Дно разума

А внизу, под горой, день и ночь гудел металлургический гигант, до которого обитателям Карадырки не было никакого дела. Чем они жили, каким ветром питались, ведает один бог. В огородах росла картошка, помидоры и морковь. При землянках имелись погреба, в которых хранились сделанные на зиму запасы. Кто-то попрошайничал, кто-то собирал утиль… У иных имелись еще более экзотические источники дохода, скажем, отпевание усопших или изготовление бумажных венков. (Кстати, Дуся приобрела «розы» именно у одной из жительниц землянок.)

Посторонние здесь почти не появлялись, а если и забредал участковый милиционер из соседнего поселка, то об этом сразу же становилось известно, и жители трущоб затаивались и дверей не открывали. Имели место случаи, когда увесистый булыжник, брошенный невесть кем, пролетал над головой милиционера. Поэтому представители власти старались сюда без особой нужды не соваться.

Однажды, за несколько лет до описываемых событий, на Карадырке будто бы обнаружили золотую жилу. Кем был пущен этот слух, так и осталось неизвестным, однако на жалких подобиях улиц замелькали неведомые личности, вооруженные кирками и лопатами. Но местный народ золотую лихорадку не приветствовал. Шурф, который вырыли старатели в том самом распадке, где стояла хатка Ковтуна, ночью кто-то засыпал, а когда, увидев такое дело, лихие ребята стали толпой ходить среди землянок и орать, что они сожгут этот клоповник к чертовой матери, по ним из кустов ударила автоматная очередь. Хотя пули и никого не задели, но золотоискатели немедленно рванули прочь и на Карадырке больше не показывались. Существовала ли жила или это были всего лишь досужие домыслы, так и осталось неведомым, хотя очень возможно, что золотишко в окрестностях хребта водилось, поскольку издревле в этих местах существовали пусть и небольшие, но вполне доходные прииски.

Кстати, насчет автоматной очереди. Оружие имелось почти в каждой землянке. Объяснялось это довольно просто. Как раз напротив Карадырки, по ту сторону трамвайной линии, располагалась так называемая скрапная площадка – место, на которое со всей страны свозили горы металлолома. Тут железо разделывали, пакетировали и отправляли на переплавку в мартеновские цеха. В конце войны, да и значительно позже, вплоть до шестидесятых годов, сюда поступала масса оружия, начиная от пистолетов и винтовочных штыков и кончая танками. Вначале оно было собрано на полях сражений, потом отбраковано в результате утилизации армейских арсеналов. Одно время скрапная площадка практически не охранялась, и среди железного хлама «любители» копались часами. Здесь можно было отыскать вполне исправный «наган», «ТТ» с немного сплющенным стволом, «парабеллум» в рабочем состоянии, «ППШ» без приклада и «МР 40», именуемый также «шмайссером», причем с полным боекомплектом. Умельцы собирали из трех неисправных «трехлинеек» одну действующую. Встречались находки и более зловещего свойства. Раз в немецком танке ребятишки отыскали засохшую человеческую руку, причем при часах. Словом, для тех, кто желал вооружиться, особых преград не имелось.

Земляной поселок жил своей, особой, ни на что не похожей жизнью, не подчинялся законам, не платил налогов и изрядно мозолил глаза властям, поскольку был на виду. Однако снос его пока что не планировался, в первую очередь расселению подлежали бараки, в которых проживали трудящиеся массы.

Вот сюда-то и шагал сошедший с трамвая парень лет двадцати пяти, в потрепанных брюках-дудочках, клетчатой ковбойке и разваливавшихся сандалиях. В одной руке молодец нес пиджак, столь же потрепанный, как и брюки, а в другой – небольшой чемоданчик, так называемую «балетку». Был он высок, широкоплеч, имел темные волосы, вовсе не по моде весьма коротко подстриженные, карие глаза и высокие скулы. В его губастом рту поблескивали две желтенькие коронки-«фиксы». Сейчас рот сжимал бумажный мундштук дешевой папироски «Север». Парень мог бы попасть под определение: «интересный молодой человек», если бы не выражение его лица. На нем была написана ленивая скука. Снисходительная, слащавая улыбка и наглый блеск глаз говорили о презрении к окружающей действительности, а излишне короткий волосяной покров намекал на недавнее пребывание в местах не столь отдаленных. Молодца звали Юрием Скоковым, в определенных кругах он был больше известен под кличкой Скок. Неделю назад он вышел из заключения, где «парился» за кражу. Теперь Скок вернулся на родину и шел в землянку, возле которой прошло детство и где до сих пор проживала его мамаша.

Парень поднялся на пригорок и огляделся.

– Все то же, то же, только нет убитых сил, прожитых лет, – демонстрируя знание классики, вслух произнес он. – Ничего как будто не изменилось. Что ж, канаем до хавиры.

Он шел мимо покосившихся стен, мимо хлипких заборчиков, мимо гревшихся на скамейках дряхлых старцев, мимо необъятных размеров баб в кое-как застегнутых, ветхих халатах, стиравших в оцинкованных корытах старенькое бельецо, и с его лица не сходила все та же презрительно-снисходительная улыбка. На него тоже посматривали с равнодушным любопытством. Иные узнавали, кивали головами, но никто не бросился ему навстречу, не потряс радостно руку и уж тем более не обнял. И дело было даже не в том, что столь горячее проявление чувств здесь просто не было принято. Местная публика вовсе не интересовала Юрия Скокова, а он не интересовал ее. Идешь своей дорогой, ну и шагай дальше.

Наконец молодец достиг цели, к которой шел. Землянка, где проживала его мамаша, ничем не отличалась от прочих. Разве что на задах ее виднелась голубятня, ныне совсем обветшавшая. Скок, не стучась, толкнул низенькую дверь и, согнувшись в три погибели, пролез в землянку. Пыльное оконце пропускало, однако, достаточно света, чтобы можно было разобрать, что все оставалось таким же, как и три года назад, когда он появлялся здесь в последний раз. Земляной пол, прикрытый домоткаными половиками, стол с изрезанной за многие годы пользования столешницей, небольшой навесной шкафчик для посуды… Основную же площадь землянки, помимо печи, занимала кровать, на которой в эту минуту возлежала мамаша. Похоже, она была нетрезва, поскольку в землянке стоял густой дух водочного перегара, а на столе возвышалась на две трети опустошенная бутылка, валялись обкусанная краюха хлеба и перья зеленого лука, а также стояла алюминиевая миска с остатками кислой капусты и жареной картошки.

Мамаша проснулась от шума, отверзла воспаленные очи, но не сразу поняла, кто перед ней находится.

– Эй?! Ты кто?! Чего надо?

– Протри зенки и погляди внимательнее, – грубовато отозвался визитер.

Женщина и вправду потерла глаза грязноватой ладонью и ощерилась в подобии улыбки.

– А, Юрка, – засмеялась она, продемонстрировав беззубый рот, – откинулся, хитрован.

– А то…

– Водки хочешь?

– Мне бы пожрать сначала, а уж потом…

– Сейчас картошечки нажарю, яишенку сварганю, – засуетилась мамаша, слезая с койки. – Не ожидала, сынок, что явишься сюды.

– Я и сам не ожидал, – равнодушно отозвался Скок. – Чего я забыл в ваших трущобах? Как жили в дерьме, так и живете.

– А чего нам! – хмыкнула мамаша. – Была бы водка, была б селедка… – скорее прокаркала, чем пропела она.

– Вот-вот. Уроды!

– Ну ты брось… Не нужно ругаться. Живем, как можем. Не всем же в высоких замках обитать. Рак вон в речке залез в норку – и доволен. Сидит в ней и усами шевелит. И мы таковские.

В процессе столь содержательной беседы мамаша успела сноровисто растопить печь, споро начистила картошки, и вот уже на плите затрещало, зашипело в большой чугунной сковороде.

Тем временем Скок налил себе водки в стоявший тут же граненый стакан. Одним глотком выпил ее, взял из миски щепоть капусты и отправил в рот. Потом он достал полупустую пачку «Севера», выщелкнул из нее папиросу и закурил.

– Надолго к нам? – спросила мамаша, перемешивая картошку.

– Не знаю… Как получится.

– А чего делать собираешься? Опять за старое примешься?

Скок пожал плечами. Он и сам не знал, что ответить.

– Может, за ум возьмешься… на работу устроишься?

– Да погоди ты, маманя, с расспросами. Дай оглядеться.

– Ну конечно, конечно…

Мать поставила перед ним сковородку, в которой еще потрескивала картошка с салом, и в ней же была зажарена яичница-глазунья. Скок бросил окурок в печку, вылил в стакан остатки водки, выпил и принялся за еду. Ел он быстро и жадно. Чувствовалось – парень голоден. Когда насытился, посмотрел на мамашу осоловелыми от водки и сытной еды глазами.

– Покемарить бы, маманя?

– Ложись на мою койку и спи.

– А потом?

– Чего потом?

– Спать потом где?

– В сараюшке топчан твой старый стоит. Вот на нем и ночуй.

Скок достал новую папиросу, закурил и, не раздеваясь, улегся на мамашину кровать. Он сыт, пьян, и, как говорится, нос в табаке. Если это не счастье, тогда что? Думать о будущем в эту минуту совсем не хотелось.

– Сейчас бы бабу… – вслух произнес Скок.

Но и баба в эту минуту была ему не нужна. Недокуренная папироса вывалилась из полуоткрытого рта и сама собой погасла. Скок захрапел.

Тут следует сказать несколько слов о нашем герое. Юра Скоков был типичным уличным парнишкой, каких после войны развелось предостаточно. Мамаша попала в Соцгород с волной эвакуированных в сорок первом году, будучи уже беременной Юрой. Происходила она откуда-то с юга, кажется, из Ростова. Юрин батька, с которым мамаша была не расписана, сгинул где-то в пути, а она сама, довольно миловидная тогда, определилась в столовую общепита посудомойщицей. Живот она тщательно маскировала. Родив Юру, она почти сразу же вышла на работу, а ребенка пристроила в Дом малютки. Столовая располагалась совсем недалеко от ее теперешнего места обитания. В ту пору землянки были в моде, поскольку являлись пускай некомфортабельным, однако отдельным жильем, внутри которого гражданин мог вытворять все, что ему угодно, не опасаясь чужих взглядов. Мамаше требовалось именно нечто подобное. С помощью многочисленных знакомых мужского пола она соорудила себе вполне приличную, по ее мнению, нору; да и до работы было совсем рядом.

Целый год Юра рос в Доме малютки без материнского пригляда. Изредка мамаша все же являлась сюда, справлялась о здоровье сына и спокойно удалялась, словно не замечая укоризненных взглядов нянечек. Однако, как только ребенок встал на ноги, материнские инстинкты в «кукушке» все же пересилили легкомыслие, она забрала Юру и принесла в землянку. Лет до трех она, уходя на работу, привязывала к ноге сына веревку, которая ограничивала передвижение мальчика. Летом и в начале осени он копался в огороде среди картофельной ботвы и чахлых помидоров, играл, строя из катушек и консервных банок автомобили, или бросал камешки в копошившихся в пыли воробьев. Когда Юра подрос, привязывать его стало бесполезно, и он влился в стаю полубеспризорной ребятни. Подобных детей в ту пору было в земляном поселке довольно много. Малолетняя шпана носилась по окрестностям, играла в «чижа», в «клек», в лапту или в футбол тряпичным мячом. В жаркие дни околачивалась на берегу реки, время от времени лазала на скрапную площадку в поисках оружия и воровала по мелочам.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.