Сигнальщики и горнисты

      - Не могут!
      - Могут, Петя... Но прежде всего себя! И вообще... страх умерщвляет в них любые другие чувства. Гнедков и спрятался в бомбоубежище. Фронт на крыше был открыт врагу. Я не высокопарно изъясняюсь: это было именно так. Тогда на покинутый пост встала Танюша. На ее "квадрате" находился чердак. Она скинула с крыши все зажигалки. Одну даже вытащила с чердака... вместе с горевшим бельем. В те времена на чердаках сушили белье... Два ближних дома горели. А ваш был спасен! Но взрывная волна от фугаски, упавшей неподалеку, сбросила Таню вниз.
      - И тогда наш Андрюша...
      - Беспощадно отхлестал труса. Гнедков и тут захлебывался от страха: "Прости, Андрей! Прости!.." Но тот отвечал: "Нет!" Жизнь научила его, наконец, не только любви, но и ненависти. Ненавидеть необходимо... Иначе мы, выражаясь привычным для меня математическим языком, поставим знак равенства между добротою и беспринципностью. "Скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты". Вот это точная поговорка. Но столь же верно прозвучало бы: "Скажи, кто твой враг..." Заговорилась я что-то! - Она помолчала, передохнула. - После Таниной гибели все мои мальчики написали заявления в военкомат. Кроме Гнедкова: сказал, что зрение не позволило. Хотя выгоду свою разглядит за сто километров! Да и вообще... с таким зрением, как у него, многие воевали. Вот и вся история!
      - Спасибо, Екатерина Ильинична.
      - За что?
      Я хотел сказать: "За доверие!", но удержался.
      - Во дворе рассказывать про это не надо, - предупредила она. - Ни за какой давностью срока предательство прощено быть не может. Но у Гнедкова есть жена, сын...
      - Такой же, как он! - выпалил я.
      - Согласна: он принял в наследство кое-что, чего лучше было не принимать. Но мать его, говорят, милая женщина. Я всегда против нападения на семью: при этом страдают невинные. Да и Надежда Емельяновна не знает подробностей.
      - И верит Гнедкову! - вновь выпалил я. - Ему ведь известно было, что эти трое, которые обещали жизнью пожертвовать... ею пожертвовали?
      - Известно. А что?
      - А то, что он упрекал их: дескать, не заходят, Танину мать забыли. Погибших упрекал! Представляете? - Я взмахнул своими ручищами. - Еще бы надавать ему по щекам!
      - Воздержись! Сосредоточься лучше на болезни Надежды Емельяновны... Поскольку - Горнист! Кстати, передай, как говорится в дар от меня картину "Неизвестная с портфелем". И тетрадку Володи Бугрова. Тут на обложке написано: "Татьяна, милая Татьяна!" Сам он стихов не писал, но за помощью обратился к великому. "Телеграфный столб"? Запомни, Петя: болото всегда ненавидит гору. И чем выше гора, тем больше это раздражает болото.
      У нас во дворе, как на стадионе. Буквально ни на день не утихали спортивные страсти. Валька Гнедков обожал быть судьей. И так как все остальные мечтали гонять мяч или шайбу, свисток охотно уступали ему. К тому же Валька обладал "сверхчасами" - с барометром и секундомером, а за волейбольными состязаниями наблюдал сквозь перламутровый театральный бинокль. Это производило впечатление на игроков и болельщиков.
      Судействуя, Валька испытывал наслаждение: ему подчинялись! С особым удовольствием он назначал штрафные удары: одних наказывал, других поощрял.
      Когда я с картиной и тетрадкой вошел во двор, Валька остывал от только что утихшей волейбольной схватки. Вспотевшие игроки разошлись по домам, и Валька, как хозяин, один расхаживал по площадке. Преисполненный ощущения власти, он направил на меня свой бинокль.
      - Какой ты маленький! - с радостью констатировал Валька.
      - Переверни бинокль - и буду большим.
      Но он переворачивать не спешил. Бинокль исказил Валькино зрение: ему показалось, что я где-то вдали... И он отважился провозгласить:
      - Носильщик? Доставщик на дом? Опять что-то кому-то тащить? "Бюро услуг"!
      Слово "добрых" он проглотил.
      "Бабий угодник", "поломойка"!.. - мысленно вскипел я. - Теперь вот "носильщик"... Сколько же можно?".
      - Между прочим, я выяснил: Таня Ткачук погибла на войне!
      Я хотел, чтобы Валька возразил мне. Но он этого не почувствовал - и пошел навстречу моему желанию:
      - Да что ты! Она просто с крыши свалилась.
      - Тебе папочка так объяснил?
      - Он-то уж лучше знает!
      - Он врет. Ему выгодно так объяснять!
      Валька перестал быть судьей: он понял, что я не буду ему подчиняться.
      - Твой папочка врет, - повторил я. И, забыв о предупреждении Екатерины Ильиничны, четко добавил: - Он предал в ту ночь наш дом. А она спасла!
      Валька стал упрямо переминаться с ноги на ногу, словно пританцовывать:
      - Она свалилась. Дождь был... Она и свалилась!
      Я не торопясь положил на скамью картину и тетрадь. И по привычке отправил руки за спину.
      - Ну-ка, еще скажи!
      Он продолжал по инерции переминаться. Но для меня и этого было достаточно. Бинокль полетел в сторону...
      - Защищайся! - предложил я Гнедкову.
      Но он умел только обвинять и судить. Мои несуразно длинные руки вырвались из-за спины, как из укрытия.
      - Вот тебе за отца-труса! А вот тебе... за тебя самого! Вот! Вот еще...
      - Прости, Петя! Я не думал. Я не хотел... Прости, - бормотал Валька, подобно тому, как когда-то вымаливал пощаду у Андрюши его отец.
      - Нет! Нет! И нет!.. - ошалело выкрикивал я.
      Потом отряхнул руки, взял со скамьи картину, тетрадь и направился к своему подъезду.
      Бинокль валялся в траве.
      Через полчаса истеричный, непрерывный звонок ворвался в нашу квартиру. Мы с мамой одновременно бросились к двери.
      На пороге стоял Гнедков-старший. Он стирал пальцами испарину с покатого лба. Даже стекла очков пыльного цвета не могли спрятать панически остановившегося взгляда.
      - Нина Васильевна... Вы дома? Это спасение! Я думаю, не дотащусь. Дикий спазм... Сердце остановилось!
      - В этом случае, я полагаю, вы бы действительно не дотащились, сказала мама.
      Гнедков, еле ступая, страшась каждого своего шага, доплелся до комнаты.
      - Я очень надеюсь, что вы сделаете укол. Сосудорасширяющий. Хотел вызвать "неотложку". Но вспомнил, что прямо над нами - "бюро добрых услуг".
      - Это случилось внезапно? - сухо осведомилась мама.
      - Валя вернулся со двора избитый... - Не желая ссориться с членом маминой семьи, он проговорил в мою сторону: - Я к тебе, Петя, не имею претензий. Кто-то ввел тебя в заблуждение. Но когда родной сын требует оправданий...
      В тот день, значит, Валька и дома продолжал быть судьей.
      - Поймите: когда родной сын требует от отца оправданий и объяснений, сердце не выдерживает! - воскликнул Гнедков. - Дикий спазм... Такого еще не бывало. Нина Васильевна, я надеюсь, вы-то, как врач, мне сочувствуете?
      - Как врач... да. - Мама взяла шприц, который всегда был у нее наготове в металлической коробке. - Наконец мне удастся вас уколоть! Ложитесь на тахту. Спустите штаны... Петя, выйди на кухню.
      - Как же я сама-то не догадалась? Танюша рассказывала о нем. Низкий поклон его памяти. Он почувствовал... уловил главное в моей дочери: доброту и отчаянность. Я звала ее "декабристкой". И боялась тех ее достоинств, которые другие очень ценили. Доброта иногда делает человека беззащитным, а отчаянность - безрассудным. Я боялась и того и другого. Но не уследила... Не уследила в тот вечер. Мне бы самой на крышу подняться! И все было бы естественно... хорошо. - Она опустилась на диван. - Ты заходи ко мне, Петя. Когда из школы возвращаешься. Или во двор бежишь. Это же по дороге...
      - Обязательно! Только вы маму слушайтесь.
      - Если ты будешь заходить, я буду слушаться. Тогда поживу еще...
      - Очень прошу вас!
      - А "В.В." - это Володя Бугров. Конечно... Как сама-то не догадалась? Танюша восхищалась им: "Будущий Лобачевский!" Будущий... Ах, если б то, что обещает нам это слово, всегда сбывалось! У Володи в письме есть такая строчка... вот она: "Хоть математика - не гуманитарная наука, прояви к ней гуманность!" Это он имел в виду себя самого. Как же я?.. "Танюша, милая Танюша!"
      Она немного переиначила Пушкина, потому что обращалась к собственной дочери.
      - И за тетрадку спасибо! - Надежда Емельяновна продолжала стыдить себя: - Всегда была задним умом крепка. Теперь-то мне ясно, что "С." - это Саша Лепешкин. Танюша говорила о нем: "Добрейший из добрых! Возится с первоклассниками, как нянька". - Она подошла к окну. - Я их в гости ждала. И вроде стыдила: "Обещали жизнью пожертвовать, а адрес забыли". Прости меня, господи!
      Надежда Емельяновна спрятала письма и тетрадь в шкаф, закрыла его на ключ. А картину поставила на квадратный столик перед кроватью.
      - Еще погиб Дима Савельев с пятого этажа. Верней, пропал без вести, сообщила она.
      - Теперь уже не найдется... наверное.
      - Мать ждет его. Раз извещенья о смерти не было... И Боря Лунько из второго подъезда. Отдал жизнь на Дороге жизни под Ленинградом. Его матери уже нет. Я про всех знаю, кто погиб в нашем доме. Дима и Боря тоже с Танюшей учились.
      - У Екатерины Ильиничны?
      - В их школе перед войной один десятый класс был... Не забудешь ко мне заходить?
      - Что вы, Надежда Емельяновна!
      - Я тогда еще поживу...
      Она распрямилась и, как бы проверяя, сможет ли выполнить свое обещание, нарочито твердой походкой прошлась до окна и вернулась к дивану.
      - Я часто вспоминаю, Петя, про наших мальчишек. И вот что думаю... О тех, которые трудились на заводах, в разных учреждениях, золотом на мраморных досках написано: "Здесь работали... Вечная слава!" И правда, выходит, никто не забыт и ничто не забыто. А мальчики нашего дома нигде еще не работали. Не успели они... Но они ведь не виноваты, что еще не работали? Они много чего не успели.
      И тут я вскочил со стула от неожиданной мысли.
      - Надежда Емельяновна... Послушайте! А если сделать доску, пусть деревянную или еще из чего-нибудь... и установить ее в нашем доме? В подъезде, возле лифта. Если сделать так, а?
      - Как ты... говоришь?
      - Если доску установить? - Я начал размахивать своими ручищами. - И плюс к тому еще летопись создать: "Герои, жившие в нашем доме!"
      - Так делают... где-нибудь? - спросила она.
      - Я точно не знаю... Но ведь и в учреждениях раньше гранитных и мраморных досок не было. А теперь есть! Все с чего-нибудь начинается. Вы подумайте: матери будут каждый день видеть, что их сыновья не забыты. И отцы будут видеть... и братья, и сестры.
      Мысль, как бы мимоходом пришедшая в голову, становилась в моих глазах все более значительной и реальной.
      - Вы подумайте: если даже сын или брат нигде еще не работал... ну, прямо из десятого на войну ушел, все равно о нем будет написано!
      - А о дочери? - спросила она.
      На следующий день я изложил свой план Екатерине Ильиничне.
      - Если ты это сделаешь, я лягу в больницу со спокойной душой, - сказала она.
      - Сделаю! Я уже и доску нашел. Мне ее оставил отец.
      - Что значит... оставил?
      - Он в последние годы места себе не находил. "Пользы от меня никакой!" - говорил маме. И она его нагружала заданиями. Которые были по силам... Вот заставила доску выстругать. "Сама не знаю зачем!" - сказала мне мама. А теперь известно зачем! Доска гладкая, прочная. И вся в прожилках, словно живая. Но главное - мне ее оставил отец. Даже можно сказать: завещал! Вот на ней...
      - Никого не забудь! - перебила Екатерина Ильинична. - У вас в доме жили еще...
      - Дима Савельев и Боря Лунько!
      - Да, Дима и Боря. Нет идеальных? - Она снова с кем-то начала спорить. - А они, мои мальчики? А твоя мама? А ты? Впрочем... этого ты не слышал! Договорились?
      - Не слышал.
      - Нарушаю правила педагогики? Да нет... Основное ее правило - говорить правду! Ты согласен? Я слушаю... Отвечай.
      - Согласен.
      - Дима и Боря...
      - Все разузнаю про них! - пообещал я.
      - Жизни были короткие, а узнать можно много. Ты друзей своих подключи! Пусть помогают.
      Мне хотелось сделать все самому - и я промолчал.
      - "Герои, жившие в нашем доме"? - продолжала она. - Так ты хочешь назвать свою летопись?
      - Так.
      - Дима пропал без вести. А должен был стать известным! "Будущий Амундсен! Будущий Пржевальский!" - писали о нем в стенгазете.
      - Опять это слово, - проговорил я. - Сколько "будущих" так и остались будущими... "Ненавижу войну!" - говорит моя мама.
      - Так должны думать все! - властно произнесла Екатерина Ильинична. - А кто так не думает, тех надо судить... По крайней мере, судом совести. Ты часто цитируешь маму. Это мне нравится! - Она передохнула. - Когда Диме пророчили судьбу Пржевальского, он отвечал: "Хоть бы лошадью Пржевальского стать: поскакать по белу свету". Вместо портфеля рюкзак за спиной носил. На руке вытатуировал якорь. Это единственное, за что я его осуждала. "Умный в гору не пойдет, умный гору обойдет..." Еще одна странная "мудрость"! Циничная очень. Гнедковская, я бы сказала. А Дима каждое лето уходил с отцом в горы. И хотел, чтоб между ребятами утвердилось альпинистское братство: все "в связке" и друг друга подтягивают! Дима Савельев... На картах дальние маршруты прокладывал, а дошел только до Наро-Фоминска. Там и пропал.
      - А Боря?
      - Этот животных любил. Всех дворняжек подкармливал. Три или четыре у него дома прижились. Каждый день встречали его у школы... Когда он ушел на фронт, они еще год или полтора к школьному крыльцу приходили. Ждали его. Садились и ждали! Я не могла смотреть в их глаза... Борина мама ухаживала за ними, пока были силы. Что это ты, Петя? Не надо! Хотя я всегда хотела, чтобы мои ученики научились грустить, сострадать... Смеяться-то каждый дурак умеет. Я не представляла себе, конечно, что им выпадут такие страдания! А ты перестань... Хочешь, я для тебя новое прозвище придумаю? Горнистом уже называли Андрюшу... Что ж, у меня не хватит фантазии что-нибудь новое сочинить? Хотя бы вот... Будь Сигнальщиком! И вовсю сигналь, как только потребует жизнь.
      Я от смущения втянул шею в плечи, а руки отправил за спину.
      - Хорошо бы побольше было на свете Сигнальщиков и Горнистов! продолжала Екатерина Ильинична. - И поменьше молчунов, которые не сигналят и не горнят ни при каких обстоятельствах. Одним словом, если ты сделаешь то, что задумал, я действительно лягу в больницу со спокойной душой. Буду знать, что имена и подвиги моих мальчиков не канули в вечность. И вообще... Пусть про тех, которые успели в жизни всего лишь одно - спасти нашу землю! - пусть про них будет написано. О каждом! Поименно... И если школ уже нет, то в домах, где они жили. А если и домов, где жили, нет, то в Домах пионеров, где в кружках занимались, или в детских библиотеках, куда за книжками бегали... Но чтоб ни одно имя не кануло в вечность! Мои дорогие мальчишки...
      - Почему только мальчишки? Я и про Таню напишу.
      - Тогда мне еще спокойней будет... на операционном столе!
      О чем бы Екатерина Ильинична ни размышляла, предстоящая операция в этом участвовала. И выдавала свое присутствие: тон был то слишком оптимистичным, самоуспокаивающим, то задумчиво отрешенным.
      Она подошла к старинному зеркалу с паутинными трещинками.
      - Итак, я успешно продолжаю худеть! Это было бы данью моде, если бы происходило, как говорится, "по собственному желанию". Но я всегда была поклонницей фундаментальности. И если здоровье со мною не посчиталось, назовем его нездоровьем. Ты согласен? Я слушаю... Отвечай.
      Но я не ответил.
      Она продолжала всматриваться в себя:
      - Похоже, что одно платье рассчитано на двоих. Но паниковать стыдно. Ведь Таню в четыре раза пережила!
      - Зачем вы, Екатерина Ильинична?..
      - Паниковать стыдно, - повторила она. - Я вот дочери своей об операции не напишу: зачем и ее загонять в больничную атмосферу?
      - А где она?
      - На Дальнем Востоке. На Дальнем! Стало быть, далеко. А ты - близко... Я бы хотела, чтоб от имени столь любимых мною детей меня навещал ты, Петя. Не возражаешь? Я слушаю...
      - А как же? Конечно!..
      Устроившись на скамейке в центре двора, я солнечным лучом сквозь увеличительное стекло выводил на дубовой доске букву за буквой.
      Я хотел, чтобы открытие мемориальной доски было сюрпризом, - и сначала пытался работать дома, взгромоздившись на подоконник. Но солнце наведывалось к нам лишь по утрам. И я решил, что удобней общаться с ним в открытую, не таясь.
      Вскоре я был уже не просто в центре двора, а и в центре внимания. Ребята обступили меня, но не плотно, на расстоянии, которое называют "почтительным".
      Как только из букв выстраивались имена и фамилии, я слышал приглушенное: "Владимир Бугров... А где он жил? В каком подъезде?"; "Таня Ткачук... А где она жила? На каком этаже?" Каждому, я чувствовал, хотелось, чтоб это было в его подъезде и на его этаже.
      - Петь, а откуда ты знаешь их имена... и фамилии?
      - Я много чего о них знаю! Но пока что не все. Вот Володя Бугров. Должен был стать академиком. - Я повторил слова Екатерины Ильиничны: "Сколько будущих академиков не дожили даже до института!" Надо разузнать о них... пока есть у кого узнавать. Мы, может быть, и летопись создадим: "Герои, жившие в нашем доме!" Сигнальщиками и Горнистами быть хотите?
      - Еще бы!.. А что это значит?
      - Потом объясню.
      Лишь Валька Гнедков подойти не решался. Он наблюдал за мной издали - и многое для него было неясно, поскольку он не догадался взять с собой театральный бинокль. С тревогой он понимал лишь одно: его свисток отступил перед звуками... перед сигналами моего горна!
      - Что это у тебя? - спросили меня возле больничной проходной.
      - Подарок, - ответил я.
      - Что это у тебя? - еще раз пять спрашивали меня врачи и медсестры в больничных коридорах.
      - Подарок, - отвечал я.
      Доска была обернута в мамин медицинский халат. Никто не остановил меня, потому, быть может, что на больничных перекрестках белый цвет действовал, как зеленый на уличных.
      - Что это у тебя? - спросила Екатерина Ильинична, когда я вошел в палату.
      - Все... Закончил.
      - Не может быть!
      Две женщины, лежавшие в палате с Екатериной Ильиничной, были немолоды и в чем-то роковом схожи: недуг обескровил их лица, в глазах поселились растерянность и тоскливое сожаление, - в такие дни люди запоздало осознают истинную цену всего, что делается вдруг для них недоступным.
      Женщины с лихорадочной радостью отвлеклись от собственных мыслей, которые тоже, наверно, были трудно различимыми близнецами, - и встретили меня как долгожданного. Обе считали Екатерину Ильиничну главной в палате: произнеся фразу, поглядывали на нее, ловили ее одобрение.
      Когда я впервые появился в больнице, одна из них спросила:
      - Учительницу пришел навестить?
      - Ему повезло: он у меня никогда не учился, - сообщила Екатерина Ильинична.
      Я не разворачивал свой "подарок", - и женщины одновременно вспомнили, что у них много дел в коридоре: надо принять лекарства, посмотреть телевизор. Но, прежде чем покинуть палату, обе с таинственной, негромкой торжественностью сообщили, что я могу поздравить Екатерину Ильиничну.
      - С чем? - спросил я, когда женщины тактично оставили нас вдвоем.
      - Неудобно ликовать в такой больнице... в такой палате. Но оказалось, что операция мне ни к чему. Можно обойтись без нее! Что значит самовнушение? Достаточно было знаменитому профессору сделать это открытие, как я начала поправляться, полнеть. Заметно? Я слушаю... Отвечай!
      - И цвет лица изменился!
      Я обратил на это внимание сразу, с порога: на щеках у Екатерины Ильиничны проступил розовый цвет, как это бывало, когда она волновалась. Кожа натянулась, расправилась.
      - Прибавила два кило! - победоносно прошептала она. - Я знала, что мнительность точит, сбивает с толку, создает опасные миражи. Но весь кошмар самоедства стал ясен мне лишь сейчас. Вот сказали: "Обойдемся без операции!" - и я расцвела. Хорошо, что дочь раньше времени напугать не успела.
      От счастья я вытянул вперед руки, не успевшие еще обрести соответствие с туловищем, потер ладони. Повнимательней рассмотрел Екатерину Ильиничну - и полностью согласился со знаменитым профессором.
      - Вас избрали здесь "палатной руководительницей"? Это видно!
      - Я сама себя утвердила. Не забывай, какой эпитет прилагали к моему имени! - Она не спеша оперлась на руку и величественно преобразила больничную койку в ложе. - Болтаю на радостях что-то несусветное. Оттягиваю торжественный момент! Ну, покажи мне... Неужели все сделал?
      Она поднялась с постели в расписном халате цвета ее волос.
      Я осторожно распеленал доску и поднял вверх, закрыв ею себя. Екатерина Ильинична не смогла устоять на ногах. Расставшись с величием, она присела на край постели и еле слышно, срывающимся голосом прочитала:
      - "Здесь жили, прямо из школы ушли на войну и геройски погибли: Владимир Бугров, Андрей Добровольский, Александр Лепешкин, Борис Лунько, Сергей Нефедов, Дмитрий Савельев, Таня Ткачук. Вечная память героям!"
      Я поставил доску на стол, прислонил к стене. А Екатерина Ильинична тревожно ходила по палате, мерила ее шагами во всех направлениях. Приближалась к доске, перечитывала вслух одно имя, потом другое.
      - Это нужно было сделать давно! - сказала она. - Но хоть сейчас... Слава богу, что дожила! Теперь каждый день буду приходить к вам в дом. Спасибо, Петя...
      Неожиданно она подошла и поцеловала меня в лоб, который был мокрым. Я стал вытирать его платком, хотя было уже поздно.
      - Может быть, и другие... так сделают? - сказала она. - Сигнальщики и Горнисты! Сколько на нашей земле домов, где жили герои... Не сосчитать!
      - Вы когда выписываетесь? - спросил я.
      - Дня через три. Будем вместе приносить им цветы. Ты согласен? Я слушаю...
      Я утвердительно замахал своими несуразными ручищами.
      - В общем, моя операция отменилась! А твоя "операция" прошла замечательно. Спасибо... Сигнальщик!
      В коридоре возле белого столика разговаривал по телефону молодой врач с русой бородкой и преждевременной лысиной. Он тер, точно полировал, свою лысину, вспоминая, как проехать к Театру оперетты. Меня всегда поражало, что окружающий их мир страданий не в силах оторвать врачей от обыкновенных забот. Даже от спортивных страстей, а теперь, оказалось, - и от оперетты. "Все правильно, - подумал я. - Они должны исцелять, а не приплюсовывать боль к боли и к печали - печаль".
      - Подожди, - остановил меня врач. Договорил и, оставив в покое лысину, строго осведомился: - Это что у тебя?
      Он указал на доску, обернутую в мамин медицинский халат.
      - Подарок, - ответил я.
      - Почему же обратно его несешь? - Он потер лысину. - Впрочем, не в этом дело. Тебе сколько лет?
      - Шестнадцать, - соврал я зачем-то, прибавив себе два с половиной года. И, как напоказ, вытянул шею и руки.
      Врач указал на белую дверь палаты, в которой лежала Екатерина Ильинична:
      - Родственник?
      - Да.
      - А почему другие-то родственники не навещают?
      - Других... нет.
      - Ну, если нет... - Он медленно, словно на что-то решаясь, потер свою лысину. - Если нет... тогда зайдем в ординаторскую.
      Когда мы зашли, он спросил:
      - Тайну хранить умеешь?
      - Умею.
      - Так вот... Операцию делать не будем. Нет смысла.
      - В каком смысле?
      - Сроки пропущены. Поздно уже.
      - Но она стала лучше выглядеть!
      - Так бывает...
      Я вернулся домой. Мамы не было. Я вновь распеленал доску, прислонил ее к окну.
      На дереве солнцем было написано: "Здесь жили, прямо из школы ушли на войну и геройски погибли
      Владимир Бугров
      Андрей Добровольский
      Александр Лепешкин
      Борис Лунько
      Сергей Нефедов
      Дмитрий Савельев
      Таня Ткачук
      Вечная память героям!"
      - И Екатерине Ильиничне, у которой они учились... - добавил я вслух.
      Прошло много лет. Но каждый раз, входя в наш дом или покидая его, я смотрю на потемневшую уже дубовую доску и мысленно говорю: "Вечная память... Ненавижу войну!"