В тылу как в тылу

      - Именно любовь сделала его вечным холостяком... Это выглядит старомодной историей, - при мне сказала маме наша соседка. Она думала, что я, в то время еще первоклассник, ничего не пойму: взрослые нередко на этот счет ошибаются.
      - Не называй старомодным то, что тебе недоступно, - ответила мама соседке. - Мы часто смешиваем современность с самими собой. А рыцарство, учти, всегда современно!
      Значит, она считала Подкидыша рыцарем... Он им и был. Его родителей похоронили на Ваганьковском кладбище.
      - И мое место там, - говорил Николай Евдокимович, будто поскорей добраться до этого места было его мечтой. - Только там... Других пунктов в моем завещании не будет.
      Больше всего на свете Подкидыш любил Москву. А потом - мою маму.
      Он знал все арбатские переулки, в одном из которых был и наш дом. Он мог безошибочно сообщить, у кого и на сколько дней останавливался Пушкин, где умер Гоголь, а где бывали Веневитинов или Вяземский.
      - Ты ходишь на лыжах по Гоголевскому бульвару? Не возражаешь, чтобы мы с тобой как-нибудь погуляли без лыж? Там, ближе к Кропоткинским воротам, есть такие святыни...
      - А знаете, однажды зимой я лизнул бронзу на памятнике. Хотел попробовать снег!
      - И язык остался на бронзе?
      - Лучше бы он взял себе язык Гоголя, чем подарил ему свой! - заметила мама.
      - И еще я катаюсь на этом бульваре с гор, - сообщил я Подкидышу.
      - Горы!.. - грустно воскликнул он. - Когда-нибудь они покажутся тебе небольшим возвышением. Наши представления со временем так меняются!
      - Почему вы говорите об этом с печалью? - спросила мама.
      - "Печаль моя светла..." Она вызвана сожалением, что зрелость так точно определяет разницу между горой и холмом.
      Пушкина он цитировал постоянно, считая, что поэт сказал все обо всем на свете.
      - В моем возрасте это уже можно постичь! - утверждал Подкидыш.
      Цитаты он очень естественно вплетал в свою речь, потому что они точно выражали и его собственные суждения.
      На фронт Подкидыша не взяли главным образом из-за плохого зрения. Стекла его роговых очков были такие толстые, что я не мог определить, какого цвета у Николая Евдокимовича глаза. Видно было только, что они очень добрые.
      Своего "белого билета" Подкидыш стыдился.
      - У меня на медкомиссии обнаружили еще кучу болезней, - признался он мне. - Председатель сказал: "Практически у вас здоровы одни только уши". Не возражаешь против такого диагноза? Но Катюше не говори!
      Маму он называл Катюшей.
      - Не возражаете, чтобы я и завтра заглянул к вам? - спрашивал он у мамы.
      - Если мы вернемся с объекта раньше двенадцати ночи, пожалуйста!
      - Значит, не возражаете? А то, может быть, я наскучил: столько "сердца горестных замет", - сказал он, я помню.
      - У меня "ума холодные наблюдения", поскольку мы должны принять завтра очередной эшелон. У вас "сердца горестные заметы". Получается искомое равновесие.
      Назавтра они с мамой, как правило, возвращались позже двенадцати. И на второй и на третий день тоже... А через недельку им вновь удавалось выкроить часа полтора. Я очень любил эти вечера, потому что мы вспоминали о Москве, о мирных годах, казавшихся нереальными, об отце...
      Однажды утром, минут в пятнадцать седьмого, когда мама уже собиралась на работу. Подкидыш ворвался к нам без всякого предупреждения.
      - Не возражаете? - И сразу вбежал. - Их разгромили под Москвой! Вы это предвидели, Катюша. И говорили об этом... Свершилось!
      - А как вы узнали?
      - По радио.
      - Вдруг теперь... и письмо придет?
      - Разумеется... Можно не сомневаться! И ты вставай, - тормошил меня интеллигентный Подкидыш.
      А вечером мы собрались, чтобы отметить праздник.
      Усталые, серые лица вроде бы оживились - ив бараке стало уютней. Мама всегда была гостеприимной хозяйкой. Если кто-нибудь приходил к нам в Москве неожиданно, без приглашения, она, произнеся в коридоре приветственные слова, не хваталась на кухне за голову, а говорила откровенно:
      - Чем уж богаты...
      Если у нас оказывался Подкидыш, духовное богатство семьи, естественно, увеличивалось. Он подробно сообщал о том, что было раньше на месте какой-нибудь станции метро или дома, в котором жили наши незваные гости, и те были очень довольны. На стол мама выставляла все, что висело за форточкой, на крючке. И буфет она полностью очищала с таким видом, будто он оставался до краев переполненным. Она отдавала, делилась, но не отрывала от себя.
      В тот вечер, в бараке, мама предложила всем "объединить продуктовые запасы", откинуть бывшие скатерти, старые ковры и портьеры, разделявшие нас. Барак сразу сделался длинным, как деревянный туннель. Резали затвердевшие от холода буханки. казавшиеся ненастоящими, бутафорскими; покрывали хлебные куски таким тончайшим слоем масла, что сквозь него ясно просвечивали цвет хлеба и все его поры.
      Кто-то принес полбутылки спирта и разбавил его водой до такой степени, что остался лишь запах.
      - "Друзья мои, прекрасен наш союз"! - воскликнул Подкидыш. Это прозвучало слишком возвышенно, и я пригнул голову, уставился в пол, как бывает в театре, если на сцене происходит что-то неестественное, фальшивое.
      Но в ответ все захлопали. И тогда мама сказала:
      - За Москву! И чтобы наши мужья вернулись... - Посмотрела на женщин и поспешно добавила: - Братья и сыновья тоже!
      Мне стало страшно. Заныло в животе. Я скрючился, присел на топчан. И тут перехватил пристальный взгляд Николая Евдокимовича. Он пробился даже сквозь толстые стекла очков.
      На следующий день, когда я возвращался из школы, Подкидыш ждал меня возле барака. Он отлучился с объекта, что нелегко было сделать. Морозный и сухой воздух потрескивал, точно кто-то баловался деревянным игрушечным пистолетом. Вокруг лежал снег, серый от золы, которую ТЭЦ, работавшая, как и люди, взахлеб, через силу, вываливала на город.
      И снова толстые стекла очков, даже заиндевевшие, показались мне увеличительными: Николай Евдокимович хотел проникнуть в глубь моей тайны.
      - Он... убит?
      - Нет... Я думаю, нет.
      - Что было в письме?
      - Откуда вы...
      - Катюша ничего не узнает, - впервые в жизни перебил он меня. - Но сейчас не скрывай! Что с отцом?
      - Пропал без вести.
      - "И от судеб защиты нет..." - прошептал Николай Евдокимович.
      - Слово "пропал" имеет в русском языке не одно значение, - начал я успокаивать его и себя.
      Я озирался, прикрывал рот заштопанной, шершавой варежкой.
      - Ты прав, - согласился Подкидыш. - Наверно, ты прав... "Пропал" ближе к слову "потерялся", чем к слову "погиб". А тот, кто потерялся, может найтись. - Он взглянул на меня с надеждой.
      - Как мы находим силы? - Подкидыш снял и протер очки. - Где мы находим?
      - Организм приспосабливается.
      - Весь... Кроме сердца, - ответил он. Съежился и побежал на работу.
      "Но ведь мама может послать запрос, - подумал я вдруг. - И ей сообщат".
      Она бы давно уж послала, но, как я догадывался, просто боялась, предпочитала неведение. Могла, однако, не выдержать... В каком словаре искал бы я тогда утешительные определения слова "пропал"?
      Надо было предпринимать что-то срочное!
      Вскоре ко мне пришел Олег делать уроки.
      Обычно он торопился, а на этот раз раскладывал тетради и учебники не спеша:
      - Отец печатает на машинке - и сестры спят.
      - Обе?
      - Они все делают коллективно!
      - А отец, значит, печатает?
      В голову мне пришла неожиданная идея.
      - Сотрудников всех призвали, - стал объяснять Олег. - Остался только отец с машинисткой. Она печатать почти не умеет... Но у нее муж на войне. Дети болеют... Карточки получать надо! А печатает плохо. Я и то лучше... Приходится помогать отцу: ему одной рукой трудно.
      - А мне ты поможешь?
      Я взял Олега за плечи и повернул к себе лицом.
      Огромные глаза его еще больше расширились.
      - Объясни, пожалуйста.
      - Объясню... Только тихо!
      * * *
      - Притормозите еще. Выходить я не буду. Издали посмотрю... - пообещал я таксисту.
      Барака, в котором мы жили, уже не было. На его месте был парк, который назывался парком Победы.
      "Первую победу, - вспомнил я, - мы отмечали зимой сорок первого именно здесь".
      Таксист нажал на газ, боясь, должно быть, что я передумаю и захочу прогуляться по парку.
      Сестры Олега действительно засыпали под пишущую машинку. Под эту странную колыбельную песню: организм приспосабливается.
      Они умещались на одной тахте, обнесенной со всех сторон аккуратными досками, как забором.
      - Это я придумал, - сказал Олег. - А иначе за ними не уследишь: расползутся, свалятся - не отыщешь.
      Мать Олега тоже называлась "сестрой": старшей медсестрой госпиталя, который был в трех километрах от города. - Дома ночует два раза в неделю, - сообщил Олег.
      - Взяла бы отпуск. Раз... дочери маленькие...
      - Мы уговаривали. Но у нее двух братьев убили.
      - Так... быстро? - спросил я.
      - Одного в августе на Украине. А другого недавно возле Калинина... Оба моложе ее. Была старшей сестрой в семье, а теперь только в госпитале. Если бы не они, - Олег кивнул на тахту, обнесенную досками, на фронт бы ушла.
      - Тебя бы оставила?
      - Я же взрослый.
      "Тот, кто должен отвечать за других, раньше взрослеет", - подумал я. Меня-то ведь мама считала ребенком.
      - Брат ее, который погиб под Калинином, - продолжал Олег, - только что школу окончил. Непонятно, зачем учился. Готовил уроки, как мы с тобой. Мать, я боялся, с ума сойдет. Была старшей сестрой! Понимаешь?
      Глядя на него, на старшего Многодетного брата, я пони - Вам бы бабушек с дедушками на помощь!
      - Они в Белоруссии остались. В деревне... "Здесь мы родились, здесь мы и будем..." А твои?
      - У мамы давно уже нету... А папины в Ленинграде.
      - И сам отец был... То есть, я хотел сказать, он тоже из Ленинграда?
      - Подкидыш говорит, что "оттуда вся его потомственная интеллигентность".
      Олег сел за машинку, медленно застучал, и сестры, которые уже были сонными, сразу затихли.
      От имени командира воинской части мы сообщили Екатерине Андреевне Тихомировой, что муж ее, легко раненный, попал к партизанам, в такие места, откуда писать невозможно. И что, как только освободят Украину, сразу придет письмо...
      Олег достал со дна ящика, из-под газет, конверт, полученный мною из рук болезненной девушки. Там он его хранил... Мы заменили листок с типографским текстом на тот, который пришел "от командира воинской части". И я спрятал конверт в портфель.
      Потом явился отец Олега.
      Ни осень, ни зима не смыли, не вывели дождем и морозом веснушки с его лица. А ушанка еле держалась на высоких, жестких волосах, словно на проволочных витках.
      Движением левого плеча он ловко сбросил шинель. Плечо как бы обрывалось пустым рукавом, заправленным за пояс гимнастерки.
      "Повезло Олегу, - подумал я. - Отца его больше никуда не отправят..." Я сразу же устыдился этой мысли. Но она все равно осталась со мной.
      Будто прочитав ее, Кузьма Петрович сказал:
      - Зачем демобилизовали? Правую руку вполне можно заставить и за левую потрудиться. Научить и заставить!
      Он не гордился своим пустым рукавом, а поглядывал на него со смущением.
      Правая рука, чувствуя ответственность и за левую, не знала покоя. Она то приглаживала волосы, которые пригладить было немыслимо, то пробегала по клавишам машинки, точно по клавишам баяна или аккордеона, то перелистывала толстый блокнот.
      - Стройматериал для завтрашнего номера! Время такое, что людям беседовать некогда. На лету ловлю факты, заказываю статьи и заметки. Привык уже!
      - Организм приспосабливается, - в очередной раз произнес Олег.
      - Мирное время в этом полностью убедить нас не может, - ответил Кузьма Петрович. - А война за шесть месяцев доказала, что человек может вынести все. Только зачем ему все выносить?
      В раннем детстве Олег называл отца папой Кузей. Дома его и сейчас звали так.
      - Радость может быть безграничной, - продолжал папа Кузя. - Я за это! Но беда... Чтобы ее можно было выдержать, перенести, возникает энергия родства. Какой еще не бывало... Между чужими людьми! Вы заметили? - Мы с Олегом кивнули. - Между прочим, - обратился ко мне папа Кузя, Екатерина Андреевна твоя мать?
      - Моя...
      - Да что ты говоришь! Не представлял себе. Слышу: "Дима Тихомиров... Дима Тихомиров...", а спросить, как зовут маму, все забывал. Стало быть, ты ее сын? Хорошо. Я за это!
      - Вы ее знаете?
      - Недавно о ней писал. Неужели не показала?
      - Нет.
      - Значит, не так написал.
      - Что вы! Просто не любит она...
      - Не любит? Но ты почитай. Я принесу этот номер.
      Он говорил и двигался так стремительно, точно хотел доказать самому себе, что потеря левой руки на нем вовсе не отразилась.
      - АО чем вы писали? - спросил я.
      - Они с инженером Елизаровым...
      - С Николаем Евдокимовичем?
      - Именно с ним... Так вот, они вместе придумали, как подавать оборудование на рабочие места новым способом. Предложили передвижные деревянные краны, кое-где опоясанные металлом.
      - Деревянные?! - воскликнул я, будто разбирался в передвижных кранах.
      - Они уже соорудили один такой кран. Представляете: дерево вместо металла. Я за это! Решили проблему. И тихо, без шума.
      - Не любят они...
      - Не любят? Хорошо. Я за это!
      Правая рука его, не найдя дела, дважды стукнула по столу. Пишущая машинка слегка подпрыгнула. Обе сестры проснулись, испугались и сразу заплакали.
      10
      Пора детства не отягощена опытом и потому в мыслях и действиях своих бывает до наивности непосредственна. Она уверена, что добро должно порождать только добро и причем сразу, незамедлительно.
      Олег выстукал на машинке письмо, которое доказывало, что мой отец не погиб... "Вот сейчас покажу его маме, - думал я по дороге домой, - и она успокоится". Впопыхах я забыл, что письмо это могло стать желанной вестью и облегчением лишь по сравнению с истиной, о которой мама не знала. В те далекие одиннадцать лет я любил мысленно ставить других на свое место и легко предсказывать таким образом чужие поступки, не сознавая, что на своем месте могу быть только я сам. Я скрывал от мамы извещение, пришедшее из Москвы, но свой предстоящий разговор строил так, будто она, как и я, обо всем уже знала.
      "...Легко раненный попал к партизанам, в такие места, откуда писать невозможно", - напечатал Олег. Это было радостью на фоне слов "пропал без вести". Но ведь мама этих слов не читала.
      Я завернул на почту. По-прежнему я заходил туда каждый день, и почти каждый день девушка с прозрачными пальцами говорила мне, что найдет другую работу. И еще повторяла:
      "Треугольные письма люблю, а конвертов... боюсь. Особенно если тонкие и со штампом. Почему именно я должна их вручать?"
      - Война - время писем, - сказал однажды Подкидыш. - Она всех раскидала в стороны. И люди пишут друг другу, как никогда! Разлучает, объединяет... - медленно повторил он свою старую мысль про войну.
      На почте никого не было: весь город в это время работал.
      Увидев меня, девушка вскочила, и лицо ее исчезло из окошка, скрылось за непроницаемо-матовым стеклом. Но я заметил, что рука в окошке что-то схватила со стола. А потом девушка выбежала из-за перегородки прямо ко мне.
      - Треугольное письмо! - возбужденно кричала она на ходу, желая, чтоб я поскорей об этом услышал. - Треугольное... Значит, от него самого!
      Я выхватил бумажный треугольник из ее тонких ледяных пальцев. Торопливо развернул его... Щеки у девушки остались такими же бледными, но глаза, казалось, в то мгновение их освещали.
      "Уважаемая Екатерина Андреевна, - прочитал я. - Пишет вам фронтовой друг вашего мужа Алексея Алексеевича Тихомирова. Он дал мне ваш адрес и просил, если что, сообщить. Вот я и выполняю... Муж ваш, Алексей Тихомиров, геройски сражался с врагами и остался на поле боя..."
      - Что с тобой? - услышал я голос девушки. - Что с тобой?!
      Я вернулся к Олегу.
      Кузьмы Петровича уже не было. Сестры возились за дощатым забором, окружавшим тахту. Олег прочитал... Нос его сморщился, как от яркого света.
      - Думай о матери, - сказал он. И больше не произнес ни слова.
      Он хотел спрятать бумажный треугольник туда же, на дно ящика, под газеты. Но я возразил:
      - Пусть будет со мной. Всегда... Если отпороть подкладку и зашить его прямо внутрь, в куртку, а? Я только в ней хожу... Даже сплю, когда в бараке не топят. Зашей... Ты умеешь.
      Олег достал ножницы, нитки с иглой и молча, проворно выполнил мою просьбу.
      Когда я стал натягивать шапку, он остановил меня.
      - Матери все равно покажи то письмо... которое мы напечатали. И держись! - Он всматривался в мое лицо своими огромными, забывшими про детство глазами. - Я пойду вместе с тобой.
      - А они? - кивнул я на двух сестер.
      - Позову соседку. Она остается с ними... иногда, в крайних случаях.
      "Биология - женское дело", - то ли в шутку, то ли всерьез говорил мне отец. Поэтому "мужским началом" в нашей семье он считал маму. И вдруг ее сила исчезла. Тут же, на наших глазах. Она растерянно опустилась на сундук, заменявший нам стол. И стала беспомощно оглядываться, как бы прося защиты.
      - Ничего еще не... - попытался сказать Подкидыш. Но замолчал.
      Мама не перечитывала, а долго, бесконечно, как мне казалось, смотрела на бумагу, которую мы сочинили с Олегом.
      Наконец она поднялась: взяла себя в руки.
      - А где это письмо было целых полтора месяца? - спросила она.
      - У меня, - ответил я.
      - Мы вместе его получали, - заверил Олег.
      Она изучила штемпель нашего города, перевернула конверт, чтобы найти штемпель отправителя. Он был московским.
      - А почему же тут... - начала мама.
      - Командир воинской части написал, наверно, в Москву, в Наркомат обороны, - засеменил я словами. - А оттуда переслали. Ты же сообщила наш адрес.
      Она осторожно уложила бумагу обратно в конверт.
      - Я боялся тебе показать.
      У меня заныло в животе. Я скрючился. Бумажный треугольник, зашитый в куртку, издал еле слышный, хрустящий звук.
      - Что-то мы сегодня в столовой съели, - объяснил всем Олег.
      - Я ждала этого, - все еще с трудом овладевая словами, сказала мама. - Пока мы тут живем припеваючи, он, раненный... не в больнице, не в госпитале, а где-то в лесу. - Она помолчала, набралась сил. - Раньше, когда он заболевал простудой с температурой тридцать семь и три, я укладывала его в постель. И при этом непременно посмеивалась над его мнительностью. Сама же укладывала и сама же посмеивалась... Зачем? Если бы можно было перед ним извиниться!
      - Все вернется, - пообещал Николай Евдокимович.
      - Легче восстановить завод, чем здоровье одного человека, - ответила мама. И обхватила руками голову:-В лесу... Без врачей, без лекарств...
      - В партизанских отрядах есть врачи. Там делают операции, - напомнил Подкидыш.
      - Иногда даже пилой или кухонным ножом. Я читала в газете... Когда это касается других, восхищаешься, а когда близких людей - ужасаешься и страдаешь.
      - Но вы же не возражаете против того, что в партизанские отряды доставляют... - снова начал Подкидыш.
      - Из этого отряда, как вы заметили, даже нельзя писать, - перебила она. - Мы тут неплохо устроились, и нам очень легко рассуждать.
      Николаю Евдокимовичу и правда убеждать ее было легче, чем нам с Олегом: он не видел бумажного треугольника и не знал, не мог себе представить... что отца уже нет.
      - Будем ждать. Что нам еще остается? - сказала мама. И, заметив на краю стола-сундука белую бутылку, спросила: - А почему ты утром не пил молоко?
      - Сейчас выпью. Может быть, и ты...
      - Я сыта.
      - Не возражаете, если я принесу свое? - предложил Николай Евдокимович.
      - Зачем? - удивилась мама. - В партизанский отряд я не смогу его переправить. Так что пейте: мужчинам нужно больше калорий.
      Мама потерла виски, села на топчан, заменявший постель. А уши закрыла руками. Она не плакала. Просто ей не хотелось никого видеть и слышать.
      Мы потихоньку вышли.
      11
      Правая рука папы Кузи бегала по клавишам машинки, не нажимая на них.
      - Нервничает, а молчит, - пожаловался Олег. - Не пробьешься! Ну, чего он молчит? Надо разрядиться - и сразу бы полегчало. Ему и нам с сестрами.
      - Они тоже чувствуют?
      - Еще как! Даже маленькая реагирует очень нервно.
      - Плачет?
      - Гораздо хуже.
      Я понял.
      - Мама умеет его разряжать, - продолжал Олег. - Но у нее новая партия раненых: пятые сутки домой не приходит. Что у тебя случилось? обратился он к папе Кузе.
      Тот с удивлением взглянул на него. Но ответил:
      - Рука у меня одна, а ног пока две. И все же не поспеваю... Столько разных объектов! Расстояния километровые... Мало заказать горящий материал - надо его и забрать. А где же нынче курьеры?
      - Поручи своей машинистке.
      - Да болеет она...
      Папа Кузя заметался по комнате.
      - А если мы будем тебе помогать? - так же деловито, как он пришивал пуговицы, поинтересовался Олег.
      - Что-что? - Папа Кузя нажал на клавиши, по которым в тот миг гуляла его рука.
      - Будем ходить по объектам, которые не засекречены. Разве нельзя?
      Кузьма Петрович, размышляя, еще немного пометался по комнате.
      - Ну что же... Выхода нет...
      - Договорились, - удовлетворенно сказал Олег. - Что ты ликуешь? набросился на него отец. - Вам нужно в парке культуры на каруселях кружиться. А вы воюете, голодаете... Теперь вот будете ходить по морозу. Ты думаешь, я за это? Уродства военного времени!
      Он сел за машинку, взял бланк с красным названием газеты вверху и выстукал удостоверение. В нем было написано, что нам с Олегом доверяется исполнять обязанности курьеров.
      После уроков мы с таинственными лицами, не позволяя себе улыбаться или шутить, шли на те объекты, которые не числились в "засекреченных".
      Люди были так заняты и измучены, что у них не хватало сил удивляться. Увидев наше удостоверение, они спрашивали:
      - Что нужно?
      И, не отрываясь от чертежей или инструментов, говорили, к кому обратиться. Женщины устало сетовали, что мы в ботинках с галошами, а не в валенках. Валенки выдавали только тем, кто работал "на свежем воздухе".
      Воздух был не свежим, а таким плотно застывшим, что его трудно было вдыхать. На сером от золы снегу валялись замерзшие воробьи. Люди меж тем клали кирпич, врубались в стены отбойными молотками, что-то измеряли и даже записывали окаменевшими пальцами.
      "Все для фронта! Все для победы!" - читали мы на выцветшей, будто простиранной снегом и стужей, материи или прямо на кирпичах. Но люди и так отдавали все...
      Вначале нам нравилось выполнять поручения папы Кузи. Но вскоре мы уже не делали таинственных лиц. От игры ничего не осталось. Мы еле дотаскивались до объектов. Заходили в конторы, чтобы попрыгать возле печурок. А потом без всякой гордости и воодушевления предъявляли свой мандат.
      Однажды ветер был таким сильным, что навалился на нас, как нечто живое, тяжелое. Олег прятал лицо в воротник. А мой воротник был узеньким, и спрятаться в него я не мог.
      - Варежками закройся, - посоветовал мне Олег. Но я его не послушал.
      - У тебя побелели щеки, - сказал он. - Надо потереть снегом.
      Серая гарь скрипела и пачкала руки. Наконец я добрался до чистого снега. И испуганно, изо всех сил стал тереть щеки.
      - Не надо так сильно, - сказал Олег.
      Но уже было поздно. Из-под стертой кожи выступили коричневые пятна, кровоподтеки.
      Таким мама увидела меня поздно вечером.
      В прежние мирные времена она волновалась, если я задерживался во дворе или в кино. Или если приносил домой двойку. Но когда случалось нечто серьезное, она сразу брала себя в руки. На сей раз она с подчеркнутым, напряженным спокойствием прищурилась, и я понял, что вид у меня ужасный.
      - Как раз вчера мне случайно принесли немного жира со шкварками, сказала мама. - Прораб с женой ездили в район и достали гуся. Для дочери. У нее сильное истощение... Шкварки - для внутреннего употребления, а жиром я смажу тебе лицо.
      В трудный момент у мамы почти всегда случайно обнаруживался спасательный круг.
      Покрыв мои щеки аппетитно пахнущим жиром, она сказала:
      - Я захватила из Москвы отцовские целебные травы. Два или три пакета... Буду заваривать, чтобы ты понемножку пил. Это защищает от дистрофии.
      - Но я ведь и так... съедаю все, что тебе дают на работе за "вредность".
      - Ты растешь, - категорически заявила мама. - Закладывается фундамент здоровья. А мой фундамент был заложен в мирное время.
      - Давай пить настой вместе, - предложил я.
      - Травы мне противопоказаны. Ты разве не знаешь?
      Ей всегда было противопоказано то, чего в доме у нас не хватало.
      К нам зашел Николай Евдокимович... Он не умел брать себя в руки и с порога воскликнул:
      - Кто тебя так?!
      - Мороз, - ответил я.
      - Не возражаете, если я принесу вазелин? У меня есть две баночки.
      - Я лечу его более дефицитным средством, - ответила мама. - Гусиный жир! А вазелин подарите мне: все же косметика!
      Шкварки она разделила поровну на две части и положила на хлеб.
      - Я абсолютно... - начал Подкидыш.
      - Только не делайте вид, что это постоянное меню военного времени!
      - А вы сами?
      - Мне жирное противопоказано с детства, - ответила мама. Смущенно покончив со шкварками. Подкидыш сказал мне:
      - Тебе сейчас нельзя выходить на улицу. - Он с испугом разглядывал мои щеки. - Или надо закутываться. Если не возражаете, я принесу шерстяной шарф, который мне много лет назад... связала мама. В день бомбежки он чудом оказался на мне. Раз такое несчастье...
      - Какое несчастье? - подбадривая меня, удивилась мама. - А шарф принесите... На всякий случай. Впрочем, а как же вы сами?
      - У меня есть еще один. Спасибо, Катюша. Я буду рад этой возможности...
      - Кстати, - сказала мама и погрузила руки в пакет, где хранились отцовские травы. - Здесь, на дне, я обнаружила немного грецких орехов. Когда-то люди ели орехи! Невозможно поверить.
      Я достал молоток... Мы с Подкидышем кололи орехи, ядра которых напоминали маленькие полушария головного мозга с лабиринтами замысловатых извилин. Так по крайней мере их изображали в учебниках.
      Я протянул первое ядро маме.
      - Разве ты не знаешь, что орехи я никогда не ем? - категорично, тоном начальника стройконторы сказала она.
      Потом Подкидыш и мама стали обсуждать то, что они называли "забавным вариантом".
      Мама боялась высоких слов, и, если речь шла о чем-нибудь необычном и важном, она говорила:
      - Это забавно!
      Забавность в данном случае состояла в том, что они придумали, как сгружать тяжелое оборудование "более легким способом": с помощью тросов, лебедок, блоков и "других такелажных средств". Слушая их, я все торопливо и подробно записывал.
      - Тише, Дима делает уроки, - предупредила Подкидыша мама.
      Я не стал возражать. А после спросил:
      - Можно об этом написать? В газете... Получится обмен опытом!
      - Поднабрался ты всяких слов в журналистском семействе, - ответила мама.
      - Если не возражаешь... прежде, чем писать, надо проверить, - сказал Николай Евдокимович.
      Папа Кузя был того же мнения, что и Подкидыш:
      - Надо проверить! А вообще, перспективно... Сгружать с платформ многотонные грузы - сплошное мучение. Если они облегчат, я за это! Но надо испытать, убедиться на практике.
      - А та газета... с первой заметкой про маму и Николая Евдокимовича? спросил я.
      Он "развел" одну свою руку в сторону:
      - Не нашел. Даже из подшивки выдрали. На курево, надо полагать. Трудно с бумагой.
      - Ас чем легко? - задумчиво произнес Олег.
      12
      В тот день прибыли платформы с "вращающимися печами".
      - Как раз вовремя подоспели, - утром сказала мама. - Новый цех подвели под крышу. Так что квартира готова!
      Она смазала мне лицо вазелином: гусиный жир кончился. Проследила, чтобы я съел котлету, которая только по старой привычке называлась мясной, и запил ее настоем из отцовских целебных трав.
      - Тебе нельзя заболеть дистрофией, - настойчиво и спокойно повторила она. - Пойми: закладывается фундамент!
      Потом она закутала меня в шарф, который когда-то связала для своего сына мать Николая Евдокимовича. Мама по-прежнему старалась, чтобы я не испытывал тягот военного времени. Или испытывал их поменьше... Она и валенки мне раздобыла, которые я должен был натягивать рано утром, пока она не ушла на работу.
      - Хочу убедиться... Не хватает еще обморозить и ноги! - сказала она в тот день.
      Мама оглядела меня напоследок, словно объект, подготовленный к сдаче. И побежала готовиться к встрече платформ с печами.
      А я через полчаса отправился в школу.
      Накануне где-то прорвало трубы, и мы занимались в шапках, в пальто. А я еще и в огромном шарфе, оставлявшем на виду только нос и глаза. Конечно, в классе я мог бы и снять этот шарф, но тогда бы меня наверняка вызвали отвечать. Учителя уже давно меня не тревожили: я находился как бы на излечении.
      С последних уроков нас сняли и послали на расчистку подъездных путей. Для платформ с теми самыми печами, которые умели "вращаться".
      Нас часто посылали на такие работы. И хотя орудовать на морозе лопатами и скребками было нелегко, мы радовались: во-первых, приобщались к важному делу, а во-вторых, срывались уроки. Мы одержимо стремились к взрослости, но оставались детьми.
      Чтобы получить от Кузьмы Петровича очередное задание, мы пошли потом к Олегу домой.
      Его мама только что проснулась после многосуточного дежурства.
      Она была очень полной. "Последствия родов..." - объяснил мне Олег. Но делала все четко, без лишних движений, будто подавала инструменты хирургу во время операции.