Рассказ

      Примерно в семь или восемь лет после своего рождения он стал задумываться о том, что его ждет после смерти. Он не желал уйти из жизни так, словно никогда в ней не присутствовал. Оставить после себя громкую память сделалось его заветной мечтой. Но каким образом это осуществить?
      Он решил постоянно что-нибудь воздвигать, строить.
      И начал с песочных замков на пляже, возле реки. То была первая тренировка… Взрослые купальщики восхищались игрушечными дворцами так, будто собирались в них жить.
      По нраву своему он был предводителем, — и сверстники в школе прозвали его Боссом, едва это слово вошло в моду. Классная руководительница, у которой он отнимал некоторую долю её, и без того ограниченного, «владычества», не без упрека спросила: «Ты задумал стать подлинным Боссом?». К тому же, его имя Борис и краткое Босс чуть-чуть напоминали друг друга. Со временем имя для приятелей как-то стёрлось, а прозвище, властно состоящее всего из четырех букв, осталось. Босс командовал и когда играли в футбол и когда смывались с уроков…
      Боссом его продолжали величать и в последующей, взрослой, жизни. Но это было уже не его прозвищем, а его чином.
 
      Как говорится, «прошли годы», которые на самом деле не проходят, а проносятся, пролетают. И наступила пора, когда у него образовалось безмерное количество «личного»: уже не песочные, а каменные дома и в городе и за городом; личный «Концерн»; личная советница, личный врач, личные адвокат и юрист-«теоретик»; личные секретарши, личные шофера… Всё это не считалось, а былоего собственностью. При том, что именно масштаб собственности определял масштаб бизнесмена, коим он прочно являлся.
      Из всех «личных» Босса особенно выделялась советница, грезившая выйти за него замуж. Он и сам обдумывал такой вариант, но, как истинный бизнесмен, не принимал второпях окончательных и важных решений. Что советницу огорчало… Тем более, что сама она, дабы упростить ситуацию, с мужем своим развелась. Она не откладывала своей женской судьбы в дальний ящик, предпочитая ему ближний ЗАГС. Предлагать и Боссу порасторопней разлучиться с явно затянувшимся холостяцким бытием советница себе не советовала… Но активней, изобретательней сосредоточиться на главном, ей казалось, совете — как увеличить финансовый капитал- она почитала своим долгом. Однако Босс, итак уже слывший более чем состоятельным, неожиданно для нее сообщил:
      — Меня завлекают не сами купюры, а процесс и неординарность их накопления. — Он продолжал философствовать: — Композитор рожден ради создания музыки, художник — ради своих полотен, а я — ради денег. С той разницей, что они преподносят музыку и картины поклонникам искусства, а я преподносил деньги в основном самому себе. — Сказуемое о деньгах он произнес в прошедшем времени. И советница поняла, что её фантазия и находчивость должны в значительной степени изменить свой курс.
      Вообще-то Босс с детства упорно не желал быть похожим на «всех». И даже на «многих» или «некоторых». Ныне же он, догадалась она, не хотел быть и таким, как «очень немногие», имея в виду своих, более чем разбогатевших, «коллег».
      Непохожесть, индивидуальность всё упорней становились его лицом.
      Говорил Босс тихо, чтобы в голос его надо было вслушиваться. И все подчиненные, прежде всего советница, привыкли четко улавливать и учитывать каждое его, внешне не очень четкое, слово. Потому сверх впечатляюще звучало для них редкое, но и неколебимое требование: «Смотри мне в глаза!». Оно раздавалось, если иной позволял себе быть не вполне искренним или если докладывал обстановку замысловато, пытаясь о чем-либо умолчать, а что-либо преукрасить. Того и другого Босс категорически не терпел. Иногда он прощал ошибки и срывы, но лжи — никогда.
      Поэтому советница ни разу столку его не сбивала. И ежели смотрела ему в глаза, то исключительно по собственному желанию.
      Она чаще всех заходила к нему в кабинет, — как правило, по делам, но порою и вродепо ним.
      Конечно, его спортивно-богатырская внешность и деловые победы усердно подталкивали, по мнению советницы, и к победам любовным. Он, бесспорно, боялась она, мог бы стать Дон-Жуаном. И делала всё возможное, чтобы на это у него не хватало времени.
 
      А он сильней и преданнее всего любил не финансовые потоки и не женщин, а свою маму. Нельзя сказать, что сильнее всех на свете он любил и своего папу, поскольку ни разу в жизни его не видел.
      Мама была фармацевтом.
      — Учти, что здоровье очень обидчиво. И за пренебрежения к себе оно мстит, — предупреждала мама.
      Усвоив это, Босс начинал каждое утро — а просыпался он рано — с плаванья. Плавал в любую погоду, но не допускал, чтобы его называли «моржом»: человек, согласно его взглядам, не должен превращаться в животное. Вообще к сравнениям и придуманным «определениям» он относился придирчиво. После купания уверенным бегом преодолевал километры…
      Мама с житейскими просьбами к сыну не обращалась, ибо все её нужды он предвидел заранее. Но разведав, что где-то, даже в дальней дали, изобрели лекарство, способное приходить на выручку людям, их сберегать, мама незамедлительно ставила сына в известность. А уж он доставлял, подчас через горы и океаны, спасительное «открытие» маме, зная, что спасать — это её призвание.
      — Вот если бы все бизнесмены… — с безнадёжностью, но и с гордостью за сына говорила она.
      К приближавшейся юбилейной маминой дате он придумал подарить ей аптеку.
      … Мама, к несчастью, до юбилея не дожила. А он пережил разлуку с ней как непостижимый кошмар. До той поры и после неё рыдающего Босса никто не видел. Аптеку же он всё равно купил: от таких дорогих для него намерений Босс не отказывался.
      Намерение было дорогим не в смысле потраченной суммы, — дорого было то, что в приобретенной аптеке мама трудилась столько лет, сколько он себя помнил.
      Осиротевший сын до того роскошно преобразил аптеку, что, бывало, и люди, не нуждавшиеся в лекарствах, заходили туда. Просто посидеть, полюбоваться… Он самовольно присвоил аптеке мамино имя. А городские власти предпочитали быть с Боссом в ладу — и не возражали. Кроме того, подобный культ матери и им был по душе.
      Советница же сообразила, что через сыновье обожание не грех и ей проложить дорогу к изобретению, которое давно уже вынашивала в своей находчивой, не знавшей отдыха голове. Хотя само изобретение касалось именно отдыха…
 
      Привыкший еще в детстве выглядеть не таким, как его сверстники и вообще не таким «как все», он и подчиненных своих поучал:
      — Оригинальность, непохожесть пусть привлекают к нам!
      Советница и явилась к нему с непохожестью. Она давно действовала так, чтобы Босс отчетливее осознавал её значение, её незаменимость в своём бизнесменовском мире. А постепенно и в своей мужскойдействительности…
      Она обладала не только страстным желанием стать его супругой, но и искуснейшей фантазией. И еще снайперской наблюдательностью. Давно уж она приметила, что кипы проектов, обещающих лишь денежное обогащение, жаждой для хозяина быть перестали.
      И вознамерилась предлагать Боссу не многочисленные и чаще всего банальные проекты, а замыслила увлечь Босса одним, но никем еще непридуманным планом.
      — Не станем расширять наш промышленный «Концерн»: он в полном порядке. Выглядит гигантом… Что вызывает зависть. А где зависть, там и месть! Мы сотворим нечто, как вы нас учите, ни на что не похожее, до чего никто не додумался. Как вы от нас требуете…
      Она знала, что он не выносит лести. А он знал, что она это знает, но воспринял ссылки на его поучения не как лесть, а как искреннее понимание его воззрений.
      Советница продолжала:
      — Мы призваны создать мощный и гуманнейший «Дом доброты и спокойствия». Подадим благой пример! Помните, у Пушкина: «На свете счастья нет, но есть покой…»
      — «Покой и воля…», — уточнил он.
      — Для начала сосредоточимся на покое. В наш нервный, суматошный век он еще необходимей, чем во времена Пушкина! И еще цитата… «Покой нам только снится», — жаловался Александр Блок. А мы предложим покой не во сне, а наяву. — Классики, таким образом, её поддержали. — Аптека имени вашей мамы спасает больных в том числе новейшими лекарствами. А Центр вашегоимени станет лечить их жизнеутверждающим — и тоже спасительным! — настроением. Чтобы их не тянуло отдыхать в заокеанском Майами или где-то на Кипре.
      На маму его она ссылалась столь часто, что, чудилось, была её дочерью, но в душе-то предпочитала числиться её невесткой.
      «Влюблен Босс в меня или проявляет повышенное внимание из деловых соображений?» — эта загадка её терзала.
      — А кем мы, как ты выразилась, «призваны»?
      — Своей совестью! Тем паче, что микроопыт у нас уже есть…
      Под «микроопытом» она имела в виду лечебное заведение, созданное Боссом для всех своих сотрудников, коих он предпочитал именовать «единомышленниками, друзьями». И для тех, которые занимали весомые должности, и для тех, которые удовлетворялись скромными… Заведение это, оборудованное Боссом новейшей аппаратурой, носило, по маминому совету, имя «Протянутая рука».
      «Рука» протягивалась всем «единомышленникам и друзьям», которые по нездоровью своему в ней нуждались. Советница впервые применила эпитет «микро», чтобы подчеркнуть: задуманный ею Центр будет бесспорно «макро». Но вообще-то считала «Протянутую руку» заведением уникальным.
      Уникальность, по её понятию, сопровождала всё, что касалось Босса. В его присутствии она это утверждала мысленно…
      — Ну, твою действенную благотворительность я одобряю. Но «Дом покоя»? Нечто похоронное тебе не слышится?
      — Наоборот! Людям свойственно думать, что покой их ждет только на томсвете. А мы докажем, что он возможен на свете этом. За очень, между прочим, малую плату… Всё «не как у всех!».
      — И кто же конкретно возьмётся приводить в порядок беспокойные души?
      — Врачи-психологи высшего класса, популярнейшие артисты, гениальная музыка. И сказочная природа! Поверьте, всё будет уникально…
 
      Босс позволял подчиненным с собой спорить. Если с ним соглашались чересчур торопливо, он восклицал:
      «Смотри мне в глаза!». Подобострастие его не устраивало. Но дабы дистанция всё-таки соблюдалась, к подчиненным он обращался на «ты», а они к нему обращались на «вы».
      Советница к беседам с Боссом готовилась.
      — На одной из внешних стен «Дома» процитируем Пушкина. Ту самую строку: «На свете счастья нет, но есть покой…». Слово «покой» выделим крупным шрифтом… Чтобы можно было понять, что покой, если не полное счастье, то всё же немалое благо. А на другой, внутренней, — с учетом вашей деликатности, менее заметной! — стене напишем о вас…
      — Обойдись без меня!
      — Почему? Дом будет вашимдетищем. А если прямее… скромность, конечно, украшает человека, но не приносит ему, мне кажется, большой пользы, — осмелилась возразить она.
      — С моей стороны, это не скромность, а желанье не быть смешным. Соседствовать с гением? Ни в коем случае! Мы с тобой на этой земле — временное явление, а он — вечное.
      Слова «мы с тобой» заставили её примириться.
      — Ну, а кто предоставит нам для того «Дома» территорию, землю? — продолжал уточнять он.
      — Чиновников беру на себя!
      …И действительно, она без промедления пробилась к высокопоставленному начальству. Роль сыграл не столько заранее присланный план, сколько помогла визитная карточка с её фотографией.
      При встрече чиновник упёрся в план локтем, а в неё зорко изучающим взглядом. После, забыв о зоркости, снял очки, чтобы самому выглядеть моложе и привлекательнее.
      Советнице почему-то вспомнилось, что в институте её многочисленные поклонники не ограничивались однокурсниками, а под маркой научных контактов на нее заглядывались и умудренные возрастом профессора.
      Чиновник, между тем, пожелал детально обсудить её «прогрессивное предложение» в ресторане или, еще лучше, у него на даче: в кабинете, дескать, отвлекали сотрудники и бесцеремонно трезвонившие телефонные звонки.
      Настойчивые ухаживания её утомляли. Но не в этом случае… На сей раз она кокетливо ответила, что предпочитает отметить в ресторане не на словах одобренную, а официально принятую идею. Дачу она проигнорировала.
      — Но это состоится не так скоро…
      — А вы убыстрите формальный процесс — и тем самым приблизьте наш ресторанный пир.
      Вздохнув, он пообещал шагнуть ей навстречу.
 
      О том собеседовании ей захотелось поведать Боссу.
      Он вскипел:
      — Смотри мне в глаза! — Она выполнила приказ. — Я согласился, чтобы переговоры с чиновниками ты взяла на себя. Но не в прямом смысле!
      Босс, не терпевший грубостей, впервые — по крайней мере, при ней — позволил себе подобную фразу. Она не обиделась, а, напротив, безмолвно возликовала.
      И совершила еще одно открытие: «Босс ревнует меня!» С удовольствием самой себе разъяснила: «Ревнуют, когда влюблены… или когда ценят и не хотят потерять.» Она выбрала первое. Но еще охотней соединила бы первое со вторым!
      Он же возжелал вдруг немедленно осуществить её замысел. Честно говоря, для того, чтобы она яснее осознала его могущество и возгордилась безграничностью его организаторских возможностей.
      Дотоле такое желание не посещало его… А то и противоречило характеру Босса.
      Его фигура, которую она про себя называла «могучей», как и его разум, грозно поднялась из-за стола.
      — Продолжай смотреть мне в глаза! — Она и так усердно, не отвлекаясь, в них глядела. — Ты не догадалась, что он ждал от тебя взятки… но не привычным образом? — Не раскрываясь пред ней до конца, он подумал, что пора уж, быть может, с одиночеством холостяцким покончить. — Этот чиновник, учти, не последняя инстанция.
      — Но начальная, первая… от которой многое зависит.
      — Других бюрократов атаковать мы будем с тобой вместе!
      «Мы будем с тобой вместе…». Эти слова советницу потрясли. То была с её стороны не алчность, не материальная заинтересованность, а бескорыстность любви. Цель жизни всё определенней приближалась к осуществлению.
 
      Других ближайших «личных» помощников их нескрываемое сближение озаботило. В негативном смысле… Юрист-теоретик и адвокат принялись с неестественным возбуждением и старанием нагружать Босса идеями и предложениями. Он не без внимания их выслушивал, чтобы удостовериться, что советы эти ему не нужны. Он и раньше доверял собственной голове больше, чем их точкам зрения. Это не касалось врача, опыт и талант которого чрезвычайно ценила мама. Она и порекомендовала его сыну:
      — Он создаст рядом с вашими многочисленными кабинетами, источниками усталости и болезней, Храм медицины. У него есть опыт аналогичных созданий. Но считай его не обыкновенным врачом — врачей много! — а Целителем с большой буквы. Для Храма, который будет сберегать ваше здоровье, я придумала имя: «Протянутая рука». — Протягивать руку помощи или спасения мама считала основным предназначением медицины. И своим тоже…
      — Будем считать что «Протянутая рука» — это репетиция к появлению «Дома доброты и покоя». — Советница не упускала случая напомнить, что решающее событие впереди…
      Мамины пожелания обретали для Босса силу законов.
      Самое просторное и привлекательное из служебных помещений незамедлительно отдали «Руке», протянутой навстречу страждущим. А Целителю тут же, еще при маминой жизни, Босс стал доверять безгранично.
      В один из дней Целитель попросил тайной аудиенции.
      И Босс без промедленья откликнулся, отменив на время всё остальное.
      — Хочу поделиться с вами…
      — Пожалуйста!
      — Меня волнует ваша советница.
      — Она волнует, как выяснилось, многих мужчин.
      — Я в пациентках женщин не вижу. А вот её внешний вид… Она угрожающе изменилась. Вы не замечаете?
      — Это объяснимо. Мы вместе пробиваем её проект, — и она предельно устала.
      —  Вместепробиваете? Но взгляните на себя и на неё! Вы как были богатырем, так им и остались.
      Она же болезненно осунулась. Если б я видел в ней женщину, то отметил бы, что она, красавица, даже поблекла… Ведь я придирчиво слежу, как мне и поручено, за каждым из вас. И за каждого отвечаю.
      Проворонить опасное заболевание — для меня грех непрощаемый. Лучше уж перестраховаться… У неё и наследство опасное: оба родителя скончались в сравнительно молодом возрасте. И оба, вновь подчеркну, от онкологической напасти.
      — Вы подозреваете… — К Целителю он обращался как равный, на «вы».
      — Хочу проверить… Вникнуть в её состояние, используя новейшую аппаратуру, которую вы приобрели для нашей «Протянутой руки». Не мешает и мне самому успокоиться. «Чтобы гарантировать безопасность другим, надо самим её обрести!», — повелели недавно вы. Кстати, вы повелели испытать ту аппаратуру сперва на нас, особо к вам приближенным. А после и на остальных тоже. Коли будут проверять всех, ваша советница ничего не заподозрит!
      «Повелели» он произнес дважды с намеком на иронию.
      Шутить, беззлобно иронизировать для здоровья, по его мнению, было полезно.
      — Отучитесь раздражаться и злиться, — советовал он пациентам. — Но поскольку отучиться нервничать невозможно, поддавайтесь своим эмоциям в исключительных случаях. — Казалось, для него и наступил, в какой-то мере, тот случай. — Вообще же совсем не умеют нервничать бессердечные люди. — Делился он с пациентами. — Вы же к ним не относитесь?
      Босс тоже занервничал: тревога касалась её…
      Которую он всё уверенней представлял себе не советницей, а спутницей. Спутницей своей жизни…
      С предложениями Целителя он согласился. А после пристально уставился в зеркало, — ему неловко было выглядеть богатырем на фоне тревожных подозрений Целителя. Неуместной показалась и шутка по поводу покоренных ею мужчин. Пусть это и было на самом деле…
 
      В «Протянутую руку» пригласили и медсестер.
      Целитель привычному «медсестра» предпочитал слово «сестра»:
      — Так звучит мягче, душевнее. А еще ближе мне понятие «старшая сестра». Потому что я обожал свою старшую сестру. К медицине она имела отношение лишь как тяжко больная… Она воспитала меня. Но, как и ваша мама, ушла из жизни. Значит, не всегда я умею излечивать. А пытался её вернуть… Еще как пытался!
      Старшей сестрой и звалась помощница Целителя, создавшая вместе с ним — при заботливой помощи Босса — медицинский Храм.
      — Символично, что испытывать бесценную аппаратуру мы начнем с самих себя, — повторил Целитель.
      … Вскоре после того, как испытания те закончились, Босс с оглядкой, почти крадучись, вошел в «Протянутую руку» и направился к старшей сестре.
      — Моя просьба секретна. Это именно просьба, а не приказ.
      — Для приказов у меня есть главный врач. Целитель, как вы его называете, — пояснила она.
      Кроме главного врача, в Храме исполняли свой долг и другие доктора, которых целителями не величали.
      — Понимаю: без разрешения Целителя моя просьба может повиснуть в воздухе. Но знаю, что он отправился за новыми препаратами и сегодня уже здесь не будет. А мне до боли не терпится узнать…
      Слово «боль» насторожило старшую сестру, ибо могло вплотную относиться к её профессии.
      — Что вас волнует? Что у вас болит?
      — Что волнует? Результаты обследования моей советницы. Я только взгляну, если вы мне разрешите, — и всё останется между нами.
      Его могучесть превратилась в тихую детскость.
      — Об этом я имею право вам сказать. Так как с ней почти всё в порядке. Ничего серьезного… А «почти» потому, что абсолютно здоровых я не встречала.
      За исполнение своих просьб ребенок бывает благодарен до слёз. И у Босса на щеке притулилась слеза.
      Он направился к двери. Потом вернулся…
      — А с результатами своего обследования я могу ознакомиться?
      — У всех ваших помощников что-нибудь да обнаружилось: безупречно здоровых, повторюсь, я не видала. Целитель направил результаты обследований другим своим помощникам: знатокам разных сфер медицины. И только ваше исследование оставил себе. Даже меня не ознакомил…
      «При всей своей независимости, Целитель, стало быть, считает за честь вручить сей документ непосредственно мне в руки», — с досадой подумал Босс. Заискивания он не терпел. Но тут оказался несправедлив…
 
      — Таких фешенебельных, гостеприимных палат я в своей жизни не видел! — изумился Босс. — Вы многое тут сами доделали, довели до совершенства.
      — Это не для начальства, а для особо тревожащих нас больных, — пояснил Целитель. — Чтоб сами они меньше тревожились и по возможности отвлекались от своих недугов.
      — Онкологический рай? Он способствует лечению?
      — По крайней мере, поднимает настроение.
      — При моем заболевании может быть хорошее настроение? Смотрите мне в глаза! Мама уверяла, что вы ничего, кроме правды, не говорите. И вообще считаете, что больные должны её, правду, знать.
      — В этом я убежден. Истина мобилизует их организм на сопротивление.
      — Тогда смотри мне в глаза! — Он впервые обратился к нему на «ты», категорично требуя отбросить жалость, преграждающую дорогу истине.
      — А разве я отвожу глаза в сторону?
      — Поверь, я ничего не страшусь. Но я должен знать… Смотри мне в глаза! Такой рак, как у меня, операбелен? Ты, по профессии онколог, от такой болезни кого-то спас? Конкретно от моей…
      Беззвучный взор Целителя, знающий, что лгать Боссу нельзя, бесполезно, предпочел не отвечать.
      — Молчишь?
      — Но это ничего не значит! Вполне возможно, что где-то изобрели…
      — Понимаю: отсутствие ответа — тоже ответ.
      — Безусловно, прежде, чем вам сообщить, я подробно советовался с самыми почитаемыми коллегами. Мы пришли к общему мнению, что не исключено…
      — Исключено! — не сомневаясь, как при заключении какого-нибудь проекта, перебил его Босс.
      Почему-то в этот момент он вспомнил об одиноком пенсионере-лифтере, которого встречал поутру каждый день. И которому очень сочувствовал…
      Теперь же тот лифтер мог посочувствовать ему.
      Годами он стремился быть не таким, как другие или «некоторые», а внезапно сделался таким, как самые неудачливые из «некоторых». Здоровые же — просто «здоровые»! — оказались для него недостижимой мечтой.
      В привилегированную палату вбежала советница:
      — Мы победили! Всё утверждено и подписано… Всё! Нам разрешили… — Её сообщение походило не на торжествующий, а на истерический вопль.
      Протянула Боссу пачку бумаг со штампами и печатями.
      За окном пылало нетипично жаркое для города солнце. От него защищали изысканного вида занавеси.
      Босс взвесил бумаги на своих, еще недавно могучих, но зримо похудевших, руках. И пустил бумаги по ветру, тем более, что окно было полуоткрыто.
      — Меня это уже не интересует…
      Бумаги совершили медленный, вентиляторами поддерживаемый полёт. И приземлились на блиставшем чистотою полу, к самым ногам советницы.
      Она бумаги не поднимала. «И её они тоже больше не интересуют!» — понял он. Это его взбудоражило.
      Нежданно он вспомнил, как в детстве задумывался и о том, что ждет его после смерти. Уже тогда не желал уйти из жизни так, словно в ней не присутствовал.
      «Даже в ту пору ты мечтал оставить по себе след…» — заставила его встрепенуться память.
      Босс приподнялся на локтях и попросил окаменевшую советницу подойти поближе. Когда она склонилась к нему, он потребовал:
      — Смотри мне в глаза! И запомни: ты обязана продлить, воплотить — прости за казенное слово! — своё заветное желание. Я не допущу, чтобы моя болезнь хоть чем-нибудь тебе повредила. Оставлю завещание… — Она протестующе замахала руками. — Да, да, оставлю подробное завещание, чтобы ты сделала реальностью всё задуманное мной еще с юных лет. — Помолчав, он негромко и даже смущенно добавил: — Можешь, кстати, воспроизвести где-нибудь на внутренней стене грядущего «Дома» то, что хотела. Если не передумала… — Речь шла о его фотографии. — Под моей физиономией напиши тоже, что придет тебе в голову. И придет в душу… Только не на стене, выходящей на улицу: это было бы вызывающе! И не то, чего удостоится портрет Пушкина: надо знать меру… Смотри мне в глаза!
      А она от его глаз и не отрывалась.
      — Сколько здесь цветов… — прошептала она так, словно бы не сама день за днём их приносила.
      — А насчет моих собственных перспектив… — задумчиво, но без боязни промолвил он. — Может, встречусь тамс мамой?
       Март- май 2008 г.