Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Кровавая шутка

ModernLib.Net / Отечественная проза / Алейхем Шолом / Кровавая шутка - Чтение (Ознакомительный отрывок) (Весь текст)
Автор: Алейхем Шолом
Жанр: Отечественная проза

 

 


Алейхем Шолом
Кровавая шутка

      Шолом АЛЕЙХЕМ
      Кровавая шутка
      ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА
      К ИЗДАНИЮ 1928 ГОДА
      "Кровавую шутку" Шолом-Алейхем писал в 1912-1913 годах в жуткие для русских евреев дни знаменитого "дела Ющинского"... Царизм надеялся убить двух зайцев: во-первых, взвалить вину "за революцию" на евреев и, таким образом, дать удовлетворение национальному чувству "истинно русских" людей: они-де неповинны в "преступном вольномыслии" против царя и отечества; во-вторых, отвлечь внимание общества от революционных настроений и направить "народное негодование" на бесправную, полузадушенную режимом еврейскую массу.
      Формы, в которые выливалась эта политическая тенденция, были разнообразны, но имели единую суть... Министр внутренних дел при Александре III, граф Игнатьев, изобретал правовые ограничения для евреев (знаменитые "Временные правила"). Министр Плеве при Николае II считал полезным "маленькое кровопускание" и организовал еврейские погромы (в Кишиневе и Гомеле). А министр юстиции Щегловитов при том же Николае воскресил "ритуальные" процессы. Кровавый навет средневековья - легенду об употреблении евреями христианской крови при изготовлении пасхальных опресноков ("мацы") - оживила в ХХ веке щегловитовская юстиция...
      Дело Ющинского было последней крупной постановкой бездарных режиссеров самодержавия.
      Убитый в Киеве обыкновенными ворами русский мальчик Андрюша Ющинский был волею правительства превращен в жертву "еврейского ритуала". Мальчик, живший у матери и отчима - главарей воровской шайки, был опасен для бандитов: он слишком много знал о делах банды и мог выдать их полиции. Его убил отчим при участии членов шайки и даже самой матери убитого - знаменитой Веры Чеберяк. Убийцам нужно было скрыть следы преступления, а русскому самодержавному правительству нужно было найти выход из тяжелого положения. То были трудные годы после первой революции. Брожение в обществе не прекращалось. Правительство усиливало реакцию и, напуганное революционным террором, металось от одной нелепости к другой. А на горизонте сверкали зарницы, предвещавшие новую грозу... Нужно было найти отвлечение, найти виновника всех бед, овцу на заклание Богу реакции. Этим агнцем мог быть только еврей - присяжная жертва самодержавия.
      Официальные убийцы столкнулись с неофициальными. Правительство заключило союз с ворами. При содействии агентов власти и черной сотни убийство было обставлено как "ритуальное". Убитому Андрюше, как установило предварительное следствие, было нанесено 49 колотых ран. Такого именно числа требует будто бы еврейский обряд пасхального кровопускания... Был арестован еврей Бейлис, столь же повинный в этом убийстве, сколько в извержении Везувия, и предан суду по обвинению в убийстве христианского младенца с целью добыть кровь для пасхальной мацы. Это и называлось "ритуальным" (обрядовым) убийством.
      Все силы и средства реакции были пущены в ход. Закипело гнусное дело на глазах изумленного мира: в ХХ веке возродился бессмысленный средневековый навет, давно разрушенный учеными богословами всех стран. Но царское правительство смутить было трудно. Чиновники, духовенство и черная сотня ("самодержавие, православие и народность") объединились с ворами и проститутками в благородной задаче: доказать, что еврей Бейлис, а стало быть, и все еврейство пьют кровь христианских младенцев. Вывод из этого положения должен быть таков: "Все зло - от евреев, и революция от евреев; русский народ революции не хочет: он обожает монарха, вполне счастлив и доволен режимом".
      К услугам правительству, хорошо оплачиваемые, явились лжесвидетели, которые "видели" весь процесс убийства. Ученые эксперты-богословы, вроде ксендза Пранайтиса и еврея-ренегата Брафмана, доказывали, что у евреев существует этот гнусный обычай, и ссылались на выдуманные или искаженные тексты из еврейских священных книг. Нашлись и ученые профессора - киевский психиатр Сикорский и петербургский Косоротов, которые также признали убийство Ющинского актом сектантского изуверства. Тщательно был подобран состав присяжных из деревенских старост и чиновников, которым было втихомолку приказано признать Бейлиса виновным. Черносотенная печать на правительственные деньги сеяла изо дня в день ложь и нанависть, призывая проклятия и месть на головы евреев.
      И под вой волчьей стаи российского самодержавия гнусный процесс, в который никто не верил, был поставлен в Киеве в 1913 году.
      Правительство в своей прирожденной слепоте ожидало торжества. Какой
      великолепный погром можно было бы устроить после осуждения Бейлиса: "на 100 тысяч человек!" Евреи были бы отданы на потеху "народным массам"... Это были, конечно, ряженые "народные массы", черносотенцы, которые действовали при молчаливом попустительстве властей.
      Но самодержавный паук плел гнилую паутину. Она не могла удержать
      муху - Бейлиса. На гласном судебном разбирательстве вся сеть щегловитовской паутины лопнула. Даже подобранные присяжные не могли найти ни одной веской улики.
      Бейлис был оправдан.
      Это подлое и бессмысленное дело Шолом-Алейхем положил в основу
      своего романа.
      Для современного советского читателя книга эта не имеет, конечно, уже исторического значения. Даже нам, переживавшим в те жуткие годы и самый процесс, все, что описывает Шолом-Алейхем, кажется теперь бесконечно далеким. А нынешнему поколению оно должно показаться чуждым и чудовищно невероятным. Но именно поэтому книгу полезно прочесть новому советскому читателю. Эпоха, предшествовавшая революции, ему мало знакома. А не знать о ней недопустимо, хотя бы в целях сравнительного исследования прошлого и настоящего.
      "Кровавая шутка" производит большое художественное впечатление. Мастерски схваченный еврейский быт, типы обитателей в "черте оседлости" и выбившихся из нее, атмосфера бесправия, забитости, нужды и вечного, неизбывного страха - все это найдет читатель в "Кровавой шутке". Шолом-Алейхем не сгущает краски, ничего не выпячивает, не ищет эффектов, рисует жизнь такой, какой она была.
      Юмор Шолом-Алейхема даже в этой трагической книге незлобив и спокоен, почти добродушен. Но именно это "добродушие" делает юмор беспощадным, превращает его в уничтожающий сарказм, когда автор рисует представителей власти - суд и полицию (сцена допроса Рабиновича или обыска у Шапиро) или милых, добродушных российских интеллигентов в семье Бардо-Брадовских, плачущих над раненой кошкой и спокойно приемлющих версию об "ужасных" евреях, пьющих христианскую кровь и потому заслуживающих погрома.
      Антисемитизм дореволюционного времени был одним из рычагов внутренней политики. Он не имел никаких корней в трудовых массаx. Рабочим и крестьянам национальная ненависть к евреям была чужда.
      Переводя "Кровавую шутку", мы позволили себе сделать сокращения, однако относились с большой бережностью к слову великого художника и, надеемся, ничем не погрешили против его памяти...
      Д. Гликман.
      Часть первая
      Глава I
      ОБМЕН
      Далеко за полночь в отдельном кабинете модного ресторана "Слон" кутила компания молодёжи. Ещё очень юные, едва вышедшие из отрочества, они всей душой наслаждались и обстановкой ресторанного ужина, и ярким светом электрических ламп, и звуками оркестра, доносившимися из общего зала. Чокаясь, смеясь, болтая без умолку, они веселились, жадно впитывая атмосферу свободы, только открывшейся перед ними.
      То была компания товарищей, только что выпущенных из гимназии. Они праздновали окончание томительного гимназического курса и последнюю встречу перед тем, как разбрестись по университетам. Кто знает, придётся ли ещё встретиться когда-либо?
      Прощальные тосты были часты и обильны. Юные лица раскраснелись, глаза потускнели, лбы покрылись потом.
      - Ещё вина!
      - Шампанского!
      "Uuvenes dum summus" - в десятый раз затянул весёлый брюнет с розовыми щеками и живым взглядом...
      И хор молодых голосов, нестройный, но звонкий, но звонкий подхватил:
      Post jucundam juventutem,
      Post molestan senectutem
      Nos habebit humus1.
      - Эй, Гершка, чего нос на квинту повесил? - обратился запевала к юноше, сидевшему одиноко в стороне, с опущенной головой.
      - Оставь его, Гриша, - отозвался один из товарищей, - он уже готов! Лизнул здорово!
      - Ты глуп! - отвечал Гриша. - Гершка не может быть пьян. Он принадлежит к нации трезвенников.
      Гриша подошёл к Гершке и щёлкнул его по лбу. Тот поднял голову. В лице его не было ничего типичного для семита. Гриша гораздо более походил на еврея. Даже носом с горбинкой, этим наиболее ярким признаком семита, природа наделила русского Гришу, оставив еврею Гершке только глубокий, полный затаённой "еврейской скорби" взгляд...
      - Что с тобой, Гершка?
      Гриша подсел к товарищу и, наклонившись, участливо заглянул в его глаза.
      Гершка пытался улыбнуться:
      - Ничего особенного. Голова разболелась.
      - Неправда. Ты чем-то озабочен. Я весь вечер слежу за тобой. Не пытайся меня обмануть: ведь я тебя, брат, хорошо знаю.
      - Но если бы ты меня знал ещё лучше, то...
      - Что тогда?
      - Ты не задал бы мне этого вопроса. Знал бы и без того, что я не ровня вам и не могу веселиться наравне с вами.
      - Почему?
      Гершка усмехнулся и, ожесточённо жестикулируя, заговорил:
      - Потому что вы веселитесь от души, всеми фибрами впитывая радость...
      - А ты?
      - А я... не могу... Не имею права. Между мной и радостью - стена. У меня свое memento mori2, я еврей.
      - Какой вздор!
      Гриша резко отодвинул стул.
      - Я пытаюсь забыть, но не могу. А если и удастся забыть, кто-нибудь тотчас напомнит мне об этом.
      Гриша снова подвинулся к товарищу:
      - Гершка, ты жаловаться не можешь. Мы все твои товарищи...
      - Кто говорит о тебе и товарищах? Но мир существует и за стенами гимназии. Есть люди на земле и кроме вас. А там - ад, о котором вы не имеете представления. Если бы ты побыл хоть год в моей шкуре, то понял бы, почувствовал бы...
      Гриша задумался. Потом тряхнул копной густых чёрных волос.
      - Знаешь ли, что я тебе скажу?
      - Что?
      - Давай меняться!
      Оба расхохотались.
      - Тебе легко шутить: тебя зовут Гришей, а не Гершкой...
      - Давай меняться! - повторил Гриша серьёзным тоном.
      Но Гершка продолжал:
      - Если бы тебя звали Гершкой и тебя коснулся циркуляр о процентной норме...
      - Не мели вздора... Какое отношение имеет к тебе процентная норма? Ведь у тебя золотая медаль.
      - Грош ей цена! Мало ли медалистов осталось в прошлом году за бортом? Им пришлось продать последнюю пару штанов, чтоб сколотить деньги на душераздирающую телеграмму министру.
      - Ну?
      - Ну-ну.
      - Что "ну-ну"?
      - Дурень ты, вот что! Им даже не ответили. Помилуйте! "Жиды" осмелились телеграфно побеспокоить его высокопревосходительство! Какова наглость! Хорошо ещё, что их не засадили в узилище. Они отделались высылкой из города, потому что истёк срок их права на жительство. То же будет и со мной.
      - Вздор! С тобой этого случиться не может: у тебя медаль!
      - Мул длинноухий! Далась тебе эта медаль! Затвердила сорока Якова...
      - Так вот, я и предлагаю тебе обменяться положениями.
      - Экое несчастье: вы, русские, никак не можете понять нас!..
      - Тьфу! С тобой не сговоришься. Даже в пот бросило.
      Гриша вытер лоб и, смеясь, придвинулся к Гершке, схватил его руку:
      - Выслушай Гершка: я серьёзно предлагаю тебе обмен.
      Гершка как будто теперь только расслышал то, что упорно повторял Гриша.
      - Какой обмен?
      - Аттестатный. Ты отдашь мне свой аттестат с пятёрками, я тебе - свой, с тройками сплошь. Ты станешь Гришей, я - Гершкой. Раскусил?
      - Ты что - спятил или глупо шутишь?
      Гриша перекрестился. Гершка расхохотался, и Гриша вслед за ним. Потом Гриша снова заговорил очень серьёзно:
      - Ты ведь хотел, чтоб я побыл в твоей шкуре хоть один год. Не так страшен чёрт, как его малюют! Навсегда обменяться тебе не предложу, но на один год это куда ни шло!.. Будь ты Гришей Поповым, а мне позволь стать Гершкой Рабиновичем. Понял, наконец? Или ещё вдолбить тебе надо? Мы обменяемся и аттестатами, и паспортами. Чего ты уставился на меня? Я не пьян и не шучу. Говорю серьёзно. Послушай, я знаю тебя и знаю многих молодых евреев. Все вы вечно твердите, что евреи - несчастнейшая нация. И тому подобное. Не понимаю. Вернее сказать, понять могу, но прочувствовать не сумею... Понимаешь? А я хочу почувствовать. Хочу побывать в твоей шкуре хоть недолго... Год побыть евреем и самому ощутить вкус еврейства. Уразумел? Мы сейчас при товарищах заключим договор: дадим друг другу слово, что всё, что ни случится за этот год, мы вычеркнем из своей жизни... И ни одна собака не должна знать, что ты - ты, а я - я, то бишь... ты - ты... Тьфу! Я хотел сказать, что ты - я, а я - ты... Ну, по рукам, что ли?
      Гришка протянул руку. Гершка усиленно тёр лоб и глядел на товарища, как человек, который не может решить: друг ли его рехнулся или он сам? Потом порывисто протянул руку Грише. Тот поднялся, подвёл Гершку к товарищам, продолжавшим галдеть за общим столом. Ударив по столу так, что стаканы зазвенели, Гриша указал другой рукой на Гершку, смущённо стоявшего рядом, и звонким, чистым голосом крикнул:
      - Молчание, товарищи!
      Мгновенно воцарилась тишина... Все взоры обратились к Грише и ошеломлённому Гершке. Гриша встал в позу присяжного оратора и поднял руку...
      Глава 2
      СДЕЛКА СОСТОЯЛАСЬ
      - Товарищи, - начал Гриша, - к вам обращается не Гриша Попов, а другой ваш товарищ - Гершка Рабинович. Не подумайте, что я сошёл с ума или пьян. Могу вас уверить, что я в здравом уме и твёрдой памяти и никогда ещё не был так трезв, как в настоящую минуту. Дело, о котором я хочу говорить, просто. Наш товарищ, который носил имя Гершка Рабинович, а теперь зовётся Гришей Поповым (вы сейчас узнаете, как это произошло), принадлежал к нации, которую не любят и преследуют почти на всём земном шаре. Мы не знаем, откуда и почему возникла эта дикая ненависть; да и незачем нам сейчас углубляться в исследование вопроса, кто больше виноват: преследуемые или преследователи, угнетаемые или угнетатели. Возможно, что обе стороны правы по-своему и обе виноваты. Мы только знаем, что сильнейший находит в слабейшем все пороки, а слабейший уверяет, что он не хуже других, а может быть, и лучше... Это не так легко решить, да я и не знаю, кому дано право судить целый народ. Я думаю, что обе стороны не соблюдают меры. Я убеждён, что мы, христиане, далеко не так ненавидим евреев, как это им кажется. Я даже думаю, что евреи вовсе не так уж страдают в нашей стране, как они пытаются представить... Спору нет, нерадостно быть объектом ненависти всего мира. Но в этом, если хотите, есть и своя доля прелести и своеобразной гордости: лучше числиться в рядах преследуемых, чем преследователей. Во всяком случае, не так страшен чёрт, как его малюют. Эту свою мысль я высказал товарищу Гершке... виноват... товарищу Грише. Он на это возразил, что мне, мол, легко говорить, потому что я не еврей.
      Если бы я, сказал он, побыл в его шкуре хотя бы один год, я понял бы, что это значит... Его слова поколебали мою уверенность. Возможно, что он прав! Действительно, для того чтобы осуждать или оправдывать, надо побывать в положении обвиняемого. И я предложил Гершке обменяться с ним аттестатами, именами и паспортами сроком на один год. Иначе говоря, с этого момента я уже не Григорий Иванович Попов, а Герш Мовшевич Рабинович; он - не Рабинович, а Григорий Иванович Попов. Он уезжает с моими документами в университет, а я - с его бумагами. Правда, он утверждает, что с ними не так-то просто попасть в университет, но мне кажется, что это - вздор! С золотой медалью в руках... Плевать!
      - Браво! - грохнула компания, неистово апплодируя.
      Гриша остановил их.
      - Товарищи, - продолжал он, - я доверил вам серьёзную тайну и требую от вас двух вещей: во-первых, вы должны поздравить нас с переменой ролей, а во-вторых - погодите, я ещё не кончил! - а во-вторых, дать мне слово, клятву, что всё сказанное здесь мною навсегда останется тайной. Кроме присутствующих здесь, ни одна живая душа ни теперь, ни даже по прошествии условленного года ничего не должна знать обо всей этой истории. Тайна должна вместе с нами в уйти в могилу!
      - Клянёмся! Клянёмся! - воскликнули товарищи.
      - Я заклинаю вас всем, что для вас свято, что тот, кто разболтает наш секрет, - клятвопреступник! А теперь я предлагаю наполнить бокалы и провозгласить здравицу тому, что раньше был Гершкой Рабиновичем, а с этого момента стал Григорием Ивановичем Поповым! Пожелаем ему счастья! Да здравствует Григорий Иванович Попов! Ур-ра-а!..
      Энтузиазм, охвативший молодёжь, совершенно не поддаётся описанию. О том, что все обязались хранить свято и нерушимо данную клятву, и говорить не приходится. А о том, что все присоединились к заключительным словам тоста, лучше всего свидетельствовали осушенные до дна бокалы. Превращение Гриши в Гершку до такой степени восхитило компанию, что оба героя тут же обменялись не только документами, но - по настоянию товарищей - и платьем. Новая буря восторга, по поводу переодевания, вылилась в весёлую, дикую пляску. Когда общее возбуждение несколько улеглось, встал новоявленный Григорий Иванович Попов и обратился к товарищам:
      - Наш общий друг Гриша Попов, или, как он теперь называется, Гершка Рабинович, затеял шутку, которая неожиданно окончилась довольно серьезно. Совершенно невозможно предугадать, чем эта шутка окончится. О том, кто в данном случае сделал лучший "гешефт"3 (как видите, во мне ещё сильно сказывается бывший Рабинович: "гешефт"), знаю я и те из вас, у кого котелок ещё варит...
      Если вы этого не понимаете, я не виноват. Об одном только я хочу просить вас, дорогие друзья: так как наш Гриша, то бишь Гершка, заключил со мной условие на целый год и так как неизвестно, что с каждым из нас может случиться, - я хотел бы внести в наш договор один пункт: если кому-нибудь из нас придётся уж черезчур круто...
      - Никаких новых пунктов! - вскочил с места бывший Гриша Попов. - Никаких условий! Сделано - и баста!
      - Баста! - подкрепила компания.
      - Быть посему! - крикнул новокрещёный Гершка Рабинович.
      - Быть посему! - поддержал хор.
      Бывший Рабинович подошёл к своему товарищу:
      - Ну, смотри, Герш Мовшевич Рабинович, не каяться!
      - Каяться? - сказал с презрительной улыбкой бывший Попов. - Поповы, то есть Рабиновичи, ещё никогда не каялись! Я - сын народа, который, чёрт возьми, прошёл огонь и воду и медные трубы! Мои прадеды, которых угнетали египетские фараоны, воздвигли вечные пирамиды и прославленные историей города Содом и Гоморру - пардон! - Фивы и Размез - и достаточно натерпелись, пока выбрались в землю Ханаанскую!.. А когда они осели в Ханаане, явился Валтасар... тьфу! Навуходоносор, разрушил наш храм, заковал в цепи наших братьев и сестёр и увёл нас в варварский Вавилон. Оттуда (я делаю порядичный скачок и пропускаю Амана, Агасфера и Ко, так как уже светает!) нас загнали в католическую Испанию, где нас ждала "священная инквизиция"... Вспомните, товарищи, чего натерпелись мои предки от инквизиции!.. Аутодафе, эшафоты, резня, четвертование!..
      - Браво, Гершка, браво! - ревела аудитория и подлинный Рабинович вместе со всеми. - Артист! Истинный артист! До такой степени войти в роль! Говорить с таким подъёмом, с огнём в глазах и без единой усмешки о таких, в сущности, чуждых вещах может, конечно, только артист. И кто бы теперь поверил, что это не Гершка Рабинович, а Григорий Попов? Нет, вы только взгляните на это семитическое лицо, на эти чисто еврейские глаза!... Даже нос как будто ещё больше выгорбился! Браво, Гершка, браво! Бис! Бис!
      ***
      Уже совсем рассвело, когда молодёжь покинула ресторан и разошлась по домам. Гриша с Гершкой уселись на одного извозчика: им предстояло ещё обстоятельно поговорить, передать друг другу целый ряд подробностей из своего прошлого, сговориться о многом, прежде чем разойтись в разные стороны и войти в новую роль уже по-настоящему.
      Многообещающая шутка стала реальностью.
      Глава 3
      "СДАЁТСЯ КОМНАТА"
      В большом университетском городе к началу учебного года было заметно большое оживление. Кончились каникулы, открылись гимназии, политехникум, университет и другие учебные заведения.
      Из ближайших городов и местечек со всего района понаехали родители с детьми всех возрастов.
      Особое оживление царит среди родителей. Молодые мамаши, расфранченные по последней моде, обивают пороги всевозможного начальства: директоров, инспекторов, учителей...
      Книжные торговцы и бумажные фабриканты заполнили витрины своих магазинов свеженьким товаром, готовясь продавать, менять - словом, всеми силами, как истые патриоты, служить делу отечественного просвещения.
      Портные и магазины готового платья, охваченные теми же патриотическими чувствами, выставили всё самое модное - от элегантного мундира с блестящими пуговицами до заурядных серых штанишек.
      Не уступают в патриотизме и меховщики, и шапочники. Окна их магазинов ломятся от шапок, фуражек, кепи и шляп с гербами, орлами, кантами и околышами.
      В других магазинах выставлены ранцы, ботинки, галоши, сласти, папиросы... Даже колбасники, состоящие, казалось бы, в довольно отдалённом родстве с просвещением, и те жаждут содействовать прогрессу: они выставили колбасу, ветчину и прочие яства, ради которых в голодную минуту пошлёшь к чёрту всю культуру...
      Гостиницы, заезжие дома, рестораны и кафе набиты до отказа приезжими отцами, матерями и ребятами. А на окнах домов по всем почти улицам красуются билетики: "Сдаётся комната".
      Хозяева этих комнат уже наперёд знают своих будущих квартирантов. То будет либо одинокий студент, обладатель единственной пары штанов, двух рубах и груды книг, либо курсистка, сменившая ныне стриженые волосы и аскетизм на короткую и узкую юбку... Во всяком случае, обстановка этих комнат вполне приспособлена "для одинокого". Тут вы найдёте видавшую виды железную койку, такой же умывальник (совершенно не терпящий прикосновения к себе по причине застарелого ревматизма), столик и стул. И тот и другой имеют свои достоинства и недостатки. Основным достоинством стола является то, что он может служить одновременно и письменным столом, и обеденным, и каким ещё угодно. Что же касается недостатков, то они коренятся, собственно, не столько в самом столе, сколько в его ящике. Это - удивительный ящик! У него характерная особенность: выдвинутый из стола, он ни за что не вдвинется обратно; если же вам удастся его задвинуть, то открыть его уже невозможно. Вы попытаетесь вытянуть его - и весь стол потянется за вами. Тогда вы попробуете открыть ящик обеими руками снизу. Но эта безумная затея будет иметь предопределённый результат: задние ножки стола подозрительно подымутся и весь стол с книгами, чернильницей и графином воды пойдёт на вас... Поэтому рекомендуется просто забыть о ящике и делать вид, что он вам ни к чему...
      В комнате есть ещё стул. С первого взгляда он кажется таким же нормальным, как и все так называемые "венские стулья": лёгок, крепок, удобен. Это его достоинства. А недостаток всего один: не хватет самого сиденья. Оно, пожалуй, и было, но поистрепалось...
      Однако бросим эту тему и обратим внимание на хозяев, сдающих комнату, и на субъекта, пришедшего её снимать.
      Сарра Шапиро - хозяйка, ещё совсем молодая смуглая женщина, - стояла у плиты. Засучив рукава, она готовила обед, а её дочь Бетти, очаровательная, цветущая девушка лет 18 - 20, - читала газету. Раздался резкий звонок.
      - Ещё какой-нибудь тип - комнату смотреть! - сказала мать дочери, прося её открыть дверь.
      Дочь неохотно оторвалась от газеты, пошла к дверям и через минуту вернулась в сопровождении бритого молодого человека с тощим чемоданом в руках.
      Окинув опытным взглядом хозяйки жалкий чемодан и самого владельца, Сарра Шапиро решила, что он комнату не снимет, и попросила (по-еврейски) дочь назвать цену.
      Дочь назвала солидную цифру, но молодой человек не смутился и попросил показать ему комнату. Мадам Шапиро оторвалась от плиты, оправила рукава и собственной персоной пошла показывать помещение.
      Войдя в комнату, вполне соответствующую вышеприведенному описанию, молодой человек стал разглядывать мать и дочь и, недолго думая, заявил, что комната ему подходит. Мадам Шапиро ещё раз напомнила ему о цене, но будущий жилец спокойно возразил, что этот вопрос не имеет значения. Тогда хозяйка сочла нужным заметить, что за полмесяца он должен будет уплатить вперёд. Но квартирант выразил готовность уплатить хотя бы и за весь месяц.
      Мадам Шапиро даже струхнула. Это ещё что за несчастье? Пришёл неведомый человек, не глядя, не торгуясь, снял комнату, да ещё предлагает плату за целый месяц вперёд, когда с него требуют только половину?.. Кто его знает, что это за "пассажир" такой? Мать переглянулась с дочерью, затем перевела взор на "пассажира" и заметила, что тот не отрываясь смотрит на Бетти. Это ей показалось особенно подозрительным, и она процедила:
      - Извините, но у нас тут очень строго... Видите ли, полиция... Вы будете любезны предъявить ваши документы... Паспорт?
      - Паспорт? - отозвался молодой человек с милой усмешкой. И, вытащив одной рукой бумагу, он другой взялся за кошелёк. Но тут произошла заминка, умерившая несколько прыть молодого человека... Сарра Шапиро взглянула на паспорт и прочла вслух "шкловский мещанин Герш Мовшевич Рабинович"...
      - Извините, - сказала мать, снова обменявшись взглядами с Бетти, - не знаю, сможете ли вы тут жить... Я не знала, что вы...
      - Что я?.. - улыбаясь, переспросил Рабинович.
      - Что вы из наших... еврей.
      - А если я еврей, так что же?..
      Молодой человек опустил кошелёк в карман, и все трое переглянулись без слов.
      Глава 4
      СИЛА МЕДАЛИ
      До сих пор разговор шёл на русском языке. Но как только выяснилось, что предъявитель документов - шкловский мещанин, да ещё "Рабинович", Сарра Шапиро решила, что можно не церемониться, и сказала по-еврейски: "Удивляюсь вам! Вы производите впечатление умного человека. Неужели же вы не знаете, что в нашем городе еврей должен иметь право на жительство?"
      Однако тирада эта не была оценена по достоинству, так как тот, к кому она относилась, не понял из неё ни слова. Слегка покраснев, он ответил:
      - Извините, я не понимаю по-еврейски.
      Хозяйка расхохоталась:
      - Шкловский мещанин, Рабинович, не понимающий еврейского языка?!
      Бетти, до сих пор не принимавшая участия в разговоре, пришла на помощь молодому человеку, обратившись к матери:
      - Мало ли нынче молодых людей-евреев, не знающих еврейского языка?
      И затем в кратких словах разъяснила будущему квартиранту, что речь идёт о "правожительстве", без которого они не могут сдать комнату, так как обнаружение в еврейском доме бесправного жильца грозит хозяевам лишением их "правожительства" и высылкой в 24 часа.
      - Теперь вы, надеюсь, понимаете?
      Всё это было сказано с такой очаровательной улыбкой, что, не будь при этом мамаши, наш герой с удовольствием расцеловал бы миловидную девушку... И хотя закон о "правожительстве" был известен ему больше понаслышке, Рабинович притворился прекрасно осведомлённым и возразил, обращаясь к Бетти:
      - Всё это, конечно, для меня не ново. Знаменитый закон, который, кстати сказать, давно пора бы выкинуть с прочим хламом в мусорную яму, мне достаточно знаком, хотя я и не здешний. Но в таком случае как же объяснить то, что университет принял мои бумаги?
      При слове "университет" оба женских лица просияли, а мать даже хлопнула себя по бёдрам:
      - Вот оно что! Стало быть, вы - студент здешнего университета? Чего же вы молчали?
      - Разве я молчал? У меня такое впечатление, что мы всё время только и делали, что говорили, - ответил студент с улыбкой, не сводя глаз с хозяйской дочери.
      - Значит вы уже приняты? - спросила мамаша. - Ах, вы - медалист? Вот как! Зест ду?4
      Последние слова были произнесены со вздохом и обращены к дочери. Но Сарра Шапиро тут же спохватилась и объяснила квартиранту:
      - Это я - дочери. У неё, видите ли, есть младший брат, то есть у меня есть сынишка, гимназист третьего класса. Вот я ему и толкую всё время: медаль, медаль, обязательно медаль!.. Но он и ухом не ведёт. Между тем еврей без медали - это всё равно что... что...
      Сарра Шапиро так и не подыскала подходящего сравнения, а дочь заметила, что это вообще никчемный разговор: постороннему человеку семейные дела совершенно не интересны. Чтобы переменить тему разговора, она спросила, взглянув на чемодан квартиранта:
      - Тут все ваши вещи? Или ещё будут?
      - А зачем мне ещё? - ответил он, глубоко заглядывая в её глаза. И добавил взглядом: "Что все вещи в мире в сравнении с твоими прекрасными, умными карими глазами и очаровательными ямочками на щеках?.."
      Мать, для которой смысл всей жизни сводился, очевидно, к тому, чтобы сын её был медалистом, сразу встала на сторону квартиранта и обратилась к дочери со вздохом:
      - Совершенно верно! Что ему ещё надо? Ведь медаль у него есть?
      И, почувствовав сразу особую симпатию к жильцу-медалисту, спросила:
      - У вас есть родители?
      Для нашего героя этот вопрос был совершеннейшей неожиданностью: он совсем забыл - есть ли у Гершки Рабиновича отец и мать или только один из родителей?.. Он замялся, не зная, что ответить. К счастью, на помощь опять пришла Бетти.
      - Мама, - сказала она, - может быть, достаточно экзаменовать нашего жильца? Ты бы лучше спросила, пил ли он чай. Любит моя мамаша поговорить! добавила она, обращаясь с лукавой усмешкой к Рабиновичу. - Не хотите ли чаю? Имейте в виду, что вам полагается два самовара в день: утром и вечером.
      - Почему два самовара? - перебила Сарра. - Три! Утром, днём и вечером.
      - Третий самовар вы можете отнести на счёт своей медали, - заметила Бетти, смеясь, и вместе с матерью вышла из комнаты.
      Квартирант остался наедине со своим тощим чемоданом и мыслями о "силе медали" и красивой девушке с карими глазами и ямочками на свежих щёчках.
      Глава 5
      СЕМЬЯ ШАПИРО
      Квартирант был доволен своей комнатой. Но ещё больше была довольна своим новым жильцом хозяйка - Сарра Шапиро: какой жизнерадостный, простой, общительный парень!
      С первых же дней он заинтересовался хозяйским сынишкой - гимназистом третьего класса. Проэкзаменовал его, нащупал слабые стороны и сам вызвался заниматься с ним. Сарра Шапиро уже давно подумывала о репетиторе для Сёмки. Было бы чудесно, если бы нашёлся студент, который взялся бы заниматься с мальчиком за сходную цену: много платить она не может. "Интересно бы знать, думала хозяйка о жильце, - сколько он заломит?" И втайне почему-то надеялась, что Рабинович вовсе не возьмёт у неё денег. Она отгадала: жилец не только отказался от платы, но даже высмеял её. С какой стати он будет брать у неё деньги? За что?
      - Ну что я говорила? - дразнила свою дочь счастливая Сарра.
      - Что ты говорила?
      - Ты уже забыла? Разве я не сказала тебе сразу, что он - порядочный человек.
      - Ты говорила, что он порядочный человек?
      - А что же я говорила?
      - По-моему, ты сказала, что он "шлим-мазл"5.
      - Я говорила, что он "шлим-мазл"?
      - А кто же? Я, что ли, говорила?
      - Бетти, ты опять за своё: грубишь матери? Выходит, что я вру!
      - Никто этого не говорит. Ты просто забыла, а теперь утверждаешь, что он порядочный человек; а я говорю, что ты говорила: "шлим-мазл".
      - "Я говорила" - "ты говорила"! "Ты говорила" - "я говорила"! Кончится это когда-нибудь или этому конца не будет?
      Последние слова принадлежали вошедшему в разгар спора хозяину дома Давиду Шапиро, человеку, характерной чертой которого была торопливость, этакая растрёпанность чувств. Он всё делал наспех: говорил быстро, ел быстро, ходил быстро - всё одним духом. На службе (он - бухгалтер большого магазина) он, впрочем, не проявлял этой особенности своей натуры: там он бывал тих, спокоен, без претензий и шуму. Но у себя дома изображал свирепого владыку, деспота... Правда, все эти потуги ни на кого не действовали, жена его посмеивалась над ним, называя его "математиком", "рохмейстером", "швыдким" или "курьерским поездом".
      А дети совершенно не считались с ним: они прекрасно знали, что отец любит их больше жизни, готов за них в огонь и в воду. Да и что тут удивительного? Всего-то детей: единственная дочь, Бетти, и единственный сын - Сёмка (ласкательно от "Шлёма"), ученик третьего класса, не садившийся за книжку, прежде чем мать не уплатит ему по пятачку за каждый приготовленный урок... Отец, в свою очередь, платил ему по пятачку за каждую полученную в гимназии четвёрку и по двухгривенному - за пятёрку.
      - Почему за пятёрку надо платить в четыре раза дороже, чем за четвёрку? спрашивала мать. - Из какого расчёта?
      У Давида Шапиро вообще есть манера ни за что ни про что, так, за здорово живёшь, отчитывать свою супругу и доказывать ей, как дважды два, что она круглая дура; а в данном случае, когда речь касается расчётов, он чувствует себя особенно задетым.
      - Кто тебе виноват, что ты глупа как пробка? - говорит Давид с ядовитой усмешкой. - Ты даже не понимаешь разницы между четвёркой и пятёркой.
      - Ну, конечно, где уж мне постигнуть такую премудрость? - отвечает Сарра с едкой улыбочкой. - Такие глубокие вещи доступны только гениальной голове, вроде твоей. Ты ведь математик, рохмейстер... Только чересчур швыдкий...
      - Да? Так вот, я тебе сейчас докажу, что ты ни-че-го не понимаешь. По твоему, например, выходит, что разница между четвёркой и пятёркой составляет только единицу? Не так ли? А между тем, если бы у тебя работала голова, ты бы поняла, что тут сложный расчёт. Вот, скажем, твой Сёмка...
      - Что значит мой Сёмка? - перебивает Сарра. - Он мой так же, как и твой!
      - Ну ладно, мои-твои! Пусть твой Сёмка на выпускных экзаменах получит двенадцать пятёрок. Пять раз двенадцать - это будет сколько? Шестьдесят! Делим шестьдесят на двенадцать - сколько получаем? Пять! Стало быть, он получает золотую медаль!
      - Аминь. Дай Господи! - говорит Сарра и набожно закатывает глаза.
      - Ну, можно ли с ней разговаривать? - вскипает Давид. - Я хочу ей сделать точный расчёт, а она начинает беседовать с Господом.
      - Считай, считай! Кто тебе мешает, математик мой знаменитый? - говорит Сарра таким тоном, что Давид приходит в ещё большее возбуждение и начинает говорить с удвоенной скоростью:
      - Итак, при 12 пятёрках он получает золотую медаль. Но что получится, если у него окажется 11 пятёрок и одна четвёрка? Множим 11 на 5. Получаем 55 плюс 4 - 59. Делим на 12 - получаем, но это уж тебе не по силам: тут уж начинаются дроби! Одним словом, не хватает 1/12 до круглой пятёрки, стало быть он уже получает не золотую, а только серебряную медаль.
      - Пускай это будет серебряная! - уступает Сарра со вздохом.
      Отец переглядывается с дочерью.
      - Видала ты когда-нибудь такую женщину? Не даёт слова сказать!.. Дальше. Допустим теперь, что он получил 7 пятёрок и пять четвёрок, в общей сложности 55. Делим на 12. Выходит 4 и сколько? И 7/12! Всё ещё ничего! Скверно будет, если он получит, наоборот, 5 пятёрок и 7 четвёрок. Иначе говоря: 25 плюс 28, всего - 53. Раздели на 12, получишь 4 и 5/12, то есть на 1/12 меньше, чем 41/2. Если твой Сёмка кончает гимназию с отметкой меньше 41/2, то он уже получает кукиш, а не медаль. А если он не получает медали, то он вообще может сидеть дома и не рыпаться!
      - Типун тебе на язык! - говорит жена в сердцах, а Давид Шапиро, плюнув, вскакивает с места и бежит обратно на службу, к своим гроссбухам.
      Сарра подавлена. Не оттого, конечно, что Давид плюнул: давно известно, что он "Шапиро", а эти "Шапиро" все сумасшедшие! Нет, Сарру гнетёт другая мысль: а вдруг Сёмке действительно не хватит какой нибудь "двенадцатой"? Вздор! Она знать не хочет этих дурацких расчётов: 7/12 , 13/12! Сёмка должен окончить с медалью, и, с Божьей помощью, он её получит!
      Глава 6
      ВЕЗЁТ
      В сущности, квартирант подвернулся как нельзя более кстати. Теперь особенно остро ощущалась нужда в репетиторе для Сёмки. Платить чрезвычайно трудно. Просто невозможно. Хотя Давид Шапиро служит в одном из крупнейших магазинов города, у людей, мнящих себя аристократами, ему всё же приходится корпеть над книгами с 8 часов утра до 9 часов вечера. А когда он попробовал заикнуться о повышении оклада, ему вежливо дали понять, что он - не единственный бухгалтер в городе, что есть много молодых людей с образованием и медалями, которые охотно пошли бы работать на тех же условиях...
      Положение в семье спасают хозяйская деловитость Сарры Шапиро и свирепая экономия. И вот теперь счастливая судьба привела к ним этого парня.
      - Бетти! - говорит Сарра дочери, которая всё время сидит над книгой, готовя уроки (она - гимназистка 7-го класса). - Бетти! Он ещё не приходил, этот шлим-мазл?
      - Видишь, мама, опять я ловлю тебя на слове! А ты говоришь, что никогда не называла его "шлим-мазл".
      - Что ты, милая, когда же я сказала "шлим-мазл"? - искренне удивляется мамаша.
      - Мамочка, что с тобой делается? Да ведь вот только что...
      - Ты, Бетти, со сна, что ли говоришь?
      - Нет, мамочка, это ты со сна говоришь.
      - Я не сплю. Бетти, ты скаждым днём становишься грубее!.. Разве можно так говорить с матерью?.. Ты меня только перебиваешь! Что я хотела сказать? Да! Может быть, ты бы узнала у него, не согласится ли он, вот этот "шлим"... ну студент этот... репетитовать с вами обоими? С тобой и Сёмкой?
      - Не "репетитовать", мамочка, а репетировать!
      - Ну, это не так важно! Я думаю, что лучшего репетитора вам и не нужно. Сёмка после первых же уроков с ним сразу так подтянулся, что получает одни пятерки. Если бы он согласился репетитовать с вами обоими...
      - Ишь ты, мамочка! Ты собираешься, кажется, заключить слишком уж выгодную сделку!.. Ты забываешь, что он - нищий студент, живущий уроками... У него каждая минута рассчитана.
      Сарра чувствует, что дочь права. Но, конечно, она ей этого не скажет.
      - За весь мир ты готова заступиться, только не за свою собственную мать!.. Не велика беда, если какой-то студент потратит лишнюю минуту. Тебе-то что? Если бы он согласился, я бы за уроки давала ему квартиру и стол. Обедал бы он вместе с нами...
      - Конечно, - говорит Бетти. - Мало того, что он из своей комнаты ежедневно слышит, как ты ссоришься с папой...
      - Я ссорюсь с папой?
      - А кто же, я? Кого папа вечно величает дурой, пробкой, дубиной?..
      - Бетти, замолчи сию же минуту! И вообще молчи!
      - Навсегда? - спрашивает Бетти. - Ты хочешь, чтобы я онемела или умерла?
      - Что это за напасть на мою голову? - заламывает руки Сарра. - Я хочу, чтобы она умерла! Видали вы такую историю? Откуси себе язычок, доченька моя! Невозможно стало говорить! И слова не скажи!
      В голосе Сарры звучат слезы.
      Бетти сразу смягчается:
      - Мамочка, ну чего же ты хочешь?
      - Я уж ничего не хочу! Кончено!
      Сарра сердится и не желает разговаривать. Но дочь начинает к ней ласкаться, как кошечка, и в конце концов обе начинают смеяться.
      - Так ты поговоришь? - спрашивает Сарра.
      - О чем?
      - Как о чем? Ты уже забыла? Да со студентом же насчет репетитования. Мои условия: квартира и стол...
      - Ладно, скажу! Но пусть он раньше сам как-нибудь покончит со своими делами в университете. Сегодня у него решающий день.
      - Сегодня?
      - Да.
      Раздается звонок.
      - О, легок на помине! - говорит Бетти, чуть покраснев, и со всех ног бежит к двери.
      Глава 7
      СУДНЫЙ ДЕНЬ В УНИВЕРСИТЕТЕ
      Был последний день, который должен был решить судьбу евреев, поступающих в университет. Вакансий было очень мало, а претендентов больше ста. Среди них десятка два медалистов, составляющих обособленную группу. Медалисты выглядели, точно рекруты, да и положение их было не лучше. Кто из них "годен", решал случай.
      Наш герой, который, шутки ради, превратился из полноправного дворянина Григория Ивановича Попова в шкловского мещанина Гершку Мовшевича Рабиновича, постепенно входил во вкус "еврейского счастья". Ежедневно приходилось наведываться в канцелярию, встречать то же испитое, бледное лицо секретаря, скрывающего за подчеркнутой вежливостыо ненависть к евреям, и выслушивать стереотипное:
      - Герш Мовшевич, господин Рабинович? К сожалению, при всем своем желании, все еще не могу вам сообщить ничего хорошего!
      Рабинович, конечно, не мог чувствовать во всей полноте то, что испытывали его коллеги - настоящие евреи, блуждающие, как неприкаянные тени, по длинным коридорам с высокими окнами. Что-то говорят их перепуганные лица. Что-то выражает блуждающий взгляд их грустных еврейских глаз. Рабинович еще не понимал всего этого. Если бы он мог понять, он прочел бы почти на каждом еврейском лице глубокую трагедию. Трагедию человека, которого всю жизнь поджаривали на медленном огне нищеты, одиночества, нужды, расовой ненависти и всяческих унижений и оскорблений.
      С двумя из этих "новобранцев" Рабинович успел познакомиться: Тумаркиным и Лапидусом.
      С Тумаркиным Рабинович столкнулся несколько дней тому назад на университетском дворе. Тумаркин сразу привлёк внимание нашего героя своей жизнерадостностью, подвижностью и разговорчивостью. На его бледном лице постоянно блуждает улыбка. Глаза, хоть и подернутые флером печали, смеются. Черные блестящие волосы вьются, как у барашка. Прибавьте к этому нос с горбинкой, сутулые плечи, бумажную манишку, поблекший галстук, поношенный костюм, стоптанные башмаки и полинявшую шляпу - и перед вами окажется точный портрет этой трагикомической фигуры.
      В первую минуту Рабинович принял Тумаркина за Иоську-папиросника, которого он знал в своем городе.
      Увидев, что на него пристально глядят, кандидат подошел к Рабиновичу, протянул ему длинную руку и отрекомендовался:
      - Тумаркин!
      - Рабинович!
      Услыхав фамилию своего нового знакомого, Тумаркин обрадовался и заговорил по-еврейски:
      - Наш брат! Привет! Откуда вы? Сколько вы имеете? Сколько вам не хватает? И который вы в очереди?
      - Извините! - сказал Рабинович. - Вы говорите на языке, которого я, к сожалению, не понимаю.
      Тумаркин от неожиданности даже отскочил.
      - Но ведь вы...
      - Еврей? Ну, понятно! Если бы я не был евреем, что же я стал бы тут делать? Уж я бы давным-давно был там...
      Рабинович указал рукой на лестницу, по которой шагали принятые счастливцы.
      Пришлось сочинить историю о том, что учился он в русском городе, вдали от родительского дома, еврейского языка вообще не изучал, а что знал с детства перезабыл.
      Появившуюся при этом краску на лице Рабиновича Тумаркин истолковал как краску стыда.
      Он стал утешать Рабиновича: нечего стыдиться! Куда только судьба не забрасывает евреев? И в конце концов, так ли уж это важно? Главное в том, что он еврей, а умеет ли он говорить по-еврейски или нет... Глупости! Тумаркин ясно представляет себе, как это могло случиться. Наверно, Рабинович родился в русском городе, воспитывался среди русских и, по-видимому, без роднтелей. Очевидно, что, кроме имени, Рабиновича вообще ничто не связывает с еврейством...
      - И все-таки, - прибавил Тумаркин, - я ставлю вас гораздо выше тех, которые не могут устоять перед соблазном и уходят от угнетённых к угнетателям. О, этих я ненавижу! Вот, взгляните на того молодчика с тросточкой. Его фамилия - Лапидус. Это один из тех презренных трусов, которые удирают при первом намёке на опасность! Они готовы продавать свою совесть, своих братьев оптом и в розницу за чечевичную похлебку, ради карьеры... Тише! Он идет сюда, к вам, очевидно. Вы знакомы с ним? Я бы вам советовал с ним не сближаться... Потому что он не только ренегат, но, кажется, и от провокации не так уж далёк.
      Глава 8
      ЛАПИДУС
      Тумаркин ушел, а на его месте перед Рабиновичем выросла фигура Лапидуса с тросточкой.
      - Что у вас хорошего, Рабинович? Новостей нет? А вы знаете, я слышал, что с пятью двенадцатыми никто не пройдет... О чем с вами говорил этот фанатик?
      - Какой фанатик?
      - А вот этот черный кот?.. Видеть не могу этих сионистов!
      - Что вы, собственно, имеете против сионистов? - спросил Рабинович, и сам порядком не знавший, что собою представляют "сионисты".
      - Вы их не знаете? Вам неизвестно, что это заклятые шовинисты, не терпящие инакомыслящих?
      Хотя знакомство между обоими молодыми людьми состоялось совсем недавно, да и то мимоходом, Лапидус по-приятельски ухватил Рабиновича за пуговицу и начал костить Тумаркина со всеми сионистами вкупе:
      - Терпеть не могу этих ханжей! Заступники еврейского Господа Бога! Какое им дело до того, что несколько евреев приняли православие, чтобы не мотаться больше, как вот мы с вами? С какой стати, во имя чего мы страдаем? Я и вы? И? И доколе, собственно, мы будем болтаться, я и вы? И?
      Вылощен, прилизан. Одет с иголочки. Голубые глазки. Приподнятые брови. Рыжая заостренная бородка. Белые зубки. Хорошо смазанный язычок... И это "И?", заменяющее вопросительное "А?". Вот весь Лапидус.
      ***
      В это утро Лапидус вообще был скверно настроен и искал, на ком бы сорвать свою злобу. Он был рад, что подвернулся Тумаркин. Но, в сущности, Лапидус не был сердит на Тумаркина, ни даже на сионистов, которые ему ничего не сделали, - злоба его исходила из другого источника и имела, конечно, свои причины, Во-первых, почему у него нет медали? Во-вторых, почему его не принимают в университет? И, наконец, в-третьих, почему он должен креститься и не может этого сделать из-за своей матери? Его мать не вынесет такого удара, он в этом убежден. И... все же он вынужден будет это сделать! Лапидус чувствовал потребность излить перед кем-нибудь свою душу и наскочил на Рабиновича, который ему нравился тем, что он хоть и еврей, но не имеет еврейской повадки влезать в душу ближнего.
      - Вам хорошо, Рабинович, у вас золотая медаль, и вы уверены, что вас примут в университет, а вот побывали бы вы в моей шкуре... У меня на иждивении старуха-мать и сестра. Обе они живут единственной надеждой на то, что я окончу университет и буду врачом. А пока приходится жить только заработком, который дают мне уроки в богатой русской семье, да и то по секрету от гимназии. Если там узнают об этом, все мое благополучие рухнет! Я не знаю, смог ли бы кто другой на моем месте, хотя бы тот же Тумаркин, долго выдержать и не принять христианства, и кто смеет упрекнуть его за это? Как вы думаете? И?
      Рабинович и сам не знал, как он думает. Он глядел удивленными глазами на всех этих Лапидусов и Тумаркиных и никак не мог понять: чего они все так гоняются за золотой медалью и стремятся в университет? Да они ли одни? Ведь вот его квартирная хозяйка тоже бредит все той же медалыо. Неужели у них у всех нет других стремлений и чаяний? Рабинович вспоминает, что когда он еще был Поповым, у него о евреях было представление как о людях, мечтающих только о деньгаx...
      Вдруг вся толпа кандидатов пришла в движение и потянулась в канцелярию. Пришел секретарь. Сегодня он должен сообщить всем евреям об их судьбе.
      В тесную комнату канцелярии набилось больше ста человек. Рабинович оказался одним из последних в очереди, и секретарь с испитым лицом, опустивши глаза, спросил сухо:
      - Фамилия?
      - Рабинович!
      Секретарь покопался в стопе бумаг и спросил подчеркнуто:
      - Рабинович, Гершко Мовшевич? Вы хотите сейчас взять свои бумаги или получить их через полицию?
      - То есть... как? - изумился Рабинович.
      Секретарь сделал такое лицо, будто хотел сказать: "Чего от меня хотят эти несносные евреи?" - и с удвоенной любезностью объяснил Рабиновичу, что он может получить обратно свои бумаги, так как до его номера не дошло: прием евреев за покрытием процентной нормы закончен.
      - Вы наконец поняли меня, господин Герш Мовшевич Рабинович?
      Не получив ответа, секретарь обратился к следующему:
      - Фамилия?
      А Рабиновичу бросил мимоходом:
      - Можете идти. Документы вам будут возвращены через полицию...
      Глава 9
      ТРИНАДЦАТЬ МЕДАЛИСТОВ
      В первую минуту Рабинович почувствовал себя как-то странно... Он еще не успел разобраться в своих ощущениях. Выходя из канцелярии, он встретился со своими новыми знакомцами: сначала с вылощенным Лапидусом, а затем - с Тумаркиным.
      - Ну? - остановил Рабиновича франт и заглянул в его глаза с усмешкой. Что я вам говорил? И?.. Оч-чень нужно было восемь лет подряд добиваться медали! Не-ет! Я поступлю иначе! Я с ними посчитаюсь. Лопнут они, а в университет я все-таки попаду!.. И возможно, что благодаря мне примут еще одного еврея? Может быть, именно вас, Рабинович, Как вы думаете? И?
      Видя, что Рабинович никак не может понять, каким образом он, благодаря своему коллеге, попадет в университет, Лапидус ухватил его за пуговицу и начал подробно излагать теорию процентной нормы. Суть этой "теории" сводилась к следующему. На каждых девять человек русских, поступающих в университет, приходится один еврей. Он, Лапидус, узнал, что есть еще поступающая группа из восьми русских. Если к ней прибавить девятого русского, то откроется вакансия для одного еврея...
      Так вот Лапидус и намерен стать этим "девятым" с тем, чтобы Рабинович был десятым...
      Комбинация эта до того понравилась самому изобретателю, что он от радости даже хлопнул себя по лбу, желая показать, что у него есть голова на плечах.
      - Ловко, не правда ли? И? - спросил он Рабиновича, но не получил ответа, так как тот не расслышал ни одного слова из всей этой тирады. Его внимание было отвлечено Тумаркиным, стоявшим в другой группе и делавшим Рабиновичу знаки глазами.
      Рабинович извинился перед Лапидусом и подошел к Тумаркину.
      - Вот вам еще одна жертва! - сказал Тумаркин. - Тоже медалист! Прошу любить и жаловать! Горячий еврей, хоть и не понимающий ни одного слова по-еврейски, несмотря на свою фамилию - Рабинович!
      - Феномен! - отозвался один из компании, юноша из Пинска, с умным, энергичным и угреватым лицом, в белом летнем костюме, который не подходил ни к лицу, ни к сезону. - Еврея по фамилии Рабинович, не знающего языка, можно, по-моему, показывать за деньги! Ибо где же вы видали среди ста тридцати миллионов русских хотя бы одного по фамилии, скажем, Попов, который не понимал бы по-русски? Разве глухонемого от рождения!..
      Его остроумие, однако, было впустую, так как публике было не до шуток; мысли были заняты университетом.
      Только один слушатель заметил шутку пинского парня. То был Рабинович. С чего это парню вздумалось приводить в пример именно фамилию Попова, а не Иванова или Сидорова?..
      Однако долго раздумывать Рабиновичу не дали. Тумаркин предлагал устроить складчину, чтобы немедленно послать телеграмму министру народного просвещения.
      - Сколько нас тут евреев? - спросил Тумаркин и стал считать: - Один, два, три, четыре... тринадцать! Тринадцать медалистов!
      - Тринадцать! - подхватил пинский парень. - Чертова дюжина! Не иначе как придется одному из нас перейти в христианство...
      Но и эта фраза прошла незамеченной. Никто не подарил остряка даже улыбкой.
      Телеграмма, конечно, недурная идея, но она, к сожалению, имеет и обратную сторону: телеграммы эти, видите ли, кусаются. А большая часть этой компании подчас ломает себе голову над решением вопроса: чем заплатить за стакан чая в кофейне?..
      - Сколько должна стоить телеграмма? По скольку на брата? - раздался чей-то тревожный вопрос.
      - Стоимость телеграммы я беру на свой счет! - заявил Рабинович и покраснел, так как двенадцать пар глаз уставились на него, как на чудище заморское. А парень из Пинска не выдержал и заговорил:
      - Послушайте, вы, собственно, из каких Рабиновичей будете? И кем вам приходится Лев Бродский?..6 Может быть, вы знаете, какие акции выгоднее всего приобрести и в каком банке надежнее всего открыть текущий счет?..
      - Ну ладно! Дело не в том, сколько телеграмма будет стоить и кто платить будет! - сказал Тумаркин. - Все будут платить! А за неимущих внесут товарищи. Гораздо важнее где-нибудь собраться и составить текст телеграммы. Я предлагаю пойти в вегетарианку! Как вы на это смотрите?
      - Есть! В вегетарианку! - ответила компания, и все тринадцать медалистов двинулись в вегетарианскую столовую.
      Пообедав в столовой и убедившись из поданного счета, что идея вегетарианства - великая вещь не только по существу, но и по целому ряду "побочных" обстоятельств, наши тринадцать медалистов составили достаточно убедительную телеграмму министру и, наговорившись вдосталь, разбрелись по домам.
      Глава 10
      ВЕСЕЛАЯ БЕСЕДА
      Хотя медалисты наши в вегетарианской столовой пили за обедом одну только воду, Рабинович вернулся домой в каком-то особенно повышенном настроении. Он чувствовал, что у него голова идет кругом: за последние дни он наслушался и насмотрелся такиx диковин, что не успел еще разобраться во всем. В данную минуту для него было отчетливо ясно одно: он - не студент и получит свои документы обратно через полицию... Так. Что же будет дальше?
      Этот сакраментальный вопрос, который прочим кандидатам-евреям буравил голову, у Рабиновича вызывал только любопытство. Интересно было знать: что же будет дальше? И чем вообще кончится вся эта комедия, в силу которой его принимают за еврея и верят, что он, Гриша Попов, - вовсе не Гриша Попов, а Гершко Рабинович?.. Ха-ха! Он сам не ожидал, что сумеет так хорошо играть эту своеобразную роль!
      Довольный собой, он позвонил у дверей своей квартиры, втайне мечтая о том, что дверь откроет Бетти, смуглая девушка с прекрасными карими глазами и ямочками на матовых щеках... Мало того, он даже совсем по-мальчишески загадал: если откроет Бетти, то, значит, она его любит. А если откроет другой?..
      Он не успел закончить свою мысль, как дверь распахнулась и перед ним появилась Бетти... "Неужели она меня любит?" - спросил себя Рабинович.
      И тут же ответил самоуверенно: "Да, любит! Так же, как и я люблю ее!"
      Увидев его радостное лицо и блестящие глаза, Бетти решила, что он уже принят в студенты, и даже попыталась представить себе его в нарядной студенческой форме...
      - Как дела? - спросила Бетти, заглядывая в его счастливые глаза.
      - Прекрасны! Замечательны! - отвечал Рабинович, не отрывая глаз от лица Бетти и думая все время о счастливой примете, сбывшейся только что у дверей.
      - Стало быть, можно вас поздравить? - спросила Бетти, протягивая ему руку.
      - С чем, собственно? - ответил вопросом Рабинович, пожимая ее руку.
      - С поступлением в университет, разумеется!
      Не желая выпускать руку девушки, Рабинович медлил с ответом, но в конце концов рассказал о положении в университете...
      - То есть как же это? - воскликнула Бетти, всплеснув руками так сильно, что мать, почуя недоброе, выбежала из кухни ни жива ни мертва.
      - В чем дело? Что случилось? - спросила она, глядя на обоих испуганными глазами.
      - Ничего не случилось! - постаралась успокоить ее Бетти. - Представь себе, мама, его не приняли в университет.
      - Ох ты, горе мое! - воскликнула Сарра по-еврейски. - Что же теперь будет?
      Три тревожные мысли пробежали в голове Сарры: 1) что он будет делать без правожительства? 2) что будет с комнатой, если квартирант уедет? и 3) что она будет делать без репетитора?
      - Горе мне, горе! Вот шлим-мазл!.. - ломала руки хозяйка, оплакивая своего квартиранта, точно любящая мать.
      А "виновник торжества", хоть и не понимал ни одного слова из всех этих еврейских причитаний, все же видел по расстроенному лицу Сарры Шапиро, что она оплакивает его.
      Тронутый вниманием, он взял ее обе руки и сказал сердечно:
      - Успокойтесь, матушка, успокойтесь!..
      Но Сара Шапиро не могла успокоиться и, обращаясь к дочери, продолжала:
      - Да что там "матушка", какая там "матушка"? Спроси-ка ты его лучше, что он будет делать без правожительства?
      Из всей этой фразы Рабинович понял только слово "правожительство".
      - Правожительство, матушка, ерунда! - сказал он, покровительственно поглаживая ее по плечу. Этот жест рассмешил всех троих.
      - Как тебе нравится этот тип? - обратилась снова Сарра к дочери по-еврейски. - А ты еще сердишься, когда я называю его "шлим-мазл"...
      - Что это значит "шлимазать"? - спросил квартирант, полагая, очевидно, что это слово имеет отношение к праву жительства.
      Слово "шлимазать" вызвало веселый смех у обеих женщин, а Рабинович, любовавшийся жемчужными зубками Бетти, решил показать, что он хоть и не говорит по-еврейски, однако прекрасно понимает:
      - Если речь идет о том, чтобы "мазать", так мы будем "мазать"! - сказал он, сделав выразительный жест рукой.
      Взрыв хохота был ответом на догадку Рабиновича. Глядя на смеющихся мать и дочь, он рассмеялся и сам.
      - Что это за смех на вас напал? - спросил влетевший, как всегда, неожиданно Давид Шапиро. - Что это у вас так весело? Его уже можно поздравить? - прибавил он, указывая на квартиранта...
      "Поздравление" снова рассмешило всех. Смеялись сочно, со вкусом, а Давид глядел на них, как на сумасшедших, и даже не улыбался.
      В кратких словах Бетти передала отцу всю историю. Он схватился за голову и никак не мог поверить.
      - Как? Медалист?!..
      Потом Давид обратился к жене:
      - Вот видишь? А ты вечно говоришь: "Медаль, медаль!" Вот тебе и медаль.
      И, не слушая ответа Сарры, Давид Шапиро почесал у себя за ухом, наморщил лоб и проговорил про себя:
      - Ай, Давид! Держись, милый! Кажется, ты навязал себе хорошую историю!..
      Глава 11
      НАУКА О "ПРАВОЖИТЕЛЬСТВЕ"
      О Давиде Шапиро можно сказать, что в вопросах "правожительства" он был признанным специалистом. И потому, конечно, не кто другой, как он, взялся "устроить" Рабиновича, но так "устроить", что комар носу не подточит.
      - Парню, имеющему аттестат зрелости, да еще с медалью вдобавок, рассуждал Шапиро, когда документы квартиранта были доставлены из полиции, такому парню нечего горевать о правожительстве! Глупости! Где это сказано, что он должен непременно быть доктором? А если он будет зубным врачом (дантистом), что ему сделается? Хватит с него и этого!
      И Шапиро отправился вместе с Рабиновичем в зубоврачебную школу, потолковал с кем следует и в мгновение ока записал его в дантисты.
      Конечно, это так только говорится: в "мгновение ока". В сущности, пришлось-таки поработать. Одних бумаг и справок хватило бы на десятерых. Но Давида Шапиро не запугаешь формальностями. Он в этих делах, как уверяет, собаку съел. Сколько он сам натерпелся, пока устроил себе правожительство - на правах родителя обучающегося в гимназии Сёмки!..
      И кто может поручиться, что теперь он вне опасности? Кто может гарантировать, что сегодня же ночью его не подымут с постели и не предложат: "а фур-фур на Бердичев"? Сколько таких случаев бывало в Москве и других городах!..
      Рабинович выслушивает бесчисленные рассказы о злоключениях своего квартирохозяина и думает: "Что за удивительный народ? Его гонят, преследуют, как собак, и он все это терпит - без единого слова протеста. Тут кричать нужно! На весь мир кричать, чтоб земля содрогнулась! А они молчат! Странный народ..." Шапиро продолжает свои россказни, пускается в философию, приводит сентенции из талмуда, а Рабинович слушает одним ухом: он занят своими мыслями. Да и, кроме того, напротив, якобы погруженная в книжку, сидит Бетти, от которой он глаз оторвать не может. А Бетти все время чувствует на себе взгляд Рабиновича и прекрасно знает, что он думает только о ней... Она волнуется. Сегодня утром он бросил ей на ходу: "Бетти, я должен вам кое-что сказать..." Он ничего не успел сказать, так как в этот именно момент прибежал Сёмка из гимназии с радостной вестью: он получил две пятерки! Но Бетти достаточно сказанного, чтобы загореться как маков цвет и понять, что Рабинович любит, любит её...
      И не только Бетти, но и мать, Сарра Шапиро, стала квартиранту ближе и дороже после сегодняшнего разговора: улучив минутку, когда Бетти не было дома, Сарра заявила Рабиновичу, что имеет к нему дело.
      - Именно?
      - Видите ли, - начала хозяйка, - я хотела бы, чтобы вы репетитовали (не было Бетти дома, и некому было поправить мамашу) с моей дочерью так же, как вы занимаетесь с Сёмкой. Платить я вам не могу, но обед и ужин я могу вам предложить...
      Рабиновичу пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы не расцеловать Сарру Шапиро.
      Заниматься с Бетти! Обедать с нею за одним столом!.. Нет, на белом свете не много таких хозяек! И вообще к черту всех хозяек! Куда им до Сарры Шапиро!
      Сжав руку хозяйки, Рабинович благодарил ее горячо за предложение и уверял, что он принимает его оxотно. С удовольствием! С наслаждением!
      - Но только... с одним условием! - заявила деловито хозяйка.
      У Рабиновича сердце упало.
      - Например?
      - Чай и сахар - ваши!
      Камень свалился с души юноши.
      - Ну, конечно, мои! Ясно - мои.
      В это время вошла Бетти и, поняв, что "сделка" состоялась, обратилась к мамаше по-еврейски:
      - Не могла потерпеть, пока я сама предложу? А Рабиновичу, зардевшись, сказала с улыбкой:
      - Когда речь идет об обучении детей, моя мамаша становится ужасно деловитой.
      "О, милая, милая Бетти! - подумал Рабинович, пронизывая ее взглядом. -Только такая прелесть, как Бетти, может иметь такую мать, и только такая мать, как вот эта Сарра Шапиро, может иметь такую дочь!"
      Глава 12
      ЮДИФЬ
      Возможно, что, объявив Давида Шапиро специалистом по части "правожительства", мы несколько поторопились.
      Спустя несколько дней после поселения квартиранта Рабиновича в доме Шапиро разразилась катастрофа, обычная, впрочем, в этом университетском городе.
      Было далеко за полночь, когда мирную тишину квартиры просверлил оглушительный трезвон... Другой человек на месте Шапиро, несомненно, скатился бы с кровати либо выскочил в окно. Но Шапиро - человек бывалый. Он знает, что звонки такого рода раздаются только в случае пожара либо еще облавы на евреев, которая на полицейском языке называется мягко "ревизией непрописанных".
      Независимо от названия звонок трещит до тех пор, пока не откроют дверей. Потом в комнату вваливается орава приставов, надзирателей и городовых, и вам велят предъявить документы. Проверяют документы, опрашивают и пересчитывают жильцов и, если все в порядке, вас оставляют в покое.
      Но если бумаги "хромают" или у вас находят "контрабандный товар", сиречь душу иудейского вероисповедания без правожительства... тогда вас просят привести в порядок ваш туалет и пожаловать в участок, где, как известно, "всё разберут". Там начертают на вашем паспорте красным по белому: "На выезд в 24 часа"... Это - наилучший исход. Но бывает и так, что тот же участок предоставляет вам возможность в сопровождении "почетного караула" съездить на родину, где живут ваши тетки, дядья и прочие родственники, с которыми вы, кстати сказать, давненько не видались! Давид Шапиро, как человек опытный, знакомый с визитами такого рода, решил, что особенно церемониться нечего, и, накинув кургузый пиджачок непосредственно на нижнее белье, сунул босые ноги в ночные туфли и стал зажигать спички, которые, как водится в таких случаях, ни за что не хотели загораться.
      - Чего ты спешишь? - спросила Сарра, вырывая у него спички из рук. -Некогда ему, "курьерский поезд"! Черт их не возьмет, если они подождут несколько минут за дверьми!
      Сарра зажгла ночник, и Давид побежал к дверям. Через несколько минут в доме Шапиро было весело, светло и очень оживленно.
      - Сколько тут вас? - спросил высокий, широкоплечий чиновник с толстыми, чувственными губами, сопровождая свой вопрос сладким зевком невыспавшегося здорового человека.
      - Нас трое! - ответил Давид Шапиро.
      Полез в боковой карман и, вытащив оттуда паспорт с прочими документами, предъявил их чиновнику. И хотя у нашего героя зубы лязгали, как в лихорадке, он подал бумаги с изысканным поклоном, галантно шаркнув голой ногой в ночной туфле.
      - Ты говоришь, трое? - переспросил чиновник, разглядывая Сарру Шапиро, тщетно кутавшуюся в одеяло, не закрывавшее круглых, еще свежих плеч и босых ног.
      Сарра вдруг поняла, что Давид говорит что-то несуразное, и в испуге обратилась к нему по-еврейски:
      - Давид, Бог с тобой! Какие трое? Ты забыл, что нас пять человек?
      Давид протер глаза, точно он услыхал ошеломляющую новость:
      - Пятеро? Каким образом у тебя получается пять человек?
      - Математик! - говорит Сарра. - Я и ты - двое, Бетти и Сёмка - четверо...
      Давид ударил себя по лбу, плюнул и сказал полицейскому:
      - Я забыл! Нас не трое, а четверо!..
      - Не четверо, а пятеро! - поправила Сарра.
      - Почему пять? Из какого расчета?
      - Квартиранта ты забыл? Или хочешь накликать беду на свою голову?..
      - Тьфу! - снова отплюнулся Давид. - Я совсем запутался: нас не трое и не четверо, а пятеро!
      - Тэ-экс! - протянул чиновник, не отрывая глаз от черных волос Сарры, разметавшихся по белым плечам. - Пятеро, говоришь? А может, шестеро, семеро? Сейчас увидим!
      Чиновник мигнул своим помощникам, и те взялись за работу. Кровати и шкафы, столы и стулья были осмотрены по нескольку раз. С Сёмки стянули одеяло и поднесли к самому его носу электрический фонарик. То же должно было быть проделано с Бетти, но та проснулась вовремя, соскочила с кровати и завернулась наспех в простыню. В таком виде она предстала перед чиновником с чувственными губами, переводившим глаза с дочери на мать и соображавшим, которую из них он предпочел бы...
      "Черт их знает, которая из них лучше! - думал он про себя. - Обе хороши, но молоденькая соблазнительне!.. Венера!.. Юнона!.. Афродита!" - подбирал он знакомые ему из романов подходящие для Бетти имена.
      И только одно имя, наиболее подходившее этой прелестной девушке с горящими от скорби глазами, он никак не мог вспомнить.
      Имя это было - Юдифь!
      Глава 13
      РУКИ ПРОЧЬ!
      Если бы наш Рабинович был настоящим "Рабиновичем", а не Поповым, он, конечно, имея медаль и не попав в университет, не спал бы так крепко, как спал он в эту ночь... Он не только не слыхал звонков, шума и голосов, но не слыхал даже, как хозяин, тормоша одеяло, кричал у него над ухом:
      - Рабинович! Рабинович! Рабинович!!! Вставайте! Полиция!!
      - Какого черта "Рабинович"? Откуда тут взялся Рабинович? - пробормотал спросонья квартирант, протирая глаза. - В чем дело? Что случилось?
      - Полиция здесь, ревизия! Облава! То есть ревизия!
      - Какого черта полиция, какая ревизия? Кому это нужно? Гоните их в шею!..
      - Господь с вами, Рабинович! Что вы говорите? Правожительство...
      Последнее слово, очевидно, подействовало.
      - Правожительство? Ага! Знаю! Где же оно?
      - Что?
      - Да правожительство, черт его возьми совсем!
      - Тьфу, пропасть! - разозлился Давид Шапиро. - Если бы вы не были евреем, я подумал бы, что вы пьяны! Я вам говорю, что здесь полиция, идет ревизия, спрашивают о вашем правожительстве, а вы говорите: "Где оно?"
      Кое-как разобрав, в чем дело, и увидев в дверях физиономию надзирателя, Рабинович с трудом поднялся и, непрерывно чертыхаясь, вошел в общую комнату, где и застал вышеописанную картину: хозяйку, завернутую в одеяло, Бетти, закутанную в простыню, и против них чиновника с чувственными губами. В первую минуту он не мог сообразить, при чем тут обе полунагие женщины и этот тип, глядящий на них такими глазами. Рабиновича мгновенно зажгла ненависть к этому чиновнику.
      - Сколько тебе лет? - спросил чиновник Бетти.
      - Восемнадцать! - ответила за нее мать. Но чиновник оборвал ее:
      - Не тебя спрашивают!
      - Восемнадцать, - повторила Бетти. - А ты не врешь, душенька? - спросил он с отвратительной усмешкой на плотоядных губах и потянулся, чтобы немного приоткрыть простыню, облегавшую фигуру Бетти.
      Но в это время между ними выросла фигура квартиранта и раздался его громовой выкрик:
      - Руки прочь!..
      Чиновник был ошеломлен.
      Никогда еще за долгое время своей практики ему не приходилось сталкиваться с таким проявлением еврейской наглости.
      С минуту стоял он неподвижно, не находя слов. Затем, отдышавшись, спросил:
      - А ты... кто такой?
      - Что за "ты"? Прошу не "тыкать"!
      У чиновника даже руки опустились.
      С кривой усмешкой он приказал своим помощникам:
      - Взять!
      - Нечего "брать"! Я сам иду, - сказал Рабинович и в сопровождении городовых пошел в свою комнату одеваться.
      Чиновник, только что млевший в присутствии двух полунагих женщин, и особенно младшей, теперь задыхался от злобы. Нахальный "жидовский" мальчишка грубо прервал его прекрасные иллюзии...
      "А? - думал он. - Венера... Юнона... Афродита... Ап-петитная жидовочка! Нечего сказать! Жаль! Вместо этого парня я предпочел бы "взять" эту... Венеру с еврейской улицы..."
      Ночь была на исходе. Чиновник торопил своих помощников. Но Рабинович одевался очень спокойно и с нарочитой медлительностью.
      Давид Шапиро пробовал было заступиться за своего квартиранта. Клялся, что у него наизаконнейшее правожительство, только документ сейчас находится в зубоврачебной школе. Но чиновник, отстранив Давида жестом, обратился к тем, что помогали Рабиновичу одеваться:
      - Какого черта вы там возитесь? Не оглянешься, как светать начнет. А на этой улице еще достаточно контрабанды у "сынов Израиля"! Живо! Шевелись! Готово? Марш!..
      Глава 14
      БЕССОННАЯ НОЧЬ
      В эту тревожную ночь в доме Шапиро никто, конечно, спать уж не мог.
      Давид Шапиро с женой вырабатывали план действий.
      - Завтра, чуть свет, бегу к полицмейстеру!
      - К полицмейстеру? - перебивает Сарра. - Чего это ты полетишь к полицмейстеру? Курьерский поезд! Раньше нужно в зубоврачебную школу, а потом уж...
      - Ну, спасибо, что надоумила! Без тебя я, конечно, не догадался бы! Когда речь идет о правожительстве, ты могла бы на меня положиться!
      - Ты думаешь? Если ты уж такой специалист, почему ты не позаботился, чтоб бумаги были у него в кармане?
      - Ну что говорить с дурой? Я тебе, кажется, семьдесят семь раз повторял, что он - мальчишка и мальчишка! Сколько я ему толкую, что еврей без правожительства - то же, что человек без воздуха, ему как с гуся вода! В одно ухо влетело, в другое вылетело. Странный тип этот Рабинович! Очень нужно было ему набрасываться на чиновника и кричать так, что я чуть не умер со страху. У него какие-то совсем не еврейские замашки! Ничего не боится: ни полиции, ни черта, ни лешего!
      Тут в разговор вмешивается Бетти. Возмущенная последней тирадой, она отчитывает своего папашу: можно ли ставить в вину человеку то, что является его достоинством...
      За отца заступается мать и тоже получает надлежащую отповедь от дочери.
      Так за разговором проходит вся ночь.
      Даже Сёмка никак не может заснуть. Самый факт ареста его учителя Сёмка объясняет себе довольно легко: очевидно, документы Рабиновича не в порядке... Такие вещи мальчику не внове. Но беда в том, - и Сёмка это прекрасно знает, что своими пятерками он обязан главным образом репетитору! Без него Сёмке вряд ли удастся так часто приносить домой блестящие отметки, а стало быть, и получать от своего папаши двугривенные, которые он тратит на кинематограф.
      Кроме всего, ему Рабиновича жаль: а вдруг его вышлют по этапу! С кем тогда Сёмка будет заниматься? С Бетти? Она вспыльчива, как спичка! С Рабиновичем заниматься - сплошное удовольствие.
      Сёмка любит его! И учитель любит своего ученика. Он вообще всех их любит: его, маму, Бетти, Бетти больше всех! Он это знает наверно. Учитель не перестает пожирать глазами Бетти. И почему он опускает глаза и краснеет, когда мама перехватывает его взгляд, устремленный на Бетти?..
      И сестра его тоже здорово любит! Сёмка видит, как под взглядом учителя она краснеет. Жаль будет, если сестра останется без учителя... Но неужели он не вернется? Сёмка вслушивается в слова Бетти.
      - Не могу больше слушать! - говорит она родителям. Лопнуть можно! Чего вы хотите? Чтобы он позволил себя третировать, как вы? Ползать перед ними на четвереньках, как вы? Его не станут "тыкать", как вас? Будьте уверены!
      - Ах, какое счастье! - восклицает с иронией мать. - Что ты скажешь про такое счастье! Ему не скажут "ты"! Ну так ему скажут "вы": будь-те любезны и убирай-тесь подобру-поздорову обратно в Шклов!..
      - Ну, положим, это ты уж рассуждаешь по-бабьи! - перебивает отец. - Назад в Шклов его не пошлют. Положись на меня... Закон - это закон! Зубоврачебная школа ничем не хуже университета! Пусть только день настанет, и я полечу к полицмейстеру...
      - Опять он уж летит к полицмейстеру! - вставляет мать. - В зубоврачебную надо!
      - Ну, ясно! Его освободят немедленно.
      - Дай Бог! - говорит Сарра со вздохом.
      Сёмка успокаивается и через минуту уже крепко спит.
      Глава 15
      В ЗАТОЧЕНИИ
      Если глубокой ночью стащить человека с кровати, заставить его, полусонного, пройти несколько улиц в сопровождении "почетного караула", исполняющего свои обязанности с похвальной энергией, подгоняя свою жертву пинками; если заставить его месить ногами осеннюю грязь и при этом совершенно не стесняться в выражениях; если конечным пунктом путешествия окажется помещение, в котором топор в воздухе виснет от головокружительных запахов и "интимных" разговоров; и если его поместят в компанию воров, бандитов, проституток низшего сорта и прочего сброда, - то можно сказать с уверенностью, что человек, попавший в этакий переплет, потеряет всю свою самонадеянность, горделивое сознание своей силы и задумается о вещах, меньше всего приходивших до того в голову...
      Как ни крепился наш герой, молодецки шагавший в ногу с "обходом", все же, когда его водворили на место, он с первой же минуты должен был сознаться, что читать о чужих мытарствах несравненно легче, нежели испытывать их на самом себе, и что быть евреем - одно из наиболее сомнительных удовольствий...
      Переживаний и вынесенных за одну ночь впечатлений хватило бы Рабиновичу с лихвой на целый год жизни...
      Ежеминутно раскрывалась дверь, и помещение проглатывало все новые и новые "транспорты" людей; в большинстве евреев, оборванных, забитых, несчастныx...
      Особенно поразило нашего арестанта, что "старожилы", завсегдатаи полицейского участка, встречали евреев с особенной радостью, с забористым словечком и приветствием, вроде: "жидовская морда", "собака неверная", "пся крев", в зависимости от национальности приветствующего. Еще больше поражало спокойствие, с которым новоприбывшие принимали все эти лестные знаки внимания. Когда одному из несчастных пленников, тащившему за плечами мешок, который был втрое больше его самого, какой-то широкоплечий оборванец сделал довольно прозрачный "намек" - кулаком под ребра, обладатель мешка, еле устоявший на ногах, заглянул хулигану в лицо с таким видом, будто хотел выяснить, "что, собственно, он этим хочет сказать?"
      А остальные евреи, вопреки ожиданиям, набросились на потерпевшего и, насколько Рабинович мог понять, упрекали своего собрата в том, что он суется со своим мешком куда не следует...
      "Почему за него не заступились? - подумал Рабинович. - Куда девалась пресловутая еврейская солидарность, знаменитый "кагал", о котором столько кричат "Новое время" и другие так называемые "правые" газеты? Да и вообще, что это за народ такой, который в невыносимых условиях существования ест, пьет, спит, торгует, учится, посещает театры и концерты, танцует и веселится? И откуда берется эта всеобщая к ним вражда? Не может же она быть беспричинной! Нет, здесь что-то есть. Очевидно, в них есть нечто... нечто отталкивающее..."
      Дверь снова распахнулась, и в помещение ввалилась новая группа, состоящая опять-таки в большинстве из евреев. Все они говорили одновременно и до того громко, что какой-то пересмешник, ко всеобщему удовольствию, стал их передразнивать: "гер-гер-гер"...
      Это заставило группу понизить тон... Но шутнику это не понравилось, и он налетел на них с претензией: почему они шепчутся, секретничают, шаxермаxерствуют...
      - Недаром их бьют! - раздался чей-то голос из угла.
      - Бить мало! - подхватил второй голос, принадлежавший, судя по манере говорить, интеллигенту. - Мало бить! У этих типов надо все имущество экспроприировать, а самих вырезать, как собак!
      Рабинович даже привстал с места, чтобы разглядеть энергичного "интеллигента". Но в это время он встретился с парой глаз, показавшихся ему знакомыми: глаза узнали его.
      Глава 16
      ВСТРЕЧА
      Знакомые глаза принадлежали тому самому пинскому юноше с угреватым лицом, который в числе тринадцати злополучных медалистов подписал телеграмму министру просвещения.
      - Шолом алейxем!7 - приветствовал он нараспев Рабиновича, но тут же, спохватившись, продолжал по-русски: - Ба! Я и забыл, что вы феномен, владеющий всеми языками, кроме своего родного! Что же, неужели и это не дает правожительства, коллега Рабинович?
      - Вы еще не утратили способности шутить? Как вы попали сюда?
      - Как попал? Ха-ха! По той же "протекции", что и вы! Ночь облав! Плевать я, впрочем, на них хотел. Что они мне сделают? Напишут на выезд? Эка важность! Поеду в Пинск! Хотя, чтобы у них так был нос на лице, как у меня есть теперь деньги на дорогу. Вот о своей сестре я действительно беспокоюсь: меня у нее накрыли, и теперь она может лишиться правожительства. Ее муж - ремесленник, переплетчик... Ну, а вас где сцапали?
      - Меня? Но чего же мы стоим? Присядьте! - сказал Рабинович, но тут же убедился в том, что уступленное ему раньше место уже занято. Сосед по скамейке, узнавший из разговоров, что край скамейки занимал человек по фамилии Рабинович, немедленно разлегся во всю длину и завёл разговор на тему о евреях с подсевшей к нему девицей, от которой несло сивухой и йодоформом.
      - Прямо-таки проходу нет от них!
      - Погибели на них нет! - сочувственно отозвалась благоухающая "жрица любви", разглядывая свои элегантные ботинки.
      - Сущие микробы! - подхватил "интеллигент". - Особенность микробов, видите ли, состоит в том, что чем больше с ними возятся, тем обильнее они размножаются! Почитайте газету "Знамя"8 и вы узнаете, что это за племя!..
      Интеллигент пустился в рассуждения, а аудитория стала внимательно прислушиваться, вставляя изредка крепкое словцо или длинное ругательство, вызывавшее общее одобрение.
      - Стоит ли прислушиваться к собачьему лаю? - сказал Рабиновичу пинский парень и, оттащив своего собеседника в угол, стал его расспрашивать о житье-бытье, о зубоврачебной школе и судьбе посланной министру телеграммы.
      - Об этом надо Тумаркина спросить, - сказал Рабинович и в свою очередь спросил товарища о его видах на будущее.
      - А, не спрашивайте лучше! - отмахнулся пинчук с усмешкой. - Все мои планы разрушены! У меня, понимаете, вертятся в башке всякие идеи о медицинских изысканиях и открытиях. Хотелось мне в химию удариться! Тянет, понимаете, в лабораторию! С тех пор как Эрлих обнародовал знаменитый препарат, я не могу успокоиться. Сверлит, понимаете, голову мысль, что тем же путем можно лечить не только сифилис, но и рак, туберкулез и прочие несчастья! Да здравствует Эрлих! А знаете ли вы, между прочим, что он "нашенский"?
      - Кто? - спрашивает Рабинович, разглядывая выпуклый лоб своего коллеги.
      - Кто? - переспрашивает пинчук с досадой. - Профессор Эрлих.
      - Что означает "нашенский"?
      - Это значит, что он тоже не имеет права жительства, так же как вы, я и все мы! Ха-ха! И если бы вздумал пожаловать сюда, он бы наравне с нами сидел в этом злачном месте и слушал бы лекцию "о микробаx"... Хорошо, что он в Германии! Хотя, будьте спокойны, он и там чувствует, что значит быть евреем...
      - Неужто?
      - Подумаешь! А что за радость там? Да что вы, милый, газет не читаете? Не интересуетесь? Не еврей вы, что ли?
      - Нет! - брякнул Рабинович и тотчас спохватился: - То есть, конечно, я еврей, но в последнее время мало читаю... Что же о нем пишут?..
      - Что пишут? Ужасное! В первое время его вообще никто признавать не хотел: какой-то франкфуртский профессоришка. Теперь, положим, уже знают, кто он такой! И все же, когда он попытался пройти в Берлинский университет, хотел получить там кафедру, лабораторию и студентов, ему без всякой церемонии отказали.
      - Почему?
      Пинский парень расхохотался:
      - Почему? Потому что "потому" кончается на "у"! Не слышите, что ли: "микробы", "паразиты", "эксплуататоры"... Ха-ха-ха!..
      ***
      Разговоры с товарищем вернули Рабиновича к прежним мыслям. Задача не разрешена. Вопрос остается в силе: откуда берется эта непонятная вражда к евреям?
      И Рабинович вспомнил, что в свое время, когда он еще не был "Рабиновичем", он все эти россказни об "эксплуататорах", "микробах" и "паразитах" много раз слыхал и читал в газетах определенного типа, однако все это проходило мимо его внимания, как-то не задевало. Но сейчас, когда он находится среди евреев и вынужден жить одной с ними жизнью, он, конечно, добьется истины! Эта мысль так захватила "пленника", что он забыл, где находится, и не заметил, как промелькнула ночь.
      Утром на оживленном и свежем лице его не осталось никаких следов так неожиданно проведенной ночи, и, когда его вызвали наверх, он готов был учинить скандал полицейскому приставу.
      Однако энергия Рабиновича осталась неиспользованной, так как ему объявили, что только что от полицмейстера сообщили, что документы Рабиновича в порядке и он свободен.
      "Шапиро постарался!" - мелькнуло в голове Рабиновича, и тут же по ассоциации вспомнилась Бетти. И странная, неизведанная теплота и нежность хлынули к сердцу.
      "Неужели это серьезно? - подумал Рабикович, усаживаясь в извозчичью пролетку. - Что же будет, что будет?"
      Вопрос этот, в сущности, уже несколько дней не давал ему покоя. В конце концов придется ведь открыть секрет, рассказать, кто он. Как он ей скажет об этом?.. И что будет потом?
      Мысли вихрем кружились в голове Рабиновича, катившего в оглушительно дребезжавшей пролетке по ухабистой мостовой. Но все вопросы улетучились, как только на резкий его звонок в дверях показалась Бетти. Она не бросилась ему на шею, только встретила его чуть теплее обычного. Но глаза ее сказали ему много больше.
      Рабинович вошел в дом Шапиро, точно под родной кров. В доме стало весело. Накрыли к столу, и все наперебой стали рассказывать, как каждый из них провёл остаток ночи. А Давид Шапиро пустился в повествование о том, как он, еле дождавшись утра, побежал в зубоврачебную школу, а оттуда к полицмейстеру...
      - Сейчас же он пошел! - перебила жена. - Я ему, может быть, десять раз подряд повторяла, что сначала необходимо идти в школу, а потом уже к полицмейстеру!
      - Что ты скажешь про нее? - обратился Шапиро к дочери. - Она говорит, что она сказала...
      - Ну ладно! Кто бы ни сказал, - оборвала Бетти и обратилась к квартиранту: - Расскажите-ка лучше вы, что было утром, когда вас вызвали?
      Задребезжал звонок.
      - Кто там?
      Сёмка вернулся из гимназии. Раскрасневшийся, запыхавшийся, с сумкой за плечами, прямо с порога - на шею учителю.
      Учитель с учеником крепко расцеловались.
      Глава 17
      ПОСЛЕ ОБЛАВЫ
      Ночь, проведенная Рабиновичем в полицейском участке, все же не прошла для него даром: он прихворнул. Еще с утра жаловался на головную боль, его слегка знобило, а к вечеру он лежал в своей кровати, укрытый поверх одеяла периной, и обливался потом. Перина была хозяйская, да и самый процесс потения был делом рук сердобольной Сарры Шапиро. Она напоила его чаем с малиной, основательно укрыла и приготовила уксус со спиртом, которым Давиду Шапиро надлежало натереть квартиранта.
      Сарра Шапиро хотела послать Бетти за врачом, но Рабинович заупрямился: не надо!
      - Что вам помешает, если доктор вас посмотрит?..
      - Не нужно!
      - Знакомый доктор, свой человек.
      - Не надо!
      - Да и берет он недорого... сколько дадут.
      - Не надо!
      - Вот сумасшедший упрямец, - сказала Сарра дочери по-еврейски и обратилась к квартиранту по-русски: - Скажите, пожалуйста, все ли Рабиновичи таковы или только вы так отличаетесь?
      - Все таковы!
      - Не лучше, чем Шапиро?
      - Еще хуже!
      - Ну, если так, вас есть с чем поздравить!
      Рабинович ничего не ответил, переглянулся с Бетти, и оба так весело рассмеялись, что, глядя на них, не выдержала и Сарра. Затем она засучила рукава и отправилась на кухню готовить куриный бульон для больного.
      - Ну ладно, доктора вы не хотите, но бульон-то вы не откажетесь скушать? Черт знает, откуда берутся такие сумасшедшие на свете!..
      Молодые люди остались одни. После вчерашней истории они чувствовали себя как-то особенно хорошо и смеялись без всякой видимой причины, просто потому, что оба были молоды, свежи и здоровы. К тому же какая-то неясная, неведомая сила влекла их друг к другу с первой встречи. И хотя никаких разговоров между ними на эту тему не было, оба чувствовали, что они друг другу далеко не безразличны.
      ***
      Бульон хозяйского изготовления, по свидетельству самой Сарры Шапиро, имел "райский вкус" и был достоин "царского стола".
      Мнение хозяйки целиком разделял больной, испытывавший несказанное удовольствие не столько от самого бульона, сколько от того, что тут же рядом сидела Бетти, которая держала тарелку и следила за тем, чтобы он съел все, до капельки.
      Черт возьми, хворать таким образом, кормясь из Беттиных ручек, он готов и подольше!
      Но в это время, как всегда неожиданно, влетел в дом Шапиро и сразу затараторил:
      - Ну, что тут уже случилось? Квартирант заболел? Что с ним? Температура? Почему не посылают за доктором?
      - Здравствуйте, курьерский поезд! - встретила его по своему обыкновению Сарра. - Откуда ты знаешь, что мы не хотели позвать доктора?
      - "Хотели звать"? Чего же его не зовут?
      - Поди спроси его!
      Давид Шапиро в таких случаях не любит длительных дискуссий. Схватил на лету пальто и шапку, побежал и через несколько минут, к великому огорчению квартиранта, приволок доктора. Домашний врач семьи Шапиро подсел к Рабиновичу, пощупал пульс, приложил ухо к груди и с размаху хлопнул его по плечу.
      - Ну, нечего дурить! Всем больным можно пожелать таких болезней! Дай Бог каждому еврею иметь такое сердце и такие легкие, - сказал доктор и прибавил по-еврейски: - Молодой человек, вы, очевидно, никогда в хедере не учились!9
      Узнав от хозяйки, что больной не понимает ни слова по-еврейски, доктор даже привскочил со стула. Несколько раз подряд он надевал и снимал очки, переглядывался со всеми и вдруг стал прощаться.
      Повоевав с Рабиновичем из-за денег, которые он отказывался принимать, и в конце концов приняв их, доктор вышел в другую комнату и, прощаясь с семьей Шапиро, проговорил:
      - Странный, странный у вас квартирант! Очень странный! Загадка...
      Глава 18
      ЗАГАДКА
      Рабинович казался загадкой не только доктору, но и всем имевшим с ним дело: его манеры, внешний вид, мысли, язык - все было как-то необычно для еврея и возбуждало если не сомнения, то любопытство. Поражало в нем полное отсутствие характерных еврейских черт: находчивости, изворотливости, сноровки... Подчас он бывал наивен, как дитя, задавал смехотворные вопросы, приходил в восторг от самых обыденных вещей...
      Первое время пришлось употребить немало усилий, чтобы вдолбить ему представление о правожительстве. Он никак не мог поверить, что в этом самом городе имеются районы, в которых евреям жить не разрешается.
      - Возможно ли это? - спросил он. - Да что мы, в самом деле, в Древнем Риме живем, в Испании?.. Или в пятнадцатом веке?..
      - Вот чудак! - прервал его Давид Шапиро. - Поди поговори с ним! Ему толкуешь одно, а он свое, А знаете ли вы, что в нашем городе имеется улица, по одной стороне которой евреям селиться разрешается, а по другой запрещено?
      И Рабинович не мог успокоиться до тех пор, пока однажды, в субботу, хозяин не сводил его лично на эту самую улицу. Рассказам Давида Шапиро после этой прогулки не было конца. Он открыто смеялся над Рабиновичем:
      - Ох и чудак же этот Рабинович! Представьте себе, он думал, что по запрещенной стороне этой улицы еврею даже проходить нельзя!
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.

  • Страницы:
    1, 2, 3