила вспоминать о Пизоне. Но почему-то вспоминала постоянно.

Сейчас она пила вино и рассматривала стоящую на деревянном помосте глыбу мрамора. Обтесанная вчерне, она уже содержала намек на форму. Угадывалось стоящее вертикально человеческое тело. Отставленная в сторону нога. Гордо вскинутая голова. Стоило прищурить глаза — и можно было угадать нечто большее.

Марция поднялась и, держа чашу в руках, обошла каменную глыбу. Инструменты лежали в ящике, ожидая, что она возьмет их в руки. Марция медлила. А если так и оставить глыбу? Не человек, но намек на человека, не лицо — но лишь едва угадываемые скулы, резкий прочерк носа, будто залепленные воском глазницы. Лишь высокий лоб отчетливо и мощно высунулся из камня. Красивый лоб. Красивая голова. Марция отставила чашу и, встав на скамейку, погладила незавершенную статую по плечу, будто пыталась под слоем мрамора нащупать упругие мускулы гладиатора. Статую Вера заказал ей Римский исторический музей. Гладиатор, выигрывавший трижды Большие Римские и дважды Аполлоновы игры, должен быть увековечен в мраморе.

— Неплохое начало. Но смотри не ошибись, не затащи и этого гладиатора к себе в койку, — раздался за спиной насмешливый голос.

Марция вздрогнула всем телом и медленно, стараясь унять охватившую ее дрожь, обернулась.

Перед ней стоял невысокий темноволосый молодой человек. Лицо его с черными выпуклыми глазами и крупным ртом было почти красиво, если бы… Марция так и не смогла понять, что же портит лицо незнакомца, ибо он улыбнулся — и первое неприятное впечатление тут же исчезло. На госте были новомодная двуцветная сине-белая туника и сандалии с узорными ремешками.

— Как ты сюда попал? — она не нашла нужным придать своему голосу хоть каплю любезности. — Терпеть не могу, когда приходят без спросу!

— Надеюсь, ты простишь своего давнего и самого горячего поклонника…

— Кто ты? — оборвала Марция его признания.

— Гай Бенит Плацид — это имя тебе что-нибудь говорит? Мой отец — Гай Гарпоний.

— Если твой отец банкир…— начала она неуверенно.

Нет, она ошибается, того богача звали Гарпоний Кар, и он давно умер. Бенит рассмеялся.

— Мой отец — штукатур из третьей центурии Римских художников стенной живописи и штукатуров. Звучит гораздо хуже, чем банкир, не так ли?

Он явно намекал на Пизона, но Марция почему-то не разозлилась. Наглость этого типа ей импонировала. Она любила дерзких. А дерзкий и наглый — почти одно и то же.

— Ого, доспехи Цезаря! — Бенит подошел к деревянной кукле, обряженной в золоченый броненагрудник с замысловатым рельефом, у пояса висел широкий кинжал с широким лезвием и золотой рукоятью. — Хочешь изваять наследника в полный рост?

— Хотела. Но решила сделать только бюст.

— Наши желания всегда не совпадают с нашими возможностями. Я — маляр, а хотел бы быть скульптором.

— Одно время я занималась стенными росписями, — в задумчивости проговорила Марция. — Но теперь оставила это.

— Что же тебе помешало? — он взял резец и приставил его к незавершенной статуе Вера, будто отыскивал место, куда собирался всадить его, как нож.

— Что ты делаешь? Положи на место! — крикнула Марция.

Бенит изобразил шутливый испуг и отступил.

— Так что тебе помешало расписывать стены? — спросил он, вертя в руках резец. Марция пожала плечами в ответ.

— Наверное, мой гений…

— Ты его видела?

— О нет. Ты же знаешь — с гениями встречаются лишь гладиаторы да избранники богов.

— Ерунда. Люди с творческой душой постоянно общаются со своими гениями. Если у них достаточно таланта, разумеется, — он и не скрывал, что оскорбляет ее намеренно.

В этот раз Марция разозлилась.

— Убирайся, — прошипела она.

— Не смею ослушаться, — Бенит поклонился и шагнул к двери. — Но я не понимаю, почему ты сердишься. Может быть, тебе не нужны скульптуры? Может — что-то другое? Подумай об этом, если ты умеешь думать.

Когда дверь за ним закрылась, Марция сообразила, что этот наглый тип унес с собой ее резец. Ее инструмент! Марция выскочила в атрий, потом в перистиль. Но наглеца уже и след простыл. Пока Марция звала Котта, пока тот примчался, на ходу отряхивая перепачканный мукой фартук, прошло несколько минут. Котт пустился в погоню, однако, как показалось хозяйке, без всякой охоты.

«Зачем Бениту резец?» — бормотала Марция, расхаживая по перистилю вокруг маленького бассейна, по углам которого застыли в пляске мраморные сатиры. У одного из них оказалась отбита рука. Срубленная резцом кисть валялась на мозаичном полу — крошечная кисть человека… или ребенка… кто бы мог подумать, что ручка ребенка так похожа на ручку сатира, урода… Урода…. Марция вздрогнула всем телом.

Детей не будет. У нее никогда уже не будет детей…

Наконец послышались шаги.

— Котт! — крикнула Марция.

Но появился не Котт. В перистиль, немного сутулясь и старательно растягивая губы в улыбке, вошел худенький юноша с бесцветным лицом, несоразмерно длинными руками и короткими ножками. На его уродливом теле пурпурная туника выглядела почти насмешкою.

— А, это ты, Александр… — она попыталась улыбнуться, но при этом продолжала хмурить брови, а ноздри ее тонкого носа раздувались в ярости. — Один подонок разозлил меня ужасно. Так что не обращай внимания, если я буду ругаться вслух.

Цезарь смотрел на нее с испугом и восхищением одновременно.

— Пойдем в мастерскую, — продолжала она, наконец сумев изобразить на лице улыбку, и взяла его за руку, как ребенка, не замечая, что лицо юноши залилось краской. — Я закончила твой бюст. Ты получился необыкновенно похож. Но при этом такой красавчик. Первый красавчик в Риме, с Марсом в глазах!

«Посадить Марса в глаза», — это было любимым выражением Манлия.

«Любой урод сделается неотразим, если посадить ему Марса в глаза!» — любил повторять ее учитель.

— Август будет доволен, — Цезарь следовал за Марцией и смущенно улыбался.

— А ты?

— Боголюбимая Марция… — начал он и задохнулся, не зная, что еще сказать.

Она подвела его к закрытому покрывалом бюсту и, придав лицу торжественное выражение, сделала знак приготовиться. Цезарь замер, неотрывно глядя на покрывало. Марция жестом фокусника сдернула ткань. И Цезарь увидел своего двойника — его лоб и щеки отливали голубизной, как и положено отсвечивать благородному афродисийскому мрамору. Бюст получился необыкновенно похож и в то же время красив каким-то скрытым тайным благородством.

— О Марция, ты равна небожителям, — пролепетал юноша.

В ту же минуту что-то внутри каменной головы треснуло, и мрамор медленно, будто нехотя, принялся раскалываться надвое. Одна половина его осталась на постаменте. А вторая рухнула к ногам Марции. Цезарь отскочил. Лицо его посерело от страха, глаза бессмысленно выпучились. И тут за его спиной распахнулась дверь. Цезарь с визгом забился в угол. На пороге стоял Котт. Он бросил короткий взгляд на развалившийся бюст и сокрушенно покачал головой.

— Ты догнал его? — спросила Марция, уже заранее зная ответ.

Котт отрицательно покачал головой. Тогда Марция схватила молоток и швырнула им в нерадивого прислужника. Но Котт ожидал вспышки гнева и вовремя скрылся за дверью. Молоток ударился о дверь и выбил узорную решетку. Цезарь испуганно вскрикнул, будто Марция метила в него.

Большая гладиаторская школа возле Колизея давно уже не принимала новых учеников. В маленьких каморках без окон, освещавшихся лишь через двери, что выходили в окруженный колоннадой двор, теперь при искусственном свете располагались музейные экспонаты. Перегородки между комнатенками снесли, убрали гладиаторские ложа, так что вокруг арены образовалась галерея, где были выставлено старинное оружие, картины, изображавшие сражения гладиаторов и травлю. На огромном полотне в золотой раме высились горы пронзенных стрелами львов, леопардов, медведей, страусов, носорогов. И среди этой кровавой мешанины деловито сновали люди, забрызганные кровью. Картина была написана столь натурально, что у зрителей невольно подкатывала к горлу тошнота. Детей обычно не водили к этой картине. Она висела здесь уже многие годы, трижды реставрируемая (дважды меняли попорченный временем холст), немым укором прежним нравам, прежней жестокости, беспощадности и равнодушию, когда за один день на арене могло быть уничтожено несколько сотен животных. Именно после ее показа на большой осенней выставке в Риме была запрещена травля зверей. Защитники животных расхаживали с копьями в руках и скандировали: «Спасем наших братьев, носящих шкуры!» В тот год вместо бестиариев, убивающих четвероногих тварей, на арену вышли бестиарии-дрессировщики. Отныне тигры и львы прыгали через горящие кольца и потешали публику прочими, почти человечьими хитростями. Их показывали в Колизее в те дни, когда не было игр, или в перерывах между боями. Эти представления назывались детскими. Удивительно, сколь гуманным стал мир за каких-нибудь шестьсот лет. А между тем последние «смертельные» игры устраивались всего лишь восемнадцать лет назад. Смотреть, как гибнут люди, почему-то не считалось аморальным. Поединки прекратили по другой причине. Убийца одержал победу на арене и вышел на свободу. После этого он вырезал целую семью. И тогда «смертельные» игры наконец запретили. В одной из комнат музея этому событию посвящен целый стенд. Чуть меньше, чем восстанию Спартака. Историки придали истории фракийского гладиатора романтический ореол борца за свободу. Этот образ так утвердился, так окаменел, что развенчать его уже не под силу никому.