- Ты нарочно? Или все-таки умственно отсталый?
      - Не вижу причины стесняться, что я из Союза, - ответил ей Андрей. Ты в Новую Зеландию, а мне - домой.
      Но Кареглазка его уже не слушала. Раздувая ноздри (в точности как советник), она глядела куда-то поверх его плеча, и глаза ее мстительно щурились. Андрей обернулся: белая "королла" Виктора Марковича как ни в чем не бывало стояла возле офисных ворот.
      - Ах, так! - свирепо сказала Кареглазка. - Ну, он у меня сейчас получит.
      - Ладно, я пошел, - буркнул Андрей. - Отсюда тебя уже не украдут.
      - Ну, нет! - взвилась Кареглазка. - Пусть знают, что я притащилась пешком.
      - А я-то тут при чем? - удивился Андрей.
      - Ты - вещественное доказательство.
      Калитка распахнулась прежде, чем Женечка успела коснуться черной кнопки, и дети ступили на желто-красную дорожку, толсто пропитанную дождевой водой. На фоне темно-синей уплывающей тучи, в цветах и сверкающих каплях дождя дом Кареглазки казался прекрасным, словно дворец принцессы Шиповничек... и в то же время было в нем что-то отчаянное, что-то от заваленного свежими венками могильного холма. Так казалось сейчас Андрею, потому что Кареглазка для него навсегда умерла...
      Когда приблизились к зеркальному окну, за которым, изумленно глядя них, сидел тот самый переводчик с почти бесцветными усами под розовым накладным носом, Андрей замедлил шаги.
      - Все, дальше не пойду.
      - Ай, перестань кобениться! - с досадой проговорила Кареглазка и, схватив его за руку, втащила в приемную. - Ты мне нужен.
      Во внутренних коридорах офиса стены были отделаны темным деревом, тихо гудели кондиционеры. Наверх вела деревянная лестница с резными перилами и скользкими ступенями.
      - Иди на цыпочках, - шепотом сказала Кареглазка. - Вообще-то мы приемную не ходим, но я хочу застать их врасплох. Чем они там без меня занимаются? Склоку, наверно, опять развели. Катька давно уехала, а им неймется.
      Она остановилась, поглядела Андрею в лицо и сварливо добавила:
      - Да брось ты прикидываться. Все в колонии знают.
      Лестница привела их в просторный зал устланный мягким фиолетовым паласом. Если бы не этот палас, можно было подумать, что Кареглазка завела его в какое-то складское помещение: в центре зала в три яруса громоздились большие картонные ящики, по полу были разбросаны обрывки желтых упаковочных лент и фигурные прокладки.
      - Ха-ха! Гонконг пришел! - радостно воскликнула Женечка. - А я тебе что говорила?
      Действительно, все ящики и коробки были покрыты крупными сини надписями: "Хонг-Конг-Монхэйм".
      - Дженни? - послышался издалека голос советницы. - Кто это с тобой?
      Все еще держа Андрея за руку, Женечка обошла картонную баррикаду.
      - Ах, вот они где! - сказала она злорадно. - Без меня делить начали! А я отстающего привела.
      Советница в широком балахоне с зелеными попугаями на розовом фоне похожая на королеву-мачеху, сидела за журнальным столиком, на котором, в футлярах и без, были разложены подвески, цепочки, кольца и броши, все усыпанные мелкими красными каменьями. Рядом и в то же время на некотором отдалении расположились две дамы: пожилая Ляля, неотрывно и завороженно, как первобытный человек на костер, глядевшая на кровавые сокровища, и Элина Дмитриевна, которая, увидев Андрея, зарделась, словно девочка, в своем всегдашнем белом вицмундире с рюшами и оборочками, и видно было, что у нее покраснели даже шея и грудь.
      "Влюбилась она в меня, что ли? - в замешательстве подумал Андрей.
      - Зачем ты лишнее говоришь? - вполголоса сказал он Кареглазке. Какой я отстающий?
      - А кто же ты? - лукаво спросила Женечка. - Кто же ты, если Элина Дмитриевна с тобой дополнительно занимается? В отпуск, бедная, не едет, и все из-за тебя. Вот - Гонконга дождалась. Может, теперь...
      Андрей побледнел. Да, это была подлость, первый раз в жизни его так предавали. "Мастеровитый..." И никаких оснований сомневаться в словах
      Кареглазки у него не было. Лицо Элины залилось свекольным румянцем, таким густым, что даже глаза ее сделались белыми. Удовлетворившись содеянным, Женечка сменила тему.
      - А почему за мной никто не приехал? - капризно спросила она. - Я что, должна ходить по городу пешком? Под дождем да еще в таком непотребном виде? Если бы не Андрей, меня бы два раза уже изнасиловали.
      - Ну-ну, расшалилась, - проговорила Надежда Федоровна, она повернула к Андрею свое туго накаченное загорелое лицо со светлыми мохнатыми бровями и посмотрела на него зорким медицинским взглядом - в точности как доктор Слава.
      В это время заскрипели ступени, и на винтовой лестнице, ведущей на третий этаж, появился советник. Он был в желтом махровом халате, с мокрыми прилизанными волосами и совершенно не похож на себя. Только когда он заговорил, Андрей его узнал.
      - А, ты уже здесь, - сказал советник дочке. - Прости, мумзик, не смог: задержался со всей этой дрянью в таможне. Хотел послать за тобой дежурную машину.
      - Долго хотел, - ответила ему Кареглазка. - Я сама пришла.
      - Ты, кажется, делаешь мне выговор? - спросил Букреев.
      - Нет, я выношу тебе благодарность.
      Тут советник заметил Андрея, и ноздри его зашевелились.
      - Позвольте, - сказал он тонким голосом, - а этот парень как здесь оказался?
      - Он меня проводил, - ответила Кареглазка.
      - Это хорошо, - помедлив, обронил советник и повернулся с намерением уйти наверх.
      Ноги у него были голые и босые, что-то барское и в то же время низменное придавала его фигуре эта деталь. Когда Андрей сообразил, что советник вышел к людям босой, он вдруг страшно смутился и с отчаянием почувствовал, как горячая кровь медленно и неотвратимо начинает стучаться в его щеки, глаза и уши, как будто это он оказался в исподнем перед посторонними, неприязненно глядящими людьми.
      - Папончик, отвези его домой, - требовательным тоном балованой дочки сказала Кареглазка.
      Советник остановился на полпути. По тому, как медленно он повернул голову, видно было, что просьба Женечки ему неприятна. Но отказать любимому "мумзику" он, должно быть, не мог.
      - Внизу дежурная машина, -сказал советник, глядя через плечо. "Ж" и "Ш" он произносил как "Ф", выставляя нижнюю губу ложечкой, как это делают дети. - Пусть скажет Ляле и едет.
      И, шлепая босыми ногами, он удалился.
      - Нечего их приваживать, - сказала мадам Букреева. - Дай ему что-нибудь - и пускай идет пешком. Дождь уже кончился.
      - Мамончик, ты гений! - облегченно проговорила Кареглазка и, наклонившись над одной из коробок, достала из нее что-то похожее на ярко начищенный медный, с большими колесами самовар. - Вот сувенир от фирмы. Бери, пока я добрая!
      Она протянула эту странную вещь Андрею, он отступил на шаг и спрятал за спину руки.
      - Не надо, не хочу, некогда! - умоляюще пробормотал он.
      Вся беда в том, что, когда он краснел, он терял способность к осмысленному сопротивлению: или уж "не надо", или "не хочу", а "некогда" обесценивало и то, и другое. Так отец сопротивлялся выездному варианту. И Женечка Букреева будто об этом знала.
      - Да ты посмотри, что за прелесть! - сказала Кареглазо, уговаривая его, точно ребенка.
      Она присела на корточки и поставила прелесть на пол. Это был паровоз с двумя трубами и несоразмерно большою, с хороший будильник величиной, желтой стеклянной фарой. Все в этой игрушке, и тендер, и колеса, и шатуны-кривошипы, и медные трубы, было сделано из добротного металла и добротно прилажено. А на том месте, где полагалось находиться кабине, установлена была четырехгранная бутыль того же желтого стекла с широкой медной пробкой.
      - Ну, смотри же сюда! - глядя на Андрея снизу вверх и сердито смеясь, говорила Кареглазка.
      - Бесстыдница, встань с колен! - быстро сказала ей мать. - Сколько надо повторять, чтоб не забывалась?
      Вот откуда шел новозеландский фирмач, вот чьи неутоленные желания угнездились в Кареглазке, как в румяном яблочке поселяется приползший извне червячок, для фирмача мадам советница ревниво берегла те сокровища, которые Кареглазка сейчас с наивным бесстыдством выставила напоказ. До этого соображения Андрей, естественно, не дорос, он только уловил в голосе Надежды Федоровны дикую, биологическую ревность, - и спину ему окатило мурашками такого же животного страха.
      - Я кому говорю? - Надежда Федоровна повысила голос.
      Но Кареглазка ее не слушала.
      - Ну, пожалуйста! - упрашивала она Андрея. - Смотри сюда!
      И Андрей сдался. Он присел рядом с Женечкой, покатал паровоз по полу. Шатуны и кривошипы исправно двигались.
      - А теперь подними бутылку! - радостно сказала Кареглазка.
      Андрей приподнял штоф - послышалась тихая музыка, меланхолично вызванившая: "Гим-на-зист-ки румяные, от мороза чуть пьяные, грациозно сбивают рыхлый снег с каблучка".
      - Ну, что? - заглядывая Андрею в лицо, спросила Кареглазка. - Правда, прелесть? Нравится тебе? Скажи, нравится?
      Игрушка была нелепая, громоздкая, но поди скажи что человеку, который так тебя уламывает. Получится, что претендуешь на что-то иное.
      - Очень модная штучка, - обиженным голосом поставленного в угол ребенка проговорила издалека Элина Дмитриевна. - У нас дома уже есть такая, только в виде автомобиля. И играет другое. Как же это...
      И, мучительно похрустев пальцами, Элина Дмитриевна фальшиво и жалобно запела:
      - "Слушай, Ленинград, я тебе пою..."
      Это было уже слишком. Все окна оскалились на Андрея и заржали, хватая железные решетки золотыми от солнца зубами...
      И, бормоча несуразицу, Андрей схватил паровоз, поднялся и побежал по лестнице вниз.
      20
      Вот уж кто порадовался подарку Женечки Букреевой, так это мама Люда. Натура у нее была сорочья, и она питала пристрастие к блестящим, ярко начищенным металлическим вещам. То и дело она подходила к паровозику, установленному на единственной свободной поверхности в номере - на холодильник "Смоленск", и, склоняя голову то к правому, то к левому плечу, умиленно любовалась игрушкой.
      - Какая красота! - тихо приговаривала она. - Нет, как сделано, подумать только! Какая красота!
      Андрей угрюмо на нее косился. Он, разумеется, не мог рассказать маме Люде обо всех обстоятельствах, при которых ему навязан был паровозик, и потому приходилось терпеть. Мама Люда настойчиво и пристрастно расспрашивала его о том, где был вручен ему этот ценный подарок, какими словами сопровождалось вручение, кто при этом присутствовал и даже какие были у свидетелей выражения лиц. Волнующий рассказ о паровозике она готова была слушать бесконечно и очень огорчалась, что Андрей так неохотно рассказывает.
      - Какой ты у меня бурчей! - жалобно говорила она. - Пару слов клещами не вытащить...
      Выводы из происшедшего мама Люда сделала решительные и для Андрея совершенно неожиданные: если так - не нужно больше прятаться от Тамары, зачем обижать человека, который сделал нам столько добра?
      - Нет за нами никакого следа, - внушала она отцу, - иначе советница вовек бы такого не допустила. Звягин пикнуть теперь не посмеет, поверь, я людей знаю. Что такого мы сделали? Никого не обманываем, никаких правил не переступаем, работаем на совесть - и на тяготы не жалуемся. Мы - честные, порядочные люди, страна оказала нам доверие, и аппарат тоже должен нам доверять. Не может быть у нас с тобой порочащих связей! Погоди, я еще пойду к Букрееву и скажу ему: "До каких пор Звягин будет клеветать на хорошую бабу, кто ему дал право отпугивать от нее людей? Она такая же советская гражданка, как и мы все!"
      - Храбрая ты зайчиха, - с сомнением говорил ей Иван Петрович, - а смысл какой? Какая цель?
      - Пускай хоть разрешат ей приходить на кинофильмы в офис, это для начала. Потом мальчишечку в школу пристроит. Она, Ванюшка, в долгу не останется.
      Намерения эти были прекрасны, но нужно было еще, чтобы о них узнала Тамара, а Тамара перестала заходить в "Эльдорадо" и, видимо, махнула на Тюриных рукой.
      Город, однако, был невелик, и однажды вечером, возвращаясь после фильма из офиса, Тюрины повстречали "субару". Первым ее заметил Андрей и если не обрадовался, то, во всяком случае, почувствовал облегчение: постыдные прятки его тоже тяготили.
      - Вот твоя, - нарочно грубо сказал он матери, - лягушонка в коробчонке...
      - Где, где? - мама Люда завертела головой.
      Пока она оглядывалась, Тамара проехала в двух шагах от нее, глядя прямо перед собой со скорбной улыбкой. Мама Люда запрыгала и замахала руками. "Субару", горбясь, доползла до угла, притормозила, помедлила, словно оглядываясь, - и вдруг, вспыхнув, как от счастья, яркими белыми огнями, дала задний ход.
      - Где же ты пропадала, голубушка? - спросила мама Люда после первых объятий, поцелуев и слез.
      Тамара с упреком посмотрела на мать и ничего не ответила. Она крепко, по-мужски тряхнула руку Андрея и наклонилась к Насте.
      - Кто тебя так разукрасил, золотая моя? - спросила она.
      - Мама, - ответила Настя. - Меня мурашки покусали, а мама замазала.
      - Мурашки? Где же ты на них набрела?
      - А в садике, где мы от вас прятались. Мама Люда застрекотала:
      - Не слушай ты ее, Тамарочка, не слушай! Болтает невесть что, дуреха нелепая!
      - А почему ж вы от меня прятались? - не слушая ее, спросила Тамара Настю. - Разве я такая страшная?
      - Нет, вы не страшная, вы хорошая, - простодушно отвечала Настя. -Только Звягин не разрешает с вами водиться. Говорит, у вас плохой репутет.
      - Репутет? - смеясь и плача, проговорила Тамара.
      - Да глупости она говорит! - Мама Люда так и плясала вокруг Тамары. В садик мы гулять ходили, нельзя же все время сидеть в номере.
      - Я все понимаю, Люсенька, - со вздохом сказала Тамара и поднялась. Все понимаю. А девочку надо на пляж вывозить. Окунется пару раз в соленую водичку - и все ее болячки пройдут, лучше всякой зеленки. Вы ж на "Сэнди-бич" еще ни разу не были?
      -Да какое там! -жалобно сказала мама Люда. - Возле самого моря живем, а только глазами его и едим, это море.
      - Я могла бы вас каждое воскресенье туда возить, это двадцать километров от города. Ваши там бывают, но на культурном участке, где шезлонги и зонтики. А мы выберем дикое место, шашлыки будем жарить, хотите?
      - Ой, мамочка, мама! - Настя запрыгала, заплескала руками. - Ну, пожалуйста!
      Иван Петрович отнесся к этой идее с большим сомнением:
      - Авантюристка ты, Мила! Ну, подумай сама: мне же у Звягина нужно отпрашиваться - или у самого Букреева. А они спросят, на каком транспорте мы туда собираемся.
      - А если не отпрашиваться?
      - Ну и вышлют в двадцать четыре часа.
      - Ты же сам говорил, что за пустяки не высылают.
      - А это не пустяки. Милочка. Это нарушение режима.
      Настасья слушала этот разговор, сидя на родительской постели и переводя сосредоточенный взгляд с отца на мать и обратно. В номере стояла влажная духота, лицо девочки, отекшее и болезненно лоснящееся, казалось старообразным и вызывало тревожное представление об иконах и церковных свечах.
      - Неправда это все, - вдруг тихо, но очень убежденно сказала она.
      - Что неправда, дочка моя? - повернулась к ней мама Люда.
      - И не дочка я тебе, и не Дюймовочка, - отвечала Настасья. - Я Бельмовочка, вот кто я. И Дерьмовочка, я знаю.
      - Слушай, мать, - вмешался Андрей, - она сейчас непечатно выражаться начнет.
      - И начну! - сказала Настасья.
      И начала. Право, жутко было слушать, как иконописный ребенок изрыгает богохульства и мерзости, которые в семье Тюриных не произносились никем и никогда: общение с Иришкой Аникановой принесло обильные плоды. Ужас и оцепенение родителей, видимо, напугали девочку, потому что она вдруг умолкла, уткнулась в колени матери и безутешно зарыдала. Успокаивать ее пришлось почти до утра...
      И вопрос о выезде на море был решен.
      В первое же воскресенье в семь часов утра выехали. "Субару" могла вместить хоть десять человек. В кабине рядом с Тамарой ехали мама Люда и Настя, сзади, под тентом, на мягких, пускай драных диванчиках сидели мужчины: Иван Петрович, Андрей и Руди.
      Дорога на "Санд-бич" была хорошая, асфальтированная, под эвкалиптами, среди цветущих олеандров. Синь морской воды весело проглядывала за деревьями, то был еще не океан, а узкий пролив между материком и островами. Но вот распахнулась оливковая в белых шапках валов пустыня открытого океана, и даже небо над ним было не голубое, а светло-зеленое.
      Свернули с шоссе, поставили машину в тени под кустами, чтоб не перегрелась для обратной дороги. Выгрузили мангал, связку шампуров, бидон с замаринованным мясом, мешок легкого и звонкого древесного угля. Еще в неисчерпаемой "субару" оказались складные стулья и складной же алюминиевый стол, все старенькое, пользованное, но добротное.
      - Раньше мы с Жорой каждую неделю сюда приезжали, - сказала Тамара. И Линдочку брали с ее молодежной компанией. На трех машинах, с кассетчиком...
      Тамара говорила по-русски очень чисто, но некоторые слова, усвоенные ею уже на чужбине, никак ей не давались. Кассетный магнитофон она называла "кассет", а когда ее поправили - стала говорить "кассетчик". Слово "кассетник" она почему-то произнести не могла.
      Пока взрослые разбивали лагерь, Андрей повел Настю к воде. Руди двинулся было за ними, но передумал и с неестественным азартом принялся гонять по песку Настин мяч.
      "Ну и черт с тобой" - подумал Андрей, оглянувшись.
      Он посадил сестренку на плечи и осторожно, бочком к прибою, стал заходить в воду. Когда ему было по под мышки и худые Настины ноги уже бултыхались в воде, океанские валы вдруг перестали быть опасны, они гремели за спиной, ближе к берегу, а здесь колыхалось корыто тихо и ласково вогнутой воды, но зато песок под ногами стал вкрадчиво жидким и поплыл в разные стороны. Встревожившись, Андрей развернулся спиной к океану, но тут меж лопаток ему звонко ударила волна, Настю подшлепнуло так, что она чуть не перелетела через его голову, а вода, внезапно поднявшись, оказалась у Андрея выше бровей. И в это время все вокруг отхлынуло, мощно потянуло прочь от берега, и Андрей, отфыркавшись и с удивлением обнаружив себя стоящим всего лишь по пояс в воде, почувствовал, что он то ли пятится, то ли падает навзничь - с Настасьей на загорбке. В голове у него пронеслась мысль, что если это случится, то Настасья разожмет руки, и ее унесет в открытый океан. Преодолевая сопротивление воды, Андрей наклонился вперед. Тут новый вал подтолкнул его в спину, и он, с трудом переступая ногами в плывущем навстречу донном песке, пошел по грудь в кипящей белой пене.
      Все это продолжалось не более чем полминуты, и Настя, не успевшая даже понять, какой опасности они подвергались, облегченно засмеялась: она впервые в жизни окунулась в соленую воду. Тут Андрей услышал отдаленный крик:
      - А-аа-а!
      Руди, носившийся по пустынному пляжу с красно-желтым мячом, сейчас оставил свое занятие и бежал к ним издалека, бодая воздух головой и яростно двигая локтями, как будто пытался разорвать опутавшие его силки. Судя по его раскрытому рту, кричал именно он, хотя этот вопль не принадлежал никому, он просто плыл над пляжем, как газовый оранжевый платок.
      Взрослые тоже бросили свою возню с мангалом, они стояли у полосы голубой жесткой травы и смотрели на Андрея и Настасью.
      - С ума сходил, да? - запыхавшись, Руди подбежал к Андрею и крепко схватил его за локоть своей шершавой, как наждак, перепачканной в песке рукой. - Смотри туда! Быстрее смотри, видишь?
      Андрей, спустив Настасью с плеч, обернулся к океану. Вначале он ничего не увидел, кроме взлетающей белой пены и стеклянной толщи пропитанной солнечным светом зеленой воды. Блеск и плеск, ничего больше. Но потом, проморгавшись, вдалеке, за пенистыми валами, где покачивалась спокойная вода, он увидел толстый темный предмет, косо торчавший из воды, как рубка атомной подводной лодки. Меньше всего это походило на рыбий плавник в нашем понимании слова, но это был рыбий плавник, он двигался живо и туго, и вода, отколыхиваясь, то и дело открывала скат темной блестящей спины. Рыбина сделала круг и вновь со стремительной быстротой проплыла вдоль берега, совсем невдалеке, за грядой прибоя. Потом плавник исчез под водой, вновь появился, опять исчез, и так, ныряя, стал удаляться, пока не пропал среди волн.
      - Видел, да? Видел? - настойчиво повторял Руди.
      - Ну, и что? - неуверенно проговорил Андрей, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота. - Дельфин, я думаю.
      Руди, презрительно захохотав, повалился навзничь и перекувыркнулся через голову.
      - Ха! Долфин, долфин! Прыгает! Ам-ам! Кушать хочет!
      Руди как будто нарочно коверкал отдельные слова, другие же у него получались очень чисто, с естественными модуляциями: "Ку-у-шить хоч-т!" Должно быть, те, которые Тамара повторяла особенно часто.
      Отсмеявшись, он поднялся, приблизил к Андрею свое странно асимметричное лицо с неправильно, как бы на разной высоте, расставленными глазами, и страшным шепотом сказал:
      - Это шарк, понимаешь? Как это будет - шарк? Очень опасно!
      Андрей представил себе, как рядом в зеленой воде взбухает белесая холодная туша, обдирает ему бок своей чешуей, и бедная Настасья, не пикнув, оказывается со своими ручками и ножками в скорбной и мерзкой рыбьей пасти. - и у него похолодели кишки. Как дальше жить тогда? Вот это горе так горе. А то, что кто-то уезжает в Новую Зеландию, - разве это беда? Царство небесное!
      - Акула? Да не может она так близко к берегу, - неуверенно сказал он. - Ей, чтобы схватить, надо еще пузом вверх перевернуться.
      - Пузом вверх? - глядя на него своими слепыми эмалевыми глазами, переспросил Руди. - Это как?
      Андрей объяснил. Руди залопотал, как безумный, то и дело гортанно вскрикивая, размахивая перед носом Андрея руками и повторяя по-русски:
      - Понимайшь? Понимайшь?
      Он втолковывал, что акуле совсем не обязательно переворачиваться плавником вниз, достаточно слегка завалиться набок.
      - Испугалась? - спросил Андрей, наклоняясь к Настасье.
      - Не-а, - простодушно ответила девочка. - Ты бы меня защитил. Шашлыки на Жориных шампурах, хоть и свиные, получились на славу.
      Дети были накормлены первыми и, осоловев, разлеглись на подстилке. Взрослые отнесли столик в тень и неторопливо разговаривали за едой.
      - Не надобно нам роскошу и приправ чужестранных, - благодушествуя, сказал Иван Петрович, - дабы придать вкус доброте мяс и рыб...
      Узкие плечи его, ноги и цыплячья грудь стали ярко-розовыми, на лицо он надвинул свой белый полотняный картуз.
      - А мой, - ни с того ни с сего проговорила Тамара, - с утра накурился, сидит остекленелый... глядит перед собой и молчит.
      Вислогрудая и узкобедрая, в черном глухом купальнике, Тамара стеснялась своей худобы, она похожа была на маленькую терракотовую фигурку первобытной женщины, и круглые очки, закрывавшие половину ее обезьяньего лица, этому впечатлению не противоречили. Рядом с Тамарой мама Люда выглядела даже упитанной. Впрочем, купальник ее ярко-красный "бикини", по мнению Андрея, мог бы быть и поскромней: мать семейства, не девочка.
      - Ребята, - сказал Иван Петрович, - пошли бы вы, погуляли по бережку. Но дети настолько разомлели от еды и солнца, что никто не тронулся с места.
      - Я б никогда не вышла за иностранца, - понизив голос, сказала мама Люда, - ты уж меня, Тамарочка, извини. Человек в других условиях сформировался, все объяснить ему - жизни не хватит. В лес за грибами пойдешь -он тебе такого насобирает! Ужас подумать!
      - Мама, ну что за глупости ты говоришь! - лениво подал голос Андрей. - При чем здесь грибы?
      - Нет, Андрюша, не глупости, - сказала Тамара. - В том-то и дело, что не глупости...
      Лицо ее еще больше сморщилось, она сняла очки и полезла в сумку за платком. Руди, приподняв голову, за нею наблюдал.
      - А у Андрюши что мать ни скажет - все глупости, - обиженно промолвила мама Люда.
      - Не сердись на него, - сморкаясь и вытирая слезы, сказала Тамара. Если бы ты слышала, как дочка со мной говорит! "Всю печенку ты мне проела со своей Россией! Не знаю я твою Россию - и знать не хочу. Было бы там хорошо - ты бы оттуда не убегала..."
      - А ты бы ей сказала: "Поезжай, посмотри".
      - Не хочет. Боится, я думаю.
      - Чего боится?
      - А что наденут на нее ватник и заставят, как в кино, рельсы укладывать.,
      - Ребята, - вновь подал голос Иван Петрович, - ступайте, побегайте у воды. Раскиснете лежа на солнце.
      Руди, как будто и ждал второго призыва, вскочил и, схватив Андрея за руку, стал его поднимать.
      - Пойдем, пойдем! - бормотал он при этом. - Фламинго покажу, много фламингов, кр-ра-сивые!
      - Только далеко не заходите! - крикнула вдогонку детям Людмила.
      Оглядываясь на оливковую даль океана, по которой неправдоподобно белый на солнце плыл сухогруз, Андрей и Настя шли по глубокому песку вслед за неутомимым Руди. По недомыслию пустились в путь босиком, т приходилось все время смотреть под ноги, потому что песок был усеян острыми ракушками, клешнями, обломками панцирей, ореховой скорлупой. Андрей вначале подбирал ракушки, самые крупные валялись у кромки воды, где песок был мокрый и плотный, как асфальт: конические, губастые, разлапистые и гладкие, похожие на больших пестрых жуков... это было целом богатство, но Руди, оборачиваясь, подгонял:
      - Не надо, брось! Там лучше! Много-много!
      И Андрей с сожалением положил все собранное на песок - потому что Настя наколола себе пятку, и ее пришлось посадить на плечи.
      Ладно, в следующий раз, беззаботно подумал он, не зная еще, что следующего раза не будет.
      Вдруг Андрей почувствовал где-то рядом опасность и, замедлив шаги, огляделся. Невдалеке, у самых кустов, стояли широкие и приземистые, ниже человеческого роста, деревянные зонты, крытые сухим пальмовым листом, вначале Андрей принял их за хижины рыбаков. Под этими зонтами расставлены были полосатые шезлонги, раскиданы по песку пестрые полотенца. Там расположилась большая компания европейцев: кто лежал в полном изнеможении, кто сидел развалясь и надвинув на глаза кепи с длинным козырьком. На детей, проходивших мимо, эти люди не обращали внимания. Приглядевшись, Андрей увидел среди них могучего здоровяка с пышной черно-голубой шевелюрой и застыл на месте, как будто ноги его завязли в песке. Он узнал советника. Подставив солнцу мускулистую грудь, обильно поросшую седым волосом, Букреев держал в руке зеленую жестяную банку и разговаривал с шефом "Сельхозтехники", моложавым дядечкой с наголо выбритой безукоризненно круглой головой. Скаля белые зубы, сельхозник подобострастно слушал советника, и время от времени, подергивая кожей головы, тихонько ржал. Рядом, держа спину в позе божка, сидела плоскогрудая Ляля, ее лицо было жирно смазано чем-то, тщательно взбитая и даже, кажется, опрысканная лаком прическа на фоне буйного непричесанного пейзажа казалась атмосферным образованием. А в отдалении, накрыв лицо большой белой шляпой с мохнатыми краями, лежала, судя по дряблости подернутых жирком загорелых ног, сама мадам Букреева. Рядом с нею, опершись на руку, сидела фаянсовой красоты девушка в голубом купальнике бикини и в круглых радужных очках. По этим очкам Андрей ее и узнал да еще по круглому синяку на бедре. Кареглазка единственная из всех смотрела на бредущих по берегу детей и, заметив, что Андрей остановился, подняла руку ладонью вперед и часто и мелко замахала из стороны в сторону, то ли приветствуя, то ли предостерегая: "Уходите, уходите немедленно!"
      Андрей растерянно оглянулся: они зашли далеко, родительский лагерь остался за лесистым мысочком.
      Но в это время Руди, нетерпеливо переминавшийся с ноги на ногу впереди, громко крикнул по-русски:
      - Почему стоишь? Пойдем быстрее!
      У скверного мальчишки был такой пронзительный голос, что его все услышали. Виктор Маркович медленно поворотился, мадам советница приподняла шляпу и повернулась на бок. Вот и расплата, чувствуя холодное жужжание в животе, подумал Андрей.
      Виктор Маркович перевел взгляд с Руди на Андрея и Настю, вгляделся, поставив зеленую банку на песок, и поманил мальчика к себе. Андрей спустил Настю с плеч, взял ее за руку и подошел. "А что такого? говорил он себе. - Они-то здесь, а мы разве хуже?" Но страхи, впитанные с молоком матери, вскипели в его крови, как пузырьки азота...
      Все смотрели на него со странным интересом.
      - Это что такое? - тонким и даже веселым голосом спросил Виктор Маркович. - Почему ты здесь?
      Глядя на его босые ноги, Андрей понуро молчал.
      - Родители где? - осведомился Букреев.
      - Там, - Андрей неопределенно мотнул головой в сторону мысочка.
      - Что значит "там"? - Виктор Маркович гневно зашевелил ноздрями своего маленького носика. - На берегу? Или там, в городе?
      Нужно было, конечно, ответить "В городе", и Андрей понимал это, но лгать не умел.
      - Здесь, на берегу, - глядя под ноги, сказал он.
      - И на чем же вы добирались? - спросил Букреев. - На лифте? Он как будто подсказывал ответ.
      - Да с этими они, как всегда, - лениво проговорила мадам Букреева, с эмигрантами. Я давно говорила. Утекут они у тебя.
      Могильным холодом пахнуло от этих слов.
      Виктор Маркович помолчал, бросил взгляд на Руди, который подбоченясь стоял поодаль. Вытянул губы и сморщил их, как бы в задумчивости.
      - Значит, так, - сказал он Андрею. - Передай отцу, чтобы завтра в восемь утра он был у меня в офисе. Ровно в восемь, понятно?
      Андрей кивнул и отвернулся.
      "Небо с овчинку..." Нужно было признать, что в этих словах заключен точный и грозный смысл. Все окружающее, и волнистый песок, и ясное небо, вдруг заворсилось, закудрявилось, завихрилось, как в картинах Ван Гога, съежилось в овчинную рукавицу и вывернулось наизнанку, так что Андрей и Настя оказались стоящими как бы на дне струящейся песчаной воронки, из-за верхней кромки которой на них глядели Виктор Маркович, мадам Букреева, Ляля, Женечка и моложавый сельхозник с круглой, как бильярдный шар, головой. Голова скалилась от солнца. А по линии горизонта, как по металлическому монорельсу, катился паровозик с бронзовыми колесами Я ярко начищенной трубой.
      - Все, ступай, - бросил Виктор Маркович и потянулся к своей зеленой банке, из которой курился беловатый дымок.