На площадке второго этажа возле ресторанных дверей Тюрины остановились: Людмила Павловна поправила свою накидушку, Иван Петрович приосанился, Андрей пригладил вихры. Одной лишь Насте было наплевать на свой внешний вид, она спала на ходу, ей и ужинать то не хотелось.
      Из-за дверей доносился звон посуды, пахло жареной рыбой и чесноком.
      - И все равно - что-то здесь не так, - упрямо и даже ожесточенно сказала Людмила. - Смотри-ка, наш идет, давай спросим.
      По лестнице поднимался белый человек, это был плотный чернявый коротыш с широким бледным лицом и косо спадающей на лоб челкой. Услышав, что его распознали, он досадливо нахмурился и хотел побыстрее пройти мимо, но Иван Петрович его окликнул:
      - Товарищ!
      Коротыш остановился и, обернувшись, сказал:
      - Ну, зачем так громко? Мы же не в бане.
      - Извините, товарищ, - сказал Иван Петрович. - Затруднение нас вышло. Вы здешний?
      - В каком смысле?
      - Ну, здесь проживаете, в "Эльдорадо"?
      - Допустим, здесь. Вы поскорее развивайте мысль, я спешу. Иван Петрович напрягся и, криво улыбаясь, соорудил неуклюжий вопрос - как из англо-русского разговорника:
      - В котором часу в этом ресторане кончается ужин?
      Чернявый хмыкнул:
      - И это все ваши затруднения? Здорово, мне бы так. Вон там, - он фамильярно взял отца за локоть, развернул лицом к двери, вон там, под стеклышком, написано.
      - А сами вы разве не здесь питаетесь? - осторожно спросил Людмила.
      Коротыш пристально взглянул ей в лицо, улыбнулся медленно нехорошей улыбкой, покачал головой, как будто хотел вымолви "ай-яй-яй".
      - Нет, - после паузы ответил он, - только ночую.
      - А почему? Микробов боитесь?
      Чернявый ответил не сразу. Он ловко, как фокусник, достал из нагрудного кармана одну сигарету, словно подчеркивая этим: "Прописью одну", - не торопясь, с удовольствием закурил.
      - Во-первых, скумбрию не люблю, - сказал он, с прищуром глядя на маму Люду. - Здесь, кроме скумбрии, ничем не кормят. А во-вторых, у меня друзья в городе, вместе и питаемся, на кооперативной основе.
      - Да, но здесь-то денег не берут! - не унималась Людмила. Коротыш сделал глубокую затяжку, помедлил.
      - Что значит "не берут"? - с удовольствием сказал он. - Возьмут. Догонят и еще раз возьмут. Вы уже пообедали?
      - Так они же сказали... - отворачиваясь от гневного взгляда жены, растерянно забормотал Иван Петрович, - они же мне объяснили, что входит в содержание...
      Коротыш его остановил.
      - При чем тут _они_? Ну при чем тут _они_? Их это не касается. Наши возьмут. Вычтут сорок процентов при выплате зарплаты - и дело с концом. А то больно жирно получится: инвалютный оклад да еще бесплатное питание для всей семьи.
      Наступила тишина. Чернявый больше никуда не спешил, он наслаждался замешательством Тюриных.
      - Новенькие? - спросил он сочувственно. - Из какой группы? Ах, наши. Замена Сивцова. Ну, вот мадам Звягина лично и потребует справочку от мистера Дени, питаетесь вы здесь или нет. А кстати...
      Это было именно то, чего боялся Андрей, так оно всегда и начиналось. "А кстати, - с едкой ухмылочкой, и пальцы, дрожа от нетерпения, вытаскивают притертую пробочку из флакона с серной кислотой, - а кстати, как вам удалось, из города Щербатова?" И - белая, слепящая вспышка в глазах, и зашипела, пошла кровавыми пузырями кожа... Ну нет, только не это, сколько можно?.. Только не это! Опередить, ударить первым, выбить из рук, обозлить, что угодно, только не это!..
      - Ладно, пошли, - грубо и нарочито хрипло сказал Андрей. - Или туда или сюда. Есть охота.
      Родители удивленно переглянулись: подобных выходок Андрей никогда себе не позволял - во всяком случае в присутствии посторонних. Чернявый склонил голову к плечу, задумчиво посмотрел на мальчика.
      - Как тебя зовут? - спросил он. - Андрей? А меня - Бородин Борис Борисович. У меня сын тебе ровесник. И не нравится мне, - он бросил в бронзовую пепельницу окурок, сипевший от влаги, - не нравится мне, когда нагличают.
      И, круто повернувшись, пошел по лестнице вверх.
      Андрей стоял набычась и видел, как в зеркале, свое вспухшее слезливое криворотое лицо с размазанными губами, свои огненные уши. И все-таки он опередил этого человека, ушел от ожога и слепоты, не дал себя _достать_. Значит, есть средства и способы, есть простые приемы, надо только все время быть начеку.
      - Беги, ду-ра-лей, - раздельно проговорила Людмила и толкнула мужа в бок, - бери скорее справку, что от питания отказываемся. Тюря ты луковая... А то - "пиво, пиво...".
      ...Ночью Андрей слышал, как родители перешептываются на соседней кровати (еще бы не слыхать, когда до них можно было дотянуться рукой).
      - Ой, Ванюшка, - шептала мама Люда, - ты сам посчитай. У нас их двое, одеть-обуть надо, на вырост накупить, или ты думаешь, что тебя каждый год посылать будут? Нет, позволить себе ресторан мы не можем. Сорок процентов, шутка сказать, - половина зарплаты: Не волнуйся, я все устрою. Поезжай завтра в кампус спокойно, вернешься - будет тебе готовый обед. Главное - мясо купить, мясо. Валентина говорила, послезавтра будут давать, только рано нужно очередь занимать, часика в три-четыре. Будет мясо - будет жизнь, а с электроэнергией я пристроюсь. Это ж не стихия бездушная, предохранители людьми поставлены. Значит, люди их и снимут. Положись в этом деле на меня. Ты свое сделал, вывез нас за рубеж, теперь трудись спокойно и ни о чем больше не думай. А что ты смеешься? Мы ж за рубежом? За рубежом. Вон - полмира посмотрели. Думала ли Людмила Минаева, мечтала ли? Нет, Ванюшка, хоть и трудно, а я такая довольная, такая довольная... Ты о чем молчишь? О чем думаешь?
      - Я все размышляю, - забубнил отец, он не умел разговаривать шепотом, все дудел, как в жестяную трубу, - я все размышляй куда эти сорок процентов пойдут? Местной стороне? А с какой стати В нашу казну? А по какой статье? Расходы господ Тюриных на питание? Да ведь не наша сторона нас согласна кормить? Это ж еще надо найти формулировку...
      - Господи, о чем ты печалишься? Не беспокойся: деньги сдашь - статья найдется. Вот что у меня из головы не выходит - это Тамара которая вам с холодильником помогла. Двадцать лет не видела родины, бедная... и замужем за чужим мужиком... Разве с ним поговоришь вот так, как мы с тобой говорим? И наши от нее сторонятся, это ж так понятно... Зря вы ее карточку разорвали, хотя, может быть, и не зря. Машина, частная фирма, не такая уж она, выходит, и бедная. Интересно, чего ей все-таки от вас надо было? На крючок хотела взять? Под монастырь подвести? А зачем? Какая ей с этого выгода? Надо мне на нее посмотреть, я уж разберусь, я в людях кое-что понимаю. Слышишь, Ванюшка? Если встретишь ее в городе - не отбрыкивайся...
      Отец молчал, мирно посапывая носом.
      И так будет целый год, сказал себе Андрей, а то и больше, С ума сойти можно. А когда жизнь? Когда будет жизнь? Ведь не может быть, чтобы это и была сама жизнь. Нет, не может быть, не для этого я родился. Интересно, где спит сейчас Кареглазка. Высоко над цветами, среди звезд и летучих мышей. А хорошо сейчас на озере в Миловидове... камыши серые, вода зеленая, пасмурно, ветерок...
      - Ох, как душно... - со стоном проговорила мама Люда. - Двери в коридор открыть, что ли? Никто нас не украдет, кому мы нужны?...
      Мать зашлепала босыми ногами, брякнула бронзовой грушей, висящей на ключе, - и в комнатку повеяло живым воздухом. Настя, потная, измученная, заворочалась на скомканной простыне, благодарно вздохнула. Мама Люда подошла, наклонилась, заботливо прикрыла ее другой простыней, опустила полог, постояла, опять подняла, бормоча: "Вот и хорошо, вот и слава богу, вот и слава богу..." Это подделывание под детский лепет Андрея всегда сердило, он и сейчас хотел сделать матери выговор, но не успел: в голове у него затуманилось, и его круто повело в сон.
      Ему снился искореженный, весь протоптанный ольховник, сквозь который гоняют скот, с бугристыми корнями, обломанными ветками, ободранной корой, из-под которой на ссадинах проступает красноватая древесина. Он шел по ольховнику, спотыкаясь на твердых буграх, конца краю не было этому больному редколесью... Отчего же так душно? Не должно быть так душно. Пот лился по лицу, мошкара липла к губам, лезла в глаза и в уши. Вдруг, раздвинув ветки, он увидел перед собою широкий Ченцовский луг. Возле ракит, темно и глухо клубившихся у самой воды, стояла туго распяленная красная палатка, внутри нее, кажется, горел фонарь. Рядом, потрескивая, плясал костерок, на нем что-то жарилось и жирно шкворчало. А позади костра стояли люди, четверо человек, мужчина, женщина, мальчик и девочка, несоразмерно высокие, худые и как-то странно перехваченные в бедрах, как будто изломанные полиомиелитом... Что-то толкнуло Андрея в грудь, и, пятясь назад, он отчетливо осознал, что это _ленинградцы_, те самые... Они глядели в его сторону неподвижно и строго, и длинные тела их струились вместе с дымом костра... Внезапно оттуда повеяло чем-то мучительно сладким, так, что Андрей застонал от голода - и проснулся.
      Пахло мамиными блинами, и это была не галлюцинация, а самая что ни на есть реальность. В тесном, как шкаф, предбанничке горел свет, шипела сковорода, сквозь седую кисею полога видно было мамину спину, голую, с родинками, тесно перехваченную тесемками купальника.
      Почувствовав, что на нее смотрят, мама Люда заглянула в комнату, приподняла полог и озабоченно улыбнулась:
      - Проснулся, родненький? А я тебя уже будить хотела. Чтоб пешком через весь город не идти... в восемь часов автобус школьный проходит, надо тебе съездить, записаться на сентябрь. А может, и помочь учителям придется. Сегодня в последний раз автобус подают, я у Бориса Борисовича узнала. Сын его тоже едет, с ним и сядешь. Я бы и сама с тобой поехала, да вот Настя подвела, что-то с животиком у нее, не пошли ей холодные консервы.
      - А ты тетю Анджелу блины учила пекти! - сообщила, выглядывая из душевого отсека, Настасья, она подъехала к двери, сидя на своем зеленом горшке.
      Быстро обвыкаются маленькие: чужеземное имя "Анджела" Настя произносила с такой же естественностью, как "тетя Клава".
      И тут до Андрея дошло: мама решила энергетическую проблему! Он вскочил с постели, выглянув в предбанник: обе конфорки были включены на полную мощность, на одной сипел чайник, на другой лопотала сковорода.
      - Как это тебе удалось? - подозрительно спросил он, оглядывая проводку.
      - Простые люди о простых делах всегда договорятся, - сказала мать, не подозревая, что провозглашает великую истину. - Живем и будем жить.
      Душа Андрея исполнилась благодарности и смущения. Нужно было как-то загладить вчерашний срыв, и, разыграв простодушие, Андрей спросил:
      - Ма, а что такое "шелудень"?
      Мама Люда и стыдилась своего черносошного происхождения, и гордилась им, как дитя. Лучшего способа растрогать ее и одновременно дать понять, что он просит прощения за вчерашнее, Андрей не мог бы придумать.
      - Ой, и хитрый ты малый! - нараспев произнесла она улыбаясь.
      - Весь в Минаевских, - ответил Андрей, ставя таким образом печать под текстом мирного договора.
      За завтраком мама Люда завела разговор о той самой женщине-белогвардейке по имени Тамара: эта тема, по-видимому, очень ее занимала.
      - А машина у нее новая, импортная? - с жадностью расспрашивала мама Люда. - А на усадьбу вы к ней не заезжали? А какая она из себя... ну, молодая, красивая? Как одета?
      Полагая, что с этой шпионкой им более не придется встречаться, Андрей провел над родной своей матерью невинный, как ему казалось, эксперимент.
      - Высокая, рыжая, - начал фантазировать он, - волосы по плечам. Лицо белое, глаза карие... В общем, ничего.
      - Ничего, говоришь? - задумчиво переспросила мама. Посидела, глядя в сторону, потом поднялась, надела халатик, снова села.
      - Ладно, как-нибудь, - сказала она со вздохом.
      Наевшись блинов, напившись чаю, Андрей надел чистую белую тенниску и школьные брюки, блестевшие, как зеркало, на заду, взял картонную папку со своими школьными документами (с этой папкой "Для доклада" он проходил оформление на выезд и суеверно увез ее, потертую, с собой за рубеж) и, провожаемый напутствиями мамы, вышел на улицу.
      Было тепло и солнечно, все гомонило, пестрело, благоухало, чадило и мельтешило вокруг.
      Возле приземистого подъезда "Эльдорадо" стоял паренек, тоже одетый по-советски, только не русый, как Андрей, а чернявый, плотненький и солидный, в руке у него был сверкающий хромом и никелем чемоданчик "атташе-кейс", выглядевший довольно нелепо и вызывавший представление о каком-нибудь кружке юных загранкадров. Паренек мельком взглянул на Андрея и застыл, лицо в полупрофиль, то ли глядя, то ли не глядя на своего ровесника. Волосы у него были расчесаны на косой пробор, как и у отца, Бориса Борисовича.
      - Привет, - сказал Андрей.
      Бородин-юниор терпеливо вздохнул и ничего не ответил, только по-старушечьи поджал губы. И манеры у него были тоже отцовские.
      - В школу? - спросил Андрей.
      - Ну, - ответил юниор.
      - Автобус точно приходит?
      - Придет, - процедил Бородин и отвернулся.
      В самом деле, сказал Андрей, все здесь малахольные. То ли специально подбирают таких, то ли они мутируют под воздействием климата. Но отступаться было не в его правилах.
      - Ты в каком классе? - спросил он, подходя ближе.
      Юниор раздражился и потемнел лицом - в точности, как его отец, как Володя Матвеев, как Григорий Николаевич Звягин. Даже физически чувствовалось, что темная кровь быстро и горячо залила ему мозг.
      - Что за манера лимитская заговаривать на улице с незнакомыми людьми? - желчно сказал юниор. - А может, я агент "Интеллиджент сервис"?
      - Ха, - сказал Андрей. - Во-первых, не "интеллиджент", а "интеллидженс". За версту видать иностранца.
      - И шуточки лимитские, - огрызнулся Бородин.
      Но Андрея не так легко было втянуть в перебранку, если сам он этого не хотел.
      - Да ладно выкалываться, - миролюбиво сказал он. - Тебя как зовут?
      - А зачем это знать? Я все равно уезжаю.
      - Что так рано?
      - С чего ты взял, рано?
      - А с того, что в гостинице живешь. Значит, меньше года.
      - Для этой дыры хватит. Сыт по горло.
      - А в каких еще дырах ты бывал?
      Ничего не ответив, Бородин перешел на другое место, к стене "Эльдорадо", и отвернулся.
      Тут внимание Андрея привлек приближающийся скрежет. Посередине проспекта, прямо по разделительной полосе, с двух сторон обсаженной зонтичными акациями и усыпанной опавшими голубыми цветами, катили три полугусеничных бронетранспортера. Люки их были наглухо задраены, маленькие пулеметные башенки повернуты в сторону обоих тротуаров с таким веселым видом, что по спине у Андрея пробежали мурашки. Он поглядел по сторонам - все прохожие как по команде выстроились вдоль стен домов, и даже любители черного кофе вышли из-за столиков, оставив свои чашечки и стаканы с водой, и отступили от края тротуара. Все смотрели на Андрея нет, он не ошибался, именно на него, точно вдруг договорившись, что вот он, спаситель, - с детским любопытством и страхом.
      - Сдурел? - крикнул ему от стены Бородин. - Хочешь неприятностей?
      Андрей проворно отбежал к стене. Видимо, он сделал это вовремя. Когда передний броневик поровнялся с "Эльдорадо", одна из башенок слегка шевельнулась, как будто погрозила Андрею пальцем. От скрежета все вокруг словно покрылось густой черной штриховкой, и, пока тройка весело чадящих боевых машин, таких свирепых под бледно-зелеными куполами акаций, не отдалилась, Андрей не мог ничего просить.
      - Что это было? - обратился он к Бородину, когда бронемашины ; скрылись за изгибом набережной. - Переворот?
      Ему очень хотелось поговорить с ровесником, который был свидетелем настоящего переворота.
      - "Что, что"... - передразнил его юниор. - Стоит, как пень. Это _сам_ во дворец поехал.
      - А где ж его машина?
      - Он в одной из этих коробок сидит. В которой - никто не знает.
      - И каждое утро здесь ездит?
      - Первый раз вижу. Он все время дорогу меняет. Еще вопросы есть?
      - Есть. Чемоданчик с шифром?
      - Ага, - не без удовольствия сказал Бородин.
      - Где достал?
      - Что значит "где"? В дипшопе, вестимо. Не на базаре же. А вот где ты папочку такую клевую отхватил? Пятерки везешь?
      - Допустим.
      - Да не "допустим". Для троек бы получше нашел. Считай, что плакали твои пятерки.
      - Это почему?
      - Сам увидишь.
      В это время подъехал наш обычный автобус, далеко не новый, кое-где помятый, вроде как бы с похмелья, даже с выдавленной левой фарой. И шофер из кабины глядел нашенский, тощий, молодой и нахальный, на безрукавке у него было написано "Ай нид лав", а на лице - "Да ничего мне от вас не надо".
      На диванчике напротив двери восседала дородная, но молодая черноволосая женщина, с густыми, почти сросшимися на переносице бровями, чем-то похожая на таможенницу, которая терзала маму Люду в шереметьевском аэропорту. Эта была, как невеста, вся в ослепительно-белом, узкая юбка едва не лопалась на ее бедрах, но вид имела не более девический, чем офицерские лосины литературных времен, и даже блузка с нежными рюшами и кружавчиками вызывала в памяти слово "вицмундир". Дело было не в одежде, а в лице - суровом, сосредоточенном, исполненном не женственного стремления во что бы то ни стало выглядеть чинно. Поднявшись по ступенькам, Бородин-юниор подобострастно, не кивнув, а копнув носом, поздоровался с нею:
      - Доброе утро, Элина Дмитриевна!
      - Доброе, - сухо констатировала женщина, едва кивнув могучей, основательно посаженной на короткую шею головой.
      Малоприятная эта манера отвечать на приветствие в те времена была еще в новинку, и Андрей настолько удивился ей, что пропустил момент, когда еще можно было сказать свое "здрасте", поскольку Элина Дмитриевна тут же отвернулась.
      А юниор, не оглядываясь, прошел в глубь автобуса, сел на свободный диванчик и, поставив рядом с собою свой чемоданчик, принялся с деланной беспечностью смотреть в окно.
      "Ну и черт с тобой", - подумал Андрей и, усевшись боком к двери напротив Элины Дмитриевны, окинул взглядом салон.
      Он ожидал, что внутри будет полно разновозрастных ребятишек в красных галстуках и синих пилотках: где-то в киножурнале он видел, как ученики школы при совпосольстве украшают гирляндами высоких гостей. Но в автобусе ехали одни только толстые домохозяйки в застиранных платьях и дошкольная малышня. Тетки сплетничали на заднем широком диванчике, малыши баловались, толкались, пересаживаясь бочком с места на место, менялись жвачкой, переругивались задиристыми птичьими голосами - словом, вели себя как нормальные дети, только все нездорово взмыленные и более агрессивные, чем им полагалось по возрасту. "А ты кто такой? А ты? Да кто ты такой, чтоб я тебя слушал?" Несколько раз Элина Дмитриевна, сидевшая боком к их суете, медленно поворачивалась всем телом, высоко держа голову с черной короной пышной укладки, и выразительно смотрела на расчирикавшихся малышей, после чего какая-нибудь мамаша принималась их урезонивать. Кареглазки в автобусе не было и быть не могло, это Андрей понимал: если она и приезжала в школу, то только на отцовской машине.
      Андрей стал осторожно присматриваться к Элине Дмитриевне. На руке у нее были массивные мужские часы, ощетинившиеся во все стороны кнопками и имевшие космический вид. Интерес Андрея к часам Элины почему-то не понравился: она недовольно покосилась в его сторону, слегка покраснела (что едва было заметно при ее смуглой коже) и переложила белую тончайшей шерсти кофту с руки на руку так, чтобы часов больше не было видно.
      Элина Дмитриевна страдала от солнечного света и тепла, хотя было не так уж и жарко: по смуглой шее ее на грудь бежали струйки пота, распространявшие луковый и одновременно женственный аромат. Девчонки, когда взмокнут от пота, пахнут репчатым луком, в их раздевалке после физкультуры хоть вешай топор. А это была крупная взрослая женщина, по стати - матрона... Но цвет ее губ, нежность кожи и эта манера мгновенно краснеть, очень расположившая к ней Андрея, - все говорило о том, что для директрисы при любом раскладе Элина Дмитриевна слишком еще молода.
      Под школу отведен был одноэтажный особняк, к его широкой мраморной лестнице вела мощеная дорожка, с обеих сторон обсаженная все теми же кустами, которые цвели анилиновыми цветочками, напоминавшими о преждевременной бумажной весне наших первомайских демонстраций. Бородин-юниор понятия не имел, как называются эти цветы, и в ответ на вопрос Андрея пожал плечами:
      - Господи, какая разница? Мне бы твои заботы. Удивительно, думал Андрей, как мало у некоторых людей интереса к окружающему миру... Чем они тогда все время заняты? Пересчитывают в уме варианты поведения? Мысленно ковыряют в носу? Мальчик не отдавал себе отчета в том, что и сам он только что проехал через иноземный город, поглощенный размышлениями о своем, - и почти ничего не увидел. Он не знал, что пройдет месяц - и Офир исчезнет, как сон, оставив в памяти его лишь эти сухо шелестящие оранжевые и лиловые цветы, не имеющие для него даже названия.
      Не без трепета Андрей поднимался по парадной лестнице вслед за Элиной Дмитриевной и Бородиным. Снаружи школы почти не было видно, так, вестибюль один, напоминающий театральные входы в никуда, в темный и пыльный закулисный мир с хлябающими фанерными дверцами. Однако внутри оказалось просторное и вполне добротное помещение: что-то вроде длинного зала с паркетным полом и двумя рядами белых колонн, слева - широкие окна с низкими подоконниками, глядящие в зеленый сад, справа - высокие белые двери классных комнат со странными, какими-то хронологическими табличками: "V-VI", "VII-VIII". В дальнем конце зала на обтянутом красным постаменте возвышался гипсовый бюст, однако без пальм в кадушках, без знамен и иных обрамлений он выглядел голо, как в бане. Вообще что-то в этом помещении было не школьное, административное, исполкомовское, а что именно - сразу и не поймешь.
      Андрею хотелось заглянуть в классы, ему представлялось, что там он увидит чудеса обучающей техники, электронные пульты и видеоэкраны на каждой парте. Но Элина Дмитриевна возилась с ключом возле двери, на которой висела табличка "Учительская", а Бородин, держа свой "атташе-кейс" за спиною, смиренно ждал поодаль, у колонны. Когда дверь открылась, произошла странная заминка: Элина молча вошла, оставив дверь приоткрытой, что можно было истолковать как приглашение заходить. Андрей вопросительно взглянул на юниора, тот насупился и решительно шагнул вперед. Андрей двинулся было за ним, но Бородин, взявшись за ручку двери, вдруг оттолкнул его задом, но отчетливо прошипел:
      - Обождешь, - и, проскользнув в учительскую, плотно притворил за собою дверь.
      Постояв у двери, Андрей отошел к окну, сел на широкий подоконник. Какое-то время, хмурясь и по-разному складывая губы, он приводил свое растерянное лицо в порядок, потом с независимым видом вскинул голову и стал осматривать зал.
      Вот чего не хватало этой школе: тут и не пахло детьми. Ни одного пятна на стенах и колоннах, они лишь пожелтели, как слоновая кость, оттого, что их не перекрашивали давно. Ни единой каракули на подоконнике, который, казалось, и задуман был для того, чтобы на нем рисовать. Ни одной корявой детской стенгазеты, на стенах красовались лишь те же, что и в офисе, фотовитрины и монтажи. Тут за окном у ограды чавкнула автомобильная дверца, по плитам дорожки процокали девичьи шаги, и в зал с колоннами вошла Кареглазка.
      На ней было платье, сшитое как будто из серой холстины, в которую был задрапирован "Смоленск", единственным украшением этого платья-мешка служил карман с аппликацией в виде коричневой пчелки, фривольно расположившейся где-то чуть ли не в самом низу живота. Такая же пчелка была нашита и на сумку, представляющую собой просто нищенскую торбу - не на ремне, а на лохматой веревке. Подобный набор Андрей видел в Иришкиных каталогах, но надо признать, что все это очень подходило к сытенькому личику Кареглазки, к ее золотистым глазам и к рыжеватым волосам, которые были красиво рыжи, в них крупно перемежались темные и светлые прядки.
      - Элинка приехала? - спросила она Андрея, подходя и кивая на дверь.
      Это были первые слова дочки советника, обращенные к мальчику из Щербатова, и произнесены они были нарочито напористо и сурово: так разговаривают с подростками практикантки из пединститутов.
      Кареглазка и не подозревала, что в школьных стенах с нее слетело все закордонное очарование, и хоть бы она обвешалась с ног до головы жемчугами, здесь она была обыкновенной дылдой, такой же, как все восьмиклассницы, которые, почуяв добро за пазухой, с катастрофической быстротой начинают дуреть. И уж того менее могла Кареглазка догадываться о том, что стоит только этому сумрачному мальчику захотеть - и она окажется среди тающих сугробов Таймыра в убеждении, что именно там и есть ее настоящее место, и мужики в ватниках и натянутых на уши вязаных шапках будут окликать ее другим именем: Катька, например, или Туська, как взбредет в голову встречному, который на нее поглядит.
      - Приехала, - безразлично произнес Андрей и даже, что было лишнее, пожал плечами. - Но она занята. Там Бородин.
      - Кто-кто? - удивленно, нараспев переспросила Кареглазка. От нее веяло прохладой, вполне естественной, если учесть, что она только что вышла из машины с кондиционером, однако пушистая верхняя губа и ложбинка на груди, видневшаяся в широко отлегавшем вороте платья, куда Андрей не мог не смотреть, были уже влажны от пота. - Бородин? Что за Бородин? Из "Совэкспортфильма"?
      Андрей объяснил.
      - Боже, какая важность, - ровным голосом проговорила Кареглазка и решительно взялась за дверную ручку.
      "Эта еще нет... но скоро будет", - глядя, как легко и сильно извернулось ее тело внутри льняного мешка, подумал Андрей.
      Кареглазка, разумеется, тут же обернулась и, прищурясь, оглядела его с головы до ног. К счастью, он стоял к окну спиной, и вряд ли ей было видно, как он смутился.
      - А ты-то что выжидаешь? - спросила она. - Взятку, что ли, принес?
      Кровь отлила у Андрея от лица, ноги стали горячими и мягкими. Кто-то чужой в голове его с некоторым удивлением отметил, что от ее прямого оскорбления, оказывается, бледнеешь, в краску, оказывается, вгоняет лишь косвенный намек... но оценить всю важность этого открытия Андрей в тот момент не сумел. Он машинально посмотрел на свою канцелярскую папку, потом перевел взгляд на Кареглазку.
      - Полегче со словами, - тихо сказал он. - Здесь твоих родственников нету. Здесь ты никто и звать никак.
      Женечка перестала усмехаться.
      - Ну, если я никто, - звонко проговорила она, - то ты вообще чмо. Стой и жди.
      И, дернув плечом, она открыла дверь и вошла.
      "Надо же, какая сволочь", - растерянно подумал Андрей.
      Он не знал, что такое "чмо", но это наверняка было что-то презрительное. Хуже плевка в лицо.
      Однако оставаться в коридоре он больше не мог, иначе получалось, что он и в самом деле выжидает. И, поколебавшись, Андрей тоже вошел в учительскую.
      Там гудел кондиционер, и воздух был ледяной, как в салоне самолета. Элина Дмитриевна, накинув белую кофту на плечи (вот зачем ей нужна была шерстяная кофта), сидела за письменным столом напротив двери и вопросительно улыбалась. На широких щеках у нее даже появились ямочки, но мохнатые брови были страдальчески, как у жука, сведены, и глаза глядели настороженно. Перед нею в почтительной и в то же время развязной позе стоял Бородин-юниор, но улыбка была обращена не к нему - и уж тем более не к Андрею.
      - Женечка! - неискренне воскликнула Элина Дмитриевна и, покраснев, тяжело поднялась из-за стола с намерением выйти. - Приехала, золотко! Как я соскучилась по тебе! Целый год не виделись. Отдохнуть захотелось, на пляже поваляться, в теннис поиграть? Ну и правильно. Все посольство тебя дожидается!
      Не без труда она выбралась на свободное место и, крепко задев бедром угол стола, поморщилась от боли и еще больше зарделась.
      "Надо же, - подумал Андрей, - такая молодая - и уже еле колышется. Что ж дальше с тобой будет, бедняга?"
      Девочка и учительница обнялись, потерлись щеками, потом, не сговариваясь, одновременно отпустили друг друга, посмотрелись на расстоянии и снова обнялись, крест-накрест, словно исполняя пантомиму под названием "Андреевский флаг".
      - А как выросла, похорошела-то как! - звучным голосом промолвила Элина Дмитриевна. - Настоящая красавица стала!
      И только теперь до Андрея дошло, что Кареглазка вовсе не учится в этой школе и что расчеты видеться с нею здесь каждый день лопнули, как мыльный пузырь. "Ну и черт с ней, - мрачно подумал Андрей. - Кобыла здоровая. Другую придумаем, а эту - на Таймыр, и немедля". Но чем упрямее он себе это повторял, тем яснее ему становилось, что ни на какой Таймыр он отправлять Кареглазку не станет, потому что она позарез нужна ему здесь, и если он не добьется от нее ничего - то вообще ничего не добьется. А вот чего от нее следует добиваться - не было ясно ему самому.
      - А вы совершенно не изменились, - вновь отстранившись, с оттенком издевки в голосе сказала Кареглазка. - Все такая же юная.
      В ответ на эти слова Элина Дмитриевна собралась было заключить Женечку в свои объятия, но координации действий на сей раз не получилось, и она лишь неловко развела руками, как будто хотела сказать: "Что ж тут поделаешь?"
      Нужно было видеть, с какой умильной улыбочкой, деликатно склонив голову к плечу, наблюдал за этой сценой Бородин-юниор. Он, разумеется, не хотел навязывать свое участие в волнующей встрече, но всячески старался, чтобы его умиление было замечено: и пофыркивал, улыбаясь, и похрапывал, дрыгая ножкой, и поглядывал на Андрея, сразу ставшего нужным, как бы приглашая засвидетельствовать, что это историческое событие происходит в присутствии младшего Бородина.
      - А может быть, Женечка доучиваться приехала, - не выдержав, сказал он. - Тогда и я остаюсь.
      Но его шутливая реплика с намеком на прежнюю дружбу так и осталась без внимания: Кареглазка даже не повернулась на звук его голоса, а Элина Дмитриевна все топталась посреди учительской, не зная, как достойнее завершить церемонию встречи.