Рассказ

      Вообще-то я кандидат биологических наук. И еще филологических… Как биолог я призван был охранять природные богатства, а как филолог охранять богатства литературные. Иммиграция же предложила мне охранять богатства продуктового магазина. И я сгоряча согласился… Но вскипела жена:
      — Ты сошел с ума! Для того ли мы пересекли океан?
      Для того ли ты защитил две диссертации, чтобы защищать «торговую точку»? И давай поставим точку на этой «точке»! Вот если бы ты, привыкший оберегать юных граждан, стал бы, пока суть да дело, и х охранять…
      Сама жена временно пылесосила подъезд и лестничные площадки многоэтажного дома, хотя имела иную профессию: она слыла опытнейшим хирургом. Что до местного «слуха», увы, еще не дошло… Я же, действительно, в течение долгих лет я раскрывал перед школьниками, а позже перед студентами очарование природных и литературных чудес. Своих детей ни тогда, ни сейчас у нас не было. Я убедил себя, что, когда нету детей своих, еще сильнее любишь чужих. Но нуждались ли на другом континенте «чужие» дети в моей любви? Сложно было ответить…
      Однако за охрану «Еврейского Центра заботы о наших детях» — так его называли — я, с благословения жены, взялся. В буквальном смысле нашими да еще на незнакомой земле эти дети, как, впрочем, и дети на прежней, знакомой, не были.
      — А ты воспринимай их как «наших», — настаивала жена. Ощущать всех детей своими было ее призванием.
      Я привык следовать наставлениям жены. Помню, однажды увидел на телеэкране в популярной передаче «Сознайтесь!» такой сюжет… Появились десять немолодых мужчин, которым телеведущий скомандовал: «Кто живёт под властью жены, сгруппируйтесь направо от меня, а кто не живёт во власти жены, сгруппируйтесь налево». Девять мужчин уверенно шагнули направо. И только один без промедления «сгруппировался» налево. «Почему вы — единственный! — избрали такой маршрут?» — заинтересовался ведущий… «А это мне жена приказала!»
      Я бы тоже оказался среди безупречно послушных мужей.
      Директор «Центра заботы», когда мы с женой вдвоем явились к нему, спросил:
      — Кто из вас готов охранять наших детей?
      — Мы оба, — ответила жена.
      — Вместе?
      — Мы всегда вместе.
      Не имея собственного потомства, жена все обуревавшие её материнские чувства обрушила на меня. И казалось порой, что я в свои сорок лет оставался дитём. Иногда, как подчеркивала жена, «трудновоспитуемым»… Обо всем этом она в сокращенном варианте рассказала директору.
      Он уточнил, обращаясь к ней:
      — Значит, своих детей у вас нет?
      — Вы не поняли: у меня есть ребёнок… — И кивнула в мою сторону.
      Я думал, что на этом директорская беседа с нами будет завершена и приуныл: всё-таки «охранять» вместе со мной было привлекательной, чем убирать подъезды. Но директор, услышав, что я её «ребёнок», напротив, обрадовался:
      — Детство в себе сберегают только хорошие люди.
      Когда видишь плохого человека, удивляешься, что он когда-то был ребенком. Так что вы дали мужу замечательную характеристику. К тому же, «взрослому ребенку» общаться с детьми, безусловно, сподручнее. И вы его будете сопровождать на работу?
      Он еще мою жену не вполне понял.
      — Почему «сопровождать»? Я неотлучно буду с ним рядом… Ведь должность его, как я разумею, сопряжена с риском. А чтобы он рисковал один, без меня, я не позволю!
      «После такого заявления мне уж точно предстоит рисковать в другом месте», — печально подумал я.
      Но директор был в своих взглядах непредсказуем:
      — Я очень доволен! Женщина у входа в наш Центр смягчит присутствие мужчины с жёсткой должностью «охранник». У нас всё должно быть проникнуто мягкостью, нежностью. Я именуюсь директором…
      Это, сознаюсь, для нас не вполне подходит: казённо звучит. Для какого-нибудь взрослого учреждения подобный чин — в самый раз! Однако, у нас ведь не учреждение, а, я бы сказал, «Храм доброты». Так что женщина у ворот — это прекрасно! — Он погулял рукою в затылке. — «Центр» тоже звучит пресно, холодновато. А назвать «храм» храмом вышестоящие начальники считают нескромным. Я же настаиваю: всё, что касается юных, требует святости, помноженной на доброту. Неофициально, про себя, упрямо именую Центр «храмом». И женщина возле мужчины-охранника у ворот «храма», — это, позволю себе повториться, то, что надо! — Он слегка понизил свой голос, тоже проникнутый нежностью: — Зарплату, к сожалению, будете получать одну на двоих… ибо должность «охранник охранника» не предусмотрена. Тут уж ничего не поделаешь. Ну, а назовём мы вас «внешней охраной». Там, в глубине, где дети, расположена основная охрана, главная.
      Она вооружена. Но дети об этом не знают. Зачем их пугать?
      — Неужели есть люди, которые могут нападать на детей? — задал я наивный вопрос.
      — Людей таких нет. А нелюди такие, к несчастью, имеются.
      … Дома жена вынула из сумочки изящного, но и угрожающего вида пистолет.
      — Разве у тебя есть право на ношение…
      — Игрушечного пистолета? — перебила жена. — Пусть будет… на всякий случай.
      … Так как мужчиной в нашем доме была женщина, я уразумел, что и зарплатой и пистолетом (слава Богу игрушечным!) станет распоряжаться она. Это облегчало мое существование…
      У ворот «храма», называвшегося Центром, мы со всеми детьми и родителями, как повелел директор, не между прочим, а нежно здоровались. Вполне проснувшиеся дети, как и сопровождавшие их папы и мамы, нам отвечали. А тех, которые проснулись не до конца, родители тихонько подталкивали — и они тоже обретали вежливость. Но лишь один из всех обучавшихся в Центре на третий день к нам вернулся. И заговорил не с дежурной корректностью, а всерьёз. Он был, мы поняли, один из немногих, кто, оставаясь ребёнком, догадывался, что миры взрослых и юных неразделимы. Что со взрослыми можно общаться «на равных»… И еще многое он понимал…
      На вид ему было лет десять или одиннадцать. Жена считала, что осведомляться о возрасте нетактично.
      Если речь не шла об её пациентах… Я был евреем, а она происходила из старинного дворянского рода с его представлениями о такте и этике.
      Подошедший к нам мальчик, как и я, дворянином не был, — и потому в вопросах себя не стеснял.
      — Вы нас охраняете?
      — Вернее, мы вас встречаем, чтобы поздравить с хорошим днем, — ответила жена.
      — Я понимаю: с плохими днями не поздравляют. А почему вы думаете. что каждый день выдастся хорошим?
      — Мы надеемся…
      — Но ведь не все надежды сбываются. А вот моя надежда сбылась… Директор сказал, что вы врач. Это правда?
      — Я была врачом.
      — Разве доктор может перестать быть доктором?
      — Ты же видишь…
      — Должность может поменяться, а профессия, мне кажется, поменяться не может.
      — Тогда я врач. — Спорить с ним было глупо: в каждом вопросе таился точный ответ.
      — А я как раз очень хотел тайно от мамы встретиться и посоветоваться с доктором.
      — Нехорошо себя чувствуешь?
      — Чувствую, что нехорошее может произойти с мамой… — Он опять раздумчиво помолчал. — Вообще-то она у меня очень умная.
      — Значит, ты в неё? — вставил я.
      — Мне её не догнать! Хотя на перегонки мы с нею не бегаем.
      — Ты разговариваешь, как взрослый.
      — Наверно, я рано старею.
      К беседам с ним надо было готовиться.
      — Так о чем же ты хотел со мной посоветоваться? — спросила жена.
      — Мама у меня очень мудрая! — Он повысил планку до мудрости.
      — И что же, несмотря на это, ей грозит?
      Он утратил свою уверенность, низко опустил голову, стал переминаться с ноги на ногу. Наконец отважился:
      — Мама заставляет меня, как она говорит, «усиленно питаться», чтобы я вырос здоровым и сильным.
      — Мудрым ты уже вырос, — вставил я.
      Он меня не расслышал и продолжал:
      — Мама заставляет меня… А сама, хоть и очень мудрая, соблюдает какие-то жуткие диеты. Из-за которых очень худеет. Я стараюсь её остановить, А она не останавливается. Всё худеет и худеет… Знакомые просто не узнают её. Она доказывает, что диеты очень полезны. И что, кроме того, она соблюдает моду… Что я это пойму, когда вырасту. А мне из-за этого не то что расти, даже жить страшно. Можно я вас с ней познакомлю? Чтобы вы отговорили её от этих ужасных диет. А?..
      — Познакомь.
      — Извините меня за сына…
      — За него не следует извиняться, — возразила жена.
      — Мы его полюбили. И даже зауважали…
      Она просияла:
      — Меня называют «матерью-одиночкой». Но какая же я одиночка, если у меня есть Том. — Сына её звали Томом. Достойный отец бы не помешал… Но и без него они были счастливы. Если бы не эти, пугающие Тома «диеты». — Моя главная цель, как принято говорить, «вывести сына в люди». Дожить до этого. Вот я и принялась за своё здоровье. Поверила в целительную силу диет. Странно даже до какой степени поверила! И еще в то, что полезно худеть. Кажется, я перестаралась… Поэтому Том и обеспокоен. Я по его требованию — а к требованиям сына прислушиваюсь! — недавно диеты резко сократила… Но он от волнения этого не замечает. Поскольку худеть, уже вопреки своему желанию, продолжаю. Видимо, организм привык. Впрочем, я же не врач!
      — А кто вы… если не считать, что мама прекрасного Тома. Простите за любопытство.
      — Раскрою секреты… Наша лаборатория ищет, определяет вредные для человеческой жизни вещества. Мы, так сказать, тоже охранники.
      — И попутно с этими веществами общаетесь?
      — Поверьте: я весьма осторожна и предусмотрительна. Не могу же подвести своего сына? Это было бы предательством… с моей стороны.
      — А насколько вы, если не секрет, похудели? — спрашивала жена таким тоном, как если бы мать Тома пришла к ней на врачебный приём.
      — Похудела? Примерно в два с половиной раза… Все платья на мне болтаются. В самом деле, перестаралась. Получилась какая-то патология…
      — Давайте встретимся и более подробно поговорим дня через три. Я всё обдумаю — и постараюсь дать вам советы…
      Когда мы остались вдвоём, жена медленно произнесла:
      — Боюсь, тут не «патология», а онкология. Ты обратил внимание на цвет её лица?
      — И что ты собираешься ей посоветовать?
      — Немедленно лечь в больницу. Если уже не поздно…
      — А что скажешь Тому?
      Мы, и правда, полюбили её сына. Не только за умную вдумчивость и доброту, но даже за его имя. Потому что Том Сойер был незабываемым спутником нашего детства. Он не нуждался в охране, поскольку не был еврейским ребёнком.
      Когда-то мы устраивали в ту давнюю пору домашние спектакли: я пытался изображать выдумки, лихие изобретения Тома, а моя будущая супруга Полина изображая тетю Полли — и стремилась командовать Томом. У неё это получалось успешней, чем у литературной тети Полли, так как Том в моём исполнении оказывался куда послушнее, чем Том Марка Твена. А тётя, то есть моя будущая жена Полина, уже тогда была по отношению ко мне гораздо строже и твёрже.
      Полли, Полина… Какие случаются совпадения!
      Наступил день, когда Полина доверила мне, как главному охраннику, свой игрушечный пистолет, предупредив бессчетное количество раз, чтобы я его не обнаруживал.
      — Помни предупреждение нашего любимого Чехова о том, что, если на стене висит ружье, оно должно выстрелить.
      — Во-первых, это касается театральных спектаклей, во-вторых, он имел в виду настоящее оружие, а не игрушку… Ну, а в третьих, клянусь даже твою игрушку не обнаруживать.
      — Ибо мы внешняя, фактически показная охрана, — и оружие нам не положено. А тут пойдут слухи, которые, как писал Грибоедов, «страшнее пистолета».
      Сама же Полина отправилась с Томом в больницу к его маме, куда, преодолев отчаянное сопротивление, её уложила.
      Том согласился до возвращения мамы жить у нас дома. Но было заметно, как он внешне сдержанно, но непрестанно о ней думал… которая, согласно легенде, переусердствовала всё с теми же диетами и задуманным похуданием… А в результате, стала нуждаться в больнице.
      Однако сдержанность наконец Тома покинула:
      — А почему моя мама лежит в онкологическом отделении? Её ведь обещали избавить только от похудания…
      Полине, которая обычно отрицала всякую возможность вранья, пришлось изворачиваться. Она растолковала, что в городе свирепствует вирус гриппа, что все отделения наглухо забиты заразными гриппозниками, а других пациентов, дабы не заразить, пришлось распихать по разным — в том числе, по совершенно несоответствующим их недугам! — отделениям. Маме Тома досталось онкологическое…
      Том ей не поверил, так как был догадлив, не по возрасту прозорлив. Но это мучительное недоверие гнал от себя. В палате он умел сделать вид, что абсолютно спокоен. Не ради Полины, конечно, а чтобы мама не углядела испуга и тревоги на его лице.
      Он был еще сострадательней и осмотрительней своего бессмертного тёзки, в честь которого удостоился своего имени.
      Дети в какой-то степени защищены возрастом от «полновесного» восприятия горестных ситуаций. Но это не относилось к Тому.
      Похороны мамы стали кошмаром, заставившим его окаменеть. Он и там не плакал и ни слова не произнес. Казалось, что и для него жизнь, не так давно начавшаяся, уже завершилась. Утешать Тома было бесполезно. Но мы всё-таки принялись утешать… Говорили, что мама не могла покинуть его. Что она, пусть и незримо, останется вместе с ним, что потом, через многие десятилетия, не на земле, это станет зримо и вечно.
      Наверно, привычные в таких случаях фразы могли звучать для всё понимающего Тома неубедительно. Но есть мгновения, дни, когда таким заверениям, вопреки всему, хочется верить.
      Вдобавок Полина, почти не отрываясь, по-матерински обнимала Тома, целовала и полушёпотом сообщала, что мама доверила нам быть с ним неразлучно… не заменяя себя, а продолжая своё служение сыну. О том, что его фактическое усыновление еще требовало хождения по бюрократическим инстанциям, мы Тома не уведомляли…
      Он, вроде бы, начал к Полине прислушиваться. А что ему оставалось? Она и сама воспринимала каждую свою утешительную фразу за истину.
      Том окончательно переселился в наш дом. Наконец мы обрели сына. Но какою ценой…
      Здание «храма заботы» было окружено полянами, клумбами, парком, качелями, каруселями и беззаботным смехом. Я понимал, что охрана, которую мы с Полиной несли, — это тоже проявленье «заботы». Для того, чтобы дети обладали своей беззаботностью.
      — Почему они всё время хохочут? — спросил меня Том.
      — Просто у них хорошее настроение, — предположил я. У Тома повод для такого настроения отсутствовал. — И еще у них стопроцентная уверенность в своей безопасности… которую мы обеспечиваем.
      — Ну, от болезней-то не застрахован никто, — мрачно возразил он. И добавил, что бессмысленным забавам предпочитает игру в шахматы.
      — Вот, помню, я в детстве… — не раз начинал он так свои воспоминания, будто с детством у него было покончено. — Вот, помню, я в детстве любил играть в лапту, а мама убедила меня, что шахматы интересней лапты. И даже увлекательней беготни на перегонки, которой я тоже увлекался.
      «Перегоняй разумом, а не ногами!» — посоветовала ему мама. Которая — что он также для нас открыл — играла в шахматы не как обыкновенная любительница, а по «высокой категории».
      … Мы с Полиной на следующий же день подкатили ко входу в «храм», где располагался наш «охранный пост», шахматный столик. Мы вообще стремились без промедления исполнять желания Тома, чтобы он — пусть не сразу — начал ощущать нас своими родителями. Если это было возможно…
      По воскресеньям мы втроем приходили на кладбище.
      «Здравствуй, мама…» — еле слышно произносил Том.
      И больше в этот день мы с его голосом не встречались. Я понял, что маму ему заменить не сможет никто. Отца же своего он ни разу не видел.
      И это пустующее в его биографии место мог бы занять я…
      Мы с Томом начали шахматные борения. Разумеется после того, как он освобождался от занятий, кои были весьма обильны: долг «храма» заключался в том, чтобы взращивать вундеркиндов и, уж непременно, образованных, гуманных личностей.
      Пусть до поры и чрезмерно весёлых, — взрослость, увы, беззаботные радости утихомиривает…
      Директор, увидев, что я, отрешившись от всего, склонился над шахматами, осуждающе покачал головой. А пальцем одобряюще показал на Полину, как на пример, достойный подражания: она бдительно оберегала вход.
      С того дня дома — уже не на столиком, а над шахматной доской — мы с Томом продолжали сражаться.
      Впрочем, никаких «сражений» в буквальном смысле не было: я активно и с удовольствием партию за партией ему проигрывал. До тех пор, пока он мне не сказал:
      — Вы нарочно проигрываете. Так неинтересно. Мама играла со мной по-другому… И я один раз у неё даже выиграл.
      Упомянув вслух про маму, он потом по-прежнему на весь день умолкал. И Полина приказала мне не нарушать эти молчания.
      — Дети предпочитают, чтобы с ними общались «на равных» — поздним вечером поучала меня Полина.
      Она, видимо, перенимала опыт Томиной мамы.
      «Умные дети вообще хотят, чтобы им не предоставляли скидку, некую „фору“ на возраст», — наконец, дошли до меня, неопытного, запоздалого отца, слова жены.
      — Давай-ка и я с ним буду играть, — предложила Полина. — Поддаваться не стану, чтоб не обидеть Тома. Игра в поддавки ему не нужна…
      Её сближало с мамою Тома и то, что Полина ничего не делала поверхностно. И в шахматы тоже играла мастерски. Когда-то, в юные годы, она обучалась в шахматном кружке. Вместе со мной, но куда более преуспела. Кажется, как и во всём остальном…
      Будучи онкологом, Полина играла в шахматы и со своими пациентами прямо в больничных палатах. Она увлекала их игрой, считая, что такое увлечение — тоже болеутоляющее средство. Полина изобрела немало способов облегчать человеческие страдания.
      Но на новом месте нашего пребывания этими её умениями пока не заинтересовались…
      Беда обычно не удовлетворяется одним ударом. Она имеет беспощадную склонность ошарашивать новыми потрясениями.
      Теперь охранников «храма заботы» было, вроде, уже трое. Мы с Томом после окончанья его занятий и до конца нашего дежурства не разлучались. К двум стульям у входа прочно добавился еще один. Свою «внешнюю» охрану мы с Полиной вслух продолжали считать необходимой, а про себя — «перестраховочной». Не нарушая своих обязанностей, мы и стулья пристроили таким образом, чтобы они выглядели «преградой».
      … В тот день Том, что стало уже правилом, был рядом с нами у входа, а все остальные дети, ожидая когда за ними придут родители, — вдали, на лужайках и в парке — по-прежнему радовались жизни.
      Но вдруг воздух и смех были разорваны безумным воплем: «Смерть еврейским детям!» Мы, все трое, вскочили…
      Немолодой, лысый мужчина в очках, с профессорской внешностью, пытался прорваться на территорию «храма», сквозь задуманно суженный нами вход. Наше присутствие и стулья ему тоже мешали. Его внешность и его крик существовали, казалось, раздельно сами по себе.
      Полина, раскинув руки в стороны, стремительно бросилась ему наперерез. И заслонила нас с Томом собой. А заодно еще надёжней заслонила и вход…
      Ружье, которое не висело на стене, а было у маньяка в руках, дважды выстрелило. У нас же был только пистолет, да и то игрушечный.
      «Смерть еврейским детям!» Вопль утерял свой сатанинский надрыв, потому что подоспевший садовник и двое родителей, пришедших за своми «еврейскими» детьми, скрутили маньяка.
      Полина стала медленно оседать. Я удержал её тело, крепко прижал к себе. А защитить не сумел.
      На асфальте, у входа, валялись стулья…
      Мы с Томом остались вдвоём на всём белом свете.
      Который стал для меня черным. И для Тома тоже…
      Я увидел это в его глазах. И даже это услышал… хотя он молчал.

      Это произошло в Калифорнии. Почти уменя на глазах…
       Июль-август 2007 год