Короткая повесть

      Знаю: давно это началось. Но все же трудно поверить, что нынешняя, взрослая, трагедия моя стартовала… в детском саду.
      Наш детский сад на сад вовсе не походил. То было одноэтажное кирпичное строение… Неколебимо твердым убеждениям и изобретениям нашей заведующей каменное здание полностью соответствовало.
      Впрочем, поскольку заведующие бывают и на складах, и в магазинах, и в разных второстепенных конторах, детсадовская заведующая повелевала называть ее «главной воспитательницей». К этому постепенно все привыкли… Как и к тому, что воспитательные цели ее то и дело погружали нас в изобретательные мероприятия, кои она именовала «инициативами».
      Рядовые воспитательницы и, разумеется, мы, воспитуемые, обязаны были к идеям «главной» чутко прислушиваться и беспрекословно на них реагировать. Но случались промашки… Из-за того, в частности, что имелись воспитуемые с одинаковыми именами. К примеру, кроме меня, еще одну девочку звали Полиной. Чтобы обе Полины не откликались одновременно на голос, обращенный лишь к одной из них, «главная», разорвав наше общее имя на две части, нарекла мою тёзку именем Полли («л» начальница длинно растягивала, подчеркивая, что буква эта присутствует в имени дважды). Мне же досталась Лина. С тех пор я тёзку свою невзлюбила.
      Во-первых, с Полли началось наше расчлененное имя, а мною, увы, оно завершалось. Я, таким образом, оказывалась на втором месте. Хоть едва ли не со дна рождения предпочитала оказываться на первом… К тому же, Полли звучало поэтичнее Лины.
      И, наконец, именем Полли — как раз с двумя «л» — звалась тетушка знаменитого Тома Сойера, о котором мне сперва рассказала, а потом прочитала мама. К известности же я и тогда уже тяготела. Мама вспоминала, что, в отличие от других новорожденных, которые свое появление на белый свет оплакивали, я старалась всех их властно переорать, заглушить. «Какая невоспитанная крикунья!..» — в полушутку осуждала меня медсестра. И маме за меня было стыдно.
      Изменение повторяющихся имен или добавление к ним собственных эпитетов и определений «главная» сочла удачной находкой. Так появились в детском саду «Боря черный» и «Боря рыжий», «Катя робкая» и «Катя прыткая», «Нина полная» и «Нина худая». О том, что некоторые эпитеты могут обидеть, «главная» не догадывалась. В ней прочно сочетались деловая находчивость с бесцеремонностью.
      Была в детском саду и музыкальная руководительница. Которая, наперекор «главной», относилась ко мне с нежностью. «По знакомству» сказали бы недоброжелатели, поскольку она когда-то училась в музыкальной школе «для особо одаренных детей», где мама моя преподавала.
      Мама горько сочувствовала бывшей своей ученице: та однажды споткнулась — всего лишь споткнулась! — на лестнице и вывихнула два пальца левой руки.
      Мама хорошо помнила, что именно левой…
      Получилось, что какая-то, неосвещенная в поздний час, лестница способна вывихнуть не только два пальца, но и человеческую судьбу. Мамина ученица не сумела больше играть на рояле так, как требовала «особая одаренность». Но играть на непритязательном детсадовском пианино она, ставшая взрослой, смогла. И мама порекомендовала ее в наш детский сад. «Протолкнула» сказали бы злопыхатели. В том, дальнем, возрасте я для себя открыла, что злопыхатель — это тот, кто «злобно пыхтит». Отыскивание истоков радующих или пугающих слов с тех пор меня забавляло.
      Все вокруг подмечали, что я поразительно похожа на маму: «Ну, такие же точно глаза!», «Абсолютно такой же нос!» Никто не воскликнул, однако, что у меня такой же, как у мамы, характер: глаза и нос — на поверхности, характер же надо постичь.
      «Постижение не оказалось бы для меня выгодным», — убеждена я сегодня. Запоздало убеждена…
      Если кто-нибудь из ее бесчисленных подопечных серьезно заболевал, мама занемогшего с неизменной регулярностью посещала. Ежедневно, по утрам, справлялась о температуре и «общем состоянии», узнавала у врачей о путях к исцелению. И не потому, что считала это своим долгом (долг — это, по-моему, то, что взято на время и что следует отдавать) и не потому только, что она сострадала, а потому что страдала… от чужой боли.
      — Ты превращаешь в больничную палату свое бытие, — помню, сказала маме ее приятельница, нрав которой скорее был схож с моим.
      — Не преувеличивай, — попросила мама.
      Маме настойчиво чудилось, что достоинства ее преувеличивают. А мне, напротив, представлялось, что мои достоинства преуменьшают. Или вовсе не замечают… «А может, и замечать было нечего?» — сейчас спрашиваю себя.
      Почти непременно болела и какая-нибудь из моих подруг. В детских садах наблюдается склонность перенимать друг у друга… не столько достойные подражанья черты, сколько инфекции. Но я не пеклась о чужом здоровье, как о своем. Тот, кто не способен на сострадательные поступки, считает их напрасными, а то и нелепыми. Я же преклонялась перед маминым благородством, но следовать ему было мне не дано.
      Что говорить, характеры выдались весьма непохожие. Той порой я это замечала, но мимоходом.
      А ныне с грустью осознаю: удар, настигший меня, принуждает доискиваться до причин того, что стряслось…
      Но вернусь к детскому саду. Словно предвидя грядущее, «главная» перенесла законы рыночной экономики и на сферу педагогическую. Одно состязание следовало за другим…
      Так как имелись пианино и музыкальная воспитательница, соревнования сопровождались мелодиями.
      Помню, «главная» придумала гонки на трехколесных велосипедах. Вроде бы, три колеса должны быть мощнее, чем два. Но трехколесные велосипеды почти игрушечные — и передвигаются медленней. Зато безопаснее!
      Судьей был назначен мальчик по имени Лион. Его родители, как разъяснила мама, обожали неведомого мне в те времена писателя Лиона Фейхтвангера. А я обожала их сына. Кто считает, что влюбиться в таком возрасте невозможно, тот признается, что был отсталым ребенком.
      Имя Лион повторений у нас иметь не посмело! И сам он, как я была уверена, повторений иметь не мог. Не только в детском саду, но и вообще! Он был не старше других наших мальчишек, но виделся мне мужчиной. Или на дистанции стольких лет мне это кажется? По крайней мере, многие детсадовские девчонки с ним заигрывали. И моя тёзка тоже…
      Победителям и победительницам «отборочных» велосипедных гонок предстояло затем сразиться в двух парных — окончательных! — соревнованиях: пара девочек и пара мальчиков.
      В решающую борьбу среди девчонок — ну, не загадка ли! — предстояло вступить мне и моей тёзке.
      Итак, победителей отборочных схваток «разбили» на пары. Чуть-чуть отвлекусь… Не слишком ли многозначен глагол «разбить»? Разбить можно чашку, армию в битве, разбить можно семью… «Разбили» на последнюю — решающую! — гонку и нас. Самонадеянный какой-то глагол: столько присвоил себе значений!
      Меня нередко посещали разнообразные наблюдения и раздумья. О, если б я раньше не воспринимала их, как дотошные! И если б не отстранялась от них, предпочитая эмоции…
      Мы с Полли, стремясь обогнать друг друга, вовсю крутили педалями. Мы так стремились к успеху, что, в результате, велосипеды наши — плюс к нашим противоположным лирическим интересам! — беспощадно столкнулись. Мы с Полли растянулись по разные стороны — каждая возле своих, все еще крутившихся, колес. И обе, как было ясно, потерпели поражение, проиграли. Хуже того, мы, на глазах у Лиона, выглядели смешными… Но Лион хохотал, глядя в мою сторону (что было ужасно!), а, взглянув в сторону моей противницы, ликующим свистком присудил ей победу. Она, я внезапно сообразила, обыграла меня не как велосипедистка… а совсем в ином смысле.
      — Это несправедливо! — раздался голос музыкальной руководительницы. Но он растворился, потонул в аплодисментах поклонниц Лиона: они верили ему больше, чем бывшей маминой ученице. И не ревновали его к Полли, так как, в отличие от меня, сдались «женской» своей неудаче и не собирались за Лиона бороться.
      Тёзка лежала на полу в такой же позе, как и я, и лицо ее не выражало победной гордости. «Делает вид, что ничего другого и не ждала!» — злилась я.
      А падение велосипеда ощущала как свое жизненное поражение. Но отнюдь не окончательное!
      Тёзка первой поднялась и… протянула мне руку. «Победительница», проявляя благородство, протягивает руку помощи и сочувствия побежденной!
      И этим дополнительно ее унижает…». Так примерно истолковала я ее поступок. Не обратив на ту руку ни малейшего внимания, я поднялась с пола самостоятельно.
      С того дня я мнимую победительницу иначе как тёзкой не называла. Слово тёзка было похоже на грубоватое «тётка», — и это меня устраивало.
      Но каким же бурным должно было выглядеть торжество моей соперницы, когда Лион, подводя, согласно указанию «главной», общий итог, объявил тёзку «несравнимой ни с кем рекордсменкой».
      А тёзка, не расставаясь, как я внушала себе, с ролью застенчивой, изобразила на лице не восторг, а смущение.
      Лион не сказал, что она стала рекордсменкой в велосипедных гонках и лишь среди девочек, — получилось, таким образом, что она рекордсменка во всем.
      — Полли оказалась первой среди наших дошкольниц. И в данном — конкретном! — состязании, — уточнила «главная воспитательница».
      Это педагогическое уточнение я не пропустила мимо ушей, но пропустила мимо души, мимо характера: не мнение же «главной воспитательницы» о моей тёзке для меня было важно. А мнение Лиона…
      Тёзка же, когда он вторично и еще более незаслуженно ее вознес, вдобавок к «смущению» протестующе замахала руками. «Опять изображает из себя сверхскромницу!» — не уставала беситься я.
      Лиону она не подарила ни одного ласкового, благодарного взгляда. Я и это мысленно осудила: «Не хочет обнажать причину его несправедливости, их взаимного неравнодушия друг к другу!». Возраст, думаю, ограничивал меня менее сложными фразами, но суть была той же.
      Конечно, Лион выбрал тёзку не только из нас двоих, я была равной среди отвергнутых, — и это могло подарить утешение.
      Когда мы с мамой возвращались домой, она сказала:
      — В вашем с Полиной соревновании на самом деле не было победительницы. Но виновница столкновения все же есть. И это, не обижайся, ты.
      Мама всегда сохраняла верность не выгоде, своей или нашей общей, а исключительно истине.
      — Я виновница?
      — К сожалению… Ты задела ее велосипед, а не она твой. Потому что ты смотрела не на дорогу, а на мальчика, названного по имени знаменитого писателя. А есть еще и французский город Лион… Этот мальчик тебе нравится?
      Обмануть маму не представлялось возможным, — и я ответила:
      — Да.
      — А он в качестве чемпионки выбрал другую? Не переживай, доченька. Все пройдет. Жизнь это упрямо доказывает…
      «Наверно, она имеет в виду не жизнь вообще, а свою жизнь», — подумала я. Так как семья наша состояла из нас двоих…
      Не прошло и недели после соревнований в быстроте, как «главная воспитательница» предложила посоревноваться «в красоте».
      Был провозглашен конкурс на звание «Мисс детский сад». В жюри с удовольствием вошли все мальчики. Родители на сей раз приглашены не были, чтобы они, «болея за своих дочерей, не влияли на решение жюри и общее настроение.» Так растолковала нам «главная».
      Готовя меня к новой схватке, мама тщательно разглаживала мое, как она его называла, «выходное» платье. Попутно мама давала понять, что у кого-то платья могут оказаться более роскошными, но из-за этого не стоит расстраиваться… Для пущей убедительности она напомнила, что предстоит не конкурс платьев. И что «по одежке только встречают». Напомнила и другую народную мудрость: «Не родись красивой, а родись счастливой». Видимо, исходя из своего личного опыта, мама заключила, что мужчины, в том числе и дошкольного возраста, не умеют ценить положительные женские качества.
      Она намекала потихоньку, что не исключает моего очередного поражения, дабы я приобрела к провалам стойкий иммунитет. Позже я убедилась, что иммунитета против страданий в случае женского неуспеха не существует. Его еще не придумали…
      И посему я горько расстроилась, когда не умеющие ценить женских — и девчачьих — достоинств, мальчишки единогласно присвоили звание «Мисс детский сад» моей тёзке. Лион первым проголосовал за нее… Он так тянул руку вверх, что я со стула съехала вниз. Чуть не расплоставшись на полу, как возле велосипеда… Голосование остальных членов жюри меня не интересовало.
      Когда «главная» надевала тезке картонную корону, наша традиционная победительница так скромно склонила голову, будто стеснялась выпавшей на ее долю чести. «И тут претворяется!» — сделала я очередной гневный вывод.
      «Главная» загодя приказала всем — и девочкам тоже — аплодировать будущей Мисс так, как если бы каждую из нас признали самой красивой. «Но разве кто-нибудь, кроме моей мамы, болеет за другого, как за себя?» — не вслух, разумеется, возразила я. Однако захлопала, не только следуя полученному распоряжению, но и чтобы никто не заподозрил, что я своей тёзке завидую. Зависть вообще полезно скрывать, как ни одно другое, всеми осуждаемое, но и почти всеми испытываемое, качество. Спрятать его от мамы мне, конечно, не удалось…
      Когда я вернулась домой, платье мое, старательно ею отглаженное, выглядело для маминого зоркого взгляда траурным. Как и выражение моей физиономии…
      — Не вопринимай чужой успех как большое личное горе! — Мама не единожды так уверенно внушала мне эту мудрость, будто цитировала ее. Но безуспешно…
      «Пусть бы тёзку объявили самой начитанной из нас! — допускала я компромисс. Поскольку видела, как она любит книжки. — Пусть бы ее назвали самой музыкальной! Так как она играла на скрипке… Но самой красивой?!» — Так, перемещаясь из столовой в спальню, а оттуда — на кухню, полубредила я. — Имя от меня отняла, Лиона у меня отобрала…
      Имя мое, действительно, на две буквы укоротилось. Но Лионом я и до того не владела.
      Отобрать же то, чего нет, невозможно. Да и рано мне было кем-то владеть…
      «Не родись красивой, а родись счастливой!»? Но ведь можно родиться и красивой и счастливой одновременно, как моя тёзка… А можно, как я, — и некрасивой и несчастливой…» Так я продолжала себя истязать. Пока не уткнулась в зеркало…
      Придирчиво исследовав себя, я все же пришла к окончательному выводу о вопиющей необъективности жюри. Метание перешло в возмущение, в непримиримый протест.
      Обуревамая всем этим, я улеглась в постель. И вдруг увидела, как мама, наоборот, свою постель покинула — и достала из аптечки те лекарства, которые принимала в самых исключительных случаях.
      Она переживала не столько поражения дочери, сколько м о ю реакцию на них.
      В ту ночь я приняла твердое решение быть бездетной: что если мне достанется такая, как я?
      Нет уж, хватит с меня поражений!
      Школьниками в те времена становились не в шестилетнем, а в семилетнем возрасте. Мне уже пошел восьмой год, а тёзка была на полгода меня моложе. «Могла бы уважать старших!» — хотелось одернуть ее.
      … С тех пор позади остались не месяцы, а восемнадцать с лишнем лет. На таком возрастном расстоянии я, повторюсь, наверное, несколько переиначиваю, овзрасляю фразы и рассуждения детсадовской поры. Но факты и смысл происходившего остаются прежними. Стараюсь воспроизвести, детализировать дорогу к бедствию своему такой, какой та дорога была.
      Прощаясь со всеми, переходившими в ранг школьников, «главная воспитательница» пожелала больших достижений, «фундамент которых заложил детский сад». И напоследок непонятно зачем известила каким гороскопным знаком каждый из нас является. Она именовала их «знаками зодиака».
      Полагаю, «главная» пришла к мнению, что мы уже дозрели до того, чтобы и это про себя ведать.
      Без промедления выяснилось, что я по гороскопному знаку — рыба. Ничего лучшего я не ждала. Несколько озадачило, что, будучи рыбой, я не умела плавать…
      После того, как меня, не плавающую, погрузили без моего согласия в реку, или в море, а то, может, и в океан, осталось напряженно ждать кем окажется тёзка. Не было никаких сомнений: ее знак будет несравненно предпочтительней моего. Но что до такой степени предпочтительнейней… «Главная» провозгласила мою соперницу львом, а точней, львицей. Львица, как она сообщила, принадлежит к «знаку» огненному.
      «Как бы мне в ее огне не сгореть!» — придумала я высопарную фразу, чтобы принять противопожарные меры. Хотя находиться в воде для рыбы вполне противопожарно…
      Тёзка, по традиции, меня обогнала. И, по традиции же, сделала вид, что вовсе не гордится своим львиным происхождением. И что царицей зверей — а тем паче людей! — себя вовсе не ощущает.
      — Почему люди принадлежат к «знакам» животного мира? — спросила я маму, рассказывая ей о том, как проводила нас «главная». — Рыбу можно поймать, поджарить и съесть. А попробуй поступить так со львицей!
      Мама принялась расспрашивать, что именно меня не устраивает и стала умиротворять:
      — Рыбы бывают разные! Вспомни, к примеру, про Золотую рыбку!
      Мама, жалея меня, свою болезнь и свою боль по возможности скрывала. А я свою, взбалмашную, чересчур преждевременную, досрочную, прятать от мамы даже не пробовала. Я виделась себе не Золотой рыбкой, а неудачницей, сидящей возле разбитого корыта. Я ничем не могла помочь ни другим, ни самой себе.
      В школу я пошла до обидности рядовую, обыкновенную, а тёзка, естественно, в музыкальную школу «для особо одаренных детей». В ту самую, где преподавала моя мама. (Я все больше начинала верить в судьбу!). Но вместе со мной в обыкновенной школе очутился необыкновенный Лион.
      Впервые я тёзку свою обошла. Что-то у нее выиграла!
      … Однажды, когда я училась уже в третьем классе, мама сказала:
      — Должна успеть поставить тебя на ноги. — Но произнося это, мама смотрела не на мои ноги, а на мои руки. — У тебя пальцы, созданные для клавиш! И безупречный слух.
      — Слух есть у всех. Кроме глухих…
      — Меня радует твой музыкальный слух. И не претворяйся, что этого не понимаешь!
      Мечтаю увидеть и услышать тебя пианисткой…
      — А почему ты сказала, что хочешь успеть?
      Разве кто-то за тобой гонится?
      — Никто не гонится. Просто, когда я уйду из музыкальной школы на пенсию…
      Безгранично заботливая преданность, если она не вполне взаимна, вызывает сострадание, как и безответная — моя, к примеру, — любовь.
      До пенсии было еще далеко. Я знала, что за мамой гонится нездоровье. Но боялась об этом думать…
      — Я ничего плохого не имела в виду, — поторопилась меня успокоить мама.
      Но она имела в виду свое сердце. По ночам, притворяясь спящей, я видела, как она капает в рюмку «сердечные» капли, глотает таблетки. Мне становилось холодно: мама думала не о том, что уйдет из школы, а о том, что может уйти… вообще, навсегда.
      Я не представляла себе жизни без мамы… Но, не представляя без нее своей жизни, не заботилась в должной мере о ее жизни. Которая, сейчас понимаю, принадлежала полностью мне.
      Тому, кто себя отдает тебе, справедливо и себя отдавать в ответ. Если не полностью, то хоть в какой-то степени…
      В углу нашей гостиной скромно притулился старый рояль. На молодой, то есть новый, у мамы не набралось денег. Она всячески пыталась приобщить меня к этому, третьему, нашему жильцу. А я отмахивалась, отбивалась. Почему? Разве она хотя бы в одной разумной просьбе мне отказала? Да и с неразумными просьбами подчас соглашалась… Я же долго противилась потому, что с ее собственных слов мне было известно: дорога к музыкальному успеху пролегает через мученические усилия. А напрягаться я не привыкла. И противилась, не соображая, что отбираю у мамы спокойствие… за мое же грядущее.
      По субботам и воскресеньям мама музицировала. А потом занималась хозяйством… но под записи самых почитаемых ею пианистов — Рахманинова, Артура Рубинштейна, Софроницкого. Чтобы — в который раз! — с ними сблизиться. Некоторые записи были до того давними, что звучали по-старчески, хрипловато, надломленно. Однако мне чудилось, что мама вот-вот упадет перед ними на колени и станет молиться. А я, честно говоря, при всем своем слухе, не понимала, чем мамино музицирование хуже искусства ее кумиров. Когда я открыто сравнила мастерство Артура Рубинштейна с маминым, она в ужасе схватилась за сердце:
      — Не скажи это еще кому-нибудь! Я тебя заклинаю… Сердце ее было нездоровым, — и я не искренне созналась, что пошутила.
      — Не шути так больше: о тебе могут плохо подумать!
      Она защищала не Артура Рубинштейна, а меня… Я была ей дороже.
      Все те состарившиеся записи я помнила наизусть — и не нарочно, автоматически начинала вполголоса им подпевать. Мама снова хваталась за сердце, но уже торжествующе устремляясь навстречу тому самому моему слуху. Она упорно выискивала у меня «музыкальные данные».
      — Выходные дни для того, чтобы отдыхать. Зачем же ты столько играешь? — пожалела я маму.
      — Пианист-педагог тоже обязан быть в форме.
      Чтобы иметь право учить других, надо быть для учеников образцом. Ну, а пианисты, которые меня завораживают, тренируют себя, не удивляйся, ежедневно! По шесть-семь часов… А уж после — концерты и завораживание огромных залов.
      — Твои ученики тоже дома так тренируются?
      — И потом еще выполняют домашние задания, как в обычной школе.
      «А когда же они телевизор смотрят? В кино ходят? И зачем мне такая каторга?» — спросила я себя.
      Но именно телевизор отбросил — отшвырнул! — в сторону тот вопрос.
      Как-то, усевшись возле экрана и перебегая с одной программы на другую, я, оторопев, узрела такое, что сидеть уже не могла… Я вскочила, потому что увидела тёзку в популярнейшей передаче «Семья прокладывает дорогу…»
      Тёзка держала в одной руке скрипку, а в другой — смычок.
      Не так прискорбно было для меня, что это видела и слышала вся страна, — самым горестным было, что это видел и слышал Лион: его-то уж она, при всей своей скромности, не забыла предупредить!
      Телеведущая с чрезмерным воодушевлением сообщала: «Перед нами — пример музыкального, духовного во вроде бы обыкновенной семье! Отец — не профессионал в исполнительском искусстве, а всего лишь любитель — сдружил с малых лет дочь Полину с домашней скрипкой. Он пробудил талант, который без него мог бы и не пробудиться. Теперь Полина совершенствуется в школе «для особо одаренных детей». Ей всего девять с половиной лет. Ничего удивительного… Простите за банальный пример: Моцарт в ее возрасте затмевал виртуозов. Отец в начале его концертных триумфов, как и отец Полины, сыграл немалую роль. Вскоре и Полина…»
      Я нажала на кнопку, чтобы мама не услышала, что о Моцарте вспомнили благодаря моей тёзке, а об отце Моцарта — в связи с ее папой. «Я добьюсь, чтобы о юном Моцарте заговорили в связи со мной, а о заслугах его отца — в связи с той ролью, которую сыграет мама. Так как папа ни малейшей роли в моей жизни вообще не сыграл!»
      Я безоговорочно приняла решение, которое раньше безоговорочно отвергала: «Пойду в мамину школу! Меня соединит с музыкой профессиональная пианистка и педагог… Да еще с таким стажем! Да еще не отходя от рояля даже по выходным дням! А не какой-то там отец-дилетант… Тут уж тёзку я обойду. Обгоню… Оставлю далеко позади!»
      Повторюсь: в том возрасте я, вероятно, не совсем такими словами выражала свои настроения. Но смысл сберегаю без изменений…
      В тот же вечер я сообщила маме, что под влиянием Рахманинова, Артура Рубинштейна и особенно Софроницкого (все-таки он был ближе мне по времени!), мной овладела мечта стать пианисткой.
      — Я знала, что гены себя проявят! — Мама схватилась за сердце уже ликуя.
      «А вдруг она обойдется теперь без таблеток и капель!» — вознадеялась я.
      — Ты сумеешь так подготовить меня, чтобы я перескочила через «подготовительное отделение» и через первые классы? Чтобы я сразу…
      — Постараюсь. Если и ты постараешься. Не сердись, но мне видится, что ты можешь испытывать к Полине благодарные чувства…
      — Я? К ней?!
      — Она вызывает в тебе желание преуспевать, преодолевать сложности… без чего не бывает побед. Не подозревая об этом, она подталкивает тебя.
      — Я не нуждаюсь в том, чтобы меня толкали.
      Характер и в том разговоре не переставал меня под себя подминать.
      Хотя мама предупреждала, что если у человека, в данном случае у меня, — сильный ум (значит, разум мой она считала не слабым!) сочетается с сильным характером, ум должен подминать под себя характер, а не наоборот. У меня же выходило наоборот…
      Мама опасалась, чтобы в чью-нибудь склочную голову не взбрело, что она из родственных соображений проталкивает свою дочь в «особо одаренные». И потому она в течение целых трех лет обучала меня фортепьянному искусству «в домашних условиях». Используя для этого наш дряхлый, но не сдавшийся рояль и мое стремление «догнать и опередить».
      Трижды я побывала на концертах «особо одаренных» в школе, где все поголовно были «особыми». И трижды в концертах участвовала моя тёзка. «Нарочно, чтобы меня огорчить», — подсказывал мой характер. И назло этому характеру играла она талантливо, что все вокруг вызывающе отмечали. Говорили также, что она «выгодно отличается» от всех остальных участников.
      «Где ее хваленая скромность? — про себя реагировала я на чужие оценки. — Не одной мне, значит, перебегает дорогу… А если она выделяется персонально ради Лиона? Который всякий раз в зале присутствует. И хлопает, как сумасшедший… Или — что еще кошмарнее! — как влюбленный! А она его, вроде, не замечает, чтоб не подумали, что это «подставное лицо» Или какой-нибудь ее родственник.
      Снова хитрит… Как в детском саду! Сколько же она всего нахватала? И велосипедные гонки якобы выиграла… И в «Мисс детский сад» проскочила. И по телевидению ее прославляли. И особо отличается в «особой школе». И Лион ею восхищается! Где справедливость? Где равноправие?»
      Так надрывалась я на тех концертах, вместо того, чтобы слушать творения Паганини-Крейслера или Равеля… Мне удавалось прятаться в самом последнем ряду, за чужими спинами и головами.
      — Не подсчитывай чужие успехи — одерживай свои! — пыталась внушить мне мама. Но ее миротворческие советы от меня отскакивали. — Поверь, я никогда ни через кого не пыталась перескочить. Если ее успехи беззлобно к успехам подстегивают и тебя, то это плодотворно… Как я уже, кажется, говорила.
      — Я не хочу, чтобы кто-то меня стегал!
      — Ни чей успех не должен вызывать у тебя болезненных реакций!
      Мама всегда опасалаь моих болезней. Даже насморк ее тревожил.
      «А если потому, что ни через кого не старалась перескакивать, ты, так прекрасно играющая, ничего выдающегося не достигла?» — парировала я, не раскрывая рта, чтобы ее не обидеть.
      — Зависть — это преграда, а не благой двигатель, — пробивалась к моему сознанию мама. — Не вражда, а братство талантов приводило к историческим результатам. Хочешь понять малое, примерь на великое! Вот объединение композиторов «Могучая кучка» в девятнадцатом веке стало могучим оттого, что члены ее, обладавшие по масштабу разными дарованиями, не завидовали друг другу, а бескорыстно друг друга поддерживали. Если б ты была членом «Могучей кучки», то непременно потребовала бы, чтоб Мусоргский, Римский-Корсаков и Бородин не выделялись, не были заметней Балакирева или, допустим, Кюи. — Про Кюи я первый раз слышала.
      Мама избегала сравнений и аналогий, но в той ситуации посчитала, что ошеломительное сравнение меня с членами «Могучей кучки» пойдет мне на пользу. Станет прививкой против зависти, как в самом раннем возрасте пошли на пользу профилактические прививки против оспы…
      — Члены «Могучей кучки» не соревновались официально между собой, и никто из них не получал звания «Мистер музыка». Без него обходились… Награды вручались не судьями, а всеобщим признанием. — Таким образом, мама попутно утешала меня. — Да, слава Мусоргского, Римского-Корсакова и Бородина далеко отстояла от умеренной известности Цезаря Кюи и Балакирева, — продолжала «прививку» мама. — Но это не порождало сложностей между ними… Когда Бородин, по основной профессии химик, скончался, его опера «Князь Игорь» осталась незаконченной. Римский-Корсаков с Балакиревым достойно оперу завершили. Но не считали, что их должны объявить соавторами Бородина. Даже имен своих на афишах «Князя Игоря» не обозначали… Коли бы ты досочинила это творение, никто бы, боюсь, со временем не помнил, кто именно автор «Князя Игоря» — Бородин или ты.
      Словно признавая, что под напором своей зависливости так бы с бедным Бородиным и поступила, я спорить, защищаться не стала.
      Когда мама так волновалась, ее настигала одышка. В этих ситуациях я поспешно с ней соглашалась. Мама понимала, что лишь на словах…
      И потому вскоре свои аргументы продолжила:
      — Еще раз примерь малое на всесветно знаменитое — и многое прояснится. Взаимная вражда семейств
      Монтекки и Капулетти, сгубившая Ромео и Джульетту, была, как известно, с обеих сторон беспричинной, бессмысленной… А в отношениях двух Полин беспричинная нелюбовь существует лишь с одной стороны. — От слова «ненависть» мама воздержалась. — Увы, только с твоей стороны. И в этом ее особая необъяснимость! Ведь тёзка не отвечает тебе враждой…
      «Тёзка отвечает мне безразличием. Она до того зазналась, что не снисходит до моих к ней претензий. Игнорирует…» — не отвечая маме, внутренне накручивала я себя. Согласно возрасту, не совсем такими словами.
      Если бы разум мне намекнул, до какого финала доведет та «накрутка»!
      Возвращаясь из школы — еще обыкновенной — я до вечера, а, случалось, и до ночи, сама, но чаще под маминым руководством, эксплуатировала рояль, изнемогавший от моих стараний и замыслов. В основном меня возбуждала не страстная привязанность к музыке, а страстное желание обогнать ту, которая пока меня опережала во всем.
      Ну, а если в какой-то мере возбуждала все-таки и любовь, то к Лиону, а не к роялю. Мама безрезультатно — опять задним числом вздохну — старалась на музыкальных, литературных и исторических примерах подсказывать мне, что завистливая враждебность и высокое искусство несовместимы. К подсказкам, однако, я прислушивалась только на школьных уроках.
      Одновременно мама меня подбадривала:
      — Тебя примут в особую школу не благодаря семейным связям! — Она имела ввиду, что мы с ней родственницы. — Не это распахнет перед тобой двери, — нет, тебя оценят исключительно по заслугам.