С ЧЕГО ВСЁ И НАЧАЛОСЬ…

Это началось на уроке немецкого языка. Я поднял руку и сказал:

– Анна Рудольфовна, можно закрыть окно? А то прямо мурашки бегают…

Анна Рудольфовна сняла пенсне, не спеша оглядела окно, потом всю нашу парту и, наконец, меня в отдельности.

– Свою просьбу вы, Котлов, вполне могли бы изложить по-немецки. Кроме, разумеется, слова «мурашки», которого мы еще не проходили.

Анна Рудольфовна была единственной учительницей в нашем классе, да, пожалуй, и во всей школе, которая называла учеников на «вы». С этим «вы» у нас случалось много разных историй. Вот, например, скажет Анна Рудольфовна ученику, стоящему у доски: «Вы свободны», – и мы все дружно вскакиваем со своих мест.

Получив разрешение, я стал коленями на подоконник, еще шире раскрыл окно и высунулся на улицу.

– Котлов, зачем столько лишних движений? – сказала Анна Рудольфовна. – Чтобы сделать простой перевод с немецкого, вы зачем-то наваливаетесь на парту, сопите и даже высовываете язык. А чтобы закрыть окно, вылезаете на улицу.

Я ничего не ответил Анне Рудольфовне, а только еще больше свесился вниз.

Наконец я все разглядел, спрыгнул на пол и, тяжело вздохнув, направился к своей парте.

– Котлов, вы же забыли закрыть окно, – сказала Анна Рудольфовна.

И в самом деле, как же я забыл? Надо было выкручиваться.

– А я, Анна Рудольфовна, вижу: люди внизу без пальто ходят. Ну, значит, думаю, потеплело уже!

– Потеплело? – Анна Рудольфовна развела в стороны свои полные руки. – А как же ваши мурашки?

– Все нормально! – бодро ответил я и сел на свое место.

– Ничего но понимаю! – по-немецки воскликнула Анна Рудольфовна. И с размаху, даже не примеряясь, насадила пенсне себе на нос. – Ничего не понимаю!..

Мой сосед Витька Бородкин, по прозвищу Витик-Нытик, прошептал так, словно великое открытие сделал:

– У тебя, Котелок, башмаки только что в починке были, да?

– Откуда ты знаешь?

– А бумажки к подошвам приклеены. – Витька хитро подмигнул: вот, мол, какой я сообразительный. – Ты на коленях стоял, а я твои подметки разглядывал.

И любил этот Витька всякими пустяками заниматься! Я взял ручку, как всегда навалился на парту и написал на белом клочке: «В „Авангарде“ идет „Под чужим именем“. Заграничная! Во всю стену – человек в черной маске, со шпагой и в сапогах с отворотами».

Витька ответил мне на том же белом клочке: «Значит, опять завтракать не придется? Очень есть хочу».

Я с презрением посмотрел на голодного Нытика, для которого какие-то несчастные пончики в масле были важной черной маски, шпаги и сапог с отворотами. «Можешь проедать свои деньги! – со злостью написал я. – В кино нас все равно не пустят».

– Почему-у? – сразу забыв про пончики, разочарованно прошептал Витька.

На белом клочке больше не было места, и я тоже ответил шепотом:

– Потому что чертову бумажку уже повесили.

«Чертовой бумажкой» мы называли зловредное объявление у дверей кинотеатра:

«Дети до 16 не допускаются». А как мы в тот день мечтали быть в «Авангарде»!

«И неужели это правда, что взрослые люди, в особенности женщины, хотят выглядеть помоложе? – думал я. – Не верю! Только сумасшедший может убавлять себе года. Ведь для взрослых – все на свете удовольствия. Вот мой старший брат, Дима. Он может смотреть в кино любую картину, и во взрослую читальню записаться, и вечером на симфонические концерты ходить. Ну, я, положим, не особенно рвусь на симфонические концерты. Но почему все-таки ему можно, а мне нельзя?..» В общем-то, мои рассуждения ни к чему не привели. Так что можно считать, что все началось не на уроке немецкого языка, а после этого урока, когда Анна Рудольфовна, прощально помахав пенсне, сказала нам: «Ауфвидерзеен!» – и мы вырвались на большую перемену.

Я сразу побежал на четвертый этаж, к своему старшему брату Диме.

С каждым этажом ребята все взрослели, а большая перемена становилась все тише. На втором этаже носились, кричали, свистели и толкались самые лихие, самые буйные – пятые и шестые классы. На третьем этаже тоже шумели и бегали, по уже не дрались и не свистели. А уж на четвертом были тишина, спокойствие и даже свои правила уличного, или, верней сказать, коридорного, движения: старшеклассницы под руку и в обнимку ходили по самому центру коридора, а старшеклассники с умным видом жались у стен и подоконников.

К Диме я бежал за деньгами на завтрак. Мама уверяла, что если дать мне эти деньги утром, дома, так я их до школы не донесу.

На большой перемене, солидно порывшись в своем кошельке, Дима всегда говорил:

– Сейчас же прямым ходом – в столовую. И бери не селедку, а что-нибудь существенное. Ведь обедать будем только вечером. Я проверю! Смотри, Котелок!..

Проверять-то он, конечно, никогда не проверял, а говорил все это просто так, чтобы унизить меня в глазах своих товарищей. Но и на этом Дима не успокаивался: он напяливал на нос свои очки в толстой оправе, как у Ботвинника, разглядывал меня и обязательно делал какие-нибудь замечания.

– Эх, Севка, уже всю рубашку помял! Если бы сам гладил, так не мял бы, наверное!..

– Эх, Севка, всю куртку в чернилах вымазал! Если бы сам покупал, так, наверно, не мазал бы!..

Честное слово, мне казалось, что Дима никогда в жизни не был в пятом классе, а так прямо и родился на свет важным девятиклассником в роговых очках! Да, хорошо быть взрослым человеком: всегда можешь поизмываться над младшим братом да еще со всех сторон похвалы за это получать: «Ах, какой ты заботливый брат! Ах, какой ты внимательный!» В тот день Дима, как обычно, выдал мне деньги, приказал по дороге в буфет никуда не сворачивать и уже приготовился сделать замечание, но не успел.

Мимо какой-то подпрыгивающей, воробьиной походкой проходила Димина классная руководительница – маленькая седая старушка. Она, между прочим, учила ребят математике еще тогда, когда не то что я, а даже мои папа на свет не родился. Старушка остановилась, заглянула снизу мне в лицо и сказала Диме:

– Котлов, это твой младший братишка? Я так и подумала: вы похожи как две капли воды.

И, взяв меня за пуговицу, она спросила:

– В каком ты классе?

– В пятом "В".

– В пятом? Ишь какой рослый! Меня обогнал и тебя, Котлов, скоро перерастет.

– Да, в смысле роста он не подкачал, – ответил Дима таким тоном, будто во всем, кроме роста, я очень даже подкачал.

– Похож. Удивительно похож! – повторила старушка. – Только вот зрение он себе еще не успел испортить. А так, если не считать очков, одно лицо. Тебя как зовут?

Я, помню, не сразу ответил старушке, потому что в ту самую минуту меня осенила одна очень важная идея. Просто потрясающая! Вот с этого все и началось…

МНЕ – ШЕСТНАДЦАТЬ ЛЕТ!

На последнем уроке все рисовали цветочные лепестки, тычинки и пестики. И Витик-Нытик тоже рисовал, деловито посасывая кончик чернильного карандаша.

Губы у него сделались синие, словно он целый день в реке сидел. Я толкнул Витьку в бок, и один пестик в его тетрадке сразу стал длиннее других.

– Ну-у, во-от еще!.. – заныл Витька. – Все испо-ортил!.. Зарывшись в учебник и будто разглядывая рисунки, я прошептал:

– Вопрос есть. Очень важный!

Витькины уши зашевелились от любопытства.

– Как ты думаешь, наш Димка фотографируется в очках или без очков? А?

Витька жалобно вздохнул:

– Насмехаешься, да? Издеваешься?.. Это была Витькина болезнь: ему всегда казалось, что кто-то над ним издевается, что кто-то его обижает или одурачивает.

– Бородкин, тебя удивляет структура цветка? – спросила ботаничка. – У тебя есть вопрос?

– Да не-ет… – протянул Нытик. И снова взялся за рисование.

«В очках или без очков? В очках или без очков?» – все время думал я и, сам того не замечая, строил из лепестков и тычинок короткие слова: «Под чужим именем… Под чужим именем…» Домой мы с Витькой бежали, толкая прохожих и бормоча себе под нос какие-то извинения, которые, кроме нас самих, никто не слышал. Витька еле поспевал за мной, но, и задыхаясь от бега, он умудрялся все же потихоньку скулить:

– Ну, скажи-и, в чем дело? Ну, скажи-и… Сам все знаешь, а мне не говори-ишь…

Я только отмахивался от него:

– Вот дома все проверю – тогда скажу. Подожди меня у парадного. Я мигом!

Мама считала меня растяпой номер один. Но были еще растяпы номер два и номер три – Дима и папа. Им было категорически запрещено таскать с собой документы: «Обязательно потеряете! Или в троллейбусе вытащат».

– А если я вдруг нарушу правила уличного движения, – восклицал папа, – и у меня потребуют паспорт?

– Не делай этого! – преспокойно отвечала мама. – Человек без паспорта не должен нарушать никаких правил.

И дома паспорта лежали не где-нибудь в открытом ящике, а прятались в книжном шкафу, прямо в книжках. Папин паспорт – в третьем томе Мамина-Сибиряка, а Димин – в восьмом томе Малой советской энциклопедии.

Я стал поспешно листать страницы: перед глазами мелькали портреты, диковинные машины, скелеты рыб и древних животных. Но паспорта не было… В спешке я и не заметил, как тонкая темно-зеленая книжечка выскользнула из пухлого синего тома. Паспорт валялся на полу, у моих ног, – тот самый паспорт, который мама всегда брала только двумя пальцами, как драгоценность какую-нибудь.

Я поднял паспорт, раскрыл его – ну, ясно, так я и знал!

Дима нарочно сфотографировался в очках, чтобы испортить все дело. Вставил свои глаза в противные черные рамочки и еще ехидно улыбается сквозь них: вот, мол, ничего у тебя и не выйдет!

На самом деле Дима вовсе не улыбался, а очень даже напряженно смотрел куда-то вдаль. Но это я после разглядел.

Я подошел к зеркалу, посмотрел на Димину фотографию, а потом на себя: на фотографию – и на себя. Лица, конечно, похожи. Но вот очки…

Дима часто называл меня «великим комбинатором». Я еще тогда не читал книжки про «великого комбинатора» и думал, что это какой-нибудь очень симпатичный, умный и находчивый человек. Дима называл меня так недаром: ведь я никогда не унывал больше пяти минут, а на шестой минуте уже находил выход из любого положения. Так было и на этот раз.

Я вспомнил, что в левом ящике письменного стола лежат мамины очки. На работу мама ходила без очков и надевала их только по вечерам, когда читала, да еще в кино захватывала.

«А есть ли какая-нибудь разница между мужскими и женскими очками? – подумал я. – Вот сейчас узнаю».

Я достал из письменного ящика гладенький пластмассовый футляр, вынул из него очки. Они были не в толстой роговой оправе, как Димины, а с тоненьким черным ободком. Но ведь каждый человек может, например, разбить свои очки и потом купить другие. Или даже иметь две пары очков: одни домашние, а другие, так сказать, парадные, выходные. Конечно, может!

Я надел очки на нос, подошел к зеркалу – и увидел какую-то расплывчатую, бесформенную физиономию. Казалось, что я переглядываюсь сам с собой сквозь мутное стекло. Как же я буду ходить в этих очках по улице? Но тут я вспомнил, что мама, отрываясь от книги и желая сделать мне какое-нибудь замечание, всегда глядела поверх очков. Я сдвинул металлическую дужку на кончик носа и взглянул на себя поверх тоненьких черных ободков. А потом – на Димину карточку; на карточку – и на себя. Права была старушка учительница: одно лицо!

Не снимая очков, я помчался вниз. Витька чуть сумку не выронил:

– Ты-ы?..

– Нет, не я. Вовсе не я! Перед тобой девятиклассник, круглый отличник учебы и дисциплины Дмитрий Котлов. Не веришь? Проверь, пожалуйста!

С этими словами я протянул Витьке паспорт.

– Опять издеваешься? Опя-ять?..

– А что, разве не похож?

– Похож-то похож, но…

– Раз похож – значит, дело в шляпе, – перебил я Нытика. – Пойду в кино под чужим именем. Понял?

– А я-я?..

– Что ты?

– А я домой, да?..

– Так ведь паспорт у меня один. Был бы у тебя похожий старший брат – и ты бы пошел в кино. Сам виноват!

– А ты на Димкин паспорт сразу два билета возьми.

– Возьми!.. Билеты не берут, а покупают. Понял? За деньги! А ты свои деньги в буфете проел. Ведь проел, да? Витька грустно кивнул головой и снова затянул:

– Возьми-и меня… Я только издали посмотрю, как у тебя с билетом получится… И сразу уйду. Только посмотрю. Возьми-и, Котелок!

Котело-очек!..

Мне стало жалко Нытика: ну разве он виноват, что у него нет старшего брата, а есть только одна маленькая сестра, да и та на него ни капельки не похожа?

И аппетит у него какой-то ненормальный: вот взял и потратил все деньги на пончики. Таких людей жалеть надо.

«ПРИГОТОВЬТЕ ПЯТЬДЕСЯТ КОПЕЕЧЕК!»

Смотреть все время поверх очков оказалось не так-то легко: глаза очень уставали. Да и кончику моего носа было как-то но по себе: сперва он только чесался от металлической дужки, а потом вовсе онемел под тяжестью маминых очков. Тогда я подтянул дужку к переносице и стал смотреть сквозь стекла.

Все кругом сразу расплылось.

И тут я подумал: "Зачем же так истязать свои глаза и свой собственный нос?

Зачем? Буду надевать очки только, как говорится, при предъявлении документа. Не мог раньше додуматься!" Я спрятал очки в боковой карман куртки, и все вокруг опять стало нормальным: люди как люди, деревья как деревья и солнце в небе как солнце: круглое, золотистое, с ровными, а вовсе не расплывчатыми краями.

Ноги мои задвигались легче, веселее. И даже так весело, что мы с Витькой перебежали улицу в неположенном месте. И сразу спину мне защекотал свисток милиционера.

Обычно в таких случаях мы с Витькой ныряли в первый попавшийся магазин.

Витька и сейчас так сделал. А на меня вдруг напала какая-то необычайная храбрость. Я быстро посадил очки на кончик носа и вразвалочку, не торопясь, зашагал к милиционеру.

– Куда ты? Куда-а? – кричал мне из дверей магазина Витька.

Но я уже был на середине улицы.

– В чем дело? – спросил я у милиционера.

– Был бы постарше, мы бы тебе показали, в чем депо!..

– А что именно вы бы мне показали?

– А то именно, что документики бы твои проверили?

– Ах, документы? Пожалуйста!..

Я вытащил паспорт и протянул его милиционеру. Тот козырнул мне и сразу перешел на «вы». Но от этого «вы» мне легче не стало.

– Так у вас, оказывается, паспорточек имеется?! – почему-то очень обрадовался милиционер. – Порядок! Вот мы вашу прописочку проверим. Так…

Все нормально. Тогда, будьте любезны, приготовьте пятьдесят копеечек.

Милиционер попался очень обходительный: он так и сыпал уменьшительными словечками, а себя почему-то величал во множественном числе.

– Что вы просили приготовить? – словно не понял я.

– Пятьдесят копеечек, молодой человек! Бывшую пятерочку, так сказать!

Штрафик вам уплатить придется. Если бы вы каким-нибудь мальчишкой несознательным были, тогда, понимаете, другой разговор. А то паспорточек имеете! Взрослый, можно сказать, гражданин. Понимать должны. Так что, будьте любезны.

Я вспомнил нашего учителя математики. После хорошего ответа у доски он всегда с удовольствием потирал руки и говорил:

«Получите-ка свою пятерочку». Сейчас положение было совсем другое: пятерочку надо было не получать, а отдавать.

В кармане у меня лежало всего сорок копеек. Но и их я вовсе не собирался отдавать этому ласковому милиционеру. Для вида я немного пошарил в карманах и говорю:

– Вот несчастье: бумажник дома забыл!

– Ага, очень даже понятно, – усмехнулся милиционер. – Правила нарушать вы не забыли, а бумажник, значит, забыли.

– Значит, забыл…

И зачем меня понесло сюда, на середину улицы? Забыл про свои шестнадцать лет! Вот удрать бы сейчас. Но удирать было нельзя: паспорт был в руках у милиционера. Он разглядывал его так внимательно, словно хотел наизусть выучить все, что было выведено на водяных знаках густой черной тушью.

А в это самое время пешеходы у него за спиной перебегали улицу, где хотели.

«Хоть бы спасибо сказали! – со злостью думал я. – А то бегут – и никакого внимания!» Вид у меня, наверно, был очень расстроенный, потому что милиционер поспешил меня успокоить:

– Не беспокойтесь, молодой человек. Мы вам повесточку домой подошлем. Тогда уж, правда, побольше заплатить придется. Но ничего не поделаешь, раз бумажник забыли. Вот и ваш адресочек сейчас перепишу.

И он переписал мой «адресочек» в какой-то растрепанный блокнот, состоявший из отдельных листиков. Потом протянул мне паспорт, снова козырнул и зашагал себе как ни в чем не бывало посредине улицы.

А я вернулся на тротуар.

– Ну что? О чем ты с ним разговаривал? – набросился на меня Витька.

– «О чем, о чем»! – огрызнулся я в ответ. – Хорошо вам, молокососам, без паспорта!..

ПОПАЛСЯ!

В кассе остались только самые дорогие билеты. Значит, нужно было ждать, пока начнется очередной сеанс и кассирша начнет продавать билеты на следующий. А ведь до этого она еще закроет свое окошко и будет минут двадцать стучать деревянным штампиком по синей билетной книжке, словно азбуку Морзе выстукивать.

В нашем распоряжении было часа полтора. Что же делать?

Я сразу вспомнил про взрослую читальню. Она была совсем рядом, на углу, но попасть туда я раньше никак не мог: записывали только по паспорту. «Вот пойду сейчас и попрошу книжку про великого комбинатора. Надо же узнать в конце концов, с кем сравнивает меня Дима!» Я много раз слышал, как Димины приятели читали эту книжку вслух и хохотали так, что однажды даже дворничиха снизу пришла: «Надо, молодые люди, и совесть знать!» А мне бывало не до смеха: меня каждый раз выставляли в другую комнату. Я, конечно, прилипал ухом к замочной скважине, но из-за их дурацкого хохота ничего толком не мог понять. Чаще всего Димины приятели читали главу про какой-то шахматный турнир. Дима ее прямо всю наизусть знал.

«Сейчас вот и про турнир почитаю и вообще посмотрю, что уж там такого смешного», – думал я, с трудом открывая тяжелую дверь читальни, всю увешанную объявлениями о разных читательских конференциях и обсуждениях.

– А я-я?.. – заныл Витька. – Ты будешь смеяться, а я буду здесь ходить как дурак. Да-а?..

– Если можешь, ходи как умный. Мне не жалко.

– Сам ты уж больно умный. Хи-итрый ты! Вот!.. – Витька опустил голову и обиженно заколесил по прохладному и темному вестибюлю.

– Можешь объявления почитать! Тоже интересно! – крикнул я ему уже сверху.

И тут меня кто-то схватил за руку.

– Вы что, молодой человек, на бульвар пришли? Седая полная женщина в синем халате была очень возмущена, вся покраснела и даже руками размахивала, а говорила еле слышным шепотом.

Мне, между прочим, всегда казалось, что у библиотекарш какие-то особые голосовые связки. «Это у них чисто профессиональное, – объяснил мне как-то Дима. – Знаешь, от вечной темноты можно ослепнуть, а от вечной тишины – потерять половину своего голоса».

– И вообще мы детей не обслуживаем, – произнесла библиотекарша так тихо, словно рядом спал тяжелобольной человек и она очень боялась его разбудить.

– Мы только по паспорту записываем.

– Вот и прекрасно! – шепотом воскликнул я. – Нечего здесь всяким несовершеннолетним слоняться. Пожалуйста!..

Я протянул паспорт – и вдруг мне показалось, что на библиотекарше не синий халат, а синяя милицейская форма и что в руке у нее не толстый граненый карандаш, а полосатый орудовский жезл. Точь-в-точь как мой ласковый знакомый милиционер, только шепотом, она сказала:

– Так у вас, оказывается, паспорт есть? А вести себя в читальне не научились? Были бы вы каким-нибудь там шестиклассником, тогда другое дело.

А то – взрослый человек!

Библиотекарша обвела меня сердитым взглядом, как говорится, с головы до ног, и вдруг какая-то жалость появилась у нее в глазах. Казалось, она хотела сказать: «И какой же ты маленький для своего возраста! И какой же ты щупленький!» – Ладно уж, запишу вас, так и быть.

Она направилась к своему столику, по краям которого стояли длинные узкие ящики с карточками. И тут я с ужасом вспомнил, что ведь Дима давно уже записан в этой самой читальне.

– Не надо меня записывать, – схватил я библиотекаршу прямо за синий рукав.

– Не надо… Я уже и так… давно к вам хожу…

– Где же ваш читательский билет?

– Билет?.. Ах, билет?! Билет я дома забыл.

– Тогда придется паспорт в залог оставить.

– Конечно! – обрадовался я, нацепляя на нос мамины очки. – Возьмите себе на здоровье!

Библиотекарша удивленно подняла на меня глаза, но ничего не сказала.

– Мне бы «Двенадцать стульев», – попросил я уж таким тихим шепотом, что она даже и не расслышала толком.

– Стулья? Да, да, стулья для читателей имеются, конечно. Пожалуйста, садитесь, – сказала она, все так же жалостливо разглядывая меня. – Садитесь. Вы что-то слегка побледнели.

Да, я, конечно, побледнел, когда она заговорила про читательский билет. Но теперь уж опасность миновала.

Седая библиотекарша была похожа на старую добрую учительницу, и ей, наверно, очень трудно было сердиться.

– Мне бы книжку «Двенадцать стульев»… Книжку… – уже громче попросил я.

Она довольно ловко для своих лет поднялась по деревянной приставной лестнице и с трудом вытащила потрепанную книжку, плотно зажатую соседними томами. Книжный ряд тут же сомкнулся, и даже никакой щелочки не осталось.

Библиотекарша медленно погладила потрепанную книжку, потом погладила корешки других книг, будто утешая их: «Ничего, мол, ваша соседка скоро вернется на свое место». Спускалась она с лестницы гораздо медленней, чем поднималась, нежно прижимая книжку к груди.

Книга эта сразу, уже одним своим видом, мне очень поправилась. Я любил зачитанные книжки с пожелтевшими страницами и зубчатыми, потрепанными краями. У таких книг даже запах какой-то особенный: понюхаешь – и сразу читать захочется.

Я вошел в читальный зал, весь уставленный очень солидными и важными столами. Я еще ни разу в жизни нигде не заседал, но мне всегда казалось, что именно за такими вот длинными столами происходят всякие длинные и скучные заседания, против которых статьи в газетах помещают. В зале была мертвая тишина. И только сами книги, которые чувствовали себя здесь полными хозяевами, чуть-чуть нарушали ее: они осторожно переговаривались, шелестя страницами. Все сидели с опущенными головами, словно провинились в чем-нибудь.

Я пошел к самому дальнему столу, за которым сидел один только человек – пожилой, лысый дядя. На улице стоял конец апреля, а дядя был в белых полотняных брюках и белой рубашке с отложным воротником. Словом, одет он был до того по-летнему, что мне показалось, будто в читальном зале очень жарко и душно. На столе возле пего лежали белая панама и палка с толстой гнутой ручкой.

Читая журнал, лысый дядя все время улыбался и согласно покачивал головой.

Я стал перелистывать «Двенадцать стульев» и вскоре понял, что Дима сравнивает меня с самым настоящим жуликом. «Ну ладно! – подумал я. – Вот прочту побольше книг и найду, с кем тебя самого сравнить!.. Найду какого-нибудь злодея!» Но вскоре я перестал злиться и начал потихоньку хихикать, что почему-то доставило лысому дяде большую радость. Можно было подумать, что он вместе со мной читает книгу и ему тоже очень смешно.

Наконец я добрался до главы о шахматном турнире и уж захохотал прямо во все горло. В дверях сразу появилась старая библиотекарша. Вид у нее был такой, словно в доме начался пожар и пламя уже пожирало самые ценные книги.

– Что вы делаете? Как вы себя ведете!..

За меня библиотекарше ответил лысый дядя:

– Ничего особенного. Просто молодой человек очень заразительно смеется, а смех – ото те же витамины. Послушайте, как он хохочет. Нам с вами так уж не похохотать!

– Но хохотать надо про себя! – возразила она.

– Нет, вы послушайте только, что здесь написано! – воскликнул я, думая рассмешить библиотекаршу. – Здесь написано: «Великий комбинатор играл в шахматы второй раз в жизни…» Всего второй раз! А полез сражаться на тридцати досках!..

– Ну и что? – преспокойно спросила библиотекарша. – Это вовсе не значит, что можно безобразничать в читальном зале. Смейтесь, пожалуйста, про себя.

Иначе я вас просто выведу отсюда.

– Не дают развернуться молодому организму, – вздохнул добрый лысый дядя.

А я продолжал читать про шахматный турнир. Я, честно говоря, не очень-то понимал, как это можно «хохотать про себя». Но все же старался: зажимал рот рукой, фыркал то в рукав, то в носовой платок, а то прямо в книжку.

Глава о турнире с каждой строчкой становилась все смешнее. Когда, наконец,

«великий комбинатор» проиграл двадцать девять партий из тридцати возможных, мне очень захотелось прочитать эту главу Витьке Бородкину. «Ходит сейчас один по вестибюлю, читает объявления, – с жалостью подумал я. – Небось уж все их наизусть выучил!» Витька хоть и был нытиком, но мы с ним все-таки родились в одном доме, «дружили, как говорила мама, буквально с пеленок» и всю жизнь за одной партой сидели.

Да и вообще я очень любил пересказывать своим приятелям и папе с мамой фильмы, которые мне нравились, и книжки любил перечитывать вслух. Читая, я все время предупреждал:

«Ох, сейчас страшно будет!.. Ох, сейчас смешно будет!..» И если мои слушатели и правда волновались или смеялись, я получал огромное удовольствие. Мама говорила, что это «непроизводительная трата времени»:

«Лучше бы сам что-нибудь новенькое почитал». А папа не соглашался с мамой и говорил, что в моем характере понемножку «торжествует общественное начало».

В общем, мне очень захотелось почитать Витьке главу из «Двенадцати стульев». Но как это сделать? Как вынести книгу в вестибюль?

План созрел довольно быстро: засуну «Двенадцать стульев» в штаны, под ремень, и выйду, как будто для того, чтобы попить газированной воды. Пить мне и правда хотелось. Все было просто. Но как только я начинал засовывать эти «Двенадцать стульев» под ремень, лысый дядя поднимал на меня свои добрые глаза, а мне приходилось нежно прижимать книжку к груди, как это делала старая библиотекарша. Лысый дядя умилялся чуть не до слез:

– Ах, до чего наша молодежь любит литературу! Когда же наконец он углубился в свой старый журнал и на несколько минут оставил меня в покое, оказалось, что надо расстегнуть пояс, потому что «Двенадцать стульев» в брюки не лезут. Для маскировки я вытащил рубашку из брюк – и тут добрый дядя вновь с любовью взглянул на меня. Заметив некоторое изменение в моем туалете, он очень удивился.

– Как-то жарко, знаете. Душно… – объявил я и стал обмахиваться краем рубашки, вытащенной из брюк.

– Температура вполне терпимая. И даже прохладно, я бы сказал. Но, может быть, вам не по себе, молодой человек?

Добрый дядя перегнулся через стол и схватил меня за кисть руки. Но пульс у меня оказался абсолютно нормальным.

– Да нет, ерунда, – тихонько вырывался я. – Сейчас все пройдет.

– Не говорите так, не говорите. Сердце – очень загадочный механизм. От него можно ждать всяких сюрпризов и неожиданностей. Вот я – врач, а и то не поручусь за свой двигатель внутреннего сгорания. – Он похлопал себя по груди. – Так что понюхайте немного нашатыря.

Он достал из потайного кармашка брюк маленький пузырек и, перегнувшись через стол, поднес его к моему носу. Пузырек был вонючий, но пришлось нюхать.

Два раза чихнув, я почувствовал заметное облегчение, заправил рубашку обратно в брюки, а добрый дядя посоветовал мне:

– Если еще когда-нибудь почувствуете духоту, охлаждайте прежде всего голову, а не живот. И дышите поглубже. Я обещал всегда действовать именно таким образом. Еще некоторое время добрый дядя ворчал по поводу излишней перегрузки учащихся домашними заданиями, огорчался, что я так рано испортил свое зрение и уже вынужден носить очки. Но вот наконец он взглянул на часы, сказал: «Мне пора!» – и направился к выходу.

Теперь уж ничто не могло помешать мне. Я запихнул книжку в брюки, под пояс, и тоже пошел к двери. Я старался идти как можно уверенней, но шаг у меня получался каким-то напряженным, деревянным. «Двенадцать стульев» неприятно щекотали живот и все время грозили вывалиться наружу.

Увидев меня, старая библиотекарша привстала и наклонилась над столиком:

– Вы куда же собрались, молодой человек?

Согласно паспорту я за один день постарел сразу на три года, но никогда еще мне так часто не напоминали о моей молодости: все – и милиционер, и добрый дядя, и старая библиотекарша – назвали меня «молодым человеком». А раньше меня называли просто мальчиком, без всякой добавки «молодой».

– Попить что-то захотелось, – объяснил я библиотекарше.

– Попить? Так у нас ведь графин на каждом столе.

– Ах, графин? А я что-то не заметил… Мне, знаете, газированной воды захотелось. С сиропом…

– А книжку вы в читальном зале оставили?

Я хотел было сказать: «Да, конечно, оставил!», но сама книга не дала мне соврать – она вдруг стремительно нырнула в левую штанину моих брюк. Я вскрикнул, согнул ногу в колене, как аист, и схватился за штанину.

Разговаривали мы все время шепотом, а вскрикнул я полным голосом, так что библиотекарша от неожиданности вздрогнула и схватилась за край стола. Так мы оба и вцепились руками: я – в штанину, а она – в стол.

– Что с вами, молодой человек?

– Судорога ногу свела…

– Судорога? Странно! А почему у вас брючина так раздулась?

– Опухоль. Нога, что ли, опухла…

– А вот я вам сейчас разотру ногу – и судорога пройдет. – Библиотекарша подошла ко мне. – Да вы не стесняйтесь: у меня уж внуки такие, как вы.