Он расхохотался по этому поводу.
      -- А как тебе разрешили щеголять по больнице в костюме? -- удивился Александр Степанович, на время превратившийся в Сашу.
      -- Как разрешили? В порядке сочувствия! Знаешь, Саша, безнадежно больным позволяют все пить и все есть. А мне позволили это... Как известному в городе пижону! Кстати, запомни... Я все обдумал: если, как говорится, откину копыта, ректором будешь ты. Я написал... Не завещание, нет! Зачем такой реквием? А веселую докладную записку. Дескать, в виде шутки хочу забежать вперед события, которое неминуемо. Рано или поздно, Саша! Только в этом смысле: рано или поздно... И ты, Катя, подтвердишь: старик, скажи, так хотел. Слышала собственными ушами! -- Он снова расхохотался. -- Жить надо до конца жизни!
      Оспаривать то, что он говорил, возражать было глупо. И Малинин с Катей тоже расхохотались, но не так естественно, как Алексей Алексеевич, а нехотя и натужно. Чтобы скрыть это, Катя спросила:
      -- Почему вы к нам в гости никогда не приходите? -- Приходил! Случалось... Но то заваливался чересчур поздно, и ты, маленькая, уже спала. То была в пионерлагере, то в каком-нибудь туристском походе... У меня даже создавалось впечатление, что ты меня избегаешь.
      -- Ну, что-о вы? -- от смущения с непривычной для нее манерностью возразила Катя.
      -- А если по правде сказать... мы с Сашей предпочитали гулять вдвоем. Сначала в дружеских компаниях... -- Он подмигнул, с наслаждением вспоминая о той лихой поре жизни. -- А в более поздние годы -- на свежем воздухе. Мне давно уж предписано поглощать кислород в максимальных количествах.
      Катя ко времени прогулки по больничному парку успела стать семиклассницей -- и неожиданно для себя подумала, что могла бы влюбиться в Алексея Алексеевича. Но тут же вспомнила Васю -- и устыдилась своей ветрености, пусть даже мгновенной.
      Семьи у Туманова не было: ее унесла блокадная зима в Ленинграде. "Заводить вторую мать или вторую семью не считаю возможным", -- пересказал как-то Александр Степанович слова своего друга. И добавил:
      -- Это единственное его убеждение, которое я полностью разделить не могу.
      -- Откуда же у него такой оптимизм? -- размышляя, произнесла Юлия Александровна.
      -- От уважения к окружающим. Не считает возможным взваливать на них свои беды. Все загнал внутрь... пожертвовав при этом здоровьем.
      -- Ты любишь ходить в школу? -- спросил вдруг у Кати Алексей Алексеевич. И взглянул на нее глазами, которые вытягивали честный ответ. В них было прямодушие, от которого бы ложь не смогла увернуться.
      -- Люблю, -- ответила Катя.
      -- Молодец ваш классный руководитель! Или руководительница?
      -- Руководительница.
      -- Это особого значения не имеет... Сейчас ратуют за призыв мужчин в школу. И я ратую! Не могу выбиваться из хора. Да и солист должен петь с хором в унисон! Но учительский дар полом не определяется. Женщина может быть с твердым характером, а мужчина -- с дряблым. Вообще же женщины ближе к детству... Я не настаиваю на этой позиции. Но и противоположную не стоит слишком канонизировать. Стало быть, классная руководительница у вас молодец? На заводе есть директор, начальники цехов -- от них в глобальных измерениях зависит главное. Но чтобы рабочий с удовольствием шел к станку, должен быть душа-бригадир. В человеческом ракурсе! Я знаю, что нет ничего сомнительней аналогий... Но тут некоторое сравнение возникает.
      Потом он спросил у Кати:
      -- А ты кем хочешь быть? Прости за надоевший вопрос.
      -- Я? Как дедушка и как мама...
      -- Таким образом, и как я? Ну, Саша, если б не было поздно, я бы воспользовался твоим опытом семейного воспитания: ни один из моих родственников в учителя не подался. Наверно, решили, что труд педагога обязательно сочетается с диабетом. И другими болезнями, не подлежащими излечению. -- Он помолчал и добавил: -- О намерениях сына и дочери ничего сказать не могу. Они не успели их высказать... Возникло молчание. Туманов задумчиво прервал его:
      -- Они бы, пожалуй, могли пойти в педагоги. Чтобы сделать папе приятное. Как ты думаешь, Саша?
      -- Так же, как ты.
      -- У нас все сотрудники говорят, что думают так же, как ректор. А что на самом деле думают, не всегда разберешь. Но мы-то друг в друге уверены?
      -- Да, Алеха...
      Ректор вновь обратился к Кате.
      -- Коль решила идти нашим путем, запомни: главное - воспитывать человека и специалиста одновременно! Не отрывая одно от другого ни на мгновение. Даже прекрасный человек без дела -- не человек. Но и блестящий специалист без душевных достоинств -- тоже учительский брак. Поняла?
      -- Поняла.
      -- Это тебе мое педагогическое завещание. Опять я про смерть... Хотя поэты, например, всегда думали о любви и смерти!
      Он азартно подмигнул медсестре. Но она по молодости слишком строго предупредила, что время посещений уже истекло.
      -- Вскормленный в неволе орел молодой!... -- посочувствовал себе самому Алексей Алексеевич.
      И бойко зашагал по больничному парку. Потом обернулся и, сложив руки рупором, точно был где-то на фронтовой переправе, крикнул:
      -- Саша, будь на посту! Но так, будто на посту двое... Создай этот мираж!
      -- Спи спокойно, Алеха! Тьфу ты...
      Александр Степанович оборвал себя и подумал, что дочь права: в русском языке каждое слово и все ходячие выражения имеют смысл остро определенный. Надо думать, что говоришь!
      -- Это ты правильно сформулировал! -- все еще сквозь рупор согласился Алексей Алексеевич.
      Расхохотался и пошел дальше.
      -- Ты не рассказывал ему о своих... приступах? -- спросила Катя дедушку, когда они возвращались от Алексея Алексеевича.
      -- Зачем? Пусть думает, что я в силах действовать за двоих.
      -- Но ведь у тебя тоже есть... прогрессирующий фон. Фронтовая контузия...
      -- Ну и что? -- по-ректорски бодро ответил Александр Степанович.
      Катя знала, что стоять на посту за двоих ему помогает Вася. И что именно он создает впечатление, будто на посту стоит человек не только с львиной внешностью, но и с львиным здоровьем.
      В отсутствие ректора Александр Степанович считался исполняющим его обязанности.
      -- Но не следует принимать временные права и обязанности за постоянные, за свои, -- говорил он дома. -- Поэтому я не покидаю проректорской комнаты, -- и в кабинет Алехи перебираться не собираюсь. Хотя предлагают. Говорят, из проректорского кабинета распоряжения и звучат всего-навсего по-проректорски.
      -- Правильно делаешь, -- согласилась Юлия Александровна -- Зачем садиться в чужое кресло? Сиди на своем стуле.
      Дедушка продолжал сидеть на своем стуле... Но когда чувствовал, что может сползти с него на пол, как с того березового пня на траву, поспешно звонил Васе и говорил:
      -- Мне что-то не по себе.
      И Вася, по-деловому вытянув шею, не выдавая тревоги, поднимался со второго этажа на третий, где располагалось высшее институтское руководство.
      В минуты сердечных приступов, "усугубленных последствиями контузии", Александру Степановичу непременно виделся пень, вызывавший ощущение обезглавленности, утерянной мощи. "Почему бесчувственного человека сравнивают с деревом, а дурака с пнем? -- не раз недоумевал Александр Степанович. -- Дерево, его всепроникающая корневая система -- это же олицетворение жизни и, стало быть, чувств. А могучие пни? Сколько в них мудрой скорби... Может быть, все ходячие сравнения и словесные обороты обладают четкой определенностью, но бесспорностью -- далеко не все".
      Александр Степанович и Вася запирались в проректорской комнате... Врачей условились ни при каких обстоятельствах не вызывать.
      -- Фамилия Туманов, -- говорил Александру Степановичу, гуляя по больничному парку, его друг ректор, -- намекает на то, что институт наш плывет, как в тумане, "без руля и без ветрил". Так что ты, Саша, обязан выглядеть морским волком! Впрочем, львом... Это на тебя больше похоже!
      И Александр Степанович держался. Вася уже изучил повадки малининских приступов -- и научился отбивать их атаки, даже обращать их в бегство.
      -- Ты, Вася, можешь стать по совместительству деканом в мединституте, -- восторгался Александр Степанович, возвращаясь в нормальное рабочее состояние. -- Но признайся: и в педагогику и в медицину продвинул тебя я!
      -- Вы, Александр Степанович... Вы! -- трепетно соглашался Кульков.
      Операция "Пень" называл каждый такой случай Александр Степанович. Юлия Александровна в эти операции посвящена не была. Поэтому она сказала отцу: --В институте считают, что ты без Васиных подсказок не способен решить ни одной задачи. Запираетесь как влюбленные!
      -- Коллегиальность! -- отшучивался Малинин.
      -- Двое в запертой, отгороженной от всех комнате -- это не коллегиальность, а групповщина.
      "Еще немного -- и она произнесет столь любимое дедушкой слово "семейственность", -- ужасалась Катя. -- Сколько можно терпеть эту несправедливость? Я должна доказать, что Вася -- рыцарь, спаситель... Обязана! Но как это сделать?"
      5
      В свободные часы Александр Степанович пытался развлекать семью, чтобы Юлия Александровна не ощущала одиночества. Но она ощущала -- и это иногда прорывалось беспричинным, как считала Катя, раздражением.
      Однажды атмосфера, несмотря на забавные дедушкины воспоминания, все сгущалась: выяснилось, что забавные истории Юлии Александровне были давно известны и что она даже Александра Дюма по нескольку раз не перечитывает.
      Очень вовремя зазвонил телефон... Катя обрадовалась, потому что телефонные дедушкины беседы часто преображали обстановку: Юлия Александровна, вслушиваясь, вновь проникалась уважением к позициям, научной бескомпромиссности отца и осознавала свое необъективное к нему отношение, постепенно и виновато сменяя его на объективное.
      -- Что мне дороже -- друг или истина? -- произнес в трубку дедушка. --Вы мне не первому, я слышал, задаете такой вопрос... Дороже то и другое! А верность другу на этот раз не вступает в конфликт с верностью истине. Вы не убеждены? Тогда мне придется забрать статью. -- Выслушав контраргументы, Малинин непримиримо отчеканил в трубку: -- Ни одного эпитета не уступлю! Что? Конечно, беру на себя: под статьей же стоит моя фамилия, а не ваша.
      И, не попрощавшись, повесил трубку.
      -- Ничего... Напечатает так, как написано, -- пробурчал Александр Степанович, возвращаясь к столу.
      -- Рецензию на очередную кульковскую книжку? -- уточнила Юлия Александровна.
      И Катя поняла, что этот звонок предгрозовую духоту на озон не заменит.
      -- Хочу тебе напомнить, отец, упрямство и бескомпромиссность -- понятия разные. Представляю себе, сколько неумеренных прилагательных ты прицепил к каждому существительному в этой статье! Победный марш из оперы "Аида"? И по такому мелкому поводу?
      -- Мелкому? -- Александр Степанович упер огромные, поросшие сединой кулаки в стол. -- Проповедовать дружбу и братство в наше время... Что может быть прекраснее этого?
      -- Достойному делу надо достойно служить. Иначе оно компрометируется.
      -- Он служит достойно и в науке, и в жизни.
      -- Ну в жизни-то он служит только себе.
      -- Значит, я что, слепец? Или глупец?
      -- Просто ты приписываешь людям свои качества, думаешь, что они взирают на мир твоими глазами. Воображаешь Кулькова своей копией, а он, я думаю, твой антипод.
      -- Потому что из молодых да ранний? Обожаю выдвигать молодых! Это наш долг. Вы-дви-гать!
      -- Но не протаскивать Слова в русском языке имеют четко определенный смысл! По-моему, почти все завучи и школьные директора города -- твои выдвиженцы. Я же их "антиподами" не называю.
      "Что мама говорит? Если б она знала! Если б знала... -- молча терзалась Катя. -- Я должна доказать ей. Обязана!"
      И вдруг жажда защитить Васю подсунула ей сюжет -- хитроумный, но, как показалось Кате, беспроигрышный.
      "Он не фанатик?" -- спрашивала Юлия Александровна о Васе Кулькове. А дочери она иногда задавала не менее прямой и обескураживающий вопрос: "Ты у нас не авантюристка?" Александр Степанович начинал защищать внучку, вместе с тем утверждая, что если Кате действительно досталось его обаяние, то внешние признаки авантюрности могут быть.
      Катя решила сознательно сочинить глубоко незрелую, ошибочную статью "Друг или истина?" и опубликовать ее в своем рукописном журнале. Она вознамерилась наперекор мнению мамы и здравому смыслу доказать, что друг в любых случаях выше истины и что братские отношения великих людей, детально изученные Васей Кульковым, якобы тому живое свидетельство. Она напишет статью вопреки логике, а Вася придет и вопреки логике ее защитит. Хотя здесь будет и "вопреки" и "по воле"... По воле верности их семье. По воле благодарности дедушке! И мама наконец-то отбросит, даже отшвырнет свое неверие, свои подозрения.
      Катя заранее показала Васе статью, и он, заливаясь клюквенным морсом, упрятал полшеи в плечи. Затем прочитал еще раз, по ходу как бы разбавляя морс водопроводной водой. И посоветовал:
      -- Все-таки... обозначь вверху справа: "В порядке обсуждения". Тогда (пусть это не прозвучит цинично!) и спрос будет иной.
      Но Катя мечтала, чтобы спрос с нее был беспощадный, чтобы она начала пускать пузыри, утопая, а Вася бы протянул руку и спас ее. Как он протягивал руку, чтобы массировать поросшую сединой грудь дедушки...
      -- Вам статья-то понравилась? -- Катя захотела без обиняков выяснить, что ее ждет.
      -- Она подкупает своей необычностью, откровенностью!... Катя облегченно вздохнула: статья, которая занимается подкупом, хорошей считаться не может.
      -- Некоторые ворчат по поводу молодых, -- продолжал Вася. -- А они, оказывается, готовы стоять так вот, плечом к плечу... Но "В порядке обсуждения" все-таки припиши.
      -- Я хочу, чтобы обсуждение состоялось у нас в восьмом классе "А". Вы сможете прийти?
      -- Я не смогу... не смочь! И Соня вместе со мной придет. Хоть класс ее параллельный... в данном случае параллельные пересекутся.
      "Параллельные при всем желании пересечься не могут", -- подумала Катя. Но возражать не стала: пусть мнение учительницы литературы, ее классной руководительницы, утверждавшей, что сила образа в его безупречной точности, на сей раз не подтвердится.
      -- Сонечка тоже, как ты знаешь, увлеклась фактами из жизни великих! Я рад, что это увлечение уже выплеснулось на страницы твоего журнала. Правда, она ограничила круг своих изысканий музыкой. Но вместо фамилий Бородина и Римского-Корсакова можно поставить имя любого выдающегося художника или ученого: все выдающиеся чем-то похожи.
      Когда Вася начинал размышлять, каждая фраза, вылетавшая из его рта, представлялась Кате афоризмом и мудростью.
      Обсуждение проблемы "Что дороже -- друг или истина?" вела как раз учительница литературы Ольга Анисимовна, которая тяготела к точности, будто преподавала физику или химию. Присутствие декана пединститута было событием: пришли даже учителя из других классов. И все сразу раскрыли блокноты, чтобы записывать... Но раньше всех явились Вася и Соня. Сонечка взирала на отца, как первая скрипка взирает на дирижера, когда в зале театра оперы и балета, словно лишаясь внутренних сил, затухает, сникает люстра.
      -- Я думаю, мы детям ничего не будем подсказывать и навязывать? --обращаясь к Кулькову, сказала Ольга Анисимовна, которая всех своих воспитанников, в каком бы классе они ни учились, называла "детьми".
      Кульков согласился неторопливым кивком.
      Катю в классе побаивались и любили (в данном случае страх любви не перечил!), и все наперегонки бросились выказывать ей свои чувства: хвалить за надежность, за неумение вилять. Катя этого ожидала -- и подготовила одно острокритическое выступление и одно вовсе разгромное, которые должны были прозвучать из уст ее лучших подруг. Но подруги, скованные присутствием Кулькова, затаились и онемели. Соня напряженно ждала указующего отцовского сигнала. Но и сигнал медлил.
      -- Мы обсуждаем не Катю, а ее статью, -- попыталась что-то прояснить Ольга Анисимовна. -- В результате ваших речей вырисовывается, обнажается важность и актуальность вопроса: кто нам дороже -- друг или истина? Катя или правдивое слово о ее статье? То есть, конечно, дороже Катя. Но должна ли любовь к ней помешать нам произнести слово правды? Так будет точнее.
      Тогда поднялся Кульков.
      -- Я выступлю от своего имени и от имени своей дочери. Мы дома согласовали позиции.
      Сонечка уткнулась взором в пол, как музыкант, который больше не ждет дирижерских указаний, потому что его партия в оперной, балетной или симфонической партитуре уже исчерпана.
      Учителя сперва принялись усердно строчить по блокнотным листам, а потом застыли с авторучками и карандашами в руках.
      Кульков говорил долго, около часа. Катя узнала, что Цицерон в свое время воскликнул: "Исключить из жизни дружбу все равно, что лишить мир солнечного света!", что Гельвеций считал самым верным способом "судить о характере и уме человека по выбору им книг и друзей", а что Макаренко не представлял себе дружбы "без взаимного уважения"... Она узнала, что Белинский, оказывается, заявил: "Друг мне тот, кому все могу говорить". Катя встрепенулась: уж не собирается ли Вася действовать по этому принципу? Но Вася двинулся дальше и от имени Шекспира провозгласил: "Только настоящий друг может терпеть слабости своего друга" Это ее обнадежило. А потом она и вовсе воспряла духом, -- Вася обратился к словам Стендаля: "Умереть за друга при каких-нибудь исключительных обстоятельствах менее возвышенно, чем ежедневно и втайне жертвовать собой ради него".
      "Вот сейчас Вася пожертвует собой ради меня, а я об этом доложу маме'" -- подумала Катя. Но тут же содрогнулась, поскольку Вася, как шпагу, вонзил в дискуссию убеждение Писарева "О такой дружбе, которая не выдерживает прикосновения голой правды, не стоит и жалеть. Туда ей и дорога". И напомнил всем восклицание Аристотеля. "Платон мне друг, но истина дороже!"
      "Неужто Вася возьмет пример с Аристотеля?" -- ужаснулась Катя. Но сразу же после этого узнала о противоположных восклицаниях, которые позволяли себе не менее прославленные мудрецы и философы.
      Многое узнала Катя из Васиной речи, не узнала она только, понравилась ли Кулькову ее статья.
      "Никто и не должен был этого понять, -- вдруг подумала Катя. -- В этом и есть дружеская Васина тактика!... В какую ситуацию я его вовлекла: разве мог он, декан пединститута, защищать мою откровенную галиматью? Но он не осудил ее -- и в этом уже был подвиг!"
      Завершая дискуссию, Ольга Анисимовна сказала:
      -- Не хочется прибегать к общеизвестным истинам. Но они иногда и заключают в себе главную суть, а потому так часто произносимы. Дружба и всепрощение, дружба и круговая порука -- далеко не одно и то же. Катина статья, при всей ее спорности, заставила вновь об этом задуматься. И за то, как говорится, спасибо. Вообще же... Конфликты между дружбой и истиной --это подчас конфликты сложнейшие. Я бы лично решила их в пользу истины. У Кати иная позиция... Что ж, истина об истине тоже рождается в споре!
      Вася энергично кивнул.
      Потом он подошел к Кате и даже слегка обнял ее за плечи, чего раньше не делал и в чем был еле уловимый намек на желание извиниться.
      -- Ну... как я?
      -- Замечательно! -- ответила Катя, ибо поверила, что все было действительно в лучшем виде.
      -- Нельзя же на бумаге проповедовать верность братству, а на деле его нарушать?! -- взбодрился Кульков, довольный ее реакцией.
      Прощаясь с Ольгой Анисимовной, Катя спросила:
      -- Как вам кажется, Василий Григорьевич... со мной согласился?
      -- Я ничего толком не поняла, -- ответила учительница литературы, сочетавшая строгость точных наук с демократизмом гуманитарных.
      -- Ну как себя вел Кульков? -- поинтересовалась дома Юлия Александровна.
      -- Он защитил меня.
      -- От кого? Или от чего?
      -- От истины.
      -- Что ж, это поступок.
      Уставшее обманываться лицо Юлии Александровны выразило желание поверить дочери и даже Кулькову.
      -- Таким макаром! -- громыхнул Александр Степанович. -- И другим макаром быть не могло.
      А сама Катя еще раз подумала, что для Васи правда, конечно, дороже любых других нравственных категорий, но что он, все запутав, таким изобретательным способом все же ее поддержал.
      Вечером семья Малининых всегда была в полном сборе. Катя понимала, что это хорошо для нее и для дедушки, но плохо для мамы.
      -- Почему ты по вечерам... никуда не ходишь? -- напрямик поинтересовалась она.
      -- А с кем? -- так же напрямик ответила Юлия Александровна. --Пригласите меня куда-нибудь. Не возражаю!
      -- Я другое имею в виду.
      -- Ах, другое? Ну, сие, как ты, надеюсь, уже понимаешь, от меня не зависит.
      -- Зависит! В какой-то степени... -- не отступала Катя. -- Ты же ничего не делаешь, чтобы способствовать... Почему, например, ты не надеваешь свое черное платье?
      -- Вспомнила!... Оно давно вышло из моды.
      -- Сшей другое, но тоже элегантное... черное.
      -- Хочешь, чтобы дома был траур?
      В этот момент на полную силу, как от ветра, хлопнула входная дверь, и на пороге комнаты появился Александр Степанович, за которым привычным эскортом следовал Вася.
      -- Вот Катя упрекает меня в том, что не веду светского образа жизни, --сообщила Юлия Александровна с откровенностью, в которой были бравада и едва заметный признак отчаянья.
      -- Ну, мама... Зачем же ты? -- воспротивилась такой откровенности Катя.
      -- А что? Всегда сочувствую женщинам, которые танцуют друг с другом. Или сами торчат в очередях, чтобы попасть на спектакли, концерты...
      Катя вдруг заметила, что мамины волосы стали выглядеть еще более смоляными, потому что их в разных направлениях избороздили белые тропки. Как она раньше не обратила внимания?
      Вечером следующею дня Вася принес абонементы на вечера симфонической музыки.
      -- Это на четырех человек! -- объявил он, протягивая абонементы Юлии Александровне.
      Она приняла их с благодарностью, не очень надежно прикрывавшей печаль.
      -- Значит, будем ходить все вместе? -- глядя на Васю, спросила Катя.
      -- Нет... четвертой, если не возражаете, будет Соня. Я договорился с ней. Она вам будет полезней, чем я: все-таки музыкант. Если возникнут вопросы, она сможет на них ответить.
      "Для этого существуют программки, которые продают билетерши!" -- с досадой подумала Катя.
      Вася как бы отреагировал на фразу, которая не была произнесена вслух:
      -- Соня вам будет нужнее.
      "Это как сказать!" -- продолжала беззвучно, про себя возражать Катя.
      -- Опять жены испугался? -- как обычно, отбрасывая дипломатию в сторону, спросил Александр Степанович.
      Вася с многозначительной беспомощностью развел руками: и согласиться боюсь, но и возразить нечего.
      Взгляд его приник к Юлии Александровне и сразу, словно ожегшись, от нее оторвался.
      "Она все такая же... очаровательная?" -- вспомнила Катя грустный, не сумевший скрыть сочувствия к самой себе вопрос Анастасии Петровны.
      "Неужели она к маме его ревнует? Ревновала бы лучше ко мне! Тут по крайней мере были бы основания", -- подумала Катя.
      Часа через два, когда она с головой накрылась одеялом, что любила делать перед сном, точно привыкая к абсолютной темноте, одеяла коснулась Юлия Александровна. Катина голова сразу же обнаружилась на подушке.
      -- Ты, возможно, права, -- прошептала Юлия Александровна. -- Насчет Васи... Грех судить людей за внешние проявления, даже если они неприятны.
      Катя поняла, что мама понемногу начинала ценить внутренние Васины проявления. И, обрадованная этим, осторожно притянула к себе Юлию Александровну за плечи, по-девичьи нежные и беззащитные.
      6
      Ректора Алексея Алексеевича Катя видела всего дважды. Один раз в аллее больничного парка, а второй -- в зале педагогического института. Его голова как бы вынырнула из алых цветов. Лицо продолжало быть улыбающимся, а глаза, казалось, закрылись лишь для того, чтобы азартно подмигнуть сразу всем своим друзьям и знакомым. Профессора и студенты, гардеробщицы и уборщицы прощались с Тумановым. А в его лице ничего прощального не было.
      Катя до того дня не знала, как плачут мужчины... Александр Степанович не плакал. Он замер у изголовья своего Друга. Мощный, со львиной головой и лицом, изрытым траншеями, он выглядел скульптурой, установленной возле гроба. И Катя не представляла себе, как он будет произносить слова.
      Дома Юлия Александровна еле слышно, стыдясь себя, но будучи не в силах удержаться, сказала отцу:
      -- Может, траурный митинг будет вести... кто-нибудь помоложе? С твоим сердцем...
      -- Терпеть не могу людей, которые берегут себя даже на похоронах! --глухо отрезал Александр Степанович.
      А Катя изумилась: "Неужели мама догадывается о том, что мы так старательно от нее скрывали? Иначе откуда же эти слова "с твоим сердцем..."?"
      На своей второй и последней встрече с Алексеем Алексеевичем Катя присутствовала не как внучка Малинина и не как дочь Юлии Александровны, а уже как студентка первого курса педагогического института.
      Дедушка заговорил так тихо, что в зале воцарилось абсолютное, вакуумное безмолвие... Но внезапно Катя услышала за спиной торопящийся сообщить новость, не поддавшийся трауру шепоток:
      -- Это будущий ректор. Все уже решено... А Кульков, естественно, станет проректором.
      -- Беда никогда не приходит одна! -- через неделю после похорон не проговорил, а пробормотал, раздеваясь в коридоре, Александр Степанович.
      Кате вновь почудилось, что чересчур густые и обильные волосы были тяжелы для маминой хрупкой головки. Глаза Юлии Александровны, которые постоянно и остро что-нибудь выражали, наполнились сдержанной и оттого особо ощутимой тревогой.
      -- Какая беда? -- спросила она. И погрузила в ладони лицо, которое почти все в них уместилось.
      -- Письмо сочинили... Оно пришло вслед за Алешиной смертью. Но завтра же прибудет комиссия... Она всего из трех человек. Двое не смогут немедленно приступить к своей исследовательской работе: в городе, как вы знаете, свирепствует грипп. Так что завтра будет только один. Но и его одного величают "комиссией".
      -- А кто... это сделал? -- выдохнула Юлия Александровна.
      -- "Кабы знала я, кабы ведала"... -- полупроговорил-полупропел Александр Степанович.
      -- А что... там написано? -- Глаза Юлии Александровны заранее выразили брезгливость. Но тревога от этого не потухла.
      -- На новейшем аппарате сняли копию, чтобы я мог ознакомиться. И защититься! Но защищаться неизвестно от кого -- сложновато, согласитесь, мои родные. Тем более, что письмо опять накорябано почти детским почерком.
      -- Что значит "опять"? Такие письма разве уже приходили?
      -- Оговорился... Прости. Я что-то устал...
      Устал он очень заметно -- и поэтому был не в силах скрыть тягостное происшествие от дочери, которую всегда так щадил.
      -- А конкретно-то там... о чем? -- сдержанно, одними губами, но уже теряя терпение, допытывалась Юлия Александровна.
      -- Как обычно, по поводу меня, Васи... Но и по поводу тебя, Юленька. И даже по поводу Кати!
      При имени дочери Юлия Александровна вздрогнула.
      -- Кате я не хотел показывать... А потом решил: "Пусть закаляется!"
      Не обманывать молодых иллюзиями -- это было педагогическим кредо Александра Степановича.
      -- Вот почитайте!
      Видимо, от той же усталости он протянул письмо Кате, которая ближе к нему находилась.
      Катя, обретавшая в минуты опасности твердость, взяла письмо так, словно ничего опасного в нем не таилось.
      Автор письма негодовал оттого, что в пединституте, под одной крышей, как у себя дома, расположились не только друзья-приятели, но и целые "родовые общины", которые все разрастаются, ибо, как утверждал еще Грибоедов, "ну как не порадеть родному человечку!"
      -- Фамилий здесь нет, -- с некоторым облегчением выдохнула Юлия Александровна.
      -- Они и не требуются. "Община", которая все разрастается, в институте одна. Союз единомышленников обозвать "общиной"! Если взирать на людской род таким образом, то... к примеру, и тот факт, что супруги Жолио Кюри всю жизнь занимались одним общим делом, покажется подозрительным. Да еще и мир сообща защищали! А Поль Лафарг и его жена Лаура в своей семейной сплоченности до того дошли, что даже жизнь вместе покинули. Сговорились! А братья Грим? А Дюма-отец и Дюма-сын... Эти вообще лавочку открыли какую-то! И подписывались, потеряв совесть, весьма цинично: "отец", "сын".
      -- Ты еще не утратил способности шутить? -- печально удивилась Юлия Александровна.
      -- Пытаюсь глотнуть кислорода. Но, увы, пока не получается. А друзья-приятели? Это мы с Васей. Я что-то устал...
      В самый разгар ночи Катя вздрогнула, даже подпрыгнула под одеялом, точно от пинка, который кто-то ей дал снизу, из-под кровати. И резко, будто и не спала, спрыгнула на пол.
      Кате приснилось, что почерк, которым было, как выразился дедушка, "накорябано" очередное письмо без подписи, ей знаком. Даже очень знаком... Что она видела эти округлые, по-ученически педантично выведенные буквы. Видела, видела!... Полминуты поразмышляв, она бросилась к ящику, в котором невесть для чего сберегала рукописи статей, очерков и заметок, публиковавшихся в школьном журнале. Зажгла настольную лампу -- и стала с отчаянной нетерпеливостью перебирать, рыться, отбрасывать. И нашла! Это была статья о том, как неразрывные узы братства и законы верности помогли "кучке" людей стать "могучей".
      -- Что ты там... Катя? -- услышала она из смежной комнаты дедушкин хрип, напоминавший хрип льва, раненного смертельно. -- Я что-то устал... Помоги мне. Вызови Васю.
      -- Зачем, дедушка?
      Катя босиком, со статьей в руке подскочила к нему.
      -- Я же сам написал заявление, что не могу принять должность ректора. По причине плохого здоровья... И что вообще мне пора отдохнуть. Так что не о себе беспокоюсь. И не о маме даже... Знаешь, что самое непереносимое?
      -- Что? -- прошептала Катя.
      -- То, что и тебя тронули. Не пощадили! Этого пережить не могу.
      "Переживи, дедушка! Я прошу тебя... Я очень прошу... Переживи! Мы с мамой не сможем без тебя. Переживи... Я тебя умоляю!" -- шептала Катя возле белой двери реанимационной палаты. И обнимала Юлию Александровну за ее по-девичьи беззащитные плечи.