Год назад по Щербатову, если верить слухам, шатался один патолог, все ходил по дворам, по песочницам, вертелся возле детских садиков, приставал к маленьким девочкам, звал их в какой-то шалаш. Мама Люда очень боялась за Настю, гулять ее отпускала только с Батей, все лето оказалось испорченным из-за этого больного козла. Местный свихнулся, должно быть, пришлецы в Щербатове все на виду. Андрей возомнил, что поймает его, сажал Настасью вместо приманки на солнышко, а сам где-нибудь прятался и наблюдал. Настасья беззаботно играла: про патолога она слышала, но уверена была, что Батя ее защитит: Батя - самый сильный и самый грозный на свете. Вот она бы третий допуск приняла на веру безоговорочно.
      Андрей прислушался - сзади доносилось умиротворяющее бормотание мамы Люды:
      - Ну, вот так, ну, вот и ладно, дочка моя умная, разумная, а головочку теперь сюда положи...
      Андрей обернулся, взглянул в щель между креслами: кофейного человека как ветром сдуло, вон он сидит позади, у прохода, надутый, руки все в кольцах, аристократ, вождь, наверное, племенной, а мама Люда укладывала Настасью на двух свободных местах, укрывая ее коротеньким аэрофлотовским пледом. Настасья мучилась, лицо ее с прилипшей ко лбу челочкой и с зажмуренными глазами было белее наволочки. "О-ох", - простонала она неожиданно взрослым женским голосом. И Андрей поспешно отвернулся.
      Видя, что мальчик не склонен поддерживать разговор, подсадной агент угомонился. Отвалив назад спинку кресла, он достал журнал "Крокодил", надел очки (это были замечательные, наверняка дорогие очки в массивной оправе с затемненными коричневатыми стеклами) и принялся сосредоточенно и серьезно изучать карикатуры, время от времени брезгливо отстраняясь, как будто бы там изображалась интимная жизнь земноводных.
      Между тем тугая щечка ровесницы снова выступила из-за высокой , спинки кресла, гладкая, как молодой месяц, и на поручне показался снисходительный голый локоток. Сердце у Андрея вздрогнуло, как поплавок от первой поклевки: простая пробка, проткнутая куриным пером, только что стояла неподвижно на зеленой воде - и вдруг стеклянно и тоненько тюкнула. Для кого - мелочь, а для него это был знак, что _все_правильно_, что Кареглазка согласна лететь с ним до конца и что там ее уже ждут.
      Это не помешало Андрею ревниво отметить, что Кареглазка говорит на чужом языке легко, будто воду пьет, такого легкого английского Андрей еще не слыхал: скиталец из института Мориса Тереза, кичившийся своим американским произношением, выпячивал нижнюю челюсть и шамкал ртом, как будто ел горячую перловую кашу. Собственно, этот оболтус и не учил ничему, только сквернословил по-английски да пел дифирамбы "штатникам", и Андрей терпел его лишь из уважения к его бедности и бездомью, а языком занимался сам, идя первобытным путем и затверживая по десять слов в день.
      То, что мальчик в клетчатом пиджаке завистливо прислушивается разговору, Кареглазке было, несомненно, известно, и она слегка манерничала: выпячивала губы больше, чем следует, и, произнося межзубные, дразнила ярким кончиком языка. Мать нехотя отвечала ей грудным меццо, потом вдруг зашевелилась, повернулась - и Андрей даже испугался, увидев так близко ее желто-пегие глаза. В каждой человеческой физиономии зашифрована морда животного, в этой, коротконосой, щекастой и зобастой, деформированной возрастом, явственно проглядывал недружелюбный мопс. Дама холодно оглядела Андрея, потом перевела взгляд на резидента. Британец, словно этого и дожидался, с непостижимой быстротой совершил несколько телодвижений: свернул в трубочку свой "Крокодил", запихнул его за прижимную сетку, сорвал с носа очки и, резко выгнув спину и подавшись вперед, осклабил в любезной улыбке ровные лошадиные зубы. При этом кожа головы у него дернулась вместе со всеми наросшими на ней волосами. Улыбка агента осталась, однако же, без ответа. Дама лишь скользнула по нему взглядом, и лицо ее исчезло. Минуту спустя исчез и локоток. Смутившись, Андрей покосился на отца. Иван Петрович спал, свесив голову уже набок, в проход, и стюардесса, как раз проходившая мимо, бесцеремонно потеснила его бедром. Андрей снял с отца очки, сунул их ему в нагрудный карман пиджака, потом обнял его за плечи и попробовал усадить подостойнее. В конце концов это ему удалось, потому что отец, как тряпичный, согласен был принять любую позу.
      - Это ж надо так спать, - проворчал Андрей, приглаживая ему волосы и поправляя галстук.
      - Притомился Иван Петрович? - раздался за его спиной скрипучий голос.
      Это было уже чересчур. Покраснев от испуга (и отчасти от негодования), Андрей обернулся. Агент глядел на него в упор, губы его морщились в сатанинской улыбке, змеившейся пороками того мира, где, в отличие от нашего, все покупается и все продается.
      - Не бойся, юноша, - сказал беловолосый, - мы с твоим батюшкой будем работать в одном университете. В министерстве нас знакомили, но сегодня он не соизволил меня признать.
      И изящным жестом засунув два пальца в жилетный карман, беловолосый достал и протянул мальчику щегольскую визитную карточку с золотым обрезом, на которой золотыми же буквами по-английски (а на обороте по-русски) было написано, что Ростислав Ильич Дицкий является профессором, доктором наук, специалистом в области международного права, членом каких-то там коллегий, корпораций, ассоциаций, Союза журналистов и прочая, прочая... Пристыженный Андрей смотрел на эту острую, как лезвие, картонку и не знал, что с нею делать.
      - Оставь себе на память, - сказал Ростислав Ильич. - И не принимай на веру все, что там написано. Визитная карточка - это еще не документ. Не профессор, а преподаватель, не доктор, а кандидат, я бы мог объявить себя академиком, многие так и делают. Там, куда мы с тобою летим, все заказывают такие карточки, быстро и дешево, а главное - никто не допытывается, верно ли то, что ты хочешь изобразить. Просто повальная мода, и папа твой закажет, и ты, я полагаю, не устоишь. Будь я мальчишкой - не стал бы мелочиться, сделал бы себе визитную карточку императора южных морей или, скажем...
      Он пощелкал пальцами, подыскивая подходящий титул.
      - Великого Инквизитора Обозримой Вселенной, - подсказал Андрей. Он сделал это из сострадания, чтобы облегчить жизнь беззлобному человеку. Навыка разговаривать с подростками Ростислав Ильич не имел: он не то чтоб фальшивил и лебезил, но - неестественно форсировал оживление. Примерно так же вел себя выступавший в "реальном училище" детский писатель из Москвы, Андрей с трудом досидел до конца мероприятия: сил не было смотреть, как человек мучается.
      - Ого! - сказал Ростислав Ильич с одобрением и, прищурясь, поглядел Андрею в лицо. - Вот это заявка. Откуда родом?
      - Из города Щербатова, - ответил Андрей и напрягся, уловив в этом невинном вопросе хитрый подход к теме "Как же это у вас получилось?". "Вот-вот, сейчас", - думал он, чувствуя, как все поры его кожи выделяют тревожное вещество, вроде даже с острым запахом муравьиного спирта.
      - Из города Щербатова! - многозначительно повторил Ростислав Ильич. Совершаем путешествие в землю Офирскую?
      Намек Ростислава Ильича был понятен каждому грамотному щербатовцу: экскурсоводы краеведческого музея квалифицированно разъясняли всем желающим, что название их старинного города не имеет ни малейшего отношения к мракобесу, сенатору и тайному советнику князю Мих. Мих. Щербатову, типичному представителю реакционной аристократии XVIII века, автору трактата "О повреждении нравов России" и "Путешествия швецкого офицера в землю Офирскую", последовательному отрицателю равенства людей как такового. Впрочем, творения бранчливого князя были в музее представлены (титульные листы, во всяком случае), им отведен был специальный стенд. Красовался там и портрет безбородого аристократа в жидких кудельках со спесивым и вместе оскорбленным лицом, на груди его сияла звезда, вызывающая споры щербатовских мальчишек: то ли вышита, то ли приколота. В доме Тюриных имелась скверно выполненная ксерокопия статьи князя Щербатова под названием "Примерное времяисчислительное положение, во сколько бы лет, при благополучнейших обстоятельствах, могла Россия сама собою, без самовластия Петра Великого, дойти до того состояния, в каковом она ныне есть в разсуждении просвещения и славы". Эта статья считалась крамольной, и говорили о ней вполголоса. Иван Петрович не лишен был вкуса к старинным речениям и в свободное время для души занимался щербатоведением, надеясь в будущем как-нибудь написать книжку о "времяисчислительном положении". В хорошем настроении отец не упускал случая щегольнуть словечками князя Михаилы Михайловича, как будто это был его закадычный друг.
      Так что ошибка Ростислава Ильича была для иногороднего вполне простительна, а воодушевление, с которым он поспешил щегольнуть своей эрудицией перед подростком, очень к нему располагало. Нет, подумал Андрей, это не подсадной провокатор: на подвох такой человек не способен.
      Он стал разъяснять Ростиславу Ильичу его заблуждение, говоря путанно и многословно - из деликатности, разумеется, не каждому профессору понравится, когда его поправляют, но тут в разговор вмешалась Людмила Павловна, с материнской гордостью прислушивавшаяся, как ее старшенький на равных разговаривает со взрослым.
      - А вы не по-английски случайно беседуете? - вновь высунувшись между спинками кресел, спросила она. - У Андрюши очень хорошо получается, заслушаться можно.
      Ростислав Ильич обернулся и ответил в том смысле, что у них еще все впереди.
      - А, так вы тоже с нами? - жгуче заинтересовавшись, проговорила Людмила Павловна. - Вы, извините, наверное, дипломат? Из посольства?
      Андрей внутренне застонал: о господи, можно ли быть такой глупой? Знающие люди, чтоб им гореть, помимо прочих иллюзий, внушили маме Люде, что за рубежом нужно обязательно завести дружбу с каким-нибудь нашим дипломатом, он и поддержит, и растолкует, и отведет неприятности, через него можно выписать из третьей страны разные товары по низким ценам, поскольку дипломатические выписки пошлиной не облагаются. А дипломаты там, в стране назначения, только и ждут, когда прибудет Людмила Павловна Тюрина, в девичестве Минаева, им без нее так одиноко.
      Ростислав Ильич отклонил лестное для себя предположение и сообщил, что университетский преподаватель, не более того.
      Людмила Павловна так и вскинулась.
      - Ой, да это просто замечательно! - вскрикнула она и замахала ручками. - Мы тоже, мы тоже университетские! Ванюшка, Ваня! Проснись! Надо же, какое невероятное совпадение! Мой муж - математик, и у меня самой гуманитарно-техническое образование!
      Говоря так, она протянула руку и энергично потрясла отца за плечо. Однако Иван Петрович не проснулся, лишь промычал что-то невнятное. Вообще спал он тяжело и шало, свои ночные бреды Анастасия унаследовала от него.
      - Ну, зачем так жестоко будить! - укоризненно проговорил беловолосый. - Две посадки впереди, из самолета не выпускают, успеем еще наговориться. И никакого совпадения нет, я неделю назад уже знал, что со мной вылетает замена Сивцова.
      - Да, да, мы замена, математики мы! Представляете, летим совершенно вслепую, без группы, без старшего, как сироты, инструктажа с нами настоящего никто не проводил... Вы уж станьте, пожалуйста, нашим куратором! Андрюша! Мальчик мой, пересядь на мое место, золотко!
      Андрюша заметил, что на лице Ростислава Ильича проступило неудовольствие, и хотел было воспротивиться, но в это время дама с ирисами негромко произнеся что-то похожее на "невыносимо", поднялась и, рывком подхватив сумку, зашагала по проходу так целеустремленно, как будто вознамерилась сойти на ходу. Следом зашевелилась и дочка.
      - Сыночек, ты меня слышишь? - поторопила его мать.
      Андрей и Кареглазка встали одновременно и оказались лицом к лицу так близко, что он почувствовал, как пахнет кожа ее шеи. Каре-глазка раскованно взглянула Андрею в глаза, и губы ее шевельнулись в усмешке, которую можно было толковать как угодно. Потом она выбралась из кресел и, придерживая локтем свою белую мягкую сумочку на длинном ремне, пошла вслед за матерью по проходу. Такая между ними, должно быть, велась семейная игра: дочку устраивало выгодное сравнение с увядшей мамашей, а та, в свою очередь, полагала, что это сходство освежает ее самое.
      "Переодеваться пошли, - решил Андрей и успокоился. - Надевают же латы в поездах дальнего следования".
      Первый раз выезжаете? - спросил Ростислав Ильич, когда Людмила Павловна, дрожа от восторга и нетерпения, опустилась в кресло с ним рядом. - Ясно, первый. Ну, что я могу вам сказать? Будет плохо. То есть очень плохо.
      - Климат? - с надеждой спросила Людмила.
      Ее терзало подозрение, что в результате всяческих махинаций им, Тюриным, подсунули _не_ту_, не настоящую заграницу. Суровые слова Ростислава Ильича вроде бы подтверждали это подозрение, но оставалась еще надежда на то, что он имеет в виду всего лишь погоды: к плохим погодам щербатовцы были готовы.
      - Да нет, климат там приятственный, - ответил Ростислав Ильич, - я бы сказал - курортный.
      - Вот видите! - с ревнивым укором сказала Людмила. - Что же тогда?
      - Ну, не стану пугать заранее... - уклончиво проговорил Ростислав Ильич. - Увидите все на месте. Одна подробность: мясо завозят раз в месяц, и очередь надо занимать в три часа утра.
      - Этим нас не удивишь, - храбро ответила Людмила. - Мы в Щербатове мясными продуктами не избалованы. Зато, когда озера облавливают, нам рыбка перепадает. Не через магазины, конечно, а так, вы меня понимаете. Вдруг начинают вялить в каждом доме, на каждой улице. Значит, беги по своим каналам. Ну, а там, наверно, просто рыбное изобилие? -Океан есть океан.
      Лучше бы она не забегала вперед со своим океаном, но уж очень хотелось получить утвердительный ответ.
      - Изобилие - сильно сказано, - с удовольствием проговорил Ростислав Ильич. - За два года вкус рыбы я там успел позабыть.
      - А что, разве местные не ловят? - не удержавшись, спросил из-за спинки кресла Андрей. - Табу какое-нибудь?
      Ростислав Ильич посмотрел на него через плечо.
      - Будет лучше, юноша, - дружелюбно сказал он, - если ты станешь говорить не "табу", а "табу". Нет, никакого табу не имеется. Ловят местные жители, но не продают. Сами потребляют. Я как-то на пляже спросил одного рыбака, не продаст ли он мне свой улов. Так, десяток рыбешек в переднике. "Нафинг", - ответил он мне. Знаете, категорически, с пренебрежением: "Н-на-финг!" И прошел мимо.
      Эту сцену Андрей отчетливо увидел: белый пляж, зеленые волны - и свирепый рыбак в мокром переднике с ослепительной улыбкой на темном лице.
      - Ну, если за ценой не постоять... - с сомнением промолвила; Людмила.
      - Все равно не получится, - ответил Ростислав Ильич. - Продавать им невыгодно. Не знаю, как проще объяснить...
      - Да понятно! - вновь не утерпев, высунулся Андрей. - Развивающаяся страна. Инфляция. Долги. Стихийные бедствия.
      Ростислав Ильич помолчал, то ли выжидая, что Андрей скажет еще, то ли давая ему время осознать дурость уже сказанного.
      - Большой у вас мальчик, - проговорил он со странной интонацией насмешливого почтения. - И как только пустили?
      Вот это была уже настоящая поклевка. Красно-белый поплавочек дернулся два раза, распуская несерьезные круги, и вдруг его так круто повело на дно, что Андрей даже не успел покраснеть, он просто сомлел, и лоб его покрылся каплями пота. "Все-таки спросил, гад ползучий, - тоскливо подумал он, отворачиваясь к иллюминатору. - Уж если и этот спросил, то все будут спрашивать, все, все. Не убережешься".
      "Горькое разочарование..." Вкус этих слов Андрей почувствовал на языке. А он-то, чудак, надеялся, что его стыд, его тайная хворь останется там, в аэропорту, у выхода на летное поле... Не тут-то было, он везет этот свой невидимый горб с собою, в точности как улитка повсюду таскает на себе свою раковину. Но в раковине хоть убежище, а здесь наоборот, даже слова такого в человеческом языке не придумано... Неужели это навек?
      Все стало пасмурным и неуютным вокруг, не на что было смотреть, не о чем думать. Надежд на возвращение Кареглазки больше не оставалось. "Ну и черт с нею, - вяло сказал он себе. - Другую придумаем".
      Андрей осоловело поглядел в иллюминатор, там было все белым-бело, и веки его стали слипаться.
      Сквозь дремоту он все же прислушивался к голосам взрослых. Чувствовалось, что Ростислав Ильич утомился от расспросов: голос его стал металлическим, интонации - раздражительными и даже агрессивными.
      - А я вам говорю: в убыточное дело вы ввязались, и ничего, кроме потерь, оно вам не принесет. В профессиональном плане вы, Иван Петрович, отброшены на годы назад, по возвращении вам придется все начинать, как молодому, а заработать на всю жизнь вам все равно не удастся. Просидите вы свои три-четыре года, жить будете впроголодь, на всем экономя... Сколько вам лет, коллега?
      - Сорок пять, - глухо ответил Иван Петрович.
      - Вот такие дела, - заключил Ростислав. - В пятьдесят вы останетесь камер-юнкером. Порча жизни, одна только порча. И дети ваши тоже будут испорчены, всю свою дальнейшую жизнь они будут маяться, никакая внутрисоюзная работа, никакие совденьки их уже не порадуют. "Вкушая вкусих..."
      - А вы-то как? - после долгой паузы осторожно спросила мама Люда.
      - Ну, во-первых, детей у меня, хорошо ли, плохо ли, нет, - голос Ростислава Ильича приобрел мужественный и даже горделивый оттенок, супруга моя Катерина Михайловна не желает, как она выражается, плодить ублюдков...
      - Молодая? - со странной полуутвердительной интонацией произнесла мама Люда.
      - Да, в значительной степени, - неохотно признал Ростислав Ильич и резко переключился на другой разговор. - А кстати, друзья дорогие, знаете ли вы, чье неудовольствие вызвали? Я имею в виду хорошо одетую даму, сидевшую впереди нас.
      - Это которая с дочкой? - без всякой необходимости уточнила мама Люда, и Андрей, прислушиваясь, подался вперед.
      - Именно, с дочкой-красавицей, - подтвердил Ростислав Ильич, - с очаровательной Женечкой, на которую ваш юноша глаз положил. Наступила тишина, мама Люда то ли зашуршала чем-то таким, то ли предостерегающе зашипела. Ростислав Ильич обернулся и весело взглянул на Андрея. Мальчик поспешно откинулся к спинке кресла, но было уже поздно... Ему хотелось вцепиться ногтями в свои собственные щеки и содрать с себя подлую румяную кожу: как его мучила, как мешала ему жить эта мерзкая привычка краснеть! Предатель, подлый предатель, подкрался, застал врасплох, плеснул кислотой - и доволен, смеется, морщит от смеха свой бледный конопатый нос... а он не в состоянии _просто_посмотреть_ему_в_глаза_... О, как хотел бы Андрей иметь смуглое, нет - матово-смуглое лицо, неподвижное, как маска, выдающее чувства лишь мертвенной бледностью, которая пугает окружающих, но уж никак! не смешит! Только бы отучиться краснеть, только бы отучиться краснеть Как можно управлять всем ходом событий, если не умеешь управлять своим собственным лицом?
      - Так вот, - юмористически понизив голос, продолжал Ростислав Ильич, - это сама Надежда Федоровна, наша советница... в смысле - супруга советника Букреева Виктора Марковича. Бывшая стюардесса.
      - Красивая женщина, - сказала мама Люда, подумав.
      - Это верно, - согласился Ростислав Ильич. - Красивая, богатая, всесильная и свободная.
      - А чем мы ей помешали? - спросила мама Люда.
      - Шут ее знает, - отозвался Ростислав Ильич каким-то удаляющимся голосом. - Прошу прощения, я немного подремлю. И вам настоятельно рекомендую...
      ...Последний час пути был самый тяжкий. Казалось, самолет так и будет гудеть всю жизнь, вытянувшись длинной очкастой кишкой от горизонта до горизонта. В иллюминатор смотреть было невозможно: внизу тянулась ровная, белая, как заснеженная тундра, пелена облаков, а над нею в ярко-синем небе космически пылало жгучее солнце.
      - Господи, - тоскливо проговорила Людмила. - И правду сказать, куда летим? Даль несусветная...
      - Да, Таймыр будет ближе, - пошутил Иван Петрович. Он шутил редко, и всегда его шутки требовали комментариев.
      - При чем тут Таймыр, тюря? - рассердилась Людмила.
      - Туда тоже на заработки ездят, - серьезно объяснил он.
      Вдруг все иноземные пассажиры оживились, стали радостно кричать, смеяться, полезли к иллюминаторам. Андрей очнулся от унылого оцепенения, взглянул в окошко. Самолет лениво и плавно двигался над мутно-голубой водой, сквозь которую виднелись разноцветные донные плитки. Так это ж не вода, сообразил Андрей, это воздух такой. И не плитки, конечно: огороды просвечивают и поля. Высокие кучевые облака сидели в воздушной мути грузно, как плавучие сугробы. Все яснее проступали серо-голубые и розовые участки земли, они перемежались ржавой зеленью. Целая страна, которой полчаса назад еще не было на свете, возникла из ничего, из полупрозрачного воздуха, словно бы выдумываемая на лету, вся в неясных еще пятнах и контурах: вот дорога бежит, длинная, узкая, красновато-лиловая, а куда бежит, что связывает - ей самой пока неизвестно.
      И тут между низко стоящими и как бы подтаивающими облаками проплыл город - высокий, уступчатый, серокаменный и в то же время прозрачный, словно мираж: этакий Щербатов, украшенный флагами, вознесенный в небеса и колышущийся в мутном мареве. Проплыл - и исчез под крылом, а когда самолет накренился - ничего, кроме бледных полей, уже не было видно.
      Андрей еще пытался сообразить, привиделось ему это или не привиделось, как вдруг между спинками кресел показалось лицо Ростислава Ильича - розовое, белобровое, улыбающееся.
      - Видал? - спросил он Андрея, сам радуясь, как мальчишка. - Столица земли Офирской.
      Нет, на него невозможно было долго сердиться.
      - Где столица, где? - спохватилась Людмила Павловна, но тут как раз вспыхнуло световое табло, все послушно пристегнулись к сиденьям, и старый авиалайнер, громыхая, как пустой комод, из которого выдергивают ящики, пошел на снижение.
      5
      Со страхом и радостью спускались Тюрины по трапу, они жмурились от налитой солнцем небесной синевы и жадно вдыхали горячий, пахнущий больничными бинтами воздух. Горизонт на краю темного щербатого бетона колыхался, вместе с ним зыбились и низкорослые мохноногие пальмы с поседелыми на концах жесткими веерами листьев.
      - Ух ты, - сказал Андрей. - Ну и теплынь.
      Все поплыло у него в голове... А может быть, это вовсе не он ступает сейчас по горячей земле, это совсем другой парень, а тот, из Щербатова, ради которого все и было затеяно, так и остался в той рубчатой кишке, опоясавшей земной шар. А может быть, та кишка вспыхнула, как цирковой обруч, - и теперь, обожженные и слепые, они бредут по горелой земле. Красно глазам, горячо щекам, а все остальное им только мнится.
      Иван Петрович, с рюкзаком за плечами и с хозяйственными сумками в обеих руках, потопал ногами по бетонной чужеземной плите и пробормотал:
      - Прилетели, провалиться мне на этом месте!
      Отец единственный из всех оставался при чиновном параде, в ужасающе теплом костюме. Андрей избавился наконец от тесного пиджака и был в розовой рубашке с закатанными рукавами. Настасью одели в горошковое зеленое платье с оборочками, и мама убрала подальше свое бордовое пальто, переоделась по-курортному и была сейчас в голубом крепдешиновом платье какого-то опереточного покроя, с легкомысленным подолом и лихим декольте.
      За пальмами густо, темно и в то же время молочно синел океан. Оттуда тянуло прохладой, но прохладой не нашенской, а размазанной по поверхности жары, растекшейся, как по краюхе черствого хлеба тонким слоем растекается мед.
      Господи, хорошо-то как... - прошептала Людмила и потянулась поцеловать мужа в щеку Он этого не заметил, повернулся неловко, и поцелуй пришелся в рюкзак.
      - Все-таки в больницу меня привезли, - обхватив маму Люду за шею и сумрачно глядя на брата поверх маминого плеча, сонным голосом сказала Настя.
      Вереница пассажиров тянулась к зданию аэропорта. Здание это, черно-серое, словно слепленное из горячего шлака, тоже как бы излучало невидимый, но ощущаемый на расстоянии жар. У его подножия шевелилась пестрая полоска встречающих.
      Мадам Букреева с Кареглазкой стремительно прошли мимо Тюриных, не глядя по сторонам, двигаясь как по облицованному гладким мрамором туннелю. Они были облачены в белые марлевые хламиды, развевавшиеся на ветру, лица их были наполовину закрыты круглыми радужными противосолнечными очками, их сандалии звонко щелкали по одинаковым розовым пяткам. На сей раз Кареглазка даже бровью не повела в сторону мальчика из Щербатова, а ведь это он ее выдумал, дал ей имя и привез с собой в Офир, мог бы поматросить и бросить на полдороге. Ростислав Ильич тоже умчался вперед, привставая на цыпочки и преувеличенно радостно помахивая кому-то рукой.
      Далеко же остался старый добрый Щербатов... Андрей любил свой родной город и никому не дал бы его в обиду, но про себя подумывал иногда, что родители могли бы подобрать себе место для обитания и получше, поближе к центру мировых событий. Не сейчас, разумеется, когда они утратили азарт, а в молодости, когда им открывались все на свете пути. Как-то не так они распорядились отпущенными им годами, поленились, успокоились - и осели в Щербатове. Дядя Сережа, хоть и нанаец, а не усидел в своих Ченцах, и "тетю Монашу" поиски лучшей доли занесли в город Новороссийск. Мама Люда еще иногда тосковала по несостоявшейся жизни, если бы не эта тоска разве решилась бы она разыгрывать выездной вариант? А вот отец - он совсем не тяготился ни бедностью, ни неустроем: обсыпанный перхотью темно-синий пиджак с рукавами и лацканами, вечно седыми от мела, и серые брюки "из другой оперы" его вполне устраивали, и за кафельной плитой на кухне ему было уютно, и Щербатов ему был по плечу. У отца имелась собственная историко-географическая концепция, и он охотно своим гостям ее излагал. Когда в эпоху великого переселения народов человеческие орды шли из Азии на запад, самые несерьезные элементы, верхогляды, авантюристы и искатели легких побед, уходили все дальше вперед, не сиделось им на месте - и все тут. Вон куда умахали лангобарды, к Атлантике, и вестготы, и даже остготы не успокоились, пока не вышли к морским берегам. А наши кривичи не пожелали сделать еще три шага - да так и осели среди своих мелколесных болот. То ли руководство оказалось философски настроенное, то ли порешила так сама народная масса: "Да ну, да куда, да не все ли равно, где жить?" Могли бы и мы купать своих саврасок в Бискайском заливе. Но тогда бы это были не мы.
      Внутри аэропорт оказался пустынный и как будто недостроенный, с неоштукатуренной кладкой стен, с голыми бетонными колоннами, сохранившими отпечатки опалубки, с обнаженными перекрытиями крыши. Под потолком, свешиваясь на длинных штангах, медленно крутились десятки огромных вентиляторов, похожих на самолетные пропеллеры, однако толку от них было мало. Воздух был густ и тяжел, как цементный раствор. его нужно было не вдыхать, а захлебывать.
      Иван Петрович присел за каменный столик, поправил очки, потом снял их, протер, снова надел, вытер платком лоснящееся от пота лицо.
      На столе были рассыпаны пустые бланки, нужно было их заполнять.
      - Иди помоги папе, - сказала сыну Людмила, - а я буду караулить багаж.
      Сквозь пролом в стене, прикрытый брезентовой попоной, в зал просовывался багажный транспортер, вдоль него, нетерпеливо приплясывая, выстроились женщины и дети - в то время как отцы семейств заполняли бумажки. Мадам советница и Кареглазка, обе с отчужденными и даже вроде бы оскорбленными лицами, стояли в стороне, к багажу и к анкетам они не проявляли интереса, всеми их делами занимался шустрый молодой человек в белой рубашечке с короткими рукавами при широком расписном галстуке. Вряд ли это был сам Букреев, слишком молод для такой взрослой дочки, да и поглядывал он на советницу подобострастно.
      Андрей подошел к отцу, сел с ним рядом. От волнения Иван Петрович плохо понимал, что требуют бланки, и вид у этих бумажек был непривычный: черные жирные линии, белые и заштрихованные клеточки, каждую букву следовало писать в печатном виде в отдельной клетке, так во всяком случае делали окружающие.
      - Черт его знает, - беспомощно сказал Иван Петрович, - какой-то кроссворд.
      Вдвоем с Андреем он испортил несколько бланков, набрали новых. Это было позорно, мальчик украдкой оглядывался, не видит ли кто. Но все были заняты своими делами. Ростислав уже справился с этой работой и, изящно облокотясь о барьер, беседовал с солдатами, караулившими выход в город. Солдаты в оплетенных касках, увешанные оружием, фляжками и подсумками и потому имевшие устрашающий, совершенно мезозойский вид, дружелюбно скалили зубы, и аккуратные таможенники в кремового цвета мундирчиках прислушивались к разговору и улыбались эклерными улыбками. Андрей с укором посмотрел на отца и отвернулся.
      Дальнюю стену огромного зала украшала символическая карта мира. Контуры континентов, весьма приблизительные, сделаны были то ли из гнутых медных труб, то ли из толстой проволоки, прикрепленной кронштейнами к шершавой поверхности. Что-то в этой карте было пугающе _не_такое_, смещенное, вызывавшее смутную мысль: "А туда ли мы прилетели?", но разобраться в этом как следует Андрею не удалось: зарокотал транспортер; мама Люда окликнула мальчика, надо было подхватывать чемоданы и оттаскивать их в сторону, иначе под попоной возникал затор.
      Шалея от жаркого стука крови в ушах, чувствуя, как по спине и животу под рубахой текут струи пота, Андрей работал, как каторжник, мама Люда тоже надрывалась, таская чемоданы к колонне, возле которой, осоловело опустив голову в белой панамке, сидела на каменной скамеечке горошковая Анастасия.
      - Что ж нас не встречает никто? - прохрипела мама Люда, поверну к сыну взмокшее, покрытое красными пятнами, как будто воспаленное лицо.
      - Встретят, не волнуйся, - пробормотал Андрей. Обернувшись, он увидел, что отец судорожно листает карманный словарь, это было совсем уж плохо. Вообще способность отца читать лекции на иностранном языке представлялась Андрею не такой у бесспорной. Отец и по-русски говорил странно, путая противоположные по смыслу слова: "Что-то стало светлее, Милочка", - имея в виду что смеркается, или совсем уж несусветное: "Ну, наглотался кипятку?" в смысле "надышался холодного воздуха". Про себя Андрей определял этот дефект как "математический": нужен ведь особый склад ум чтобы отрицательное число считать такой же реальностью, как и положительное. Этой же странной особенностью отличалась и Анастасия оповещавшая родителей с утра: "Я уже засыпаю!" - вместо "проснулась", с полем Брока у них у обоих явный был непорядок.