-- Баба с возу -- кобыле легче! -- резанул шуткой Александр Степанович.
      -- Какая же он баба? -- Юлия Александровна зябко сузила и без того неширокие плечи.
      -- Баба! Раз побоялся приехать и объясниться.
      -- Почему? Он объяснился мне в вечной любви девять лет назад. А теперь письменно объяснился в отсутствии оной. И ни с кем выяснять отношения он больше не должен.
      Защищая бывшего мужа, Юлия Александровна ограждала себя от унизительной жалости.
      Кате было в ту пору шесть с половиной лет. И она хотела, чтобы все у нее было, как у других в этом возрасте: мама, отец. Пусть он бывал дома не часто, но Катя знала... да и другие тоже, что он все-таки есть. Она заплакала.
      -- Ничего, обойдемся! -- бодро пообещала Юлия Александровна. Она все высказала при дочери потому, что предпочитала любую ясность туманной недостоверности. -- Обойдемся!.
      Даже самым убедительным утешениям дети не поддаются сразу. Они долго продолжают всхлипывать по инерции.
      -- Как же... мы теперь? -- не слыша мать, пролепетала Катя.
      -- Я буду вместо него. Что, не гожусь? -- пробасил Александр Степанович. И принял львиную позу. -- Посмотри, какой у тебя отец. И какая у тебя мать!...
      Юлия Александровна наперекор вечеру, скованному предгрозовой духотой, была в черном платье, вовсе не летнем, но гармонировавшем с ее непроходимо густыми, как у Александра Степановича, волосами -- только смоляными, будто крашеными, без единой белой тропинки. Казалось, волосы были слишком обильны и тяжелы для хрупкой головки с изнуренно-бледным лицом. Но глаза, артистически выразительные, пробивавшиеся даже в потаенную мысль собеседника, уверяли, что Юлия Александровна может выдержать многое. Она хотела доказать отсутствовавшему мужу, что выдержит и то, что он на нее обрушил.
      Вскоре на дачу, где Малинины снимали три комнатенки с незастекленной террасой, приехал Кульков. Он не ведал, что семья Малининых узнала в тот день о драматичном сокращении своей численности на целую четверть. Но явился так, как если бы ведал: через час после сообщения Юлии Александровны, когда все уже немного пришли в себя, он бросил в сторону Юлии Александровны взгляд, не имеющий права на восторг, но и не способный от него удержаться.
      -- Вы сегодня... Ну, просто нет слов! И замолчал, поскольку слов не было.
      Одни убегают от горестей к людям, чтобы поделиться и посоветоваться, а верней, сбросить хоть часть душевных тягот на родных и знакомых. Другие, напротив, уединяются, чтобы призвать на помощь собственную мудрость и волю. Юлия Александровна в часы потрясений предпочитала одиночество.
      Катя знала об этом и позвала дедушку с Васей в лес вроде бы для того, чтобы там спастись от кислородного голодания.
      Но в лесу духота как бы уцепилась за деревья и образовала сплошную, плотную массу.
      -- Не продохнешь! -- сказал Александр Степанович. -- Правда, дальше будет березовая роща... В лиственном лесу дышится легче, чем в хвойном. И вообще... Тут иглы, а там листья. Здесь темные стволы, а там белые. Пойдем туда.
      Полушутливый дедушкин тон призван был отвлечь его спутников от того серьезного, что дедушка, казалось, уже позабыл, оставил на даче.
      Все трое побрели в рощу. Александр Степанович стирал испарину со лба то кулаком, то ладонью. Катя протянула ему платок.
      -- Мерси, -- сказал он.
      -- Пожалуйста, -- ответила Катя.
      Они привыкли обмениваться беззлобной шутливостью.
      -- Я присяду, -- произнес Александр Степанович. И опустился на пень. --Жаль мне такие могучие пни... В них ощущается обезглавленность. На них можно и сесть, как садятся на шею старому, беззубому льву. А попробуй-ка сесть на вершину пятнадцатиметровой березы!
      На этом запас его игривости кончился... Грузное тело само, помимо дедушкиной воли, начало вдруг сползать на траву. Вася кинулся удерживать, но не успел. Катя закрыла рот рукой, стиснула пальцами верхнюю губу.
      -- Ему плохо, -- сказал Вася.
      Дедушка лежал возле березового пня, как сраженный в бою немолодой витязь -- мощный, с лицом, изрытым траншеями.
      Вася опустился на колени подле Александра Степановича. Без спроса обыскал его карманы -- и нашел закупоренную стеклянную трубочку с белыми колесиками внутри.
      -- Запить нечем. Да и не надо... -- проговорил он.
      Александр Степанович не реагировал. Тогда Вася с повелительностью, которая неизвестно откуда взялась, просунул таблетку ему под язык.
      "Баба с возу -- кобыле легче", -- вспомнила Катя. Стало быть, себя дедушка с той кобылой не сравнивал: ему от маминого сообщения легче не стало. "Я буду вместо него!" -- сказал он. А вдруг она, Катя, потеряет двух отцов в один день?
      Катя переходила к слезам, как и к избавлению от них, с медленной постепенностью. Сначала лицо ее искажалось обидой, потом отчаянием от безнадежности доказать свою правоту и с ее помощью хоть что-то исправить. Катя понимала: в том, что происходило возле пня, посреди поляны, виноват ее настоящий отец. Почему он не вернулся из последней командировки? Ведь если бы он увидел маму такой, какой она была сегодня в своем черном платье, он бы остался... Почему мама при нем не надевала это платье и не причесывала так старательно свои прекрасные волосы? Почему она не пожалела себя и Катю?...
      А если дедушка на траве не очнется? Нет, этого быть не может... А если все-таки?... Катя, боясь помешать Васе, стараясь удержать плач, все больней стискивала верхнюю губу. Пальцы и ладони ее стали мокрыми.
      А Вася застыл перед дедушкой на коленях, будто просил у него прощения. Потом ожил... И принялся суетливо растирать Александру Степановичу грудь и виски. "Вот так, -- думала Катя, -- на поле боя врачи и медсестры склоняются над теми, кто смертельно ранен". Но дедушка не мог быть ранен смертельно. Он же сказал... пообещал: "Я буду вместо него!"
      Катя знала, что ей дедушка всегда говорил только правду. Для него это было законом неписаным, ибо писаные правила и законы можно переписать. А все же Катю неотвратимо тошнило, что всегда было признаком крайнего потрясения. Она отошла в кусты, чтобы ее не вырвало на глазах у Васи. Она, стеснялась обнаружить в его присутствии свое состояние, несмотря на обуявший ее страх. Может, это и было первым проявлением столь ранней любви? Что теперь будет? Что?... Все зависело только от Васи. Он казался ей единственной реальной надеждой на целой земле. Она вцепилась в эту надежду -- и полюбила ее... Прижав мокрые руки к лицу, она беззвучно заклинала: "Спаси... Помоги, Васенька!" Она впервые мысленно назвала его так.
      Александр Степанович открыл глаза, точно проснулся.
      -- Пожалуйста, дышите поглубже, -- попросил Вася. И дедушка выполнил его просьбу.
      Вася приподнял дедушку с травы, посадил снова на широкий пень. И сам дедушка был похож уже не на сраженного в поле, а на уставшего после дел и битв былинного витязя.
      -- Что слезы льешь? -- обратился он к Кате.
      Катины плечи вскинулись один и второй раз от внезапной икоты. Она попыталась выдать икоту за кашель. Потому что, влюбившись в Васю, не имела права при нем икать.
      Вася продолжал уже не так суетливо, а приноровившись, растирать Александра Степановича.
      -- Духотища невозможная... Вот в чем причина! -- объяснил он.
      Об истинной причине Вася еще не знал.
      Они пробыли на лесной поляне около часа. И все это время дедушка вдыхал и выдыхал воздух так, как советовал ему Вася.
      -- Дышу по системе Кулькова, -- сообщил он внучке.
      -- Вот и дыши!
      Она поверила в эту систему.
      -- Юля разволнуется, -- сказал наконец Александр Степанович.
      Он, как бы восстав ото сна, потянулся, распрямился. И даже воскликнул: "Ого-го!"
      -- Не надо резких движений, -- робко посоветовал Вася.
      -- Юля ничего не должна заметить, -- ответил Александр Степанович. --Довольно с нее на сегодня...
      Он оборвал самого себя, потому что даже спасителя своего не хотел пока посвящать в событие, которое, увы, обречено было стать общеизвестным.
      -- Не уловил промежутка во времени... между пнем и травой. Как внизу очутился?
      -- Может быть, скажем, что с вами случился обморок? Просто обморок от жары? -- предложил Вася.
      -- Лучше ничего маме не скажем, -- преодолев икоту силой любви и смущения, выговорила Катя
      -- Что я -- девица, чтобы в обморок падать? -- проворчал дедушка.
      "Окончательно приходит в себя!" -- успокоилась Катя
      -- Потерять сознание -- это достойно мужчины. А ты обморок! Катя права: вообще ничего не скажем. Ни слова!
      И он не просто пошел, а зашагал к даче. Сучья трещали у него под ногами.
      Юлия Александровна сделала вид, что вышла на крыльцо подышать уже немного разрядившимся воздухом: она не любила выказывать своих слабостей и волнений.
      -- Кате давно пора спать, -- сказала она.
      -- А я на электричку, -- сообщил Вася. -- Не буду обременять.
      -- Что-о? Я уступаю тебе свое ложе. Таким, брат, макаром! -- Александр Степанович размашисто указал на топчан, прижавшийся к стене незастекленной террасы.
      -- Что вы? Что вы?! -- Вася в суеверном страхе воздел руки к потолку. -- Дома не предполагают такой возможности.
      -- Но ведь жена у тебя тишайшая!
      Васина шея изобразила вопросительный знак.
      -- Или это тот самый тихий омут, в котором, как известно...
      Взгляд Юлии Александровны пресек очередной всплеск малининской откровенности.
      Вася же, загадочно разведя руками, дал понять, что официально согласиться с Александром Степановичем он не может, но и возразить ему нечего.
      Укладывая Катю в постель, Юлия Александровна не преминула прокомментировать этот диалог.
      -- Сладкозвучный тенор! -- сказала она. -- Слова-то какие: "Не буду обременять...", "Не предполагают возможности..."
      Она не знала, что Вася недавно, всего часа два назад, спас дедушку. А Катя не могла рассказать. И от этого долго и нервно переворачивалась с боку на спину и на другой бок.
      Катя вспомнила тот день и тот вечер во всех их разнообразных подробностях, когда увидела дедушкин портрет над столом у Васи.
      Вторжение ее было неожиданным... И Вася мог бы вести себя, как женщина, которую в утренний час застали врасплох -- неприбранной и не в том наряде, в каком ей бы хотелось предстать. Но Вася уверенно регулировал движение событий и никаких метаний не допускал. Все шло по порядку. Пока на кухне готовился ужин, Соня сыграла "Вечернюю серенаду" Шуберта и еще что-то классическое, но незнакомое Кате.
      Затем Анастасия Петровна пригласила к столу. Катя не без радости сосредоточилась на том, что жена у Васи была покорной, но блеклой женщиной. И на том, что Соня играла по-ученически жестко: пальцы ее сгибались под прямым углом, а не эластично плыли по клавишам.
      Соня была похожа на Васю. Кате тоже достались мужские черты: она, минуя маму, с годами все больше походила на дедушку. Правда, говорили, что она унаследовала и дедушкино обаяние, которое было не мужским и не женским, а, по словам Васи, всепокоряющим. Катя, наверно, и в самом деле переняла это дедушкино достоинство, ибо своих одноклассников она покорила. В напряженных ситуациях учителя даже обращались к ней за помощью -- и она расслабляла напряжение, за что ей пытались присваивать звание то "вожака", то "предводительницы".
      -- Она будущий педагог! -- безапелляционно определил Александр Степанович, ибо предпочитал это звание всем остальным.
      Васин отец Григорий Кузьмич, заметив, что Катя то и дело поглядывает на фотографию дедушки, нашел нужным все-таки достать молоток и укрепить гвоздь, на котором держалась рама. Заодно он все же попытался подлечить и ножку стола. Ужин от этого на время прервался.
      -- Вася Григорьевич рассказывал мне, что вы почти что Кулибин, --сфантазировала Катя во имя покоя и мира.
      Кульков согласно кивнул.
      Отметив про себя, что Григорий Кузьмич был единственным нарушителем безупречно соблюдавшихся правил домашнего движения, Катя оценила и то, что Вася нарушителя штрафу не подвергал. Эту терпимость к действиям Григория Кузьмича, в которых участвовал и молоток, Катя сочла результатом Васиной тактичности, его преклонения перед старостью со всеми ее безобидными чудачествами.
      Произведя глубокую разведку, выяснив обстановку в Васином доме, Катя стала прощаться.
      -- А Сонина статья? -- неуверенно напомнил Вася уже в прихожей.
      -- Ах, да!
      Катя совсем забыла... Ссылаться на склероз было преждевременно, и она сослалась на "Вечернюю серенаду" Шуберта: фортепианное творчество Сони отвлекло-де от творчества литературного. Ее фантазия мгновенно подсовывала нужные аргументы.
      Соня залилась клюквенным морсом той же кондиции, каким заливался Вася. И сомневающейся походкой отправилась за статьей. Пока она отсутствовала, Анастасия Петровна, взглядом испросив Васиного разрешения, пригласила Катю "как-нибудь заходить".
      -- С Александром Степановичем заходите. И с мамой. Она все такая же... очаровательная?
      Вопрос прозвучал тихо и грустно: члены Васиного семейства внешним очарованием похвастаться не могли. "Так вот, где-нибудь на Севере, в непогоду, -- подумала Катя, -- произносят: "А на юге сейчас тепло!"
      Соня, вобрав длинную, как у отца, шею в плечи, принесла тетрадь выгоревшего бледно-зеленого цвета.
      "Как дружили в "Могучей кучке", -- пробежала глазами Катя.
      -- Мы это напечатаем, -- сказала она. Будто школьный журнал издавался печатным способом.
      3
      -- Пришла беда -- отворяй ворота! -- пробормотал самому себе Александр Степанович, входя в калитку, поскольку "отворить ворота" он бы не смог, если б даже и захотел: их в дачном заборе не было.
      Юлия Александровна задержалась на работе. И он пригласил Катю в наизусть заученную ими прогулку, о которой говорил.
      -- Это не путешествие по местам моей боевой славы, но, я бы сказал, путешествие по местам Васиной верности.
      В рецензиях на малининские научные труды неизменно подчеркивалось, что они посвящены нравственной теме и проникают в нее глубоко.
      -- Я не водолаз, чтобы глубоко проникать! -- сердился Александр Степанович. -- Если проникаю по-своему, уже предостаточно.
      Но главным образом его раздражала первая часть похвалы. Он был уверен, что никакой "темы нравственности" не существует, ибо нравственность всеобъемлюща.
      -- Неужели можно вообразить, что тот, кто безнравственно ведет себя под крышей родного дома, по отношению, допустим, к матери, будет высоконравственным в заводском цехе, на сельском поле или на поле боя?
      Каждого педагога Александр Степанович считал проповедником. Но лишь в том случае, если сам он жил и поступал согласно своим воспитательным проповедям.
      Вася Кульков, по убеждению Александра Степановича, жил и поступал именно так. Катя страстно разделяла это убеждение дедушки.
      -- Воспевать верность, неразрывность дружеских уз -- почтеннейшее занятие. Но подкрепить эти воспевания собственными поступками -- еще более почтенное и более трудное! -- в очередной раз сказал Александр Степанович внучке, когда они через сосняк брели тем самым памятным путем на поляну, окруженную березами, искусно сочетавшими гигантский рост с женственностью и изяществом.
      "Прошло шесть лет, а все то же самое, -- подумала Катя. -- Там, где иглы, я слышу, как дедушка дышит, а там, где листья, он дышит нормально".
      Катя знала, сколь ценит дедушка давние спасательные действия Васи, и могла бы блаженно поддакивать, если бы не ощущала все, что он говорил, предисловием к чему-то тревожному. Хваля Васю, дедушка мысленно его кому-то противопоставлял.
      -- Что-нибудь случилось? -- спросила она.
      Александр Степанович считал, что юную душу не следует убаюкивать: "К встречам с хорошими людьми наших питомцев готовить не надо (здесь само собой все будет в порядке!), а вот к встречам с плохими -- необходимо!"
      Обманывать детей Александр Степанович не умел. И поэтому сказал внучке:
      -- Написали, что мама не может работать в институте, где я проректор.
      -- Кто написал?
      -- Если бы знать... Наше с мамой педагогическое содружество обозвали семейственностью. И Васю еще приплели: одна, дескать, компания.
      -- В чем же вас... обвиняют?
      -- В семейственности, -- повторил дедушка.
      Катя слегка успокоилась. Ей казалось: ничто, происходящее от слова "семья", не может служить обвинением.
      Александр Степанович беседовал с внучкой обо всем, что ему не давало покоя. И теоретически обосновывал это.
      -- Тысячу раз прав Макаренко! -- восклицал он на научных советах и конференциях. -- Особенность разговора с детьми -- в литературе ли, в реальной ли жизни -- состоит не в том, о чем говорится, а в том, как говорится. То есть, по мысли Антона Семеновича, ребенок способен понять все, абсолютно все. Но чтобы он разобрался в сложных проблемах бытия нашего, форма разговора -- это самое как! -- должна быть особой. Кто владеет такой формой, тот и есть воспитатель!
      -- Только не превращай Катю в подопытного кролика, -- предупреждала Юлия Александровна. -- Не экспериментируй на родном человеке. Не испытывай на ней свои педагогические теории.
      -- Наоборот, я сам выгляжу кроликом, -- отвечал Александр Степанович. -- Она через меня познает сложности и несуразности взрослого духовного организма.
      "Ребенка мало любить -- его надо уважать" -- это было одним из основных педагогических убеждений Александра Степановича. Катю он уважал до такой степени, что, общаясь с нею в тот вечер, изменил своему другому воспитательному кредо: не облекал беседу с внучкой-шестиклассницей в особую форму, учитывавшую ее возраст. К тому же он был уверен, что, не отбирая у юных ни одной привилегии детства, надо научить их страдать, склоняться горестно над чужими ранами, ибо хныкать по поводу собственных царапин они научатся сами.
      Исходя из всего этого, Александр Степанович и сообщил о письме, обвинявшем его, Юлию Александровну и Васю Кулькова в "семейственности".
      -- Я бы мог доказать, что многим людям, ставшим гордостью человечества, родственные узы, объединяя, умножая силы, помогали служить делам благороднейшим.
      -- И докажи! -- посоветовала Катя.
      -- Ну да... Попробуй назвать бессмертные имена! Сразу услышишь в ответ: "Причисляете себя к этому рангу?" Но ведь кто-то -- не помню уж кто сказал: "Хочешь понять обыкновенное -- примерь на великое!"
      Катя поняла, что, если дедушка прибегает к такому количеству цитат и сравнений, ему, маме и Васе грозит нечто опасное. Признаки тошноты зашевелились в желудке и неспешно стали подкатываться к груди и горлу. Словно грозя тому, кто поднял свою неопознанную руку на любимых ею людей, Катя стиснула кулаки: детству свойственно отстаивать справедливость в драке, а не в словесных дискуссиях.
      -- И про Васю... тоже написано?
      -- Это уж вовсе бессовестно! -- возмутился Александр Степанович так зычно, что эхо подхватило его возмущение. -- Накалякали, что Вася фактически мой сын. Хотя отца его зовут Григорием Кузьмичом и он, слава богу, жив-здоров. Выходит, что семейственность создалась вопиющая!...
      То, что Васю посчитали сыном Александра Степановича, Кате понравилось.
      -- И лизоблюдом его назвали, -- потише добавил Александр Степанович.
      Катя подумала, что уж лучше бы Васю назвали хулиганом или еще кем-нибудь.
      -- Оказывается, это не первый донос. Был еще один. Его от меня скрыли... И в обоих случаях Вася пострадал больше всех: согласись, считаться покровителем, благодетелем приятней, чем лизоблюдом и прилипалой. Таким, я уверен, макаром! -- Александр Степанович оглянулся, по привычке проверяя, не слышит ли его Юлия Александровна. Хоть она была в городе. "Говори уж лучше -- "таким Антоном", -- советовала ему дочь. -- Пусть думают, что ты имеешь в виду Макаренко".
      -- Самое чудовищное, знаешь, что? -- спросил Александр Степанович.
      -- Что?
      -- Оба доноса написаны детской рукой. Одной и той же... Стало быть, кто-то, называющий себя педагогом и работающий в нашем институте, вовлек ребенка в интригу. Неважно, против нашей семьи или против другой, но вовлек... Ребенка! Это не подлежит прощению. -- Александр Степанович беспощадно лупил свою голову. И она бы, вероятно, не выдержала, если б не была до такой степени львиной. -- Это же патологический факт. Повторяю: прощению не подлежит!
      Он продолжал нарушать педагогическую теорию о необходимости особой манеры разговора с детьми. Рассказывал внучке все как есть, без купюр, которых требовал ее возраст. И теми же словами, какими рассказывал бы своей взрослой дочери, если б не боялся снова ранить ее хоть малейшей неприятностью после того ранения, что перенесла она шесть лет назад, и последствие которого -- женское одиночество -- грозило не покинуть Юлию Александровну никогда. Не излиться огнедышащей откровенностью вулканический малининский характер в тот вечер не мог.
      -- Неужели девчонка какая-нибудь сочиняла? -- захотелось уточнить Кате.
      -- Нет, я уверен, что в обоих случаях писал мальчик. Не сочинял, а писал под диктовку.
      -- Почему ты уверен?
      -- Девичьи почерки сохраняются на всю жизнь. Особенно почерки отличниц, аккуратисток... Тогда нелегко бывает по буквам и словам определить возраст. Мама, к примеру, выводит те же четкие строки и с тем же умеренным наклоном, что выводила в третьем классе или седьмом. А тут строчки разухабистые, буквы отпускают поклоны в разные стороны. Мальчишка писал... Это я безошибочно определяю!
      Помолчав, он сообщил:
      -- Вася включился в борьбу. Куда-то поехал...
      -- Он, конечно, и вас с мамой защищает. А не только себя! -- выразила уверенность Катя.
      -- Тоже пытается доказать, что от слова "семья" не могут происходить слова с негативным... то есть плохим значением. Мы с Васей думаем, что для неправедного... то есть нечестного использования родственных отношений (а это бывает!) надо бы изобрести другое обозначение. Ты согласна?
      Катя всегда соглашалась с дедушкой. И тем более с Васей!
      -- Вот если на заводе или на фабрике работают отец, мать и их дети, это именуется трудовой династией. А если то же самое в педагогическом институте -- семейственность! Почему, а?
      Катя в свои двенадцать с половиной лет не смогла ответить на этот вопрос. Но и Александр Степанович в свои пятьдесят восемь тоже не смог.
      -- А это письмо разорвать нельзя? -- простодушно поинтересовалась Катя.
      -- Что ты? Ни в коем случае!
      Дедушкина львиная голова вновь подверглась отчаянной трепке.
      -- Нельзя разорвать?
      -- Нельзя... Потому что кое-кто в институте именует такие письма "письмами трудящихся". Нонсенс, конечно! То есть чепуха... -- Александр Степанович обычно находил синонимы слов, которые внучка могла не понять. --Под письмами трудящихся надо разуметь только письма людей порядочных. А если столь уважаемым именем награждать доносы и пасквили... ну, ложь, одним словом, не кощунство ли это?
      Отравленная стрела была нацелена не только в него самого, не только в Васю, но и в Юлию Александровну... И Катя поняла, что дедушка скоро не успокоится.
      -- Одного моего знакомого, директора педучилища, пятый год, как раз перед самым его днем рождения, атакуют доносами. И что ж? На глазах у всех, кого он учит и кем руководит, прибывают комиссии. Обвинения в основном не подтверждаются. Но как же он после этого может воспитывать, обучать? Кто ему будет верить? Сама процедура почти следственного разбирательства -- уже тень на репутации человека. А она чистая... Незапятнанно чистая! Я ручаюсь за него, он мой бывший студент.
      -- "В основном не подтверждаются"? -- уловила дотошная Катя. -- Немного он, значит, все-таки виноват?
      -- Что-нибудь, Катюша, обнаружить можно всегда. Ну, к примеру... Должна на столе быть одна чернильница, а стоят две. Излишество! Вот тебе и пункт в заключительном документе... А если подсчитать, сколько народных денег уходит на комиссии, которые обнаруживают "что-нибудь"?
      Катя испугалась, что на поляне, окруженной березами, у которых гигантский рост не отобрал изящества, дедушка вновь, как поверженный витязь, раскинется на траве. А Васи-спасителя рядом не было.
      -- Давай вернемся, -- попросила она.
      Но Малинин еще не все высказал. Катя поняла, что он должен разрядиться здесь, в лесу, чтобы протестующая энергия не осталась в нем и, мечась внутри организма, не задела бы сердце.
      -- Раньше за оскорбление вызывали к барьеру. На дуэль то есть... --пояснил Александр Степанович. -- "Две пули -- больше ничего -вдруг разрешат судьбу его..." Пальбу устраивать, я уверен, не следует. Но ведь пасквили даже бессмертных до отчаяния доводили. Нет уж... За нападение на человека с кастетом или с ложью отвечать надо.
      Дедушкины слова были очень похожи на те, которые два года назад при подобной же ситуации произносил Вася. Катя не могла про себя не отметить это.
      -- А вот здесь Вася тебя спасал, -- напомнила она.
      -- Нет, ты подумай... -- опять зарядился энергией протеста Александр Степанович. -- Давным-давно была такая история... В одной газете, областной, кажется, или в ведомственном журнале (до войны это было, и я запамятовал, где именно!) напечатали разоблачительное письмо. Обвинили человека во всех смертных грехах. Сначала опубликовали, а потом проверили. Факты не подтвердились... Не оказалось грехов! Вызвали в редакцию объект нападок... то есть человека этого, которого обвинили. Чтоб извиниться! А он не пришел.
      -- Обиделся? -- Нет, он умер.
      -- Как умер?...
      -- Обыкновенно... Кровоизлияние на почве острых переживаний. И что ты думаешь? Сотруднику, который вовремя не проверил письмо и оболгал человека, объявили выговор. Даже строгий! Но ведь он совершил убийство. А за убийство что полагается?
      -- Смерть, -- со свойственной ей бескомпромиссностью заявила Катя.
      -- Ну суд хотя бы... А тут выговор. Непостижимо! Ненаказуемое убийство получается. А у человека, между прочим, жена, дети... И старая мать. Я об этом в своей последней монографии написал.
      Эхо начало повторять мысли дедушки -- и он приглушил голос.
      -- Ложь, клевета... Они же разъединяют людей. А людей надо объединять! Вася об этом две диссертации защитил. И даже, я бы сказал, защитил не столько диссертации, сколько законы дружбы и братства. Честное разоблачение -- это очистительная волна. Она благородна, необходима! Но если с помощью псевдоразоблачений сводят личные счеты или прокладывают дорогу корыстолюбию?... Когда разоблачают клеветники и демагоги...
      Александр Степанович не мог с ходу подобрать синоним к слову "демагоги" и замолчал.
      Хотя вообще-то был убежден, что ребенок способен понять все на свете! С внучкой да еще в лесу он мог не сдерживать себя, не оглядываться по сторонам... Его устраивали и моментальность Катиного восприятия, и то, что "утечки информации" быть не могло.
      Все же он сказал:
      -- Умолчание -- разумеется, форма лжи. Но в некоторых случаях наиболее допустимая. Так что маме ни слова. Договорились? Довольно с нее...
      4
      Юлия Александровна часто сравнивала Васину жизнь с жизнью Александра Степановича.
      -- Ты прошел путь от учителя до ученого... А он от института до института! Студент, аспирант, заместитель декана, декан... С учителями общался лишь тогда, когда сам был школьником.
      Малинин сперва преподавал в школе литературу и русский язык, потом стал директором школы и лишь после этого пришел в институт. Точнее сказать, его туда привел ректор, которого все называли по фамилии: Туманов. Юлия Александровна ступень в ступень прошла той же лестницей.
      -- У каждого своя дорога, -- возражал дочери Александр Степанович. -- А ты хочешь, чтобы все считали нашу с тобой стезю единственно возможной. На каком основании?
      -- На основании правил закономерности, -- негромко, но кропотливо отстаивала свою точку зрения Юлия Александровна. -- Воспитатель, не ведавший школы? Это все равно, что агроном, не ведавший поля.
      О ректоре института Туманове все говорили с восторженным придыханием. Он был легендой: старые учителя города при упоминании его фамилии мечтательно закатывали глаза, словно он олицетворял лучшие и невозвратные годы их жизни.
      -- Будучи ректором, по сути, остался учителем, -- рассказывала Юлия Александровна. -- Каждый деятель педагогической науки обязан продолжать быть учителем. Хотя бы в душе! Иначе какой же он воспитатель?
      Александр Степанович тоже восторгался Тумановым, но без обычной бравурности, а с какой-то беспомощной грустью.
      -- Всем помогал... Никому и ни в чем не отказывал. Но, всем помогая, здоровью своему этим помощи не оказал. А никому не отказывая, самому себе отказывал не то что в отдыхе, а даже в кратковременной передышке. И вот результат...
      Институтом Туманов в последние годы руководил главным образом из больницы. В таких обстоятельствах Александр Степанович болеть не имел права.
      -- Тяжело раненный командир доверил мне свою боевую часть! --по-военному подтягиваясь, заявлял Малинин.
      Он не случайно употреблял такую терминологию: они с Тумановым вместе ушли на фронт летом сорок первого года.
      -- Он в ту пору не раз прикрывал меня, -- вспоминал Александр Степанович. -- Теперь я должен прикрыть его.
      Ректора Катя впервые увидела в больничном парке, когда вместе с дедушкой навещала Туманова. Он был умным, маленьким и веселым... Называл дедушку Сашей, а Саша его, Алексея Алексеевича, -- Алехой.
      Алеха, Саша и Катя бродили среди людей в одинаковых унылых халатах. Но сам ректор был в модном густо-синем костюме, возмещавшем своей элегантностью нестройность фигуры. Рубашка с вроде бы отлитым из синего металла воротничком, безупречно завязанный галстук, подстроившийся под цвет костюма и рубашки, -- все это свидетельствовало о жизнелюбии Алексея Алексеевича. Но настойчивей всего об этом напоминали его глаза -- ничуть не уставшие, азартно подмигивавшие проходившим мимо медсестрам.
      -- Здоровые у меня только глаза и уши, -- сообщил Алексей Алексеевич. -- Все остальное -- утиль! Да еще на фоне прогрессирующего диабета.