- Газеты иду просматривать для политчаса, - ответил Андрей, зная, что слова "конференция", "семинар" и вообще все, что начинается с "полит-", действует на взрослых парализующе.
      И точно: лицо Ляли привычно соскучилось, словно ее охватила унылая дремота, и она отступила, давая Андрею дорогу к беседке. Но, когда мальчик проходил мимо нее, она машинально взглянула на застиранный ворот его белой тенниски - и содрогнулась от злобы. Как-то в Щербатове, возле временного моста, Андрей проходил мимо сложенных в штабель металлических труб, была весенняя теплынь, и все равно его удивило, что из прогретых солнцем труб на него пахнуло жаром. Точно такой же тепловой импульс был и здесь.
      - Усмехается еще, дрянь такая, - проговорила Ляля.
      Андрей вовсе не усмехался. Он как раз думал: что такое у нее в голове? Почему она его так ненавидит? Сторожевой инстинкт... Нет. Классовая ненависть хорошо одетого человека... Опять-таки нет: мы тоже не лыком шиты. "Она чувствует во мне переходящее Я - и боится. И правильно боится. Я ее _передумаю_".
      - Я не дрянь, - сказал Андрей, остановившись и глядя ей в лицо. - Я не дрянь, я советский человек, ясно? Такой же человек, как и вы.
      Жаркий день разгорался. Ни ветринки, ни облачка, самый воздух, казалось, разъедал глаза чем-то резким, словно с неба, на которое было больно взглянуть, беспрерывно сыпался сухой золотой порошок. В этом движущемся знойном свете неподвижно и отдельно застыл каждый жесткий лист, каждый папиросно-бумажный цветок, каждый высохший прутик.
      Миновав алебардно-кинжальные клумбы, Андрей вошел в павильон, на ходу доставая из кармана штанов перочинный ножик. Ступил на скрипучий дощатый пол, с удовольствием окунувшись в пахнущую стружкой деревенскую осень, подошел к дальней стенке с ячейками, аккуратно соскоблил с перегородки фамилию "Сивцов" и написал огрызком карандаша "Тюрин".
      Выполнив таким образом сыновний долг, он обстоятельно расположился за столом с подшивками (в библиотеках и читалках он чувствовал себя как дома) и с удовольствием отметил, что деревянную решетку еще не успела оплести буйная зелень: отсюда отлично видна киноплощадка, залитая бешеным солнцем, на свежевыбеленный бетонный киноэкран было невозможно глядеть.
      Группа Звягина расположилась в центре киноплощадки, на самом солнцепеке. В проходе между рядами сиреневых скамеек, сейчас казавшихся почти белыми, поставлен был небольшой столик на алюминиевых ножках, накрытый зеленой скатертью. За этим столиком спиной к экрану и лицом к решетчатому павильону сидели Звягин и Матвеев, оба в пиджаках и галстуках. Звягин истекал потом и поминутно промокал лицо и шею потемневшим от сырости платком. А вот Матвеев рожден был для президиумов: приплюснутый нос его, синеватые губы, прижмуренные глаза под выпуклым лбом - все излучало прохладное довольство.
      Совсем близко, в пяти шагах от решетки павильона (нет, в пятнадцати, решетка сама производила какой-то оптический эффект), среди чужих затылков и спин Андрей видел сутулый загорбок и плохо подстриженный затылок отца. На памяти Андрея Иван Петрович ни разу не ходил в парикмахерскую, тенистый чуб его подстригала мама Люда. По правую руку от отца сидел розовокудрый Ростислав Ильич, по левую - Василий Семеныч, длинноголовый и остроухий, сияющий своей косоплешью, заботливо прикрытою тремя длинными прядями золотистых волос. Еще Андрей отыскал Игоря Горощука, остальные члены группы были ему незнакомы.
      Андрей впервые видел отца в академической среде. Он испытывал естественную для всякого мальчишки потребность своими глазами взглянуть на отца в деловой обстановке и убедиться, что это действительно _другой_ человек. Покамест кудрявый затылок отца и его серьезно оттопыренные уши среди других затылков и ушей выглядели вполне благопристойно и даже солидно: никто не хихикал над отцом, не тыкал в него пальцем, значит он принят как свой.
      Между тем Звягин, по лбу которого и по щекам широкими потоками лилась влага, что-то говорил, сурово глядя на решетку павильона. Решетка приближала изображение, но не звук, и слова едва долетали до Андрея, однако темно-красные червячные губы Звягина шевелились очень энергично. Впечатление было такое, что он обращается к самому Андрею. Сидя против солнца, Звягин вряд ли что-нибудь мог разглядеть внутри павильона, но на всякий случай мальчик отодвинулся поглубже в тень.
      - На сегодняшней повестке, - сердясь на жару и потливость, говорил Звягин, - на сегодняшней повестке у нас три вопроса: представление нового члена нашей группы, утверждение характеристики отъезжающего и отчет о работе группы за истекший период. Собрание важное для каждого из нас, в значительной степени этапное. От того, насколько единодушно и энергично мы его проведем, будет зависеть наше дальнейшее продвижение вперед. Хочу сообщить вам приятную новость: на нашем сегодняшнем собрании обещал присутствовать лично Букреев Виктор Маркович...
      Аплодисменты.
      - ...что свидетельствует об авторитете нашей группы и о том исключительном внимании, которое уделяет нам аппарат... Что такое, в чем дело?
      Раздраженный вопрос этот был обращен к Ростиславу Ильичу, который, привстав с места, по-ученически поднял руку.
      - Виктор Маркович уехал в корпункт "Известий"! - высоким мальчишеским голосом выкрикнул Ростислав Ильич. - И быть никак не может.
      Звягин и Матвеев переглянулись. Осведомленность Ростика им была неприятна.
      - Это... надежная информация? - учтиво и в то же время с оттенком недоверия спросил Матвеев.
      - Абсолютно! - ответил Ростик и сел.
      - Ну, что ж, - вытирая платком шею и лицо, сказал Григорий Николаевич, - в таком случае не будем ждать и начнем. Игорь Валентинович, прошу.
      Горощук поднялся.
      - В нашей группе - пополнение, - покачиваясь и вихляясь, как второгодник, вызванный к доске, заговорил он. А что Игорь Валентинович мог с собой поделать? Куда вообще деваются вихлявые юнцы? Вырастают и становятся вихлявыми мужиками. И плодят вихлявых детей. Другого пути у них нету. - На замену кандидату физико-математических наук Анатолию Витальевичу Сивцову прибыл Иван Петрович Тюрин, прошу любить и жаловать.
      Игорь театрально протянул руку, отец поднялся и с достоинством поклонился. Он держался прилично, только кромки ушей его покраснели от волнения.
      - Иван Петрович - старший преподаватель кафедры математики Щербатовского политехнического института, - продолжал Игорь. - Стаж работы в высшей школе - двадцать лет, опыта работы с иностранцами не имеет. С отличием окончил курсы иностранного языка. Женат, двое детей, за рубежом находится впервые.
      Было странно, что Горощук говорит просто и ясно, не пересыпая речь корявыми английскими словами, нарочно переделанными на русский манер. Но таков, наверное, был порядок.
      - Есть какие-нибудь вопросы к Ивану Петровичу? - спросил Звягин.
      Андрей был уверен, что никаких вопросов не окажется, однако он ошибался.
      - У меня вопрос, - поднялся худой, кадыкастый, губастый и очкастый дядечка, похожий одновременно на молодого ученого и на пожилого студента, такие с юности и до глубокой старости выглядят ровно на сорок лет. - Как Иван Петрович понимает цель своей командировки?
      Пытка продолжалась, она приняла совершенно изуверский характер. Отец дернулся и раскрыл было рот, чтобы ответить, но его опередил Звягин.
      - Надо полагать, Иван Петрович понимает ее правильно, - с нажимом произнес он. - А собственно говоря, Саша Савельев, дорогой наш Александр Сергеевич, какой ответ ты хотел бы услышать? Не в первый раз ты уводишь нас в сторону высоких словес, и всегда я тебе удивляюсь. Может, ты не физик, а лирик? Тогда так и скажи, мы переведем тебя на филфак. Соскучился по болтовне об извечных истинах? Мала тебя пичкало аллилуйщиной предыдущее руководство? Нет, уважаемый, не услышишь ты здесь высоких словес. Мы - реалисты, люди новой формации, мы приехали сюда работать. Работать, а не распускать словесные сопли, в этом заключается наш долг и наша цель. Так понимает это и Иван Петрович Тюрин, я в этом уверен. Если не так - пусть выскажется сам.
      Очкарик солидно кивнул, как будто бы получил ответ, за которым обращался, и сел на свое место. Андрей был благодарен Звягину за то, что он не дал в обиду отца, он опасался, что это еще один способ продлить мучительство. Так оно и оказалось.
      - Ну, что ж, - выждав паузу, сказал Звягин, - если больше вопросов нет, пожелаем коллеге побыстрее адаптироваться в стране пребывания и в нашем коллективе и стать достойной заменой незабвенному Анатолию Витальевичу...
      Облегченно вздыхать было рано: интонация последнего слова свидетельствовала о том, что Григорий Николаевич еще не все сказал.
      - Хотя надо признать, это будет трудно, - закончил свою реплику Звягин, - Если возможно вообще.
      Все дружно захлопали в ладоши, и Иван Петрович опустился на свое место.
      Можно было перевести дух... От стыда и муки за отца Андрей весь взмок. Подозрения его окончательно подтвердились: _все_всё_знают_, и с этим уж ничего не поделаешь. Это - данность, с которой придется жить. Спасибо отцу хотя бы за то, что он не успел ничего сказать и не навлек на себя еще большего сраму.
      Между тем группа Звягина стала обсуждать характеристику Бородина Бориса Борисовича, который сидел в отдалении от всех, был очень бледен, то и дело приглаживал дрожащей рукой свою черную челочку и делал вид, что снисходительно улыбается. Странным Андрею казалось лишь то, что Бородин уезжает вчистую, пробыв в командировке два года и даже не дождавшись квартиры.
      - Реакклиматизации тебе в Союзе, Борис Борисович! - с отеческой улыбкой произнес Звягин, когда характеристика, выдержанная в хвалебном духе, была единогласно утверждена. - Ну, теперь ты вольная птица, не смеем тебя задерживать. Ступай, укладывай багаж, закупай сувениры, если еще не весь рынок скупил, а мы, как говорится, вернемся к своим баранам.
      Лицо Бородина, широкое, как блин, с прилизанными наискось черными волосами, маслилось от жары, слова "закупай сувениры" его почему-то обозлили.
      - Рано хороните! - тонким голосом выкрикнул он. - Пока я получаю зарплату как член группы, имею право сидеть на собраниях. И докажите мне, что это не так.
      - Ну, не знаю, не знаю, - с досадой сказал Звягин. - Ладно, сиди, если тебе делать нечего...
      - Мне есть что делать, - возразил Бородин. - Я только хочу послушать, что Матвеев скажет о своей роли при прежнем руководстве.
      - А вот это уже личный выпад! - разгневавшись, проговорил Звягин. - В народе о таких говорят: "Мертвый хватает живого". Так вот, Борис Борисович, я знаю, что тебя печет, и удовлетворю твое любопытство. В полном согласии с Букреевым Виктором Марковичем...
      Аплодисменты.
      - Погодите, дайте договорить! - подняв руку ладонью вперед, повысил голос Звягин. - В полном согласии с аппаратом советника руководство группы решило поставить перед инстанциями вопрос о продлении пребывания Матвеева Владимира Андреевича еще на один год, и предварительная разведка показала, что этот вопрос будет решен в самое ближайшее время и решен положительно. Надеюсь, моих слов достаточно, чтобы наступить на язык кое-кому, кто так и не сумел отрешиться от слуховщины предыдущего периода, от аникановщины, как ее назвал, выступая в январе перед нами, товарищ Букреев, да простит меня Василий Семенович за то, что я называю вещи своими именами, меня вынуждают напоминать о прошлом...
      Аниканов мило улыбнулся и ничего не сказал. А Андрею почему-то вспомнился обрывок новогоднего розового серпантина, зацепившийся за деревянный клык...
      - Позвольте! - задыхаясь, Бородин поднялся.
      - Я еще не кончил! - побагровев, гаркнул Звягин. Удивительно, какой диапазон был у его голоса: от певучего говорка до мощного баса.
      - Нет уж, позвольте! - фальцетом выкрикнул Бородин. - Курс лекций Матвеева по экономической географии полтора года назад завершен, да-с, завершен, и никакой нагрузки у него нет вообще. В течение восемнадцати месяцев, дорогие друзья! Я поражаюсь, как Владимир Андреевич еще не повредился в рассудке за эти полтора года, как у него восемнадцать раз поднималась рука расписываться в платежных ведомостях! Непотопляемый товарищ: при Аниканове он пел романсы, при Звягине сочиняет отчеты. Неудивительно, что руководство продлевает его на очередной год - чтобы он бродил по своей колоссальной квартире и тихо сходил с ума. Да, я отвечаю за свои слова! Как он поступил с Тюриными, вам известно?
      Андрей обомлел. Ну, мама Люда! Ну, сорока! Нашла кому жаловаться...
      - А как он поступил с Тюриными? - закричали вокруг. Что такое? Мы ничего не знаем!
      И тут Андрей с ужасом увидел, как рука отца начала медленно подниматься... сначала до высоты плеча, потом выше головы, с судорожно выпрямленными, словно закостеневшими пальцами. "Что он хочет делать? Что он будет говорить? Папочка, миленький, не надо!"
      Лицо Матвеева налилось кукурузной желтизной.
      - Давай, Иван Петрович, скажи! - многозначительно проговорил Звягин. - Все, что накипело, что наболело, как это принято между своими. Не в кулуарах, не в гостиничных закоулках, а прямо в лицо.
      Оцепенев, Андрей наблюдал, как отец встает, расстегивает пиджак, расправляет плечи.
      - С большим недоумением я только что услышал... - невнятно заговорил он.
      - Громче! - крикнул кто-то.
      - С большим недоумением я только что услышал, что якобы Владимир Андреевич обошелся с нами как-то не так. С любезного разрешения Владимира Андреевича мое семейство провело под его кровом сутки - в ожидании, когда освободится номер в "Эльдорадо". Пользуюсь случаем, чтобы еще раз поблагодарить Володю Матвеева за гостеприимство и раз и навсегда пресечь какие бы то ни было спекуляции на этот счет.
      Группа дружно зааплодировала - неизвестно чему: то ли Матвеевскому гостеприимству, то ли Тюринскому заявлению. Бородин пытался что-то кричать, но ему не давали.
      Андрей почувствовал облегчение - и что-то вроде сладкой тошноты. "Наверное, так и надо, - вяло подумал он, - наверно, так и нужно делать, когда _недостоин_..."
      Тут кто-то энергично тряхнул Андрея за плечо. Это было так неожиданно, что у него чуть не разорвалось сердце. Он обернулся - за его спиной стоял молодой переводчик в рыжих очках с белесыми усами под розовым, совершенно глянцевым носом.
      - А ну, давай отсюда, - негромко сказал усач. - И быстро, му-хой!
      - А что я такого?.. - выбираясь из-за стола и чувствуя себя унылым халдой, пробурчал Андрей. - Кому я мешаю?
      - Иди, иди, - парень снова взял его за плечо и легонько, но настойчиво подтолкнул к выходу. - Вопросы еще будет задавать... Советский человек.
      15
      В ту ночь ни с того, ни с сего ему приснилась Аниканова Валентина - в кой ужасной близости, что он проснулся в холодном поту. Сестренка спала рядом с ним под пологом, приоткрывши рот и беззвучно дыша, на соседней кровати бурно храпел отец. Дверь в предбанник была открыта, там горел пристроенный на холодильнике ночник, мама Люда в длинной белой рубахе стояла возле тумбочки и, сердясь, открывала банку консервов. Ах да, подумал Андрей, прислушиваясь к биению собственного сердца, мы же идем за мясом:
      Короткий сон с Валентиной был страшен, как бред, но еще страшнее было мучительное желание его вернуть. Почему-то эта женщина была вся обрызгала водой, то ли после купанья, то ли с дождя, мокрый сарафан облепил ее плечи и грудь, она звонко смеялась и лопотала непонятное, насчет того, что Гонконг прислал инвойс и что надо срочно, немедленно, сейчас же что-то делать. "Ну? Ну, что же ты? Ну?" - все теснее прижимаясь к нему, говорила Валентина, а он был в панике, потому что понятия не имел, что от него требуется, и совсем ему не нужна была эта тетка, хвастливая, возбужденная, с бесстыжими остекленелыми глазами. И при чем тут Гонконг? Уж лучше бы ему приснилась тогда Кареглазка... Но Кареглазка упорно не желала сниться, - берегла себя для кого-то другого...
      Мама Люда заглянула в комнату.
      - Сыночек, - прошептала она, - рано еще, поспал бы!
      - Нет уж, дорогая, - буркнул Андрей, привычно удивившись, когда же сама она просыпается. - Вода идет?
      - Идет, идет, миленький, только что пошла! Душ можно принять, летненький! - "Летней" мама Люда называла воду комнатной температуры. Ступай, головку помой.
      Эндрю Флейм так и сделал. Стало хорошо. Съев без хлеба банку шпротов и запив ее стаканом кипяченой воды, он надел красную безрукавку, которую давно мечтал обновить, обулся в кеды, потопал ногами и сказал:
      - Самое то.
      Поднялся отец, молча позавтракали, спустились в тускло освещенный; вестибюль. "Пещера царя Соломона" была темна и пуста, только в кресле под аркой дремал босой дежурный, фирменная фуражка с золотым околышем сползла ему козырьком на нос. Заслышав шаги, он встрепенулся, дико поглядел на постояльцев, потом, опомнившись, вскочил и побежал к дверям вынимать металлический засов.
      Была еще ночь, теплая и прозрачно-коричневая, как спитой чай. Звезды сияли в светлеющем небе, ковш Большой Медведицы, странно опрокинутый, как бы выливал из себя теплынь, и череда пальм на набережной похожа была на вереницу худых печальных беженцев, которые бредут невесть куда, наклонившись вперед, трудно переступая тонкими темными ногами, и вполголоса переговариваются на лопочущем языке: "Кто мы такие? Зачем мы сюда попали? Куда мы идем?" Ощущение бессмысленности происходящего было настолько неприятным, что по спине у мальчика пробежала дрожь.
      - Может, за джемпером вернешься? - спросил отец.
      - Да что ты, тепло, - с преувеличенной бодростью ответил Андрей.
      И они зашагали по темным пустым кварталам, зорко поглядывая под ноги, чтобы не споткнуться о выпирающий из земли корень акации или о приподнявшуюся тротуарную плиту. Совершенно неожиданно, даже не размышляя об этом, Андрей понял, как его делают, этот плиточный тротуар, и отчего он такой взгорбленный и неровный. Просто укладывается ровным слоем бетон - и по сырому расчерчивается на квадраты. Почва здесь буйная, насыщенная семенами и корнями, где пробивается новое растение там бетонная плитка обламывается и приподымается, как квадратный люк. Эта догадка очень его обрадовала - может быть, как свидетельство разумности окружающего мира.
      - Жалко, - сказал он, подлаживаясь под длинный шаг отца, - жалко, что Матвеев твой начальник. Такая дрянь человек.
      Имя недруга он произнес специально - и с жестоким любопытством посмотрел при этом на отца. Но лицо отца было спокойным и ясным: он шел и наслаждался прохладой и тишиной. Этому, кстати, у него следовало поучиться: никогда не спешить с ответом, даже если ответ уже на языке. А может быть, не "даже если", а "особенно если". Готовый ответ нехорош уже тем. что он готов.
      - Ты не должен так говорить, - сказал после долгой паузы отец. - Это взрослый человек, кандидат наук, мой коллега, в конце концов. И, оскорбляя его, ты задеваешь также и меня. Кроме того, ты принципиально не прав. Если исходить из допущения, что хороший человек - это тот, кто не причинил нам зла, тогда в этом мире слишком много хороших людей.
      - В том числе и диктатор Стресснер, - снисходительно поддакнул Андрей.
      - Я понимаю.
      - Понимаешь, а спрашиваешь, - укоризненно сказал отец. - Хороших людей на свете мало, на них охота идет постоянная, их травят и отстреливают, как пушных зверей. Все беззакония и войны затеваются именно для истребления хороших людей.
      Как ясно говорил отец! Речь его была чиста и печальна. Андрей даже бился с шага и вопросительно на него посмотрел.
      - А ты? - спросил он.
      Похоже, этот немудрый вопрос спугнул летевшего над ними тихого ангела. Отец вдруг озаботился, потускнел лицом, и ответ его был привычно невнятным.
      - Сам к поврежденным нравам с излихвой быв поврежден. Тем и упасся.
      Некоторое время они шли молча, шагая в гору, и все светлело. Воздух вился вокруг них длинными цветными шарфами.
      - Надобно еще учесть, - продолжал отец, - что здесь особенные собрались. Флуктуации своего рода.
      - А что это такое ? - спросил Андрей, зная заранее, что ответ отца никакой ясности не внесет.
      - Отклонение от средних значений, - объяснил отец, - вызванное, допустим, сбоем параметров...
      Очень трогательно было это "допустим": студенты от таких объяснений должны были звереть.
      - Смотрим друг на друга, как будто мыла наелись, - отец тихонько засмеялся. - Тертые, вываренные, всем угодные. Иначе как подслугами почтения не смогшие приобрести. Каждый таков - и другим ту же цену назначает.
      Отец говорил без обиды и ожесточения, со спокойной привычной горечью, даже как будто бы этой горечью упиваясь. И сколько ни вслушивался Андрей, нарочитых "княжих" интонаций в голосе отца он не улавливал.
      - Да, но это рядовые, - сказал после паузы Андрей. - Есть же головной вагон, в конце концов.
      - А головной вагон идет в ту же сторону, - ответил отец, и Андрей, пораженный простотою этих слов, не нашел, что возразить.
      Небо было совсем уже голубым, когда они услышали издалека шум толпы. Широкий проспект в этом месте перекатывался с горки на горку, и сверху видно было гигантский пустырь в низине, заполненный тысячами местных людей. Тюрины знали, что будет очередь, но увидеть такое - не ожидали. Это было как озеро темной запекшейся крови. По мере приближения толпа стала зерниться, рассыпаться на фрагменты. Темнокожие люди сидели на ступеньках окрестных домов, на бровке тротуара, женщины лежали ничком на траве, накрывшись цветастыми простынями, кормили грудью детей, судачили. Дети постарше бегали друг за другом, играя в пятнашки, маленькие дремали. Над толпой стоял веселый ярмарочный гомон. Самые нетерпеливые, разбившись на десятки и обхватив друг друга сзади за плечи, со смехом, прибаутками и песнями приплясывали, чтобы согреться и скоротать время. Эти фаланги, мельтешащие по всему пустырю, делали сцену похожей то ли на каплю воды под микроскопом, то ли на живую схему сражения.
      Двери магазина были забраны раздвижной решеткой. Там, внутри, уже маячили мясники в белых кителях и поварских колпаках, они развешивали на крюках разодранные кровавые туши. За ними зорко присматривал хозяин тучный седой мужчина в серебристом дакроновом костюме, больше похожий на президента республики, чем на владельца мясной лавки.
      У дверей с карабином наперевес стоял солдатик в долгополой суконной шинели, на голове у него была шапка с опущенными наушниками, а ноги босы, и в носу у солдатика хлюпало: видимо, утро для него было очень холодное. В стороне у решетки особняком стояли пятеро европейцев, и среди них - Савельев, тот самый, задавший отцу вопрос о цели командировки.
      Савельев поздоровался с Тюриным дружелюбно: общие заботы сближают. Он объяснил, что для иноспецов устанавливается особая очередь: их отоваривают по одному через десяток местных.
      - Пройдете шестьдесят шестым и семьдесят седьмым, - сказал он. Раньше надо было вставать.
      - Па, а школа? - с беспокойством спросил Андрей. - Я с Элиной договорился, она приедет к девяти.
      Отец виновато развел руками.
      - О школе надо было раньше думать, в Союзе, - холодно сказал Савельев, и очки его зеркально блеснули. - И вообще, как это у вас получилось, что приехали вы всей семьей, да со старшеклассником-сыном, да в обход ленинградцев? И холодильник большой привезли. Как будто идете вне конкурса.
      Иван Петрович заморгал глазами. Такой прокурорской атаки он не ожидал. А Андрей вдруг почувствовал странную радость - и не сразу сообразил, что слова сказаны, а он не покраснел. Значит, все-таки отпустило?
      Он раскрыл было рот, чтобы достойно ответить, но в это время сзади крякнул клаксон, он обернулся и понял, что рано торжествовал победу над собою.
      Сквозь толпу, нещадно рыча и напирая на людей бампером, медленно, рывками, как трактор, двигалась автомашина с брезентовым тентом. Даже еще не осознав, что это "субару", Андрей начал неудержимо краснеть. В затылке у него что-то лопнуло, и горячие пятна стали медленно проступать на лице, надвигаясь из-за ушей.
      Возле самой решетки машина остановилась, из кабины вышла Тамара, она была в ярко-зеленой рубахе, по-разбойничьи подпоясанной черным кушаком, и в черных узких брючках. Скользнув подслеповатым взглядом по группе европейцев и никого, видимо, не признав, она отодвинула решетку и вошла в магазин. Хозяин, почтительно кланяясь, вышел к ней из-за кассы.
      - Вот, обратите внимание на эту бабенку, - сказал Савельев. Русская, между прочим. Невозвращенка. Вертится вокруг наших, как муха, все знакомства пытается завязать...
      "Да что ж такое? - тоскливо думал Андрей, отворачиваясь от него. -Заразные мы? Проклятые? Почему к нам все липнет? Не надо, не надо, пожалуйста, не надо, чтоб она нас замечала..."
      Но некого просить единственному в мире: ни у кого к нему нет жалости. Разговаривая с хозяином, Тамара надела очки, посмотрела сквозь стекло и седые, щеточкой, брови ее поползли вверх. Она вопросительно улыбнулась Андрею и показала своей сухонькой ручкой, что сейчас, через минуту выйдет. Делать вид, что он не видит человека, который ему улыбается, Андрей еще не умел.
      - Хорошо, - пробормотал он, кивая, - да, да, хорошо.
      - По Союзу знакомы? - поинтересовался Савельев. - Или здесь зацепились?
      - Здесь познакомились, - буркнул Андреи.
      - Нич-чего себе... - протянул Савельев и, ловко достав из нагрудного кармана одну сигарету (в точности, как Бородин), отодвинулся в сторону.
      - Что я вижу! - воскликнула Тамара, появляясь в дверях. - Андрюша, Иван! Чем вы тут занимаетесь?
      - Да вот, мясо австралийское... - улыбаясь застенчиво, как девочка, проговорил отец. - Проходили мимо, видим - дают...
      - Хорошенькое "проходили мимо"! - засмеялась Тамара. - В такую-то рань! Кстати, мясо не австралийское, а мое. Как славно, что я вас тут перехватила! И не надо больше сюда приходить. Садитесь в машину, поехали.
      - А как же с мясом? - спросил отец.
      - Да будет у вас мясо, целая тонна!
      Нужно было видеть, каким взглядом, полным укоризны, провожал их Савельев, оставшийся у магазинных дверей.
      16
      Прием гостей в "Эльдорадо" был в номерах запрещен: для этих целей существовала гостиная на втором этаже. Когда Иван Петрович сказал об этом Тамаре, она засмеялась:
      - Это вас Дени стращает? Толстый разбойник и вымогатель. Должна же я посмотреть, как устроились?
      Надменно и рассеянно оглядывая вестибюль, дама с Переяславки прошла мимо конторки администратора. Мистер Дени приподнялся со своего кресла и проводил ее почтительным взглядом. Тамара царственно повернула к нему голову и, дождавшись его поклона, едва заметно кивнула.
      Мама Люда, естественно, меньше всего ожидала появления гостьи, она была в странном рабочем наряде (купальник и фартук с оборками). Приоткрыв на стук дверь номера, она ойкнула, взмахнула кухонным полотенцем и заперлась в душевой.
      Отец, взволнованно бормоча "У нас тут, понимаете ли, не прибрано", провел Тамару в клетушку, усадил на одну из кроватей, на другой, разметавшись под пологом, спала Настасья. Сразу стало безобразно тесно. Андрей не знал, куда себя деть: хоть иди в коридор и стой столбом.
      - Господи, Дюймовочка! - восхитилась Тамара, увидев Настасью. - Вот невеста для моего Рудика, надо их поскорее помолвить.
      Тут отворилась дверь душевого отсека, и мама Люда, одетая в ситцевый домашний халат, остановилась на пороге. По-видимому, она догадалась, _кого_ привели мужики, однако ее волнение можно было заметить лишь по рукам, странно сложенным на животе.
      Тамара медленно поднялась, сделала шаг, другой по направлению к маме Люде - и вдруг, всплеснув руками, кинулась ей на шею. Мама Люда была настолько растеряна, что даже не догадалась ответить на объятия и стояла, как истукан.
      - Именно такой, - глухо, уткнувшись лицом в мамино плечо, проговорила Тамара, - именно такой я вас и представляла. Доброй, простой, сердечной...
      Непонятно было, когда мама Люда успела продемонстрировать свою доброту и сердечность. И почему, собственно, Тамара должна была как-то заранее ее себе представлять? Вот у мамы Люды имелись основания представлять себе Тамару совсем другою.
      Во всей этой сцене было что-то неловкое, чуждое, зарубежное особенно когда Тамара, отстранившись от мамы Люды и отворотив лицо, судорожно полезла в сумочку за платком.
      - Простите, нервы, простите меня... - пробормотала она, вытирая глаз и сморкаясь. - Вы не можете себе вообразить, вы просто себе не представляете... какая я неприкаянная...
      И тут мама Люда всхлипнула, обхватила свою новообретенную подругу и обе женщины заплакали навзрыд... Случись такое с Андреем, он бы всю жизнь стыдился своих слез и тяготился воспоминанием об этой сцене, постарался бы более никогда не встречаться с этим человеком.
      Но женщины, должно быть, не так устроены. Отплакавшись, они уселись рядком на кровать и дружно, в два голоса, то и дело перебивая друг друга и стараясь досказать до конца свое, стали толковать обо всем сразу: о детских болезнях, о пустоте на базарах, о том, как трудно жить на белом свете вообще. То, что Тамара изголодалась по русской речи, было очевидно. А мама Люда - возможно, она была благодарна Тамаре за то, что та ничуть не похожа на зловещую Хилену...
      - Боже мой, Люсенька, и я когда-то блины могла печь! Теперь разучилась конечно. Никому они тут не нужны: дочь отвыкла, сыновья и не привыкли, мужу рис подавай, хоть вари его ведрами. Да как я варю рис его не устраивает. А свекровушка свою песню поет: "Выбрал женщину, называется, даже рис приготовить не может, только и знает свою картошку!" Картошки нашем доме не водится: здесь ее только за доллары можно купить, в дипшопе. Если свекровь увидит, что я доллары на картошку перевожу, - съест меня вместе с мундиром. Представляешь, Люся: тайком покупаю, украдкой отвариваю и с крутой солью ем...
      Тамара стала бывать у них в "Эльдорадо" чуть ли не ежедневно. Снабжение мясопродуктами, а заодно и овощами от пригородных соседей она наладила, как заправская сестра-хозяйка, привозила и печенку, и язык: и прочие деликатесы, о которых в Щербатове и думать забыли.
      - Вы только дайте мне знать, в любое время дня и ночи я буду тут у вас. В любое время!
      Андрей терпеть не мог эти каждодневные гостевания. Возвращаясь и школы пешком, по жаре, и завидев стоящий у подъезда "Эльдорадо" тускло-зеленый пикап, он готов был завыть от тоски: духота, теснота в номере, до трусов раздеться нельзя, сиди, как дурак, в рубахе и в брюках да слушай бесконечные "жалобы турки".