12

После обеда, повалявшись немного в постели, я сбегал в бассейн, искупался и пошёл в пятую комнату к Рите. Она, наверно, меня ждала: сидела в кресле и читала книжку. Комната у неё была такая же, как и у меня, только девчачья.

На стенах развешаны были цветные открытки, в книжном шкафу, за стеклом, лежали вышитые салфеточки.

– Ну и скукота здесь, однако! – сказал я, садясь рядом с ней. – Все по комнатам попрятались и сидят, как тараканы, поодиночке. Хоть бы стенгазету какую выпускали!

– Почему поодиночке? – Рита захлопнула книгу и потянулась. У себя в комнате она держалась свободнее. – Все сейчас у Сони, там у них дискуссионный клуб.

– Ну, и что они обсуждают?

– Не знаю. Соберутся все и молчат. Я сначала ходила, а потом перестала. Они от меня скрывают.

– Что скрывают?

– Откуда я знаю? Соня говорит, что со мной опасно разговаривать. А я не болтливая. Я просто мыслей прятать не умею. Воробьёв со мной бился-бился и перестал.

– Зато ты исчезать умеешь.

Рита промолчала.

– Послушай, – спросил я, – а это трудно – исчезать?

– Легче лёгкого.

– Исчезни, пожалуйста, – попросил я.

Она взглянула на меня – и исчезла. То есть совершенно пропала, ни облачка.

Потом появилась снова.

– Здорово! – сказал я. – А как ты это делаешь?

– Очень просто. От меня свет перестаёт отражаться.

Проходит насквозь.

Я подумал.

– Ну ладно, это свет. А ты? Ты-то что чувствуешь?

Она засмеялась:

– Это не объяснишь. Сначала по мне мурашки бегут, потом в голове светло становится, и всё перед глазами бледнеет. Смотрю на свои руки – а их нет.

– Ну, а часы твои?

– Об этом обязательно надо думать. Ничего нельзя позабыть. А то останется. – Она опять засмеялась. – Сперва я всё про босоножки забывала. Смотрю на них – и сама удивляюсь: как же это здесь мои пустые босоножки стоят. Хочу нагнуться, взять их и переставить, а они на ногах.

– М-да…

Я помолчал. Всё-таки хорошая она девчонка. Жаль, что на черепашку похожа.

Тут я спохватился, взглянул на Риту – нет, прослушивать она не умела. Лицо у неё было совершенно спокойное.

– Так, значит, с мая ты здесь всё время живёшь… И писем не получаешь…

Рита кивнула.

– Ну, а другие?

– Славка получает, это точно. Он тоже из Москвы, как и ты. А другие – не говорят.

Что-то всё это меня беспокоило.

– А учителей здесь сколько?

– Трое.

– Как трое? И больше никого нет?

– Никого.

– Как же они справляются?

– Подумаешь, – беззаботно сказала Рита. – Нас ведь тоже немного.

– Это, конечно, так… А кто в столовой работает?

– Никто.

Я совершенно растерялся.

– Так что же, значит, здесь, – я показал рукой на купол, – всего-навсего десять человек?

– Наверно, – подумав, ответила Рита. – А что тут такого?

– Да ничего… А где учителя обедают? Что-то я их в столовой не вижу.

– Я тоже. Наверно, у них своя, отдельная.

– А где они живут?

– Вон там, в голубом домике. Мы туда не ходим.

– Почему?

– Вот принялся! – Рита засмеялась. – Прямо как Олег Рыжов. Он тоже, как приехал, всех вопросами изводил.

Нет, не успокоил меня разговор с Черепашкой. Наоборот, совсем стало смутно.

Я встал и, промямлив что-то неважное, пошёл к себе в комнату. Мне непременно нужно было ещё с кем-нибудь поговорить. Скорее всего, с Олегом.

13

Олег пришёл ко мне сам минут через пятнадцать. Впрочем, это и не удивительно: ведь он умел читать мысли.

Олег сел на край письменного стола, спиной к окну, – наверное, чтоб мне труднее было разглядеть выражение его лица, – и какое-то время без всякого стеснения меня прослушивал. Вид у него был невозмутимый, уверенный. Я бы сказал, командирский вид. Хотя он вовсе не был старожилом в школе:

оказывается, он приехал сюда позже Черепашки.

– Не обижайся, – сказал он наконец, – что мы тебя так встретили. Сам понимаешь: программа, нагрузка. Так измотаешься за день, что хоть выжимай.

Спецшкола есть спецшкола.

Я молчал.

– Но подготовка здесь у нас будет классная. Считай, что тебе повезло.

Десятилетку в два счёта окончишь. И – прямая дорожка в любой институт. Я из восьмого класса сюда явился. Скажи мне кто-нибудь, что через три месяца я буду рассчитывать интегральные схемы, ни за что бы не поверил.

Я по-прежнему молчал.

– Ты куда поступать собираешься?

Я пожал плечами.

– Ну да, рановато ещё говорить. Лично я решил в авиационный.

– А зачем? – быстро спросил я.

– Что значит «зачем»? – степенно возразил Олег. – Самолёты буду строить.

– А зачем? Дмитриенко и так летает.

– Дмитриенко летает, а я не могу.

– Научись.

Олег внимательно на меня посмотрел:

– Не понимаю, к чему ты клонишь.

– Зато я кое-что понимаю, – со злостью сказал я. – Ты пришёл меня успокоить.

– Допустим. Что же тут плохого?

– Да ничего. Общественное поручение выполняешь.

– Даже если так.

Я выразительно показал глазами на стенку.

– Не понимаю, – недовольно сказал Олег.

– Врёшь, понимаешь. Комнаты здесь прослушиваются?

Взгляд Олега стал беспокойным.

– Интересное у тебя настроение. Ты, собственно, куда попал?

– Не знаю, – признался я. – А ты?

– В спецшколу.

– Тебе здесь всё нравится?

– Разумеется.

– И ничего не кажется странным?

– Абсолютно.

– Так вот, ты лжёшь, – резко сказал я. – И если ты пришёл только за этим, то выход – у тебя за спиной.

Олег машинально оглянулся.

– Да, да, именно там, – злорадно сказал я.

– Ну, как знаешь. – Он встал. – К тебе по-хорошему…

Он медлил.

– Да никуда ты не уйдёшь, – сказал я. – Садись.

Он сел.

– Ты пришёл меня успокоить, – напомнил я.

– Ты это уже говорил, – отозвался Олег.

– Ничего, ещё раз послушаешь. Ты хочешь, чтобы я не волновался. И чтобы по моим мыслям «птичий базар» не заподозрил ничего нехорошего. Так ведь?

Теперь молчал Олег. Я знал, что попал в самую точку.

– А я и не собираюсь успокаиваться. Пока не пойму, что к чему. Возможно, это вы первое время радовались, как телята, но я не так устроен.

– Уезжай, кто тебе мешает? – Олег пожал плечами.

Я удивился. Этого я не ожидал.

– Да уж, насильно держать не станут, – сказал Олег.

– И что ж, ты хочешь сказать, что все вы здесь сидите по своей воле?

– Конечно.

– И на каникулы не выезжаете?

– Здесь и так хорошо.

Олег уже усмехался. Он нащупал мою слабинку и теперь с каждой минутой становился всё спокойнее и увереннее. Он понял, что уходить отсюда мне не хочется. А ведь сначала я почти припёр его к стенке. Моя ошибка: погнался за лёгким успехом. Но очень уж мне хотелось узнать, что ребята держат в таком секрете.

– Ты ошибаешься, – сказал Олег, – нет у нас никаких секретов. Ну, обсуждаем учителей. Ну, говорим о них разные разности. Ты что, в обычной школе никогда не учился? Разумеется, нам не хочется, чтобы они об этом знали. Так очень просто можно и вылететь отсюда. Учителя тоже люди и способны обижаться. А потом всю жизнь будешь каяться. Семь человек на весь Союз!.. Так что не ломай себе голову.

Он встал. На этот раз с твёрдым решением не задерживаться. Но в дверях всё же остановился и сказал:

– Сам ход твоих рассуждений порочен. Уж если они… – он кивнул в сторону голубого домика, – если они знают, о чём мы думаем…

– О чём Я думаю, – перебил я его. – И Рита.

– Ну да, о чём вы думаете. Так вот, если это для них не секрет, то с чего ты взял, что я могу успокоить тебя так, чтобы они этого не заметили? Да и сейчас, по твоей логике, они должны слышать каждое наше слово. Не так ли?

Я кивнул.

– Возможно, они и слышат. Но это не имеет никакого значения. Единственная их цель – научить нас всему, что мы можем усвоить. Впрочем, Дроздов тебе об этом уже говорил. Кроме того, успокоить тебя они могут куда лучше, чем я. И быстрее. Могут, но не хотят. Волнуйся сколько влезет. Всего хорошего.

14

Олег ушёл в сильной позиции, но убедить меня он не убедил. Глаза его выдавали, что что-то здесь не так. Скорее всего, он явился проверить, помню я о чём-то случайно мне сказанном или нет. И, убедившись, что не помню, спокойно ушёл. Проговориться могла только Соня, недаром она так встревожилась возле учительской. И «птичий базар» здесь ни при чём. Соня меня обманула. Заставила скрывать то, что всем давным-давно известно, а о чём-то другом – позабыть. Но о чём? Сколько я ни ломал голову, я не мог вспомнить. Виктор Васильевич прав: в голове у меня была сплошная окрошка.

Ну, что ж, пусть «птичий базар» знает, что у меня душа не на месте.

Посмотрим, как они на это прореагируют. Но мама – мама ни в коем случае не должна об этом знать.

Я сел за стол и начал писать письмо в Москву.

«Дорогая мама. Сообщаю тебе, что доехал я благополучно и уже начались занятия. Ребята здесь подобрались хорошие, очень способные. Питание регулярное, на высшем уровне, всё бесплатно. У меня в общежитии отдельная комната с телевизором и собственной ванной. Так что ты за меня не волнуйся.

Места здесь очень красивые…»

Я посмотрел за окно – купол был молочно-белый, непрозрачный, покрытый то ли снегом, то ли изморосью.

«Осень здесь стоит пока тёплая, но наступающая зима нас тоже не беспокоит.

Здесь всё под крышей…»

Вычеркнул: не поверит. Подумав, вычеркнул и отдельную комнату с телевизором и собственной ванной.

«По всем помещениям школы я хожу в одной куртке: комнатная температура…»

Ну, это уже вопиющий просчёт. Надо знать мою маму: она там с ума сойдёт от страха за мои бронхи.

«Одеждой (в том числе и форменной) обеспечен полностью, так что ничего не надо посылать. Мой адрес ты найдёшь на конверте. Целую тебя, жду письма, беспокоюсь о твоём здоровье, твой сын Андрей. Отцу при случае скажи, что учусь в математической спецшколе. Если спросит».

Конвертов в столе был огромный запас, все одинаковые, с фирменной маркой (на синем фоне золотистый шар), такая же марка с подпечаткой «Для ответного письма» лежала внутри каждого конверта. Я переписал письмо, хотел было сбегать к Олегу, спросить, как правильно писать обратный адрес, но передумал. Всё равно опускать где-нибудь на улице. Скорее всего, возле лифта. Точно не помню, но в глазах стоит синий почтовый ящик на стене:

где-то я его здесь видел.

Я вышел из общежития. Дул искусственный тёплый ветер. Не встретив никого, я дошёл до центрального столба.

Возле лифта стоял Дроздов. Он дружелюбно на меня посмотрел:

– Тихий час не соблюдаешь?

Я покачал головой, стараясь спрятать письмо за спину. Но Дроздов заметил.

– Маме? Хорошее дело. Пиши адрес… – Он подвёл меня к столику. – Тюменская область, Чулпан, ЭШОП, Андрею Гольцову. Обратную марочку не вытряхнул? Без нашей марки ответ не придёт. Опускай вот сюда.

Он нажал кнопку, двери лифта раздвинулись, на стене висел синий почтовый ящик. Вот, оказывается, где я его усмотрел. Ну что ж, всё продумано до мелочей.

Пока я засовывал письмо в щель, лифт закрылся, и Дроздов оказался снаружи.

Недолго думая, я нажал кнопку «подъём», и лифт помчался наверх, к вертолётной площадке.

«Посмотрим, – думал я, еле сдерживая волнение, – посмотрим! «Лёгкий толчок – лифт остановился, дверцы разъехались, и повеяло таким резким холодом, что я испугался.

Я стоял на круглой лифтовой площадке под самым куполом и сквозь голубые пластиковые шторки видел далеко внизу дорожку, по которой в сторону учительского домика спокойно шёл Дроздов. Экое дело, мальчик решил покататься на лифте…

Постояв в нерешительности, я пошёл по широкой каменной лестнице наверх, на вертолётный круг. Но на полдороге сверху на меня посыпалась мелкая снежная пыль.

– Ай, к чёрту! – сказал я вслух и вернулся к лифту.

15

Целый месяц после этого я наслаждался жизнью вовсю. Учился с удовольствием, купался, ел за троих, ходил в гости к Черепашке, вечерами читал в постели.

Телевизор смотрел редко: как-то времени не хватало, голова была другим занята, да и помехи досаждали. И в один прекрасный вечер я без всякого огорчения заметил, что он у меня вовсе сломался.

Черепашка оказалась весёлой девчонкой, она готова была хохотать по любому поводу. И характер у неё стал ровнее: она перестала обижаться по пустякам.

Пару раз она довольно ловко ответила на Славкины замечания, и Славка прекратил её задевать. Вечерами мы играли с Черепашкой в прятки (если можно так назвать эту игру): она исчезала, а я её искал.

Соня почему-то меня избегала: должно быть, она ещё сердилась, что получила из-за меня нагоняй. Бориса и Славку я невзлюбил с самого начала, а Леночка Кныш была слишком красивая, я её просто боялся. Олег со мной был вежлив, как английский лорд, он всё время ко мне присматривался, но первый не подходил.

Вообще Олег был в школе звездою первой величины: он быстрее всех прошёл программу десятилетки и занимался по особому расписанию, под наблюдением самого Дроздова. Целые дни Олег просиживал в учебном корпусе и что-то там считал. Борька и Соня учились в одной группе, а Славка, Лена и Рита – в другой. У меня, значит, как и у Олега, была своя особая группа, только отстающая. Ну что ж, я не обижался, в этом была своя логика.

Игорь Степанович радовался моим успехам. Мы уже покончили с пробелами по арифметике и шпарили алгебру и геометрию так, как будто бы нас подгоняли.

Физику и химию Скворцов не спешил начинать.

– Математика, – повторял он, – это основа основ.

Своего мнения по этому вопросу у меня не было.

Историю, географию и литературу мы совершенно не трогали. Впрочем, я много читал и тоски по этим предметам не испытывал. Удивительно было то, что мы совсем не занимались русским языком, но писать письма мне становилось всё легче. Должно быть, это было связано с тем, что я научился «организованно мыслить». Об иностранном языке Скворцов даже не вспоминал. Как-то раз я намекнул ему, что хотел бы выучить испанский.

– А зачем это тебе? – поинтересовался Скворцов.

– Так, красиво… – пробормотал я.

– Ну, пожалуйста, – равнодушно сказал Скворцов. – Учебник ты найдёшь у себя в шкафу, на досуге и займёшься. Недели две тебе, пожалуй, хватит… Но имей в виду: не в ущерб нашей программе.

Учебник я нашёл, но открыть его не рискнул: как-то не верилось мне, что язык можно выучить за две недели. Больше мы к этой теме не возвращались.

Спецкурс меня немного расстраивал: по моему мнению, мы просто топтались на месте. Автогенка мне надоела: я уже научился сосредоточиваться, держать мысль, убрал запретительную перебивку, свободно снимал напряжение, – словом, делал всё то, что Воробьёв показал мне на первых уроках. Правда, к этому прибавились мнемоника и эвристика, но всё это было совсем не то. Мнемоника мне сначала понравилась: с памятью у меня были всегда нелады. Я добросовестно учился сортировать, группировать и запоминать информацию, выделять общие признаки, разработал свой собственный код запоминания исторических дат (Воробьёв меня очень хвалил, хотя сам он в хронологии путался). Эвристика (искусство находить неожиданные решения) шла более туго, но кое-какие успехи тоже были. И всё-таки я до сих пор не умел ни прослушивать, ни блокироваться, ни исчезать. Иными словами, никаких особенных способностей я в себе не обнаруживал, а Воробьёва это как будто не заботило вовсе.

Зато однокашники мои делали всё новые успехи. Борис Махонин у меня на глазах согнул взглядом железную вышку трамплина и тут же, победоносно на меня посмотрев, выпрямил её, как надо. Олег и Соня целые часы проводили на корте, играя в теннис без ракеток: они стояли на своих площадках, пристально глядя на мяч, который по направлению их взглядов носился над сеткой, выписывая немыслимые кривые. А потом оба, бледные, с покрасневшими глазами, бежали купаться.

Да что там говорить: даже Черепашка моя начала понемногу летать. Точнее, не летать, а вспархивать, как куропатка, и это было ужасно смешно.

– Ой, упаду! – пищала она. – Ой, сил моих нету!

Славик и Лена посмеивались над её попытками, поэтому она всё чаще исчезала и летала тайком от всех, хотя Виктор Васильевич ей категорически запрещал.

Рита была добрая девочка и хорошо ко мне относилась. Она пыталась мне объяснить, как это делается, но я не способен был уловить даже принцип: при словах «гравитация» и «поле» я просто терялся.

Черепашка и была первая, кого я «услышал». Однажды, играя с ней в прятки, я остановился посреди комнаты в недоумении: последнее время она всё чаще взлетала под потолок, где я не мог её найти, и это меня обижало. Вдруг я услышал какой-то гул, словно кровь стучала в ушах, и слабый хрипловатый голосок, совсем не похожий на Ритин, зашептал:

– Ищи, ищи, голубчик… Андрюшенька, миленький, какой же ты смешной!..

– Что ты сказала? – переспросил я от неожиданности.

– Ничего, – растерянно отозвалась Рита.

Она потеряла над собой контроль и возникла там, где от меня спряталась: в углу за платяным шкафом.

– А разве я что-нибудь сказала? – спросила она.

– Нет, нет, мне показалось! – поспешил я ответить.

– Ты врёшь! – вдруг тихо сказала Рита. – А ну вас всех!

Она вскочила и выбежала из комнаты.

А я был настолько счастлив, что чуть не пустился плясать.

– Я слышу, чёрт возьми! Я тоже слышу! Не такая уж я бездарность!

16

Теперь у меня была одна задача: по возможности скрыть это от Виктора Васильевича. Передо мной открывались блестящие перспективы: не зная о том, что я слышу, Воробьёв не станет передо мной закрываться, и я его прослушаю.

Первый из всех! Посмотрим, что скажет на это Борька Махонин.

Блокироваться наглухо я ещё не умел, но стоп-контроль освоил довольно прилично. Задачка «не думать о белом медведе» была мне вполне по плечу. Вся трудность сводилась к тому, как скрыть прослушанные уже мысли. Раз я их принял и понял, значит, и Воробьёв их тоже поймёт. Собственно, никаких секретов я узнавать не собирался, мне даже не приходило в голову, что желание моё некрасивое. Для меня это была просто трудная техническая задача:

прослушать Воробьёва так, чтобы он этого не заметил. О своих подозрениях и страхах я уже давным-давно позабыл.

На следующей автогенке я сидел весь как наэлектризованный.

– Что-то ты напрягаешься сегодня, – сказал мне Виктор Васильевич. – И слишком часто щёлкаешь выключателем. Так недолго и поломаться. Ну-ка, расслабимся. Установка: «У меня тёплое, спокойное, неподвижное лицо».

Начинай. «У меня тёплое, спокойное, неподвижное лицо. Я уверен в себе, мне ничто не грозит, я способен за себя постоять, и мне нечего тревожиться.» Ну вот, опять защёлкал! Что с тобой, Андрюша?

А я смотрел на него с ужасом: Воробьёв говорил мне всё это, не шевеля губами. Значит, он уже знает?

– Прекрати щёлкать немедленно! – рассердился Виктор Васильевич. – Или я уйду из класса. Что такое, на самом деле! Ну разумеется, мы с тобой давно уже не разговариваем вслух. Ровно две недели. Что в этом странного?

От растерянности я позабыл о перебивке и сидел с раскрытым ртом.

– Ай-яй-яй! – засмеялся Виктор Васильевич. – И ты, Врут, решил меня подслушать. А ведь подслушивать нехорошо! Разве мама тебе этого не говорила?

«Вы-то подслушиваете», – подумал я.

– С твоего ведома, милый мальчик. Это в корне меняет дело. Ты был честно предупреждён. Ну что ж, если тебя это до сих пор тревожит, давай займёмся блокировкой. А то ты все выключатели поломаешь в своей бедной головке.

Помнишь, две недели назад мы учились думать – о двух, о трёх вещах сразу и тебе это показалось неинтересным? А между тем суть абсолютной блокировки связана именно с этим. Представь себе…

Господи, до чего это было просто! А я-то так мучился! Честное слово, чуть не заплакал от досады. Берётся основная мысль и берётся фоновая, любая. Ну, например, «Я африканский жираф». Затем фоновая «опускается», и между нами – глухая стена.

– «Я африканский жираф» – очень мило, – сказал Виктор Васильевич (я продолжаю для простоты говорить «сказал», на самом деле он ничего мне не говорил вслух, мы сидели друг напротив друга совершенно молча), – но тут, Андрюша, вот какая сложность. Ведь я-то этот ключ знаю. А раз уж знаю, всё расшифровывается элементарно… Нет, нет, не трудись подбирать ключик в моём присутствии. Уж если тебе так не терпится от меня отгородиться, займись этим дома, на досуге. И помни: фоновая мысль «забывается» только понарошку…

помнишь, я тебе объяснял. Забыть её по-настоящему ты не имеешь права.

Кстати, это стоит труда, и немалого. Ну, раз уж надо… В этом желании ты, к сожалению, не одинок. Такие виртуозы, как Борис Махонин, меняют ключик каждые пятнадцать минут. А Олег Рыжов… но это уже высший класс… так он вообще не опускает фоновую мысль для верности, а продолжает её развивать, думая при этом о другом. О чём, не знаю. Наверное, о чём-то более существенном. Но вот какой казус иногда получается: развитие фоновой мысли даёт иногда блестящие, совершенно неожиданные выводы… а основная так и чахнет в полуподвале.

Виктор Васильевич говорил ещё что-то, но я его уже не слушал.

Боже мой, какое же я почувствовал облегчение, когда сразу после урока поднялся на лифте под купол и там, чувствуя себя в одиночестве, придумал себе прекрасную блокировку: «Печальный демон, дух изгнанья…»

В столовой я гордо прошёл мимо столика Дмитриенки, чувствуя себя закованным в сталь и бетон. Ну-ка, подступитесь ко мне! Славка был настолько изумлён, что не успел вовремя зачехлиться, и я прослушал его сбивчивый шепоток:

«А наш-то, наш-то… дым из ушей валит!» – «Оставь ты его, что он тебе дался?» – ответила ему Лена.

А Черепашка в этот день не спустилась к обеду, и я сидел в гордом одиночестве. Бедняжка, она не умела думать о двух вещах сразу!

17

Вернувшись в комнату, я долго смотрел на себя в зеркало и остался доволен.

Особенно мне понравилось выражение моих глаз – ясное и спокойное. Но только я успел подумать об этом, как сразу же мне стало стыдно. Спецкурс давал себя знать: появилась привычка гнать от себя ненужные, недостойные мысли.

Вдруг что-то остро кольнуло меня в сердце – как толстой иглой, я даже испугался. Но это была не физическая боль: со мной так бывало и раньше – от жалости к маме или к отцу. Сейчас я чувствовал (сам не знаю, каким образом, но чувствовал определённо): с мамой и с отцом всё в порядке. Так что же тогда? И снова кольнуло. Потом я почувствовал такую сильную боль в плече и ключице, что у меня потемнело в глазах.

«Черепашка моя!» – подумал я и кинулся в её комнату.

Черепашка сидела в кресле невидимая и горько плакала.

– Ну что за манера! – сказал я, превозмогая боль. – Какое удовольствие плакать, если ты себя не видишь? Всё равно что умываться в темноте. Включись немедленно!

– Я тебе… не телевизор, – всхлипывая, возразила Ритка. – Я, может быть, не хочу, чтоб меня видели…

– Долеталась? – спросил я.

Вместо ответа послышались новые всхлипывания.

И боже ж ты мой, как у меня заломило плечо! Я чуть не взвыл от боли.

– Я, кажется, руку сломала, – сквозь стон и плач проговорила Черепашка.

– Разбилась вся… не удержалась…

Скривившись, я прислушался к себе. Нет, руку я однажды ломал, болит не так.

– Ты что? – с испугом спросила Черепашка: я её не видел, но она-то видела, как я гримасничаю.

– Спокойно, – ответил я. – Сиди и не двигайся.

Я знал, что мне делать. Я думал об этой боли, не прогоняя её прочь, я вдумывался в неё, вызывал её на себя всю. И словно бетонная балка обрушилась мне на плечо, тряхнула, придавила, проволоклась, оставив жгучие ссадины…

Я стиснул зубы и, обливаясь весь ледяным потом, прислонился к стене. «Бедная Черепашка, – повторял я про себя, – бедная Черепашка, как же ей было больно… Сидела и плакала одна, пока я упивался своими достижениями. А если бы она разбилась совсем, что бы тогда со мной было?»

Когда я открыл глаза, оказалось, что я сижу на полу, а Ритка, уже совершенно видимая, стоит надо мной и тянет меня за руку.

– Вставай же, ну вставай! – упрашивала меня Черепашка.

Я осторожно высвободил руку и поднялся. Знобило, шатало.

– Что, обморок? Обморок? Ну скажи, что ты молчишь? – спрашивала Черепашка, заглядывая мне в лицо.

– Я… ничего… – проговорил я с трудом. – Как ты?

Она махнула рукой:

– Да что ты, всё сразу прошло! Я так испугалась. Ты сделался весь белый. С тобой это часто бывает?

– Нет, в первый раз, – ответил я.

– Дроздову надо сказать! – И Ритка метнулась к двери.

Я её остановил: так будет лучше, чтобы она ничего не узнала.

– Я сам скажу. Только ты уж больше не летай в одиночку.

– При чём тут я? – возмутилась Черепашка.

– Действительно, ни при чём, – спохватившись, ответил я. – Ну ладно, пойду, полежу, а то голова что-то кружится.

Вернувшись к себе, я снял рубаху; плечо и спина у меня были в багровых и синих полосах, и чувствовал я себя так, как будто меня вытащили из-под колёс самосвала.

Ну вот, подумал я, и у меня появилась своя специализация…

18

Я получил от мамы письмо – третье по счёту. Новостей у мамы не было никаких, поэтому она писала об одном и том же:

«Дорогой мой сыночек! Ты даже представить не можешь, как я рада, что ты наконец у меня устроен. Очень мне понравилось твоё последнее письмо: такое серьёзное, спокойное, складное. Но если правда всё, что ты пишешь, значит, мы с тобой просто счастливые. Учись, дорогой мой, прилежно, слушайся учителей, дружи с ребятами и береги себя. Ты пишешь, что у вас там тепло, но я слушаю сводки по телевизору, и мне что-то не верится. Одевайся потеплее, горло не застуди. Ты ничего не написал, есть ли у вас там в школе врачи. Я сильно беспокоюсь, сообщи поскорее…»

Врачей здесь не было, ни одного, если не считать меня. Как раз сейчас у меня болело горло, точнее, не у меня, а у Леночки Кныш, которая злоупотребила мороженым, и мне было очень её жалко. Но разве напишешь об этом маме?

«Отец заходил, очень тобой интересовался, так с сомнением слушал мой рассказ, но прочитал твоё последнее письмо и, кажется, поверил. Он успокаивал меня, что не может быть спецшкола без врача, но, пока я не получу от тебя ответ на этот вопрос, всё буду волноваться. Ты же у меня один на свете.

Да, ещё отец сказал, что к вам наверняка приезжают учёные из Академгородка читать лекции, беседовать и присматриваться, кто на что способен. Сыночек, будь внимательнее: кто знает, может быть, от этого зависит вся твоя судьба.

Вперёд не выскакивай – ты же знаешь, выскочек нигде не любят, – но постарайся обратить на себя внимание, чтобы тебя заметили и запомнили на всякий случай…»

Ох, уж эти мне родительских советы! Как будто они подаются из древнего мира.

Ну кто ж сейчас себя так ведёт?

«Конечно, что тебе мои советы, ты всё равно поступишь по-своему. Ну, до свидания, учись, не ленись, не забывай свою маму. Крепко целую тебя. Мама.

Да, приходил Веня из итальянской школы, спрашивал, куда ты пропал. Я ему всё рассказала. Он позавидовал от души. Напиши и ему, он хороший, по-моему, мальчик. Ещё раз обнимаю тебя и целую. От общественных нагрузок не уклоняйся! Твоя мама».

А никаких общественных нагрузок здесь не давали. Я подумал об этом – и удивился. Действительно, как-то не по-нашему получается. Живём каждый сам по себе. Хоть бы собрание одно провели. Учителя, называется! Я не большой любитель собраний, но Славке Дмитриенко мог бы кое-что сказать. При всех, чтоб запомнил. Или вечер какой-нибудь организовать: при таких-то талантах можно настоящий цирк устроить.