- Ну, Ваня, ты даешь! - изображая крайнюю степень удивления, даже отступив на два шага, чтобы лучше этого чудака рассмотреть, громко сказал Григорий Николаевич. - А я-то держал тебя за разумного, обстоятельного мужика! Удивляюсь я этим щербатовским... Это что же, мы, дураки сиволапые, будем бродить по городу пешком, а ты мимо нас будешь ездить на своем студебеккере?
      Убедившись, что Иван Петрович достаточно пристыжен, Звягин вывел его на самый свет и, поправив ему узел галстука, проникновенным голосом заговорил:
      - Кстати, Иван, есть просьба у меня к тебе. Точнее, не просьба, а предложение кое о чем подумать...
      От слова "кстати" Андрей не ждал ничего хорошего. Притертое это слово и было той самой стеклянной пробочкой от флакона, полного серной кислоты. "Сейчас, - сказал себе Андрей, - сейчас..." - и инстинктивно отвернулся, оберегая свое лицо.
      - Не первый раз видят тебя в городе с одной... назовем ее старой задрыгой. Куртизанка, понимаешь ли, мелкая предпринимательница... Социальная база реакции. Ребята жалуются: Тюрин выгоды ищет, а с подозрением смотреть будут на всех нас. И я каким-то дураком начинаю выглядеть: представь, кто-нибудь сбегает к советнику, советник вызовет меня, и что я буду ему лопотать? Давай договоримся: не-на-до. Не надо телодвижений. Ты меня понял? И актив группы тебя очень просит: не бросай на нас тень. Мы не хотим.
      По мере того, как он говорил, лицо Ивана Петровича становилось все прозрачнее и одновременно темнее, пока не приобрело цвет промасленной бумаги. И когда Звягин, потрепав его по плечу, отошел, Иван Петрович дрожащей рукой снял очки и устремил невидящий взгляд на сына. Маленькие серенькие глаза его были как будто обведены огненными кругами...
      18
      Предупреждение Звягина, как гром среди ясного неба, застало Тюриных врасплох, и сразу обнаружилось, что никакого плана действий на такой случай У них не имеется. Отказать Тамаре от дома они не решились: ну, как захлопнуть дверь перед носом человека, который не сделал тебе ничего, хорошего? А объяснить ей реальное состояние дел тоже невозможно, получается разглашение наших внутренних секретов.
      - Так что же делать, Ванюшка? - шептала ночью Людмила. - Утром она наверняка явится. Обещала машину нам показать.
      - Машину... - бормотал Иван Петрович. - А ведь я предупреждал тебя, Милочка: будет у нас еще хлопот с этой заявкой. Предупреждал или нет?
      - Ну, предупреждал, предупреждал, не молись, - сердилась Людмила. Речь не о том, какой ты у нас мудрый и предусмотрительный. Я спрашиваю тебя, что завтра делать.
      - Ну, что значит "что"? - возмущенно начинал Иван Петрович, и по каким-то обертонам в его голосе чувствовалось, что он не в состоянии ответить на этот вопрос. - Любим мы создавать сложности на пустом, понимаете, месте...
      Молчание.
      - Ладно, - вновь начинала шептать Людмила. - Я знаю, что делать. Не открывать ей дверь - и все. Пусть стучится. Постоит - и уйдет. Может, нас дома нет. Может, мы по делам в городе.
      - А ключ внизу, у мистера Дени? - напоминал отец. - Раз ключа у него нет - значит, вы в номере.
      - Ну и что? - возражала после паузы мать. - Дело какое.
      - Да он же скажет, что вы дома.
      - Пусть говорит. А мы все равно не откроем.
      - Нет, Милочка, так нельзя, - со вздохом говорил Иван Петрович. Нельзя безнаказанно унижать человека, и ты это знаешь.
      Людмила знала. Но она прекрасно знала и то, что у них нет другого выхода: еще одно свидание с Тамарой - и все полетит кувырком. Ей было жалко Тамару, которая ни задрыгой, ни куртизанкой вовсе не была, и она хотела, чтобы тяжесть решения легла на плечи мужа... однако Иван Петрович был не настолько глуп, чтобы брать на себя эту ответственность.
      Утром, уходя на работу, Иван Петрович конфузливо сказал Людмиле:
      - Ты умная женщина, Милочка. Как надумаешь - так и поступай. Я на тебя полагаюсь.
      - Ванюшка, не беспокойся, - кротко ответила она.
      Андрей уже не спал, он лежал и думал. Предупреждение Звягина представлялось ему резонным: наши люди за рубежом - не то, что, скажем, голландцы или даже поляки, их оберегают от чуждых влияний, в определенном смысле их держат под колпаком, поскольку они - носители высшей морали, эта мораль имеет чистоту почти лабораторную и потому уязвима. А в нашем случае - уязвимость двойная. Тех, кто не слишком достоин, - особенно берегут. "Да, но почему, собственно говоря? подумалось Андрею. - Что мы, особая ценность для государства? Самородные друзы? Редкоземельные элементы? Чего над нами так трястись? Какой с нас прок, если мы порченый товар?" Найти ответ на этот вопрос Андрею было не под силу.
      - А, проснулся, - буднично сказала, входя в клетушку, мама Люда. - Ну и хорошо. Вставай, умывайся, я приготовлю завтрак. Будем менять режим.
      - Что, переходим на осадное положение? - усмехаясь, как взрослый, спросил Андрей.
      - Что делать, сынок, приходится, - со вздохом ответила мама Люда. Приходится прятаться от доброго человека.
      - Мама, но если все про нее так говорят?.. Может, она себя чем-нибудь запятнала?
      - Да ничего она не запятнала, - сердито сказала мама Люда. - Я ее вижу насквозь, как стеклянную. А говорят потому, что мы народ мнительный. Ты ведь мне тоже доказывал, что она - агент трех разведок.
      Андрей почувствовал себя задетым.
      - Мало ли что я доказывал...
      - Нет, не мало, - сказала мама Люда.
      И сказала так, что Андрей не стал ни о чем больше спрашивать. Мама Люда была не так проста, как он привык считать.
      Тем не менее, когда мама Люда, одевая Настасью, сообщила, что они идут к Аникановым, Андрей взбунтовался.
      - Ну, нет! В этот сумасшедший дом я не пойду. Сиди там, выпучив язык... Он хотел сказать "выпучив глаза", но уж так получилось. Даже лучше, яснее. Настолько ясно, что ни мама Люда, ни Настасья не заметили оговорки.
      - Мамочка, мама, - залепетала Настя, - я не хочу к Иришке, пойдем еще куда-нибудь! Ну, пожалуйста!
      - Господи, дурные какие-то! - обозлилась мама Люда. - Да куда же нам идти? Некуда.
      - Вот что, мать, - подумав, сказал Андрей, он отлично знал, что суровый мужской тон, столь редкий в их доме, производит на маму Люду впечатление. - Вот что, мать, пойдем-ка мы лучше на стадион. Там садик есть, можно гулять хоть до вечера.
      - Ну и хорошо, ну и ладно, - согласилась мама Люда, - я водички с собой возьму лимонненькой, покушать чего-нибудь, книжки, игрушки...
      Так и началась их жизнь на свежем воздухе, которую мама Люда называла цыганской. Каждой утро после ухода отца они быстренько собирались и, нагруженные сумками со снедью и снаряжением, отправлялись в садик при стадионе, где цвели олеандры, магнолии и другие растения, названия которых Андрей не знал. Там имелась даже беседка, в которой можно было укрыться от ливней. В этой беседке Андрей и оставлял своих женщин, а сам уходил в школу. При известном усилии воображения садик мог сойти за лагерь в джунглях, а под школой можно было понимать неприятельские казармы, где Эндрю Флейм в одиночку выполнял рискованное задание. Впрочем, в школу он ходил скорее по привычке, чем по обязанностям, так как Элина Дмитриевна потеряла интерес к совместной работе: сперва стала предупреждать накануне, что, может быть, завтра не придет, потом пропустила несколько дней без предупреждения и не потрудилась даже объяснить свое отсутствие, а после и вовсе перестала являться, предоставив Андрею право поступать, как ему заблагорассудится.
      Когда он возвращался, в лагере шла мирная партизанская жизнь. Мама Люда вязала либо читала Настасье вслух. Помня о предупреждении доктора Славы, копошиться на земле мать сестренке не разрешала, вообще не давала слезать со скамьи, и Настасья с нетерпением ждала возвращения "Бати". Андрей выводил ее на прогулку в сад, и Настасья расспрашивала его про цветы и кишевших вокруг жуков и букашек. Над цветущими кустарниками порхали огромные бабочки, в зарослях то и дело взлетывали толстоносые пестрые птицы. Все бы ничего, но среди садовых букашек оказались мелкие, почти микроскопические, похожие на летучих муравьев, они больно кусались, предпочитая нежную Настасьину кожу, и на месте укусов появлялись круглые язвочки, которые мама Люда щедро замазывала зеленкой.
      Первое время Тамара приезжала в "Эльдорадо" ежедневно: вместе с ключом мистер Дени, глядя в сторону и всем своим видом показывая, что дела гостей его не касаются, вручал Людмиле записку. В очень трогательных выражениях Тамара сообщала, что была, не застала и завтра обязательно заскочит. "Целую всех, больших и маленьких, есть приятные для вас новости". Позднее поцелуи из записок исчезли, а на второй неделе пропали и сами записки. Людмила привыкла их получать и даже зачем-то хранила, и когда первый раз Дени выдал ключ, она расстроилась: поднявшись в номер, долго сидела на кровати и глядела в маленькое окошко, в которое почти не попадал предвечерний свет.
      - А на что же ты рассчитывала? - грубо сказал ей Андрей, единственно для того, чтобы привести ее в чувство.
      И мама Люда встрепенулась и поспешила к плите. Вообще-то мистер Дени не должен был ухмыляться, тут он явно превыше свои полномочия. Как-то раз мама Люда решила его задобрить и пошла нему вниз с тремя баночками консервов, но вернулась сконфуженная: мистер Дени этот запоздалый знак доброй воли с большим негодованием отверг и вдобавок Андрей сурово отчитал бедную женщину.
      В "Эльдорадо" было много иностранных специалистов: многие исправно питались в ресторане за казенный счет (а от квартир, которые им предлагались, отпихивались под разными предлогами), иные, занимавшие роскошные трехкомнатные "люксы" с видом на набережную, не утруждали себя даже тем, чтобы спускаться к столу на второй этаж, обеды им подавались прямо в номера, а некоторые в интересах здоровья стряпали у себя в предбанничках, никого не стесняясь и ни у кого не спрашиваясь. Со всеми этими клиентами мистер Дени был равно почтителен и никаких ухмылок себе не позволял. Но к Тюриным счет у него был особый. Видимо, гордый толстяк никак не мог им простить того, что принял их с поклонами, как гостей доблестных вооруженных сил. Всякий раз, когда Тюрины появлялись в вестибюле, мистер Дени с отвращением отворачивался, и приходилось долго стоять у конторки в ожидании, пока он соизволит выдать им ключ.
      С ключом наловчились поступать очень хитро: уходя по утрам на стадион, отдавали его, естественно, мистеру Дени, возвращаясь забирали, но было уже время вечернее, толстяк удалялся в ресторан, и, пользуясь его отсутствием, Андрей спускался, вручал ключ меланхоличному младшему клерку, выходил на улицу и минут через пять возвращался, уже не спрашивая ключа. Получалось, что ключ все время в ячейке, и, кто бы ни приходил к Тюриным, администратор, оглянувшись на шкафчик, отвечал: "Их нет дома".
      Каждодневные хождения на стадион стали Андрею надоедать, и в скором времени он заметил, что перестал удивляться бабочкам и цветам: все вокруг для него стало черно-белым. Развлечений на стадионе не было никаких, по футбольному полю целыми днями маршировали солдаты-новобранцы. Провинившихся в полном обмундировании выставляли на солнцепек, и они должны были стоять навытяжку, пока не падали от изнеможения на колени... Но смотреть на то, что происходит на футбольном поле, было опасно: за такое любопытство могли выставить из садика, а то и отвести в жандармерию.
      В глубине сада была натянута высокая сетка, сплошь увитая зеленью, время от времени она содрогалась от ударов теннисных мячей. В сетку была вделана железная калитка, всегда приоткрытая, но Андрей не рисковал в нее входить. Прохаживаясь с сестренкой вдоль ограды корта, он размышлял о том, что теннис - это, должно быть, игра молчунов. Играющие давали о себе знать лишь топотом и шарканьем ног да шумными вздохами. Редко кто-нибудь из невидимых игроков вскрикивал "Найс!", отмечая хороший удар, либо "Сорри!", извиняясь перед партнером за какую-то оплошность.
      Настя этой ограды опасалась: для нее густая шуба зелени поднималась до самого неба, и все время ей, покусанной насекомыми, казалось, что там что-то "шубуршит". Но Андрея тянуло к калитке, ему представлялось, что там, за зеленой стеной, царит какая-то другая жизнь, чистая и здоровая, упорядоченная и осмысленная, свободная от обмана, стыда и страха, и что его место, наверное, все-таки там.
      И вот однажды в черную сырую землю у самых его ног глухо ударился ярко-зеленый теннисный мячик, подскочил пару раз и покатился по дорожке. Настасья выпустила братнину руку, побежала за мячиком, схватила его и тут же бросила.
      - Ой, мохнатый, - сказала она испуганно.
      Мяч и в самом деле как будто оброс пушистой шерсткой. Андрей поднял его, постоял, склонив голову к плечу и поглядывая на верхнюю кромку зеленой стены, потом размахнулся, и в этот момент из калитки вышла Кареглазка. Она была в белом платье, невероятно коротком, в белых теннисных туфлях и голубых носочках, ее пушистые волосы были схвачены, как обручем, вязаной голубой лентой. В руке у нее была сверкающая ракетка с металлическим хромированным ободом. На фоне пышной зеленой стены Кареглазка казалась неправдоподобно прекрасной. Как серебряный голавлик на сырой зеленой траве. В первую минуту Женечка не узнала Андрея, она бегло посмотрела на него, потом перевела взгляд на Настасью, и на загорелом тугощеком лице ее появилась гримаска брезгливости. Видно было, что Кареглазка колеблется: не махнуть ли на мячик рукой? Рассудительность, однако, победила. Вновь взглянув на Андрея, она вскинула на Андрея голову и что-то повелительно сказала ему по-английски.
      Андрей стоял в оцепенении. Потом встрепенулся, сделал шаг к Кареглазке и протянул ей мяч.
      - А, это ты, - сказала она с безразличной усмешечкой, впившейся в его сердце, как кривой осколок тонкого, почти невидимого лабораторного стекла. - Гуляешь?
      Взяла мяч, умудрившись при этом не коснуться руки Андрея даже кончиками пальцев, повернулась и, выставив вперед плечо, стала бочком вдвигаться в полураскрытую калитку.
      Сделалось тихо и пусто вокруг, даже свет померк, Андрей почувствовал себя стоящим на дне глубокого замшелого колодца, и все вокруг него, как в заброшенном колодце, пахло сыростью и чернилами.
      Но тут Кареглазка, словно зацепившись платьем за проволоку, приостановилась, помедлила в неловкой позе и, извернувшись, вновь оказалась лицом к лицу с Андреем.
      "Как мы ее... выдернули!" - машинально подумал Андрей.
      Какие еще нужны доказательства? Достаточно было ему подумать: "Не уйдешь" - и Кареглазка затрепыхалась на крючке его взгляда. Он был уверен, что мысленно произнес "Не уйдешь", и разубедить его было некому.
      - Ты здесь один? - упираясь ракеткой в землю, как фехтовальщица рапирой, спросила она.
      Андрей покосился на сестренку, которая умильно (чем очень напоминала сейчас маму Люду) глядела снизу вверх на ослепительную повелительницу мохнатых мячей, потом зачем-то обернулся и, чувствуя себя дураком, пожал плечами.
      - Да нет, ты меня не понял, - сердито сказала Кареглазка. - Экая бестолочь. Я имела в виду: ты должен отвести ее домой или можешь на кого-нибудь здесь оставить?
      "Отвести ее домой" было произнесено так выразительно, что Андрей догадался: перепачканная зеленкой Анастасия Женечку раздражает. Кареглазке было неприятно даже то, что эта маленькая девочка, запрокинув разукрашенное лицо, просто на нее смотрит.
      - Мы с мамой, - глядя в сторону, буркнул Андрей.
      Ему уже и самому хотелось избавиться от некрасивой сестренки, и он, устыдившись этого желания, злился на Кареглазку и на себя. Выдумка не только жила своей жизнью, но и навязывала ему поведение.
      - Видишь ли, - усмехаясь, сказала Женечка, - я в интересном положении. Папончик обещал забрать меня в десять, но вот уже двенадцатый час, все мои партнеры разъехались, а я, как мазохистка, одна на корте играю сама с собой.
      Уставившись на ее ноги в белой обуви и голубых носках, Андрей молчал. Ему пришла в голову нелепая мысль, что его приглашают сделаться... как это у них называется? спарринг-партнером. Ну, это уж дудки. Андрей никогда не брался при людях за то, чего не умел: даже на велосипеде он учился кататься вечерами по дну оврага, где его никто не мог увидеть. А теннисных кортов в Щербатове вообще не было... то есть, может, они и были - на закрытых базах отдыха по ту сторону озера.
      - Во-первых, мне не разрешают ходить одной по городу, - продолжала Кареглазка с небрежностью в голосе, позволявшей судить, что это обстоятельство ей нравится, - а во-вторых, я не взяла с собой ничего переодеться. В такой спецодежде...
      Она переступила с ноги на ногу и коротко, очень по-взрослому, даже бесстыдно произнесла:
      - Ха-ха.
      Андрей невольно взглянул на ее загорелые крепкие бедра, на левом был круглый темный синяк, и это повергло его в смятение. А Женечка очень понимающе и даже сочувственно переждала этот приступ конфуза и непререкаемым тоном сказала:
      - В общем, так. Отведи ребенка к маме и возвращайся, проводишь меня домой. Понял? Жду. И поскорее, пожалуйста, мне тут надоело.
      19
      Мама Люда была очень взволнована таким поворотом дел. Отложив в сторону вязанье, она попросила Андрея повторить все сначала и выслушала его так внимательно, как будто он зачитывал заявление ТАСС.
      - Ну, что ж, сынок, - сказала она неуместно торжественным тоном, и носик ее покраснел от подступающих слез, - ты уже взрослый мальчик, иди. Нельзя бросать девушку в таком виде. Это, как говорится, святая мужская обязанность.
      Она помолчала и совсем уже некстати прибавила:
      - Ведите себя прилично.
      ...Кареглазка, нетерпеливо переступая с ноги на ногу, стояла у зеленой калитки, на ремне у нее через плечо висела желтая сумка с ракеткой. Приближаясь, Андрей чувствовал, что она внимательно и оценивающе, в точности как мама Люда минуту назад, оглядывает его одежду. По-видимому, отметка была выставлена удовлетворительная, потому что, когда он подошел, Женечка капризно и в то же время по-свойски сказала:
      - У, как долго.
      Этой репликой, словно касанием руки, Кареглазка сняла с него напряжение. Сделала она это, скорее всего, бессознательно, так ей было проще самой.
      Они протиснулись сквозь приржавевшую к косяку калитку, прошли вдоль кортов (одну из площадок протирал широкой шваброй седой служитель, он прекратил свою работу и отвесил Кареглазке низкий поклон, она небрежно помахала ему рукой), пересекли лужайку с живописно расставленными столиками и пестрыми зонтами, был там еще голубой бассейн, словом - все как на рекламной картинке, призывающей жить просто так.
      Вышли на людную улицу, ведущую в Верхний город. Кареглазка шагала легко, словно золотоногая лань, не глядя на Андрея и не говоря ему ни единого слова. Голубую вязаную ленту, которая ее очень красила, она сняла и надела синюю залихватскую кепку с крупными белыми буквами "Джей-Би", означавшими то ли "Джейн Букреева", то ли "Джеймс Бонд". Для прогулок по городу платьишко ее было и в самом деле коротковато, из-под него выглядывали трусики. Завсегдатаи кофеен как по команде опускали свои газеты на столики, провожали Кареглазку восхищенными взглядами, качали головами и цокали языком, следом бежали мальчишки, для них это было бесплатное развлечение, живой ролик из фильма, и они старались выжать из ситуации все, что только возможно.
      - Кисс ми, пусси! - крикнул один, самый дерзкий, забегая вперед и заглядывая Кареглазке в лицо.
      Заслоняя свою спутницу, Андрей плечом вперед пошел на обидчика. Кареглазка испуганно схватила телохранителя за рукав.
      - Только без драки, - быстро проговорила она. - В жандармерию захотел? Мимо, бряцая амуницией, проходил военный патруль: три темнокожих тиранозавра, побрякивающих пластинами панцирей, глаза их свирепо блестели из-за надвинутых касок. По многозначительным взглядам, которыми обменялись солдаты, можно было догадаться, что, если бы представился случай задержать Кареглазку, они бы не заставили себя просить.
      - Сумку, между прочим, и ты бы мог понести, - мило улыбаясь патрульным, сказала Кареглазка. - Тоже мне, кавалер из Моршанска.
      Андрей взял у нее сумку, повесил себе на плечо.
      - Я не из Моршанска, а из Щербатова, - ответил он.
      - Это одно и то же, - сказала Кареглазка.
      Андрей не стал с нею спорить: он видел, что Женечка трусит, и понимал, что у нее есть основание остерегаться военных патрулей. По местным понятиям она была зрелая девица, и как ребенка ее здесь никто не воспринимал. А как солдаты, когда им никто не мешает, поступают с девицами, Андрею было известно. Кареглазке, видимо, тоже.
      Чтобы отвязаться от мальчишек, выжидавших в отдалении, пока пройдет патруль, они перебежали на другую сторону улицы, свернули в переулок, потом еще раз свернули. Здесь было глухо и пустынно, сплошные ограды особняков, совершенное безлюдье, у тротуара стояли легковые машины, и на запыленные тусклые крыши их, глухо тюкая черенками, падали желтые фикусовые листья.
      - Ну, ситуация! - облегченно смеясь, проговорила Кареглазка. Совершенный тащ.
      - Что значит "тащ"? - спросил Андрей.
      - "Тащ" - значит "отпад", - объяснила Кареглазка.
      Вдруг она умолкла, шагая, и Андрей почувствовал, как на щеке его играет золотистый отблеск ее пытливого взгляда.
      - Слушай, - сказала Кареглазка, с легкостью заводя разговор на единственную тему, которая у них могла быть названа общей, - Элинка что, тебя подтягивает?
      - В каком это смысле? - удивился Андрей.
      - А зачем ты в школу ходишь?
      - Стенгазеты рисую, стенды в порядок привожу.
      - С какой стати?
      - А делать все равно нечего. Кареглазка помолчала.
      - То-то я и гляжу, - проговорила она, - вид у тебя не дебильный, значит, что-то здесь не так...
      - А в чем, собственно, дело? - Андрей остановился. - Выражайся ясней.
      Кареглазка, вскинув голову, весело глядела на него из-под лихого козырька.
      - Значит, ты не отстающий? - спросила она.
      Школьными успехами в Щербатове хвастаться было не принято, и Андрей лишь пожал плечами. Это произвело на Женечку должное впечатление.
      - Понятненько, - сказала она. - Благодарность посольства выколачиваешь. Ну-ну. Рисуй дальше. Только знай, хороший мой, что не те времена, на наглядности теперь далеко не уедешь. Естественный отбор.
      - Если естественный - тогда за меня можешь не волноваться, - ответил Андрей.
      - Я? За тебя? Волноваться? - Кареглазка засмеялась. - Да кто ты вообще такой?
      Они стояли у широких решетчатых ворот, за которыми виднелся сад с подстриженным газоном. Посреди газона в качалке сидел темнокожий человек в расстегнутом офицерском мундире и с большим интересом глядел на спорящих.
      - Я бы ответил тебе, кто я такой, - медленно проговорил Андрей, и лунная кровь в его сердце тяжело колыхнулась, - да боюсь, что ты испугаешься. Пойдем, на нас смотрят.
      Вскоре путаница переулков кончилась, перед ними открылась широкая площадь. Дети вышли на самую ее середину, на горбатое открытое пространство - и, как это здесь часто случалось, налетел ветер, поднялась ржавая пыль, в небесах заворочалась невесть откуда взявшаяся толстая сине-белая туча, и хлынул плотный ливень. Пока бежали до ближайшего козырька над каким-то административным подъездом - промокли насквозь.
      - Черт его знает, где он мотается, - проговорила Женечка, утирая ладонью залитое дождем лицо. - Выбрал дыру, могли бы в Дании жить...
      Сейчас она была похожа не на дочку советника, а на простую щербатовскую девку, застигнутую дождем: так же ругалась, не заботясь о подборе слов, так же отфыркивалась и обжимала платье, потемневшее в тех местах, где оно прилипло к телу. Стало видно, что под платьем, кроме ничтожных трусиков, на ней ничего нет.
      Вдруг она повернулась к Андрею, взглянула ему в лицо. Золотистые глаза ее блестели, как будто тоже были забрызганы дождем. Волосы промокли, и оттого головенка ее стала маленькая и темная, как, как у рыжего сеттера.
      - А ты что губы распустил? - спросила она. - Есть, да не про вашу честь. Достань полотенце.
      Андрей исполнил приказание и отвернулся, чтобы не видеть, как она, сунув полотенце за ворот, обтирает плечи и грудь.
      - Все равно как голая, все облипло, - приговаривала Кареглазка. - Ну, куда он пропал? Может быть, за Гонконгом поехал?
      - Может, и за Гонконгом, - чтобы только ее успокоить, сказал Андрей.
      Но, должно быть, это прозвучало недостаточно убедительно, потому что Женечка вдруг перестала обтираться и обошла Андрея кругом, глядя на него, как на чудо света.
      - Ой, какой дикий! - нараспев произнесла она. - Ой, какой крутой! Совсем пепа. Ты не знаешь, что такое Гонконг?
      - Почему не знаю? - возразил Андрей. - Гонконг - это выписка.
      - Правильно, выписка, - сказала Кареглазка. - Вообще-то я Гонконг не очень люблю, ширпотреб, дешевка, лучше выписывать напрямую из фирмы. В фирмах сидят такие лапочки! Представляешь: забыла размер указать... ну, там одного дела. Присылают - как влитое, и приписочка: "Просим нас извинить, но нам кажется, что эта вещь вам будет впору. Примите ее без включения в инвойс как скромный знак нашей благодарности". Хитрецы! Вычислили меня на своих компьютерах. Кстати, "Неккерман" свой летний каталог прислал, скоро будем заказывать. Если хочешь, я тебя подключу. "Неккерман" - это моя любимая выписка, я и приехала к летнему каталогу. Многие у нас так и живут - от выписки до выписки. Ну, так что насчет "Неккермана"?
      - Нет, спасибо, - пробормотал Андрей.
      Объяснение Женечки не прояснило картину, он так ничего и не понял. Ясно было только одно: это - совсем другая жизнь. Совсем другая. Вникать в нее - позабыть обо всем остальном. Все равно что учить язык суахили.
      - А ты тоже от выписки до выписки? - спросил Андрей.
      - Конечно, ответила Кареглазка. - Я же выездная. Как говорит папончик, на чью-то беду.
      - В Москве, наверно, из "Березки" не вылезаешь? - усмехаясь поинтересовался Андрей.
      Сам он в столичную "Березку" не заходил: ждал маму Люду у выхода. Ему запомнились окна, затянутые пустой холстиной (ну, хоть бы написали на ней для виду: "Храните деньги в сберегательной кассе"), и девочки, снующие взад и вперед, все миловидные, неуловимо похожие, с тупенькими носиками и остренькими глазками, раскрашенные, как жужелицы: тронь взлетит и с фырчанием унесется.
      - Ну, прямо, - пренебрежительно сказала Кареглазка. - Вся торговля одета из "Березки". "Березка" - это для таких, как ты.
      Она усмехнулась и добавила:
      - Извини.
      Ох, как легко ей давалось это "извини".
      - Ну, хорошо, - сказал Андрей, - это пока твой отец выезжает. А как на пенсию уйдет?
      - Папончик у меня еще молодец, - беспечно ответила Женечка.
      - Но рано или поздно...
      - Рано или поздно - выйду замуж за фирмача. Лучше за новозеландца.
      Кареглазка сказала это так спокойно, что Андрей отшатнулся. Как будто она окаменела у него на глазах, обратилась в соляной столб.
      - А что? - засмеялась Кареглазка, приближая к нему лицо и открывая ровные голубоватые зубки. - Не за тебя же, убогого! Алый шелк - рыбий смех - новый почин.
      Андрей ошеломленно молчал. Ливень между тем настолько усилился, что все вокруг стало мутно-белым, у самых их ног заплескался поток желтопенной воды, в котором, кружась, уносились к океану мириады голубых цветов.
      - Не понимаю, - проговорил Андрей, - почему за новозеландца лучше. Круглый год ходить вниз головой...
      - Ну, раз уж ты такой патриот своего полушария, - сказала Кареглазка, - то отвези меня домой. Я замерзла.
      Губы у нее и в самом деле стали сиреневыми.
      Андрей огляделся. На площади не было ни души, только у соседнего здания жались к стене несколько женщин с плетеными сумками, да из переулка на Площадь Единства медленно выплывал большой темно-синий автомобиль с широким бампером: именно выплывал, подымая коричневые волны воды. Номер у него был белый, дипломатический. "Бог простит" - сказал себе Андрей и, выскочив из-под навеса на мостовую, бросился наперерез, выставляя большой палец правой руки, как это делал Ростислав Ильич.
      К его удивлению, автомобиль остановился. Водитель, наклонившись, протянул руку и открыл переднюю дверцу. Это был африканец, круглолицый, улыбчивый, в ярко-синем, под цвет своего "вольво", костюме с пурпурным галстуком.
      - Мэй ю гив ас э лифт? - произнес Андрей заранее заготовленную фразу и указал рукой на стоявшую под козырьком Кареглазку.
      - Шуар! -улыбаясь, ответил африканец.
      - Ну, ты даешь, - сказала Кареглазка Андрею, усаживаясь. - В Моршанске все так умеют?
      В машине было мягко, сухо и тепло, мерно работали "дворники", разгонявшие по зеленоватым стеклам широкие потоки воды. Африканец оказался очень разговорчивый. Он посетовал на непредсказуемую погоду, похвалил английский язык юной леди и справился, откуда молодые люди прибыли. Женечка ответила, что из Финляндии. Потолковали о суровой северной зиме, о катании на лыжах и на коньках. Вопрос о том, какие фрукты растут в Финляндии, Кареглазку не смутил. Она ответила в том смысле, что фрукты-то есть, однако их названия не переводятся на английский. Африканец сочувственно покачал головой: надо же, это ж надо.
      Андрей в разговоре не участвовал. Ему было горько, как будто его обобрали - да еще надсмеялись.
      Тут африканец бросил на него веселый взгляд через плечо и спросил:
      - Брат и сестра?
      Кареглазка ответила отрицательно: признавать мальчика из Щербатова своим братом она не хотела.
      Когда миновали многоэтажный центр и въехали в район дипломатических миссий и вилл, дождь уже кончился, и за кромкой уходящей тучи влажно поблескивало солнце. К самому офису Кареглазка подъезжать не захотела, попросила высадить их на углу.
      - Спа-си-бо, - произнес Андрей, когда они стали вылезать из машины. Кареглазка метнула на него гневный взгляд, но он сделал вид, что ничего не заметил.
      - Спа-си-бо, ха-ра-шо! - радостно проговорил африканец. И добавил по-английски:
      - Как прекрасны эти скандинавские языки! Когда он уехал, Кареглазка холодно осведомилась: