Некрасивость моей подруги подчеркивалась ее разодетостью столь же безжалостно, как праздничность всех моих посетителей оттеняла трагичность больничного бытия. Гертруда не была похожа на себя… на мою прежнюю приятельницу… с ее способностью издали угадывать чью-то беду и кидаться наперерез. Куда девалась ее сострадательная дальнозоркость? А может, я раньше была близорука?
      – Удалось достать три билета! Чтобы как-то отвлечь… – угадав мое недоумение, пояснила Гертруда. – Два в пятом ряду и один – входной.
      – Ничего, я пристроюсь, – успокоил ее Виктор.
      Неужели и он уже вполне к ней пристроился? Так ведь я же к этому и стремилась…
      – Александру Олеговичу дальше пятого ряда сидеть некомфортно, – обратилась ко мне Гертруда. – Алеша же хочет остаться с вами…
      Она дважды сознательно не договорила: о том, что Алеша остается не столько со мной, сколько с Лерой, и о том еще… что сама будет сидеть в пятом, рядом с моим мужем.
      – Из рубашек Александра Олеговича я выбрала для концерта эту. Я не ошиблась?
      Она уже ориентировалась в гардеробе моего супруга.
      Я все больше казалась «сдающей дела», а Гертруда – «дела принимающей».
 
 
      Бенцион Борисович был не типичным академиком. По крайней мере, не таким, какого я ожидала.
      Накануне, уже не боясь навредить моему организму радиацией и перегрузкой, меня изучали рентгеном спереди, со спины и с боков… Меня «анализировали» детально и тоже с разных сторон.
      Академик не соответствовал и некоторой торжественности своего имени-отчества. Он был невзрачным, сухощавым и оптимистично-подвижным. Лишь торжественность, возникшая вдруг в облике палатного врача, чаще всего беспробудно измотанного, соответствовала медицинскому рангу Бенциона Борисовича. Академик игриво подмигнул Лере, а меня как девочку потрепал по загривку. И уселся на обшарпанный стул, не замечая его обшарпанности.
      – Я уже видел ваши последние снимки и результаты анализов. Так что, можно считать, мы знакомы!
      Палатный врач приготовился записывать.
      – У вас был коклюш? – спросил академик. – Пусть и давно, в раннем возрасте?
      Палатный врач растерянно замер, словно академик пошутил или задал какой-то ребус.
      «Большой врач отличается от обыкновенного, как Пушкин от своего современника Кукольника, а Чехов – от своего коллеги Потапенко. Впрочем, это были люди даже разных профессий», – объясняла мне покойная мама, которая была детским врачом. И, как считалось, не очень обыкновенным.
      Я сообщила академику, что коклюш был.
      – И долго вы кашляли? Болезнь тогда ненароком не запустили?
      – Разве моя мама могла подобное допустить? Она была педиатром! – ответила я столь протестующе, будто оскорбили мамину память.
      Академик даже отпрянул и прижался к обшарпанной спинке.
      – Я тоже очень любил свою маму. Но все-таки… В студеной реке или в холодном озере вы когда-нибудь не застужались? – осторожно поинтересовался он.
      – Застужалась, но… когда мамы уже не было.
      Палатный врач записывал, хотя и продолжал удивляться. А я принялась рассказывать о своей давней и долго не отпускавшей меня простуде.
      – Вот в этом все дело, – обернулся Бенцион Борисович к своему коллеге, который начал строчить более интенсивно. – Я легкие имею в виду. И бронхи. У нее – хронический и весьма, я бы сказал, запущенный, застарелый бронхит. И к тому же еще – эмфизема. – Он вновь обратился ко мне. – Тяжелые заболевания легких и бронхов. «Тяжелые», «легкие»… Антиподные понятия, да? Но жизнь часто соединяет несоединимое. Да еще эмфизема. Красиво звучит! Эм-фи-зе-ма… Похоже на «диадему». Так что никаких метастазов и вообще ничего неизлечимого у вас нет. Первый рентген, простим его, обознался.
      Он не захотел сказать, что обознались и доктора. И мой палатный врач обознался… Тот оценил тактичность Бенциона Борисовича и согласно кивнул: да, мол, рентген виноват.
      – Ну а с ногою расстанемся, – без оптимизма, но и без драматизма как бы заключил академик. – Ничего не поделаешь. Это тяжко, но не смертельно. Костыли приходят на выручку, иногда протезы. А еще лучше – лечебная коляска. В вашем конкретном случае… – Он не сказал «инвалидная», а сказал «лечебная». – Чтобы, упаси Бог, не упасть. Но главный сюрприз, думается, я вам преподнес: вы будете жить. А на коляске передвигаться! Ну, что ж, вспомните Рузвельта. Ему это не помешало.
      «Опять аналогии, – внутренне воспротивилась я. – То Черчилль, то Рузвельт… Нет ничего сомнительней аналогий. У президента Соединенных Штатов был полиомиелит, а мне предстоит полная ампутация. Раз уж коляска…» Так я подумала, а сказала иное:
      – Благодарю вас, Бенцион Борисович.
      – Судьбу надо благодарить: коляска – это не метастазы. Будут вас катать… У вас ведь есть дети!
      – Трое, – неожиданно для себя самой ответила я.
      Бенцион Борисович повернулся к палатному врачу:
      – Позовите, пожалуйста, семью. Они небось истомились, ожидаючи.
      Палатный врач заспешил в коридор, а академик вновь потрепал меня по загривку:
      – Сперва решил подарить сюрприз вам. И вашему доктору. Игнорировать его неудобно: вдруг бы он был с моим заключением не согласен? А теперь уж вручу подарок родным и близким.
 
 
      – Ты будешь жить… Будешь жить… – повторяли мои мужчины, которых я назвала своими детьми. И стали жать руку Бенциону Борисовичу. Палатный врач пошел его провожать.
      – Ты будешь жить…
      Слова их констатировали факт. Но я не уловила в них торжества. Скорее, мои мужчины были растеряны, точно застигнуты врасплох… Узнав, что смертный приговор отменен, они еле заметно оторопели.
      Были обмануты их ожидания? Нет, они не желали моей кончины. Но уже свыклисьс нею.
      – Как же ты будешь… без ноги? – проговорил мой сообразительный младший сын. А прозвучало: «Как же мы будем?»
      – Ты нехорошо сказал, – тихонько поправил его отец.
      Но формальные фразы остаются без смысла, словно без воздуха.
      Я знала: они жалели меня, мечтали никогда не расставаться со мною… но с той, которой я была прежде. А с этой?
      Похоже, подаркаони не заметили.
      «Возишь их в коляске, подобно младенцам», – сказала когда-то покойная мама. «Но я-то им в инвалидной коляске…» Завершить ту фразу я даже мысленно не смогла. Может, я не была справедлива? И все же… Рентген, просветивший мою семью, в отличие от медицинского, кажется, не ошибся. Не обознался.
      Гертруда, стиснув губы и всю себя стиснув, молчала. Вероятно, по ее убеждению, мой новый диагноз возвращал ей одиночество. Не исключено, что у нее, в противоречии с прежними временами, возникли и свои, личные проблемы. Может, ее уже сотрясали не только проблемы «других»?.. Об этом я знать не могла.
 
 
      Неожиданно, что-то угадав, меня сзади обняла Лера. Семьи моей в палате уже не было. И Лера прижалась ко мне:
      – Я полюбила вас. И буду вам верна… До конца своих дней!
      На полгода верность мне была обеспечена. А каким образом… я не хотела думать.
      Вечером опять появился палатный врач.
      – И я поздравляю. Вслед за Бенционом Борисовичем. Рентген, слава Богу, не ошибся. – Он был порядочным человеком – и потому добавил: – Или мы ошиблись. Теперь осталась лишь ампутация.
      – Полная, – уточнила я.
      Он не возразил.
      – Она необходима… Иначе то, чего, как оказалось, нет, может возникнуть. Откладывать не стоит. Ни на одну неделю! – Он протянул мне какую-то бумагу. – Это вы должны подписать.
      – Что… это?
      – Удостоверить, что против ампутации вы не возражаете.
      Он протянул мне шариковую ручку.
      – Я это не подпишу.
      – Как же так? Вы обязаны.
      – Почему обязана? Это моянога. И моя коленка… И мояжизнь.
 
       1996 г.