1

Мы решили назвать ее «Лориаль». Откуда взялось это слово, трудно сказать.

Есть в нем что-то ярко-зеленое, подсвеченное розовым, и даже Борька Лахов сказал: «Все в порядке».

А вообще это была моя идея, потому что у меня есть цветовой слух на слова.

Любое слово я могу изобразить в виде абстрактной миниатюры шестидесяти шести цветов. Например, «идиот»: это в синей протоплазме расплывается серый овал.

Буква «И» темно-синего цвета, буква «О» – большой серебряный пузырек, он светится изнутри и дрожит. Или слово «циник» – цвета желтоватой бронзовой фольги.

Ночью иногда лежишь в постели, спать не хочется, вот и начинаешь с закрытыми глазами шептать себе разные слова. А в голове – золотые и зеленые точки, голубые мотыльки и трава. И вдруг градом, красные, как вишни, сыплются откуда-то сверху огни. Это я без особой на то причины вспомнил о Маринке.

Почему Маринка – красный град, я не знаю. Вообще-то у нее розовое имя. Что в ней такого ярко-красного? Губы бледно-розовые, глаза серые… Впрочем, я не о том.

Мы сидели в мягких креслах с красной пушистой обивкой и молча страдали.

Кресла были замечательные: низкие, удобные, овальной формы, с такой дыркой внизу. И, как пишут в фантастических романах, наши усталые мускулы утопали в мягком, эластичном ворсе материи.

И был у нас свободный день: не воскресенье, а именно свободный, он вышел нам в награду за кое-какие успехи на столярном фронте. Весь класс был в мастерской, а мы трое – дома. И оттого, что это случилось среди недели, когда все нормальные люди работают, у нас появилась потребность сбиться в кучу, что мы часам к одиннадцати на Борькиной квартире и сделали.

Окна были задернуты плотными коричневыми шторами, под боком шуршал магнитофон, а экран телекомбайна беззвучно мерцал голубым. Никаких передач в это время не было, просто нам было приятно сидеть в насыщенной электрическим треском тишине.

Мы горько пели. Сначала Борька исполнил соло «Босс нам отдал приказ лететь в Кейптаун…», и нам понравилось: уж очень одиноко было у нас на душе. Потом мы все втроем затянули «На корабле матросы ходят хмуро…», и нам понравилось тоже. Тогда мы вдохновились, включили магнитофон и спели на пленку «В таверне шум и гам и суета…». А это, как известно, есть вторая серия песни про Билля. Тут бедняга Билль наконец нашел этого негодяя боцмана и рассчитался с ним, как полагается.

К древним песням нас пристрастил Борька, а ему это пристрастие передалось от отца, который в молодости собирал для души городской фольклор. Качество записи у него было далеко не блестящее, исполнение тоже, у нас получалось намного лучше.

Записались мы, сели поближе и стали слушать свои мужественные голоса. Но тут нам помешали. Вошла тетя Дуня, пригорюнилась в дверях, слушала, слушала, а потом сказала:

– Господи, воют, как домовые…

– Шпионка, – убежденно сказал Борька, когда тетя Дуня ушла. – Ее здесь и оставили специально, чтобы за мной шпионить. Я бы и один прекрасно прожил.

– Далеко укатили твои? – спросил я.

– Да опять в Европу, – небрежно ответил Борька. – И кто их только туда пускает? Обещали «Панасоник» привезти – и фигу вам. Одним вот этим ящиком отделались.

– Как бы им старушка чего не написала… – осторожно сказал Шурик. – Ты с ней помягче как-нибудь.

– С кем, с теткой Дуней? Да она полуграмотная. Я за нее сам все письма пишу.

Что хочу, то и сочиняю. Конечно, обострять не стоит, потому что она может и другого писаря найти. За неделю до письма начинаю на цыпочках ходить, чуть ли не сахарной пудрой посыпаюсь. Вот так и живем.

2

Борьке я не завидую. Почти полтора десятка лет живет человек и из них, считай, десять лет без родителей. Ездят и ездят.

Он их ждет, что бы там ни болтал. Тоскует. А они прилетят в отпуск, насорят упаковочной бумагой – и опять поминай как звали. Говорить по-русски совсем отучились. Люди добрые говорят «застежка-молния», а Борькина мама – «зиппер». Так их во дворе Зипперами и прозвали. Но скажи об этом Борьке – убьет. Сам про них иногда такое заворачивает – слушать тошно, а другим заикнуться не даст.

Зипперы считают, что они своему сыну ни в чем не отказывают. Я за марку Гоа откусил бы себе палец, у него их целый альбом: золотые, тисненые, с гербами.

Откроет Боря альбом, посмотрит глупо – и закрывает опять. А ребята по всему городу гоняются за этими марками. По пять рублей за штуку платят, и я бы заплатил, честное слово, хотя знаю: попроси я – Борька отдаст мне пол-альбома за просто так. Ему очень хочется, чтобы я попросил. Но я ему этого удовольствия не доставлю. У этого человека брать ничего нельзя, он дарит – как покупает. Точнее, как откупается. И доволен, что дешево откупился.

Это как раз понятно: от него самого откупились. В шкафу у него, пересыпанные нафталином, висят костюмы на все времена года и на все его будущие вкусы и возрасты. «Вот как мы тебя любим, сыночек: сейчас, и через год, и даже в свое отсутствие». Борька сам говорит: «Взять бы в этом шкафу да среди тряпья и повеситься. Вот смеху будет!»

3

Вчера на уроке литературы заглянула к нам в класс Мантисса. Все поднялись, а она говорит:

– Лахов, Ильинский, Мокеев – на месте?

– Тут, – ответил за нас староста.

Мы с Борькой переглянулись: не иначе, как дознались, почему в физкультурном зале повесился скелет. Собственно, тащили его с третьего этажа не мы и дверь держали тоже не мы, этим занимался целый ряд товарищей, но не будешь же объяснять всем и каждому, что являешься лишь пассивным соучастником. На месте преступления нас не видели, но, вероятнее всего, нашли Борькину расческу, на которой выцарапан не только его телефон (это для застенчивых девочек), но и даты рождения и предполагаемой смерти.

– Задержитесь после уроков, будет откровенный разговор, – сказала Мантисса и, не посмотрев даже на Людмилу Евсеевну, ушла.

Люся, бедная, вся покраснела от горя, и ее белая блузочка стала ярко-розовой. Мантисса была с Люсей на ножах и не считала нужным это скрывать. Мантисса – наша классная дама. Если ты ей сразу не показался, она медленно и постепенно начинает тебя изводить. Не нотациями, нет, и не напоминаниями, во сколько рублей ежегодно мы обходимся государству. Мантисса изводит нас разговорами. Семь потов сойдет, когда начнут из тебя вытаскивать клещами твой личный ответ на какой-нибудь общий вопрос вроде: «Ну, так как же, а?» Ты сидишь и сыреешь и прячешь глаза, а Мантисса смотрит на тебя сквозь очки не мигая и добросовестно ждет ответа. Всего у нее в арсенале три степени разговоров: откровенный, начистоту и по душам. Разговор по душам кончается, как правило, вызовом родителей. Начистоту я уже разговаривал – после третьей двойки по английскому языку. Нам троим предстоял откровенный разговор: поскучнее, но тоже красиво.

– Ну что вы такое? – сказала нам Мантисса. – Смотрю на вас, смотрю и не могу понять: что вы из себя представляете? Мантисса сидела за учительским столом, и вид у нее был действительно сокрушенный: словно она и в самом деле недоумевала, размышляя на эту горькую тему. Под ее выразительным взглядом мы и сами казались себе какими-то угрюмыми межпланетными выродками.

– Мы просто люди, – мрачно сказал Борька, потому что Мантисса ждала ответа.

Такой у нее был способ выматывать: ждать ответа там, где ответа не может быть.

– В школе просто людей не бывает, – возразила Мантисса. – Есть активисты, есть отличники, есть хорошисты и есть никчемные люди. Возьмем хотя бы вас, Ильинский Сергей. – Мантисса сняла очки и посмотрела на меня в упор. Без очков она выглядела куда моложе и симпатичнее. – Ну, что вы такое, а? Что вы даете классу?

Даже для спасения жизни я не смог.бы ответить на этот вопрос: я просто не понимал, к чему Мантисса клонит.

– Это надо у класса спросить… – буркнул Борька, но я ткнул его кулаком в бок, и он замолчал.

– Не нужны вы классу, Ильинский, – притворившись, что не слышала, ласково сказала Мантисса. – И Лахов не нужен, и без Мокеева, – она надела очки и уставилась на Шурика так, как будто видела его впервые, – и без Мокеева класс вполне обойдется. Хотите знать, почему?

Мы смотрели на нее исподлобья и молчали.

– Так хотите или вам все равно? – настаивала Мантисса.

Не дождавшись ответа, она вздохнула, полезла в портфель и принялась рыться в своих бумагах.

– Потому что вам не дорога честь коллектива.

Ну, уж тут-то мы совсем сникли. Такие фразы – как липучка для мух: прилипнешь к ним и будешь жужжать весь день, так и не сдвинувшись с места.

– Вы прекрасно знаете, что наш класс один из лучших в районе, – не прекращая своих поисков, озабоченно говорила Мантисса. – Мы не так уж далеки от того, чтобы стать самыми лучшими, то есть занять первое место по успеваемости, активности и дисциплине. С успеваемостью у вас пока все в порядке, и я рада, что вы не даете оступиться Мокееву. Дисциплина в последнее время тоже наладилась, – Мантисса испытующе взглянула на нас сквозь очки, и я подумал: неужели нашли-таки Борькину расческу? – а вот активность ваша… – С горестным вздохом Мантисса положила перед нами на первую парту раскрытую тетрадь: – Посмотрите сюда, здесь как на ладони ваше общественное лицо.

Думается, комментарии излишни.

Общественное лицо представляло собой двойной листок в клетку, на котором по вертикали были написаны фамилии, а по горизонтали – виды выполняемых работ.

Набор нагрузок был невелик: стенгазета «Родная школа», стенгазета «Наш класс», стенгазета «Крокодильчик», группа инструкторов, группа фотомонтажа и концертная бригада. Рядом с каждой фамилией в соответствующей графе стоял аккуратный крестик, иногда два крестика, реже три. Только наши фамилии оставались без крестиков, тут Мантисса была совершенно права.

– Теперь вы поняли, – помолчав, сказала Мантисса, – что коллектив не простит вам, если мы уступим первое место? В нашей школе у нас нет соперников, это правда…

Ну еще бы: Мантисса еще год назад разбросала по окрестностям всех наших двоечников и хулиганов. Трое в «Б», двое в «В», двое в «Г» и еще четверо перешли в другую школу.

– Но вот в двести девяносто второй «А» класс имеет стопроцентную, как и у нас, успеваемость. Так что нам по этому показателю их уже не обогнать.

«А может, попробуем?» – подумал я, но промолчал.

– Мы нащупали их слабое место, – с жаром продолжала Мантисса, – треть учеников у них совершенно не охвачена поручениями. А у нас, как видите, почти каждый второй несет по две, а то и три нагрузки. И только вы – как омертвевшая ткань на теле класса…

– Да ничего не омертвевшая! – обиделся Борька. – Подумаешь, дело какое!

– Он притянул к себе тетрадь. – Мы хоть сейчас найдем себе нагрузку, если за этим дело стало.

Шурик подсел к нам за парту, и мы склонились над тетрадью. Перспективнее всего был хоркружок. В крайнем случае, там можно подвывать и без голоса. Но хоркружок был забит до отказа. Я никогда не думал, что у нас такой голосистый класс. Драмкружок не подходил: все роли в «Горе от ума» были уже разобраны, а затевать ради нас новый спектакль никто не станет. В стенгазете «Наш класс» трудилось семь человек – то есть каждый пятый, а поскольку рисовал и писал всю газету один Гугуев, нам было стыдно туда проситься.

Газета «Крокодильчик», хотя в ней числилось пять сотрудников, существовала лишь в воображении Мантиссы, и виноваты в этом были косвенно мы: я предложил назвать наш сатирический листок «Розочкой», и Борька уже нарисовал шапку первого номера (ярко-красный злорадный цветок с длинными кривыми шипами), но Мантисса вмешалась и отменила название по причине его нездоровой сентиментальности. Поскольку Мантисса осталась непреклонной, класс обходится с тех пор без своего сатирического органа.

Группа фотомонтажа меня устраивала больше всего: работа тихая, сидячая, располагающая к размышлениям. Идея Мантиссы была подготовить монументальное полотно на тему «Широка страна моя родная». На каждое слово

– картинка.

Допустим, «Широка» – картина Шишкина «Рожь», «страна» – карта строек пятилетки, «моя» – вид на нашу школу, «родная» – мама с малышом. Дальше первой строки дело не пошло: монтажники споткнулись на слове «много». В разгар творческих споров к ним явился Борька Лахов и сразу раскидал всё по местам: «Много» – первомайская демонстрация, «в ней» – картина Пименова, кажется, «По Москве», ну, а «лесов, полей и рек» любой дурак может наклеить.

На слово «я» он, не задумываясь, предложил свое фото. От этих идей монтажники смутились и пребывали в смущении очень долго, пока на них случайно не набрел сам директор школы. Он просмотрел все, что было сделано, удивился, а удивившись, попросил работу эту прекратить навсегда. Так что группа монтажников работала, но не действовала, чем Мантисса была очень огорчена.

– Может, нам в инструктора податься? – робко сказал Шурик.

– Инструкторов у нас и так достаточно, – устало ответила Мантисса. – Все хотят малышами командовать, и никто не хочет нужное дело делать. Вот, например, «Клуб любителей шутки» – у меня пустует эта графа. Ребята вы остроумные, веселые. Организуйте клуб, как в двести девяносто второй.

– Это что, из «Крокодила» анекдоты вырезать? – уныло спросил Шурик, и по реакции Мантиссы мы поняли, что он как в воду смотрел.

– Ну хорошо, – сухо сказала Мантисса. – Я вижу, трудно вас чем-то заинтересовать. Предлагайте сами, я слушаю.

Это был ход наверняка. Как будто мы никогда ничего не предлагали! Да мы всю жизнь только этим и занимаемся. Клуб «Галактика» не пошел: слишком много лампочек понадобилось на звездное небо, и завхозу это дело не понравилось.

Газета «Антимир», где все наоборот, чтобы ни одного слова правды, тоже наша идея. О «Розочке» тем более нечего говорить. «Какие-то идеи у вас все набекрень, – сказала нам однажды Мантисса. – Нет чтобы предложить что-нибудь существенное: «Клуб русской лирики восемнадцатого века», например. Было бы очень интересно: ведь мы ее так плохо знаем. Нет, все их тянет в какое-то прожектерство…»

Мы, видимо, слишком долго молчали, и Мантисса покраснела от негодования.

– Эх вы!.. – вздохнула она наконец и встала. – Противно с вами разговаривать! Ничего не делают, ни о чем не думают, ничего не хотят…

Идите, механические вы граждане…

4

– Давайте кинем в шахматишки, – потягиваясь, сказал Борька. – А то ведь сдохнуть можно от безделья. Слышишь, Шурка? Разок тебя обштопаю – и тебе полезно будет, и мне приятно.

– Ладно, – согласился Шурик. – Играем на жвачку.

Сказал – и посмотрел на меня. Я медленно поднял глаза. Шурик, скромненький, тихий, в Борином старом костюмчике, встретил мой взгляд и завял.

Стало тихо. Я встал с кресла, подошел к книжным полкам, нашел «Виды Исландии» и начал рассматривать.

– Ладно, – сконфуженно сказал Шурик, а я стоял к нему спиной, – не на жвачку. Пусть тот, кто проиграет, выйдет на балкон голышом и прокричит: «Я Тутанхамон!»

– Иди ты, холодно, – поежился Борька. – Лучше на жвачку.

Я сел от них подальше, на диван, загородился книгой. Мне очень это дело не нравилось. Если Шурик и был человеком второго сорта, то только для Борьки, не для меня. Он был довольно хилым, низкорослым, страшно ленивым, отчего и в школе с трудом «успевал», и мы с Борькой по всем статьям его опекали. Самой судьбой ему предназначено было стать у нас мальчиком на побегушках, но он не стал. Даже Борька не осмелился бы им помыкать. И не только потому, что я не позволил бы. Имелось в Шурике что-то такое, что в старину называли «божьей искрой». Никто так не умел рассказывать, как Шурик: из ничего, с пустого места, с одной-единственной фразы. «В четыре часа утра к острову прокаженных медленно подошла тяжело груженная шхуна»,

– начинал он вялым, сонным голосом, и десять вечеров подряд мы слушали, затаив дыхание, историю, вся прелесть которой была в том, что Шурик сам не знал, чем кончится следующая глава. Борька слушал его очень ревниво, раздражался, когда концы не сходились с концами, – впрочем, придирки его были мелочными, у Шурика все сходилось само собой. Я был уверен, что в нем сидит гений, и больше всего меня огорчала полнейшая Шуркина беспринципность. Он брал у Борьки деньги, побрякушки, мог взять что угодно, ему на гордость и достоинство было совершенно наплевать. Впрочем, меня он еще немного стеснялся.

Они играли и приговаривали: «Так, так», – и, как выражалась тетя Дуня, «собачились», а я сидел на диване, листал «Исландию» и думал. Каменистые пейзажи с лужицами бледных цветов, как ни странно, натолкнули меня на одну интересную мыслишку: а имею ли я право требовать от человека, чтобы он жил согласно моим представлениям о нем? Кто может поручиться, что мои представления единственно верные? Про меня однажды сказали, что на физике я стараюсь вылезть вперед, и сказали-то плохо, за глаза, но, может быть, действительно вылезаю? А уж если я не знаю себя самого, как могу я судить о том же Шурике или о Борьке? Ладно, скорректировал свое поведение, и сейчас Анна Яковлевна имеет все основания быть мною недовольной. Задает вопросец с зазубриной, и никто не может разобраться, не выпрыгиваю и я, не подчеркиваю ничего. Что с того, что знаешь? Знай. Мне Маринка сказала – ханжество, дожидаешься, пока спросят в упор: ну, Ильинский, надежда последняя, свет очей, вывози. Но, во-первых, Анна Яковлевна не спросит, мне вообще кажется, что она сразу все поняла. А во-вторых, не дожидаюсь, потому что знание (вычитал где-то) не достоинство, а почти недостаток: понимаешь яснее, что знаешь преступно мало и что все никогда не сможешь узнать. Я сказал как-то раз Анне Яковлевне о знании – она задумалась, а потом ответила, что никогда еще на эту тему не размышляла. Это было еще до ханжества. Все уставились на меня, и стало мне странно: я размышлял, а она не размышляла! Но, видимо, мне понравилось это состояние радостной глупости, потому что буквально через урок я подпрыгнул с дурацким вопросом об энтропии Вселенной, даже не с вопросом, а так. Анна Яковлевна на меня посмотрела и ничего не сказала, но это был взгляд! Только я понял смысл его да еще Маринка. В тот день после уроков она сказала, что рада, что в какие-то моменты я могу быть глупее, чем есть. А то трудно со мной, сказала. Может быть, действительно выставлялся, а теперь притворяюсь скромнягой и выжидаю, пока позовут, и сам того не сознаю?

5

Потом мы заговорили о жизни.

– И куда бы это с тоски податься? – зевая, сказал Борька. Он любил тосковать и делал это с удовольствием.

– Лично у меня, – сказал я, – такое чувство, что мы прогуливаем.

Противненько как-то.

– Не только у тебя, – заметил Борька. – У тетки Дуни точно такое же чувство.

Она в эти отгулы не верит.

– Мои тоже не верят, – сказал я. – Они с Мантиссой уже общались.

– И что она за нас взялась? – буркнул Борька.

– Мешаем мы ей, наверно, – ответил я.

– Ребята, помните, – без всякой связи с разговором перебил меня Шурка,

– какую мы подводную лодку соорудили? У нее еще был атомный двигатель, ведро с мазутом. Мы его каждый раз поджигали.

– Еще бы, помним, – мрачно сказал Борька. – Хозяин автомобиля в конце концов нашелся… Моя мать шестьдесят рублей заплатила. Повеселились законно.

Мы помолчали, переваривая эту давнюю историю.

– А знаете, почему все так складывается? – сказал вдруг Борька. – Старая она. Мантисса. Ей тишины хочется, а мы шумим. Ей что от нас нужно? Ляг на диванчик, накрой пузо газеткой и дыши. И чтоб тихо. Обязательно чтоб тихо, иначе никакой не будет организации.

– Да какая она старуха? – сказал я. – Мой отец постарше.

– Ну и что? – ответил мне Борька. – Сделай твоего отца классной дамой – то же самое будет.

– Ты его не знаешь, – сказал я.

И мы опять замолчали.

– Бежать, – сделал вывод Борька. – Кстати, послезавтра контрраб по физике.

Удочки смотать было бы весьма кстати.

– Куда бежать-то? – Шурик задал самый практический вопрос. – Остров, что ли, открыть какой-нибудь?

– Остров – это дело, – сказал Борька. – Чтобы озеро в центре и лес чтобы рос базальтовый…

– Бальзовый, – поправил Шурик.

– Ну пускай. И какие-нибудь странные растения. Понастроили бы мы себе домов…

– А остров необитаемый? – спросил я.

– Можно и так, – ответил Шурик. – А можно – пусть там живут аборигены, человек восемьсот-девятьсот.

– Смуглокожие девушки… – Борька потянулся.

– Никаких девушек, – возразил я, вспомнив о Маринке. – И вообще – ничего лишнего. Несколько фабрик, два-три завода…

– Без фабрик нельзя, – поддакнул мне Шурик.

– Идите вы! – сказал Борька. – Можно ведь искусственно задержать развитие цивилизации. Аристократическая рабовладельческая республика меня больше устраивает, чем ваша островная индустрия. Пусть будет по типу Спарты…

– Ну, и остался ты без магнитофона, – мне стало смешно, – поскольку аборигены без фабрики тебе даже метра ленты не произведут.

– Рабы все портят, – заявил Шурик, – у них малопроизводительный труд. Их надо бить, чтоб они работали…

– Цыц, шкет! – сказал Борька. – Пороть илотов буду лично я, а магнитофон и телевизор мы возьмем с собой из двадцатого века.

– А включать его ты во что будешь? – поинтересовался Шурик.

Борька задумался и наморщил лоб.

– Ладно, я согласен… Будем жить на том же уровне, что и спартанцы. В конце концов, телевидение размягчает дух.

– Ну, а окружающий мир? – спросил я. – Самолеты, пароходы, спутники. Рано или поздно нас откроют, аннексируют…

– …и поставят крестик, – добавил Шурик.

– Да, идейка отпадает, – согласился Борька.

Нам стало здорово неуютно оттого, что некуда деваться от Мантиссы. То, что мы не механические граждане, нам было ясно как божий день. Но, может быть, мы вообще какие-то не такие? Поет же половина класса в хоре ради крестиков?

Монтажники, кружковцы – все на Мантиссу работают. Это ж надо, как нам с ней не повезло. И главное, был человек, вел наш класс на зависть всем параллельным, так нет же, вздумалось ему научно расти! Что самое обидное – вернется скоро, достанется каким-нибудь лопухам, а мы его только-только понимать начали! Он трудный был человек, он обижался на нас, как на людей, и спорил с нами, как с людьми, и насмехался, если заслужили, а эта только делает вид, что обижается и спорит. Вот прорабатывала нас, возмущалась, а все для виду…

Мы долго молчали. Вдруг Шурка заворочался в своем кресле и вяло, равнодушно так, сонно сказал:

– Ребята, а что, если…

6

В первый момент мы просто не поняли, что Шурка переживает звездный час своей биографии. Мы замахали на него руками:

– Планету? Что за дурацкая идея!

– А где хоть она, твоя планета? – глупо спросил я.

– Да какая вам разница, где! – Шурка даже обиделся. – Про остров вы не спрашивали, где! А планет – вон десять тысяч в одной нашей Галактике!

Подобрать одну, чтоб без птеродактилей, почистить хорошенько и разделить на троих. Я бы взял континентик около экватора…

– Хитер, бродяга! – взволновался Боря. – У экватора и дурак будет жить.

Завернулся в банановый лист – и соси молоко из кокоса. Нет, голубчик, у экватора и мне неплохо будет!

– Идиоты! – сказал я ласково. – Нас только трое, а материков будет тоже три штуки. Прописью – три. В районе полюсов мы поместим океаны. И дудки.

– Подожди-ка! – Борька торопливо перебежал к письменному столу. – Набросаем карту, и пусть противовесом одному континенту будет другой. Иначе она не завертится. Я читал!

– Возьми лучше мячик, – посоветовал Шурик.

– Сам ты мячик!

– Обождите! – Мне пришла в голову новая мысль. – Нашли планету – надо ее назвать. Надо записать, в районе какого созвездия она находится. И вообще – зарегистрировать свое открытие.

– Что? Никаких регистраций! – Борька уже распоряжался, как будто это он открыл планету. – Чтобы нас высмотрели в телескоп, а потом прислали к нам своих колонизаторов? Не пойдет. Если это так уж необходимо, то наша планета – в районе большого угольного мешка. Пусть потаращатся потомки! Ни в один телескоп, кроме конской головы, ни черта не увидишь. Да еще радиоактивных облаков напустим.

– А где это – мешок? – смирно поинтересовался я.

– В чулане! – огрызнулся Боря.

Он взял карандаш, лист ватмана, и мы склонились над столом. За нашей спиной несколько раз шмыгала тетя Дуня: не терпелось узнать, почему мы притихли.

Но мы были уже далеко, за сотни миллионов парсеков.

…Наш звездолет, взревев фотонными дюзами, вспыхнул ослепительно голубыми чашами рефлекторов где-то в созвездии Южного Креста и, выйдя на свободную параболу, исчез в угольной черноте мешка, очертаниями напоминавшего конскую голову.

Сразу стало тихо и уютно в салоне. Горела слабая настольная лампа, и мы, склонившись над ватманом, старательно вычерчивали свои материки. И всё слабее звучали наши голоса.

Очертания планеты постепенно вырисовывались на ватманском листе. Три материка изогнулись на ее исполинских боках. Бездна цветущих островов трепыхалась в темно-синем океане.

Вот она, крутобокая, пустынная, тяжело вертится перед нашим окном, демонстрируя своим единственным владельцам то один, то другой континент.

– Фиолетовые леса… – подсказывал нам Шурик.

– А из них встают кварцевые горы. Прозрачные, как хрусталь…

– Муравьиные тропки дорог сквозь лесные толщи…

– И тысячи квадратных километров сиреневого льда…

По мере приближения картина прояснялась. Поначалу, конечно, совершено было много ошибок. Например, отвергли как несостоятельную теорию фиолетовых лесов. Марсианский холод нас не устраивал. Но оранжевые джунгли казались Шурику слишком банальными. Понемногу сошлись на том, что у нашей планеты будут разноцветные континенты. И поскольку Шуркиным любимым цветом был фиолетовый, то его материк пришлось сдвинуть к северу, и только южным лесистым мысом он касался экватора. Весь тропический континент Борьки Лахова порос огненным лесом желто-красных тонов. А моя территория, очертаниями напоминавшая Мадагаскар, была страной зеленых озер и пышных розовых джунглей.

Дело пошло на лад. Лориаль загорелась. Да, я совсем забыл сказать, что Совет Планеты единогласно принял мое предложение назвать планету радуг именем «Лориаль» и навечно занести ее в каталог под номером 21-С-71. Расстояние от Земли колебалось в пределах нескольких сотен тысяч световых лет, я не уточнял.

Много было споров и о видимых дорогах. Шурик и я утверждали, что это лишь трещины в скальных массивах континентов. Борька же доказывал, что это пусть примитивные, но дороги. Он полагал, что планета Лориаль очень даже обитаема.

Борька не ручался за наши материки, но в центре его тройного континента наверняка обитало племя смуглокожих девушек-амазонок, которые, как это ни печально, умирали одна за одною, едва достигнув шестнадцати лет. Не знаю, в какой иллюминатор усмотрел он эту деталь, но у Шурки тот факт, что девушки жили одним племенем и как-то сами по себе рождались и умирали, вызывал большие сомнения.

В конце концов спорить не стали: высадка решит все проблемы. Во всяком случае, визуальные наблюдения за планетой Лориаль не говорили о наличии там высокой цивилизации. Переведя звездолет на планетарную орбиту, мы отправились перекусить.

7

– В общем, так, – сказал Борька, – высадку в принципе разрешаю. Пробы воздуха показали, что соотношение элементов атмосферы такое же, как на Земле. Средняя температура на четыре градуса выше.

– Это что же, командор, – спросил я, – значит, на экваторе плюс сорок восемь? Испечься можно.

– По-видимому, да, – изрек Борька. – Можно надеяться лишь на заболоченность и тенистость экваториальных лесов. Наш друг Шурри в несколько лучшем положении. Но мы ведь знали, на что идем, джентльмены? Второй Земли нам нигде не найти…

Русоволосые, широкоплечие, мы стояли у овального иллюминатора обреченного на гибель корабля и вглядывались со смутным волнением в очертания подплывающего бока планеты. Залитый золотистым сиянием, этот край Лориали был прекрасен. В белых тучах внизу бушевали синие грозы. Какие-то гигантские птицы, царапнув когтями по стеклу, пролетели мимо иллюминаторов.

– В космосе? Без воздуха? – усомнился Борька. – Не может быть.

– Точна, – сурово ответил Шурик. – Что ждет нас впереди, не знаю. Кстати, это с моего материка. Видел у них фиолетовые чешуйки? Мимикрия…

– Что берем с собой? – не вдаваясь в полемику, спросил я. – Скафандры, огнестрельное оружие, провизию, машины…

– Наши каплеобразные аэроны уже загружены, – сказал Шурик. – Они похожи на капли ртути, такой же непроницаемости и формы. Чуть приплюснутый шарик, покрашенный блестящей эмалью. Моя машина – фиолетовой ртути, твоя – светло-желтой, а Борькина – синей. В дорогу, друзья!

Мы молча склонились над картой.

– Вот этот маленький гористый островок – в самом центре Западного океана.

Видите? – указал пальцем Шурка. – Это будет место нашей встречи в случае опасности. Прощайте!

– Подожди! – сказал я. – А кто взорвет звездолет?

Тогда Борька встал. Мужеством и волнением дышало его матовое лицо. Он спокойно задернул шторы, взял из коробки ножницы, обернул их кольца полотенцем и, чуть расширив их острые концы, подошел к стене.

– Я взорву звездолет! – сказал он со странной улыбкой и всадил раскрытые концы ножниц в электрическую розетку.

Вспышка пламени, душераздирающий крик, темнота.

Вечное спокойствие космоса, душный мрак угольного мешка.

8

Пока мы чинили пробки, Борька цветной тушью обводил на большом листе ватмана контуры наших материков. Всего их оказалось четыре: северный фиолетовый – Шурика, западный оранжевый – Борькин, восточный зеленовато-розовый – мой.

И еще один на самом крайнем западе – гигантский белый материк для колонизации, о существовании которого лориальцы еще не подозревали. Был и один маленький остров Гарантии, на котором мы собирались встречаться.

Остальные острова, по тройственному соглашению, постановили стереть, чтобы не возбуждать нездоровых стремлений, и вообще потому, что это были просто белые коралловые рифы.

Когда мы вернулись наконец в каюту, Борькин ватман уже пылал всеми красками, которые способна создать человеческая фантазия. Трагически красивым был Шуриков материк. Гигантские массивы фиолетовых джунглей эффектно перемежались с белыми каемками тундры и с желтыми овалами саванны.

– Ну, не сносить мне головы, – сказал Шурка, бегло взглянув на свой континент. – От этой тундры за версту несет рептилиями. На смерть посылаете, братцы, на верную смерть. Не ожидал я от вас такой пакости.

– Чудак! – сказал я ему. – Да, может быть, лориальская тундра – самое приличное на планете место! Может, знатные лориальцы только и мечтают отдохнуть в этой тундре пару летних недель.

– Никакой знати у меня не будет! – уверенно заявил Шурик. – Это вы можете – организовать свою аристократическую республику, если хотите, а у меня в тундре будет берег общих городов.

– Что это еще за штука? – снисходительно усмехнулся Борька, разрисовывая мой континент.

– Идея века! – гордо ответил Шурка. – Никаких квартир, никаких шкафов, никакой собственности. Из личных вещей – только шкура на плечах. А жить будут, переходя из дома в дом, чтобы в жизни ни разу не переночевать дважды в одной и той же комнате.

– Ну и перебесятся все, – буркнул Борька, нежно-розовой полоской обводя берега моих зеленых озер.

Свой континент он оборудовал куда интереснее, чем наши. Края его были зелеными (это прибрежные болота), джунгли – желтыми и оранжевыми, а в центре, по форме напоминавшее Польшу, расстилалось белое пятно.

– Это, – пояснил мне Борька, – неисследованный район. Кто его знает, что там окажется. Самому интересно побывать.

– А линии что значат?

– Это шоссейные дороги. Из белого асфальта по желтым джунглям – красота!

Словно молнии, прорезают они мой цветущий континент с севера на юг.

– А кружочки бордового цвета? – настаивал Шурик.

– Это, братцы, поселения амазонок. К ним шоссейные дороги не ведут. А вот этот серый массив – это территория каннибалов. В общем, жить можно!

Борька разогнул спину и от удовольствия потер руки.

– Гад, поменяемся! – завистливо сказал я.

– Давай! – с неожиданной готовностью согласился Борька. – Я у тебя в центре джунглей плато динозавров отыщу. А уж амазонки сами ко мне переберутся. На бальзовых плотах вот с этого каменистого берега. Тут, брат, лучше головами поменяться.

– Нет! – решительно сказал Шурик. – Катись ты со своим районом каннибалов.

Когда они тебя сожрут, пришли свои кости на остров Гарантии.

– Пришлю, – кивнул головой Борька. – Их привезет вам в маленьком чемодане из тропических листьев моя синеглазая амазонская княжна. Она смело и без колебаний войдет в вашу кают-компанию и протянет вам свой бесценный чемоданчик, а вы ее потом столкнете вот с этого утеса в море.

– Почему это? – возмутился Шурик. – Да потому, – скорбно ответил Борька, – что вы оба, негодяи этакие, влюбитесь в нее и, чтобы не перерезать друг друга, умертвите.

– Ладно, – сказал я Борьке, – давай мне лист миллиметровки. Я сниму копию с моего континента. А то, видите ли, выдумал все до самой своей смерти. Раз ты умер, то помалкивай. Мы дадим в твою честь салют наций и разделим твой континент пополам.

– Да что вы, братцы! – обиделся Борька. – Я же еще не умер, вот он я, живой!

Это было только предположение.

– Ну то-то же! – сурово предостерегли мы и принялись за работу.

9

И вот настал момент приземления. Планета Лориаль, блестя, как многогранный камешек, тянула нас к себе все сильнее. Сидя в своих блестящих капельках ртути и сквозь толстые стекла вглядываясь в полыхающие под нами континенты, мы уже вдыхали буйный запах цветочных вихрей и колышущихся трав.

Некоторое время мы еще обменивались сигналами и даже видели друг друга на экранах телеаппаратуры. Кстати, это были три единственные в этом мире станции, кружащиеся над не знающей радиоволн Лориалью.

– Разошлись! – уверенно скомандовал Борька или Борри, как он теперь приказал себя называть.

И его машина тяжелым жучком сверкнула в бушующей бело-синей атмосфере и, точь-в-точь как капелька ртути, пробила клубящиеся облака.

Шурка тоже исчез из виду. Несколько мгновений я слышал его странно охрипший голос: «Серж! Серж!» – звавший меня, но я уже не в силах был ему ответить.

Тяжесть так прижала мою верхнюю челюсть к нижней, что зубы мои закрошились, и нечаянно попавший между ними кончик языка вспыхнул от нечеловеческой боли.

(Это вспомнил я, как в деревне упал с печки и ударился подбородком о скамью, стоящую внизу. Кончик языка у меня до сих пор словно шнурком перетянут.) …Очнулся я в своей кабине – уже, по-видимому, на Лориали. Ярко-розовые лучи солнца ласкали толстое выпуклое стекло иллюминатора, и даже сквозь такую толщину я как бы чувствовал его тепло. Какая-то тень упала на иллюминатор, и от неожиданности я вздрогнул и подскочил в синтетическом кресле. Но это был всего лишь бледно-розовый лист размером чуть побольше журнального столика. Он скатился по овальной броне, я успел только заметить его толстый обломанный черенок с каплей ярко-оранжевого сока, выступавшего из белой мякоти. Эта капля упала на толстое стекло и оставила на нем размазанный след, словно капелька крови на стекле в медицинской лаборатории.

– Ну ты, кончай ломать фикус! – сказал Борька.

Я включил видеосвязь и настроился на Борькину волну.

Борька стоял в белой тенниске и затрапезных джинсах и расправлял свою антенну.

– Эй, старик? – подмигнул он мне. – Вылезай из кабины, здесь чудная атмосфера! Густовата немного, как вишневый ликер. Или ты повредил себе копчик?

«Нет, ничего…» – хотел ответить я, но в это время за плечом у Борьки выступила мохнатая голова с закрученными усами, и два зеленых глаза затикали, как огромные часы.

– Что ты корчишь гримасы? – спросил Борька. – Ах, это… – И он, щелкнув пальцем по объективу, сбил с моего экрана серенького жучка. – Ну, это ты уже в Эдгара По заехал, – засмеялся Борька. – Знаем, читали. Делай, брат, разворот…

– Хватит, – сказал я, – временно у меня иссякла фантазия. Рассказывай ты…

– А чего там рассказывать? – Борька встал и прошелся перед экраном. – Проскользнул сквозь кучевое облако, чуть не ослеп от белого блеска, чуть не оглох от грохота капель, падавших на броню…

– Звукоизоляция, забыл, – напомнил ему я.

– Ах да. Значит, вышла из строя звукоизоляция. Тут меня взмыло вверх…

– Так не говорят, – поправил я.

– Не придирайся… Взмыло вверх, прямо под ярко-зеленое небо, и я понял, что спасен. Автомат сработал баллистическую кривую с прогибом к земле. Потом я медленно спланировал на лесную поляну, но случайно напоролся на чахлый фикус с Эмпайр Стойте высотой и рухнул в лесное озеро.

– Выкарабкался?

– Как видишь! Ну, соединяюсь с Шурри. Что-то фиолетовый континент молчит.

Мы повернулись к Шурке. Шурик сидел в своем кресле с безразличным лицом, и глаза у него были туманные, как будто он только что проснулся.

– Что? Не можешь придумать? – спросил у него Борька.

– Нет! – коротко ответил Шурик. – Нет со мной связи! Пропала связь, поняли?

Минуту мы переваривали эту новость.

– Ага! Ну, это уже дело, – довольный, сказал Борька. – Значит, потеряли мы дорогого и незабвенного товарища. А что нам думать?

– Думайте, что напоролся на молнию и погиб. Что корабль мой сплавился, зарядился током и унес мой труп на вечном электрическом.стуле в космос.

– Но надеюсь…

– Надеюсь! – сказал с удовольствием Шурик. – В самый нужный момент я подключусь.

– Ну, привет, – сказал Борька. – А пока, поддавшись ложной панике, почтим молчанием память героя.

Мы скорбно помолчали минуту. Меня так и подмывало спросить, что за приключение придумал Шурка. А он сидел в своем кресле, маленький, тщедушный, в Борькином костюмчике, и я подумал, что нам и в самом деле было бы тяжело его потерять.

10

– Итак, одни.

– Одни, – сказал мне Борька и отключился.

Откинувшись к спинке синтетического кресла, я попытался представить себе, что произошло с моим товарищем. Я вспомнил бледное, усталое лицо его, знакомый ершик волос и сердитые голубые глаза, вспомнил тихий голос и внезапно весь облился холодным потом ужаса: я точно снова услышал доносящийся ко мне из белой грозовой тучи последний призыв: «Серж, Серж!»

Хрипловатый голос друга еще звучал у меня в ушах, когда я, нажав белую клавишу, освободил мягко распахнувшийся люк у себя над головой, и в лицо мне хлынул теплый воздух с ароматом южных цветов, которые все, в конечном счете, пахнут табаком, а в уши – скрипучее, звенящее и стонущее пение…

– Бабочки, – подсказал Борис. – Поющие бабочки – одно из чудес Лориали.

– Да, – кивнул головой я, – поющие черные бабочки, но сначала-то я думал, что птицы.

– Птиц на Лориали нету, – сказал вдруг Шурик.

Мы с Борькой переглянулись и замолчали.

Мы думали, что нам послышалось…

– Эй, вы, туземцы! – повторил голос Шурика. – Вы слышите, что я вам сказал?

И тут мы так и подскочили.

– Шурри! – заорали мы оба в радиотелефон. – Шурри, черт, где ты? Почему твой экран не горит? Что произошло, командор?

Экран открывателя планеты вдруг слабо замерцал, подернулся сиреневой поволокой, вспыхнул – и разлился голубым светом по нашим кабинам. На экране, живой и невредимый, стоял третий сопредседатель Великого Совета Лориали.

– Ну прямо невредимый! – обиженно сказал Шурка. – Чуть плечо не поломал. Вам бы так, жалкие люди!

– Рассказывай, что случилось! Где ты?

– А дьявол его знает! – сердито проговорил Шурка. – Во всяком случае, не в приличном месте. Я же вам говорил, что вы мне всучили не континент, а какой-то террариум. Слушайте и содрогайтесь.

Шурка закинул ноги на журнальный столик и начал рассказывать:

– Сел я на Лориаль, пожалуй, одновременно с вами. Прилично приземлился, на твердое место, на сушу, не то что вы. Включил приемник – никто не отвечает.

Ну, думаю, ничего, подождем. Пять минут прошло – никакого результата. Ну да, теперь я знаю, что один из вас в это время лежал без сознания, а другой барахтался в болоте.

– Интересно, откуда же ты все это узнал? – ехидно спросил Борька. – По крайней мере я тебе еще ничего не говорил…

– Чудак! – усмехнулся Шурка. – Приемник-то мой работал в продолжение всей этой встряски…

– Какой встряски?

– Да не мешай же ты ему! – с досадой сказал я Борьке.

И Шурик продолжал:

– Итак, не поймав ваших сигналов, я оставил приемник включенным и по внутренней лесенке вышел на поверхность и сел на холодную броню…

– Здравствуйте! – перебил его Борька. – Она была горячая от солнца, понял?

– Зеркальная броня, – сурово ответил Шурка, – тем и хороша, что отражает лучи тепла и не нагревается. Понял? В общем, я сидел на гладкой крыше своей машины и, запрокинув голову, любовался природой. Мне казалось, что я в большом цветочном горшке, а надо мной шумит какая-то фиолетовая герань. А внизу, у толстых вздутых корней, – зеленая трава. Мягкая, пушистая, самая настоящая свежая травка. И вдруг я заметил, что один из толстых корней вздрогнул и начал извиваться узлом. Потом пополз, пополз между стволами, и ему все не было конца. Я подумал – змея, вынул охотничий нож из-за пояса и метнул его в самую середину узла. Фонтан вонючей оранжевой крови брызнул по броне моей машины, и тут между деревьями все взвилось и стало ходить ходуном, заплетаться толстыми узлами. Земля под машиной вздрогнула, и толстое, как бревно, щупальце хлестнуло по металлическому борту. Мгновение – и аппарат мой оказался в центре гигантского клубка конечностей, оплетающих его со всех сторон, как, скажем, пальцы человеческой руки захватывают куриное яичко.

Мы с Борькой даже задержали дыхание, слушая, и спиной я почувствовал, что в дверях каюты остановилась тетя Дуня.

– Я соскользнул внутрь машины и всеми пятью пальцами нажал холодные клавиши управления. Аппарат задрожал, рванулся – напрасно. Все дюзы в днище аэрона хлестали и свистели газом. Машина чуть приподнималась и снова падала под тяжестью розовато-серых щупалец. Вдруг что-то холодное и шершавое пробежало по моей щеке. Я поднял глаза и чуть не умер от страха. Я забыл закрыть люк!

Сейчас из круглого его отверстия почти до самой моей шеи свисало толстое, в обхват, щупальце, а рядом с ним, хватаясь хоботком за край стальной брони, пыталось втиснуться второе…

Шурка рассказывал, то понижая голос до тихого шепота, то почти крича.

– Шершавый хобот пробежался по моим позвонкам, защищенным тонкой синтетической тканью. Я глянул в окно – вернее, в то пространство, что еще оставалось незаслоненным грузными щупальцами зверя, – и отчетливо увидел, как меж деревьями вздымается что-то громадное, как курган, и пульсирующее, словно вынутое из ребер сердце…

– Ох, батюшки! – закручинилась за моей спиной тетя Дуня.

Борька, побледнев, пятернею вцепился в Шуркино колено:

– Ну, давай, не тяни!

А у меня даже рот приоткрылся.

– К счастью, – чуть-чуть порозовев от волнения, продолжал Шурик, – животное не имело намерения извлекать из скорлупы такую маленькую добычу. Видимо, оно не считало, что я – самое ценное в этом металлическом орешке. Щупальце подтянулось, завязалось узлом у входа и, наполнив мою кабину едким запахом испарины, принялось с натугой поднимать корабль над землей. И шеститонный аэрон начал с неохотой поддаваться. В этот момент я нащупал наконец дверную клавишу и вдавил ее в панно. Что-то звякнуло над моей головой. Острый, как бритва, край люка легко отсек мясистый узел, который рухнул мне на плечо вместе с водопадом липкой оранжевой крови. От страшной боли, видимо, щупальца закостенели. Пока древесный спрут убирал раненую конечность и перемещал здоровые на ее место, тяжелый клубок, придавивший машину к земле, ослабел. Я рванул на себя рычаг старта. Огненные струйки пробежали по затянутому потоками слизи стеклу. Через секунду я перестал видеть вообще что-нибудь в облаках пара. Ведь это был ракетный старт, представляете? Тут в боковых дюзах что-то всхлипнуло, машина взлетела, и мясистые листья захлестали по толстой броне. Что-то большое и мягкое протаранил я, как подушку, – это был верхушечный цветок, наверное, – и неожиданный дождь промыл стекло аэрона. Передо мной раскинулось зеленое небо Лориали. Что-то мягко толкнуло меня в щиколотку. Я нагнулся и увидел отрубленное сплетение, которое извивалось у моих ног. На лету я распахнул две створки люка и выбросил конечность спрута вон. Еле поднял, честное слово. Ну, потом перевел машину на кольцевой полет, принял душ и дезинфекцию сделал на всем аппарате.

Потому что мало ли что может быть… Вот теперь летаю по кругу над своим континентом и не знаю, садиться мне или нет. Подсунули континент, называется!..

Шурка замолчал. Он посмотрел на меня, потом на Борьку и заскучал:

– Ну и публика! Вам что ни расскажи – всё проглотите.

11

– Что же это вы изучаете такое страшное? – спросила тетя Дуня.

С добренькой улыбкой, открывающей ровные вставные зубки, тетя Дуня приблизилась к полукругу наших кресел и скрестила руки на груди.

– Да какое тебе… – начал было, тараща глаза и бледнея от ненависти, Борька.

Но Шурик ловко и тихо его оборвал:

– Уроки, тетечка, готовим.

– Вот я и говорю, – вкрадчиво возразила тетя Дуня, – наука уж больно нечеловеческая. Неужели в школе этому учат?

– Это, тетя Дуня, астробиология, – засвидетельствовал я, так как знал, что пользуюсь у вредной тетки кое-каким авторитетом. – Самая что ни есть последняя дисциплина. Задали нам рассказ по астробиологии, да чтобы от первого лица. Для этого и день отгула дали.

Тут я понял по наступившей тишине, что напорол чепухи. Шурка странно моргнул и взялся за подбородок, Борька закрыл ладонями уши и зашипел.

– Вот оно как, – загадочно улыбаясь, проговорила тетя Дуня, – а мне вражина мой объяснил, что у вас учитель труда заболел. Что ж ты мне врал-то, враг?

Или матери пора написать?

– Ч-черт! – процедил сквозь зубы Борька и отвернулся. Шурик с надеждой смотрел на меня.

– Да нет, тетя Дуня, зачем же матери? – глядя на старушку ясными глазами, начал я. – Боря просто торопился, он вообще говорит, как захлебывается.

Учитель по труду заболел – это само собой. Ну, и, чтобы день не пропадал попусту, нам такое задание дали по астробиологии.

– А… – Старушка недоверчиво раскрыла рот.

– А вот по этой самой астробиологии у нас к вам, тетечка Дуня, вопрос.

– Мне нужно было обогнать медленно работающие тетины мозги. – Вот в деревне у вас, в Псковской области, есть змеи или нет? В учебнике пишут, что нет, да нам не верится. Пишут, что очень для них там холодно.

Тетка Дуня перевела взгляд на Шурика, потом на Борю. Все серьезно молчали.

– Да кто пишет-то? – неуверенно начала тетя Дуня. – Они и не были там, наверное. Да у нас под городом Островом их полным-полно. Каждый год кого ни то кусают. А ляжет человек спать на лугу, захрапит, рот раскроет… – тетя Дуня показала, как спящий раскроет рот, – а змея-то и ползет на храп.

Красная, черная, серенькая, а то еще белые бывают, и глаза у них зеленые.

Коли белая укусила, так, считай, погиб человек. Ну, а в рот заползают всё больше серые. Спит человек, бывало, разморится, жарко ему, – тетя Дуня присела на краешек дивана, – и снится человеку сон, будто пьет он квас холодный-холодный. Пока ползет она в горло, значит. Проснется – и криком кричать. Одно только средство от этой беды: топи жарко баню, клади того человека в самый пар – и пускай он дышит над тазом с парным молоком.

Почувствует гадюка молочный дух – и выпадет. Тут ее не упустить, а прутом застебать надо, потому что если раз заползла в нутро, то уж потом повадится.

– А для чего она залезает, тетя Дуня? – с интересом спросил Шурка.

Тетя Дуня с неудовольствием посмотрела на него и ничего не ответила.

Недолюбливала, она нашего Шурку.

– А больно человеку, когда она там, в желудке? – не унимался Шурка. – Она, наверно, искусает там все?

– Вот уж не знаю, – сухо ответила тетя Дуня, – меня-то бог уберег, а у других не спрашивала.

– Враки все это, – убежденно сказал Шурка. – Не верю я в эту сказку.

– А мне больно нужно, чтобы ты верил! – отрезала старушка и поднялась.

– Когда расходиться думаете, запечники? Люди добрые по своим домам сидят, а вы и честь и совесть позабыли, видно.

– У нас свобода совести, – сказал Борька, – где хотим, там ее и забываем. А ты в бога-то веришь, а, баба Дуня?

Бабка Дуня опасалась подвоха, и она была права.

– Здравствуйте! Который год вместе живем, и не разобрался! Конечно, верую…

– Ну, и иди с богом, – довольный, посоветовал ей Борька. – А мы сегодня до ночи посидим.

– Матери напишу, вражина! – пригрозила тетя Дуня, уходя.

– Мне тоже есть о чем написать! – крикнул ей вдогонку Борька.

12

Оставшись втроем, мы переглянулись.

– Видали? – сказал нам Борька. – Правду скажешь – не верит, врать приходится. Слушай, – вдруг накинулся он на Шурку, – расскажи еще что-нибудь, а? Тебе писателем надо быть, не иначе! Закрути детективчик!

Борьку никак нельзя было вернуть к лориальской действительности.

– Да погоди ты! – остановил я командора. – Он еще не один раз нам загнет.

Ведь история Лориали только еще начинается.

– Нет, вы подумайте! – шумел он. – Вот так учишься в одном классе с таким тихоней, и вдруг бах! – гений. Лауреат Ленинской премии или еще что-нибудь.

Поневоле в затылке зачешешь. И об этом же нужно будет писать мемуары. Вот, мол, в шестом классе подводил я гордость нашей литературы Александра Даниловича к девчатам и задавал молодому гению вопрос: «А кого ты, братец ты мой, из них выбрал бы себе в секретарши?»

– Ну и дурак, – обиженно сказал Шурка, – умнее ничего не мог придумать… И еще руки выкручивал, ненормальный!

– Дорогой, – насмешливо возразил Борька, – потомство все равно узнает, что ты был труслив и слабоволен, что боялся сильных и продавал свои идеи за одно облегчение страданий.

– Отвечал разве? – недоверчиво спросил я Шурку.

– А ты думал! – отозвался Шурка. – Не ответишь – так он все кости переломает. Ну, думаю, ладно, дурак, на тебе – и отвечаю.

– Тем более обидно, – сказал Борька, – ты же как все, ты обыкновенный. И если ты станешь гением, я застрелюсь от удивления, честное слово.

– Ну ладно, – перебил его я, – время покажет, кто из вас гений, а пока надо хорошенько благоустроить наши континенты.

И работа на планете закипела.

13

Совет Командоров единогласно постановил: разойтись по разным комнатам и составить в исторически кратчайшие сроки политическую карту Лориали. Я захватил карандаши, три листа голубой миллиметровки и отправился в спальню.

Я шел очень тихо. ковровая дорожка как бы впитывала в себя весь шум, и только огромная коробка цветных карандашей погромыхивала у меня под мышкой.

Дверь в спальню была приоткрыта. На широкой низкой кровати сидела бабка Дуня. Она быстро спрятала что-то под передник и недовольно сказала:

– Ишь, расползлись по чужой-то квартире… Места им мало!

Мне стало тошно. Я молча прошел мимо старухи, гремя карандашами. И, когда за спиной у меня зашуршало, я резко обернулся. Застигнутая врасплох, старушка стояла в дверях и смотрела на меня светлыми голубыми глазами. В руках у нее была аляповатая картинка в багетовой рамке: очевидно, заграничная.

– Не видел, не видел ничего… – тихо сказал я.

Минуту бабка Дуня неподвижно смотрела куда-то на мой подбородок. Потом медленно повернулась, пошла… тесемочки фартука у нее на спине были крест-накрест. Что за картиночка поразила воображение старушки, не знаю.

Когда ее шаги затихли в коридоре, я сел за туалетный столик и разложил на полочке бумаги. Из ясного зеркала на меня посмотрело мрачное глазастое лицо, похожее на икону. Лицо хотело плакать. Жалко было бабку Дуню, а почему, не знаю.

«Ну, ты, механический гражданин… – сказал я себе. – Понимал бы ты что-нибудь в жизни!»

14

Дела на розовом континенте были прескверные. Но поначалу, естественно, я об этом и не подозревал. Я высадился в самом центре континента, на берегу лесного моря, которое было величиной с Федеративную Германию, а глубиной всего лишь метр-полтора. Нарисовав это море на карте, я битый час сидел как дурак на его берегу и любовался своим отражением в рамочке из розовых лопухов. Собирался даже послать радиограмму в Совет Планеты: «Веселой жизни не обнаружено. Континент необитаем. Скучно, как на уроке ботаники. Вылетаю на остров Гарантии. Серж».

Но вдруг одно пустячное обстоятельство изменило все мои планы. Откуда ни возьмись, прилетела сердитая тощая муха и, сев на зеркало-трюмо, принялась деловито его пересекать с запада на восток, отражаясь в стекле своими лапками и пузом, как гребная галера.

– Корабль! – чуть не закричал я. И верно: из-за розового мыса на зеленоватую гладь внутреннего моря выползло высокое и черное шестивесельное судно. – Корабль!

Невидимый с моря, сидел я в своем аэроне и собирался уже нажать белую клавишу старта, как вдруг из пышных зарослей восточного берега вынырнула и заскользила по воде вторая галера. Бесшумно и ровно летели двухъярусные корабли навстречу друг другу, но неожиданно одна из галер вздрогнула, накренилась и, вспыхнув ярким пламенем, исчезла в воде. Минута – и второе судно скрылось за лесистым полуостровом западного берега. Наступил полный покой. Озеро зеленовато мерцало, как экран осциллографа, и ничто на его поверхности не напоминало больше о случившейся драме. Только в самом центре трюмо остался черный язычок копоти. Я стер со стекла следы несчастной мухи, спрятал спички в карман и задумался.

Я не умею фантазировать. Мне не под силу выдумать то, чего не может быть никогда. Здесь Шурик со своей гениальностью и Борька со своей способностью выдавать завиральные идеи дадут мне сто очков вперед. Соревноваться с ними в этом – дело для меня безнадежное. В одном я был намного их сильнее и знал это и немного этим гордился: я больше, чем они, думал над тем, как должно быть и почему этого нет и как сделать, чтобы это было. У Борьки на такие размышления просто не оставалось времени. Он был человек действия и не думал, а поступал, а потом удивлялся, как это оно все получилось. Что же касается Шурки, то в этой сонной голове, возможно, шли какие-то процессы, но ни мне, ни Борьке, а может быть, даже и ему самому не было об этом ничего известно. Так что пусть они творят на своих континентах то, чего не может быть никогда. На моем, и только на моем, будет то, что должно быть, и ничего больше.

Что должно быть прежде всего? Справедливость и правда. Дружба. Любовь. Это все я уже продумал и порядок тоже продумал: убывающая степень важности. Без любви, на худой конец, еще можно обойтись. Без дружбы – труднее. Если нет и того и другого, можно воевать в одиночку. За то, чтобы была правда и была справедливость.

Вопрос только в том, кто будет решать, что справедливо и что несправедливо.

Ну, здесь притворяться нечего: наверно, все-таки это решать буду я. Конечно, надо, чтобы я сам был при этом справедливым человеком, иначе вся справедливость летит кувырком. Отец мне сказал как-то раз: «Попробуй поступать так, чтобы любой твой поступок мог быть возведен во всеобщее правило». Мне эта штука очень понравилась. Правда, потом оказалось, что до отца это сказал Кант. Но все равно я решил попробовать. И ничего не получилось. Срезался на первом же мелком бытовом вранье. Глупо, конечно, без предварительной тренировки пытаться установить всеобщие правила для себя и для Борьки, для Шурки и для Маринки. Но для своего континента – стоит попробовать. Значит, что? Значит, надо начинать с Главного Закона. Пусть это будет сперва Главный Закон для меня одного, а потом уже для всего моего континента.

Главный Закон – это было уже что-то. Главный Закон – эта идея мне понравилась. Воодушевившись, я взял карандаш и расчертил лист бумаги на три графы. Потому что младенцу ясно, что в моем Главном Законе должно быть три раздела:

«Справедливость и правда».

«Дружба».

«Любовь».

15

– Привет, командоры! – сказал я, входя в конференцзал.

Но командоры меня не слышали. Бессменные члены Великого Совета планеты Лориаль сидели в своих креслах на расстоянии метров пяти друг от друга и стреляли один в другого жеваной промокашкой. На этот предмет у каждого в зубах была пластмассовая трубка от авторучки.

– Ну, ты, агрессор! – обиженно сказал Шурик Борьке. – Нечего придвигаться, жила долго не живет!

– Я не придвигаюсь, – возразил Борька, – у меня идет передислоцировка.

В это время кусок промокашки попал Борьке в глаз. Командор заморгал и, выругавшись, запихнул в рот добрую четверть листа, а Шурка захохотал:

– Вот это я понимаю! Точность попадания – сто процентов!

– Корчись, корчись, – угрожающе отозвался Борька, – это будут твои предсмертные судороги.

Боеприпасов командорам явно не хватало. В ход пошли старые исписанные тетрадки, потом пришла очередь газет.

Мое появление командоры игнорировали. Я сел в свое кресло и презрительно скрестил руки на груди. Снаряды проносились мимо меня в обе стороны. При поражении объекта оба командора злорадно смеялись. Но им был нужен масштаб.

Тогда они сбегали на кухню, притащили по кастрюле с водой и стали мочить в воде газетные листы, комкать их и швыряться комками.

– Смотри, – сказал Шурка, – а это будет стомегатонный колосс, который уничтожит все в радиусе пятидесяти миль.

Громкий шлепок, тишина.

Я повернулся в сторону командоров.

Держась за живот, Шурик извивался в кресле от беззвучного хохота. Борька, побледнев от ярости, соскребал с макушки остатки стомегатонного колосса. Я знал, что, когда Борька бледнеет, с ним лучше больше не связываться, и поэтому поспешил вмешаться:

– Эй, вы, тронутые!

Но было уже поздно. Взревев от ярости, оскорбленный Борька схватил подушку от тахты и кинулся на командора Шурри. Тот мигом сообразил, что не уйти от возмездия, и через минуту военную ситуацию можно было изложить только в самых общих чертах.

– Ну что? – спросил я, когда члены Совета Лориали сели в кресла отдышаться.

– Кто спровоцировал конфликт?

– Он! – вытирая рукавом пот со лба, выдохнул Шурка. – Этот гнусный агрессор захватил остров Гарантии, не спросив даже нашего согласия!

– А если некогда было радировать? – запальчиво возразил Борька. – Если у меня на континенте мухи дохнут от скуки? И потом, я же не закрываю для вас двери. Просто мне все это надоело.

– Вот те здрасте! – сказал я. – А где же твои амазонки и каннибалы? Где твои верные набобы и баобабы?

– Да ну их! – отмахнулся Борька. – Я не тихопомешанный, чтобы сидеть одному в комнате, смотреть на карту континента и блаженно улыбаться.

Видно, он давно уже заготовил эту длинную тираду и сейчас выпалил ее, не сбившись и ни разу не переведя дыхания.

– Ну, а ты что там натворил? – спросил я Шурку.

– Я? – сказал Шурка. – Я ничего. Я с самого начала знал, что из этой затеи ничего не получится. Так, детство заиграло.

– Привет тебе! – Я даже растерялся. – Ты же сначала здорово так рассказывал.

– Чтоб слушали, и всё. Я тоже в одиночку не могу играться.

– Эх, вы! – сказал я. – Дети, дети. А я-то старался, писал Главный Закон.

Не знаю, зачем я сказал об этом. Возможно, мне просто хотелось на них кое-что проверить. Но командоры отнеслись к моему сообщению без особого интереса.

– А, закон, – вяло проговорил Шурик.

– Хорошее дело, – одобрил Борька. – Раз есть закон, нужен флаг, гимн, денежная система.

Тут мысли его заработали в каком-то своем направлении. Он сел, нахохлился и начал о чем-то про себя рассуждать, то щурясь, то пожимая плечами. Я ждал терпеливо, как первоклассник, который выучил урок назубок и все боится, что его спросят, и только на это надеется. Наконец Борька пришел к какому-то выводу, одобрительно себе подхмыкнул и вспомнил про меня.

– Что же ты? – великодушно сказал он. – Выкладывай, не стесняйся.

Волнуясь, я развернул вчетверо сложенную бумажку с проектом, хотел было объяснить, что это только наброски, но раздумал и начал читать:

– «Часть первая. СПРАВЕДЛИВОСТЬ И ПРАВДА.

Сильный человек должен быть справедливым – если, конечно, он по-настоящему силен. Настоящая сила не боится справедливости. Вся несправедливость идет от слабости, точнее – от страха, что другие узнают про твою слабость.

Поэтому: не бойся своей слабости, если хочешь быть справедливым. Знай о ней сам, предупреждай о ней других, не старайся ее скрывать. Помни: только еще более слабый человек может воспользоваться твоей слабостью. А более слабого нет смысла бояться.

Еще: знай о своей силе, не прячь ее, как камень за пазухой, но и не выставляй напоказ. Сила сама себя покажет. Будь силен с сильными, только так можно стать еще сильнее. Но не старайся стать самым сильным: это не нужно, невозможно и несправедливо.

Будь равным среди равных, не бойся и не гордись.

Защищай слабых, но старайся делать это так, чтобы они об этом не знали. Им может не понравиться твоя защита.

Не старайся подчинить себе другого. Если ему нужно, он сам тебе подчинится.

Не нужно – значит, и ты не сможешь его подчинить.

Если человек хочет скрыть свою слабость, помоги ему в этом. Никогда никого не унижай.

Не отказывайся от помощи, даже если она тебе не очень нужна: это несправедливо.

Не считай чужих ошибок. Помни: каждый человек в чем-то тебя сильнее. Нет такого человека, который был бы слабее тебя во всем.

Это и есть настоящая справедливость».

Когда я кончил первый раздел, ребята долго сидели молча.

Я уже в середине заметил, что они слушают. Шурка сидел, вытаращив свои белесоватые глаза. Борька недовольно шевелил бровями. А у меня горели щеки: никогда в жизни я так не волновался.

Первым подал голос Шурка.

– Ну! – сказал он.

– Что «ну»?

– Дальше давай.

– Годится? – осторожно спросил я.

– Красиво говоришь, – с насмешкой заметил Борька. – Как-то жить будешь?

– А так и буду, – ответил я. – Постараюсь, по крайней мере.

– Ты его не слушай, – поддержал меня Шурик. – Он злится, что сам ничего такого не написал.

– А что, логично? – Я не узнавал себя: я прямо-таки напрашивался на комплимент. Наверно, все философы одинаковы: очень мне нужно было их одобрение!

– Сильно изложено, – похвалил Шурик. – Прямо как «Правила для учащихся».

Тут Борька захохотал. Хохотал он долго, обидно, пока не заметил, что я совсем уже вскипел. Тогда он быстро прекратил это дело и деловито сказал:

– Дай мне по шее и дальше читай. Умеешь. А мы-то здесь дурью мучились!

Я дал Борьке по шее – просто так, символически, – и мне полегчало. Отсюда вывод: совсем не обязательно драться до синяков. Синяки ни одной стороне не приносят облегчения. Надо будет вставить это в Главный Закон, в раздел второй – о дружбе.

– Дальше так, – сказал я уже более уверенным голосом. – «Неправда – это тоже несправедливость».

Поднял глаза на ребят – оба слушали, сидели смирно.

– «Нет такой неправды, в которую все будут верить всегда. Но требовать полной правды от других может только тот, кто сам всегда говорит правду».

– А таких людей нет, – перебил меня Борька.

– Слушай, не мешал бы ты, – миролюбиво начал Шурка.

– Да бросьте вы, ей-богу! – с пренебрежением сказал Борька. – Ерунда все это. Понял я, к чему он клонит. Я ему: «Врешь», а он мне: «Сам врешь!» И взятки гладки. Все врут, все только и делают, что врут, на этом вся земля держится.

– Короче, ты не согласен, – сказал я и медленно свернул свою бумажку вчетверо.

– Ну, сила-слабость – куда ни шло, – ответил Борька. – Одной только статьи не хватает.

– Какой? – поинтересовался я.

– «Сила солому ломит», – сказал Борька, – вот какая должна быть статья. Есть сила, и есть солома, труха всякая. А деликатности, которых ты там навертел, – все это только когда сильный с сильным на пару разговаривают. Вот, скажем, ты и я, тут мы можем еще церемониться.

– А Шурка, значит, не в счет? – тихо спросил я.

Мы оба посмотрели на Шурку. Шурка сидел безучастный, сонный, как будто бы речь шла не о нем.

– С Шуркой, значит, можно не церемониться, – настаивал я.

– Послушай, не заедайся, – Борька выставил ладонь (этот жест его меня всегда приводил в бешенство). – Пиши свои законы для себя одного. Никто по ним не жил и жить не будет.

– А я и пишу для себя одного, – сказал я, повернулся и вышел в коридор.

Борька что-то тихо сказал Шурке, Шурка засмеялся. Я не ждал, конечно, что Шурка за мной последует (ссориться с Борькой было ему не с руки), но все-таки потоптался немного у вешалки. Никто не вышел меня проводить, только тетя Дуня помаячила в конце коридора. Я хлопнул дверью и не спеша пошел по лестнице вниз. Еще подумал по дороге: неплохо все-таки, что не успел прочитать раздел «Дружба». Не знаю, почему, но сейчас было бы неловко. Что же касается «Любви», то до нее я просто не добрался. Соображения кое-какие имелись, но, в общем, дело было еще для меня неясное.

16

Маринка стояла в моем подъезде у лифта и, поставив свой огромный портфель на пол, ждала.

– Была уже? – показал я глазами наверх. – Неужели трудно сообразить? Мои подумают, что я прогуливаю.

– Трудно! – вызывающе сказала Маринка и, подняв портфель, прошла с гордым видом мимо меня к дверям.

– Постой! – Я схватил ее за руку. – Ну что ты строишь из себя, честное слово! Теперь что я буду своим старикам толковать? Еще в школу выяснять явятся.

Марина молчала. Отвернувшись от меня, она придирчиво разглядывала трещину на стене.

– Ну ладно, – махнул я рукой. – Ясное дело, вывернемся. Кто дома-то хоть?

Оба или только мать?

– Да не была я у тебя, – сердито сказала Маринка, не оборачиваясь. – Не думай, что все тебя глупее. Я просто хотела предупредить, что Мантисса прийти сюда собирается.

Я ничего не спросил. Я молча взял у нее портфель, и, выйдя через черный ход на улицу, мы медленно пошли к Маринкиному дому.

– Где пропадал-то? – как бы невзначай, проговорила Маринка. – Секрет – можешь не говорить. В конце концов, ты не обязан передо мной отчитываться.

– Да никакого нет секрета… – ответил я. – Мы переходим в другую школу.

Маринка приостановилась на минуту, быстро взглянула на меня, потом, спохватившись, ускорила шаг. Я еле поспевал за нею. Портфель был тяжеленный, как магнитофон «Яуза».

– Я твердо решил стать дипломатом, – подумав, добавил я. Не знаю, зачем я врал, но как-то стыдно было признаться, чем мы полдня занимались. – И потом, язык всегда пригодится. Особенно в наше время.

– Значит, будешь ездить по разным странам? – равнодушным голосом спросила Маринка. – А я?

– Что – ты?

– Как же я?

– Ты со мной.

– Но я буду геологом… И мне тоже придется много ездить… Только совсем не туда, куда тебе…

Долго-долго мы шли и молчали. Уже давно остался позади Маринкин дом, а мы всё шли, шли, шли и смотрели себе под ноги, на сырой от холода асфальт.

– Может быть, ты будешь атташе по делам минеральных богатств? – сказал наконец я, хотя очень сомневался, что такой пост вообще существует.

– Нет, я только геологом, – твердо ответила Маринка.

– И не изменишь решение?

– Нет.

– Даже ради меня?

– Даже.

– Ради нас?..

– Нет.

– Но ты пойми, я же мужчина! Не могу же я изменить свои планы только потому, что так хочется тебе!

Сейчас я уже и в самом деле верил, что стать дипломатом – моя заветная цель.

Маринка снова взглянула на меня, грустно улыбнулась и опустила голову.

– Вот видишь, какая ты…

– Вижу… – перебила меня Маринка. – Вижу, Сереженька, вижу. Я давно уже тебе говорила: ничего у нас с тобой не получится. Слишком просто все это.

Первая любовь всегда кончается трагично.

– Опять начиталась Мопассана! – со злостью сказал я. – Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не смела его читать, что он на тебя плохо действует! Ты становишься какая-то обреченная…

Маринка горько покачала головой. А я представил себе, что она идет вот так же рядом с кем-то высоким, старым, мудрым и держит его под руку…

– О чем ты думаешь? – услышал я свой собственный голос.

Не помню, как мы оказались у нее в подъезде, на самом верхнем, на шестом этаже. Лестничные окошки здесь были низкие и тусклые, и снизу невозможно было ничего разглядеть. Я снял пальто, свернул его, постелил на подоконник, и мы сели.

– О чем ты думаешь? – снова спросил я.

– Так… – Маринка взяла меня за руку и стала медленно перебирать мои жесткие, неприлично крупные пальцы. – Я вспомнила, как в детском садике мы с тобой целовались на время… Ты знаешь, мне совсем не стыдно об этом говорить! – вдруг удивилась она. – Помнишь, Танька еще будильник притащила: выдержим пять минут или нет?

Я взглянул на ее грустную щеку с прядкою у виска, и мне сразу стало спокойно. Нет, мы не можем расстаться никогда: у нас есть прошлое, очень светлое, очень долгое, и это прошлое связывает нас. Я наклонился к ее лицу и сказал:

– А сейчас?..

– Нет, – не отстранившись, печально сказала Маринка. – Сейчас – нет. Тогда мы ничего не понимали, и было хорошо… А сейчас мы всё, всё понимаем.

Сейчас – ни за что. Это значит – украсть у себя «потом».

– Значит, будет «потом»? – Сердце у меня заколотилось быстро, как будто я захлебнулся.

– Будет, Сережа, – коротко сказала Маринка и взглянула мне в глаза.

– А геология? – осторожно спросил я.

– Вместе решим, – после паузы сказала Маринка. – Если вместе, все можно решить, правда?

Я провел рукой по ее щеке и ничего не ответил. Маринка не отстранилась. Она только прикусила губу и чуть-чуть подалась вперед.

Мои пальцы опять дотронулись до ее щеки, холодной, как будто с мороза, и медленно, вздрагивая, начали спускаться ниже, к уголку рта, где кожа становилась теплее и теплее. Губы Маринки дрогнули, как будто она хотела что-то сказать, и я быстро убрал руку.

– Щекотно… – как бы оправдываясь, проговорила Маринка и тихо засмеялась, по-прежнему глядя мне в глаза. Еще ни одна девчонка не смеялась так странно, не отводя от меня глаз. – Смотри… – И рука ее спокойно и уверенно протянулась к моему лицу.

Словно перышки коснулись моих губ – в самом деле было смешно и щекотно.

– У тебя горячие губы… – чуть нахмурясь и понизив голос, как будто это было очень важно, сказала мне Маринка. – А у меня?

Я взглянул на свою руку, потом на ее губы, светлые и нежные даже здесь, в тусклом свете окна, и мне стало неловко, что такая рука дотронется до таких губ. Но Маринкин взгляд говорил мне «ну», как будто в ее глазах кто-то маленький и любопытный кивал головой, подзывая, и я тихо, стараясь почти не касаться, провел пальцами по ее губам.

Теплые они были или холодные, я не успел заметить, но дыхание ее вдруг скользнуло по моим пальцам и, круглое, щекочущее, скатилось мне в рукав.

Тут на темно-коричневом платье Маринки под распахнутым пальто что-то блеснуло.

– Что это? – Я протянул руку, и в моих пальцах оказалась тонкая, как струйка песка, желтая цепочка с полумесяцем на конце.

Маринка наклонила голову так, что подбородок ее коснулся моей руки, взглянула, отшатнулась, коротко ахнув, и быстро застегнула верхнюю пуговицу пальто.

– Так, ничего, – отчужденно сказала она, вставая. – Мне пора.

– И все-таки, что это такое? – резко спросил я и тоже встал.

– Так, цепочка, ты видел… – равнодушно проговорила Маринка, наклоняясь к портфелю, чтобы я не мог видеть ее лица.

– Откуда она у тебя? – изо всех сил стараясь казаться спокойным, спросил я, хотя точно уже знал, откуда; только у Борьки, у него одного, я мог видеть эту цепочку с полумесяцем.

– Не будь мелочным, – тихо сказала Маринка и отвернулась. – Какое твое дело, в конце концов?

Не знаю почему, но одна мысль, что эта тонкая цепочка теперь лежит невидимая под пальто, выводила меня из себя. Если бы я мог увидеть ее еще раз, мне стало бы легче. Но Маринка этого не понимала. Мне хотелось распахнуть ее пальто, сорвать эту цепочку, бросить ее на пол и растирать подошвами ботинок, пока она не превратится в медную пыль. Но я этого, конечно, не сделал. Я схватил свое пальто и побежал, перескакивая через ступеньки, вниз.

17

Шурка с Валькой носились по комнате друг за другом, как два котенка.

– Ну погоди, скелетина! – приговаривала Валька, гоняясь за ним вокруг стола.

– Не возьмешь, стара больно, не возьмешь! – приплясывал Шурик.

Когда-то, в раннем детстве. Валька мне очень нравилась. Была она лет на десять старше нас, но не разыгрывала из себя гранд-даму. Потом она вышла замуж за Анатолия, Шуркиного брата, и перестала для меня существовать.

Жили они все вчетвером (Шурка, отец, Анатолий и Валька) в одной комнате.

Сегодня, видимо, у них шла уборка, потому что весь пол был заплескан водой, а посередине красовались ведро и тряпка.

Валька была в тенниске и тренировочных штанах. Похоже было, что она разозлилась и теперь Шурка не знает, как от нее отделаться.

На меня ни тот, ни другая не обращали ни малейшего внимания. Видно было, что возня для них – самое, так сказать, повседневное дело. А поскольку силы были примерно равные, то они не щадили друг друга.

– Р-раз! – Изловчившись, Валька дала Шурке пинка коленом в спину, он перелетел через всю комнату и рухнул на диван, уткнувшись головой в валик.

Валька вспрыгнула ловко, набросила ему на лицо подушку и с размаху села на нее.

– Вот такие у нас дела, Шурик! – ласково сказала она, пошлепывая Шурку по животу.

Нельзя сказать, что Шурка не сопротивлялся. Однако, подергавшись, он затих.

– Ой, щиплется! – проговорила Валька и, засмеявшись, посмотрела в мою сторону. Сомневаюсь, чтобы Анатолий, будь он дома, одобрил эту возню. – А, это ты… – сказала Валька и, встав, убрала с головы командора подушку. – Получи тело.

Наступила тишина. Я вопросительно взглянул на Вальку, она – на меня. Шурик лежал, уткнувшись лицом в валик, бледный, худенький, съежившийся, голова его была неестественно вывернута вбок, глаза закрыты.

– Ага, – сказал я Вальке злорадно, – удавила деверя, голубушка?

– Он мне шурин, – растерянно ответила Валька и тронула Шурика за плечо.

– Тем более. – Я наклонился к командору и прислушался: дышит он или нет?

Дыхания не было слышно.

Шутки шутками, а мне стало не по себе. Валька тоже испугалась – принялась трясти Шурку за плечи, приподнимать:

– Сашка, миленький, не шути. Это плохая шутка. Слышишь, Сашка?

– Нашатырь нужен, – быстро сказал я.

– Ах я дура большая!.. – запричитала Валька. – Ну скажи, малыш, что тебе сделать?

– Тридцать копеек дай, – басом сказал «малыш».

– Ах, ты вот как со мной! – Валька вскочила. Она хотела разозлиться, но я видел, как она рада. – Бог подаст. Собиралась дать, а теперь не получишь. – И, схватив ведро и тряпку, она убежала в ванную.

– Вот так мы и живем! – Как ни в чем не бывало Шурик вскочил. – Думаешь, не даст тридцать копеек? Пятьдесят даст как миленькая.

Не знаю почему, но эта последняя фраза мне не понравилась.

– Ты не за тридцать ли копеек весь этот цирк затеял? – спросил я.

– Ну и что? – подумав, сказал Шурик. – Я же не виноват, что Толька жмот, от него десяти копеек не дождешься.

– А ты всех людей на копейки меряешь? – Мне было стыдно самому от своих слов, но Шурка упорно не хотел обижаться, и это раздражало.

– Послушай, не заводись, а? – примирительно сказал Шурик. – Случилось что-нибудь? Ты весь зеленый.

Я вкратце рассказал ему о цепочке.

– Ну и характер у тебя? – сказал он, выслушав. – Умеешь ты делать истории из пустяков.

– Из Пустяков? – переспросил я, стараясь казаться спокойным. – Вы все как сговорились прямо!

– Конечно, из пустяков. Ну цепочка, и что такого? У меня тоже есть. На сирийских базарах они копейки стоят.

– Сам ты копейку стоишь! – вспыхнул я. – Какая разница, сколько она стоит?

Копейку – значит, тебя самого за копейку купили! Ты знаешь, что Борька по этому поводу думает?

– А мне плевать, – равнодушно сказал Шурка. – Важно, что я по этому поводу думаю.

– Да ни черта ты не думаешь! Питаешься подачками, как… – Я замолчал.

– Ну? – спросил Шурик.

Мы стояли друг против друга, выставив каждый вперед плечо, как будто собирались драться. Но драться лично я не собирался. С кем драться-то?

– Знаешь что? – сказал я тихо. – Жалко мне тебя.

Это Шурку задело.

– Ишь ты, сострадатель нашелся! – сказал он. – А ты побывал в моей шкуре? У тебя было так, что ботинки порвались, а других нет? Уж, наверно, запасные стоят в прихожей, а нет, так папа с мамой сбегают и купят по первому же твоему воплю. Подачками я, видите ли, питаюсь! Посмотрел бы я на тебя, чем бы ты питался. И иди ты со своими трагедиями знаешь куда?

– Знаю, – сказал я и вышел.

18

До шести часов я слонялся из комнаты в комнату. Дома никого не было, и слава богу: мама терпеть не может, когда я задумываюсь; по ее понятиям я очень мрачный и скрытный человек, а такие люди плохо кончают. Поэтому она начинала нервничать и упрекать меня тем, что все дети как дети, делятся со своими матерями, а мне самое слово «делиться» кажется противным, и не верю я, что можно от души делиться: можно рассказать, проинформировать, можно попросить совета. Но никакой важной для мамы информации я не мог сообщить, а советы ее были слишком далеки от реального положения вещей. Отец, напротив, не требовал от меня откровенности. Он всегда шел мне навстречу, стараясь разговорить, отвлечь и наводящими беседами добиться от меня высказываний, которые помогли бы ему правильно обо мне судить. Последний раз это ему удалось года два назад. С тех пор я в разговорах с ним разыгрывал из себя то Петю, то Васю. Зачем? Чтоб затруднить ему задачу. Чтоб дать ему понять, что я уже не часть его организма, а целый человек. Сегодня, к счастью, у мамы было родительское собрание в классе, который она вела, а отец в такие дни засиживался у себя в институте. Поэтому я мог задумываться сколько угодно.

Но странно: когда никто не мешает, трудно сосредоточиться. Вдобавок мне было просто физически плохо. В голову лезли самые дикие мысли: то мне казалось, что я смертельно болен и доживаю последние минуты, то – что я в самом деле прибыл с другой планеты и страдаю от света, от влажности, от давления, от микробов, разрушающих мой организм.

В общем, было так плохо, что я даже обрадовался, вспомнив о планете Лориаль.

Я сел за стол, достал из кармана штанов скомканную, опозоренную карту моего континента, положил ее, разгладив, на ватманскую форматку и аккуратно наколол иголкой все заливы и мысы. Потом обвел проколы на форматке остро заточенным карандашом, и через полчаса вторая карта континента уже лежала у меня на столе, девственно чистая и готовая для открытий. Я уточнил границы прибрежных государств и стал кружить над центральными джунглями, выискивая поселения аборигенов.

Мой аэрон лениво плыл над самыми верхушками гигантских трав, покачиваясь тяжело в теплых воздушных потоках, которые сверху казались цветными. Я стоял на передней площадке, по-пижонски засунув руки в карманы, и хмурился, когда усилием воли надо было перекладывать рули. Было хорошо и просто: здесь, в двадцати метрах над поверхностью континента, я был в безопасности и в тепле.

Солнышко пригревало, и бабочки, складывая крылья, мерцали у меня над головой. Если бы я мог все это описать на бумаге, если бы я мог рассказать, как Шурик! Но я только чувствовал, и это было только во мне. Со стороны, наверно, дико выглядело, что я сижу, склонясь над форматкой, и морщу лоб, и хмурюсь, и улыбаюсь, но мне было все равно: целая планета вращалась во мне, теплая и цветная; она принадлежала только мне, и некому было смотреть на меня со стороны, а сам на себя со стороны я смотреть еще не умел.

Так я летел, точнее – плыл, как на тяжелом плоскодонном облаке, внимательно разглядывая спутанную розовую с зелеными цветами траву, пока наконец, случайно посмотрев себе под ноги сквозь стеклянный пол, не увидел аборигенов.

Их были тысячи. Зеленоглазые, серые, цвета ссохшейся земли, они качались на верхушках трав, висели гроздьями на розовых листьях, толпились на огромных цветочных зонтиках, каждый из которых, зеленый или желтый, мог бы служить посадочной площадкой для моего аэрона. Они тянули ко мне серые руки и, запрокинув белесые лица, молчали.

Зависнув в двух метрах от одного из верхушечных зонтиков, я перепрыгнул на него с крыши моей машины (серые тела дождем брызнули в разные стороны вниз, и зонтик опустел), обратился к аборигенам на межплеменном наречии и вкратце объяснил им, что надо объединиться, выбрать достойнейших и, поручив им организацию продовольственных дел и самообороны, начать строить новую жизнь.

– Путь долгий предстоит, – сказал я, – придется перепрыгнуть через несколько стадий.

Меня внимательно выслушали, потом из толпы на соседнем цветке выступил один, с красной поперечной полосой на груди, и спросил меня, театрально жестикулируя, когда же мы пойдем грабить и заселять другие континенты.

– На что вам эти загаженные курятники, эти отхожие места? – сердито ответил я. – У вас земли – на тысячу лет и воздух здоровый. Не трогайте других – и вас никто не тронет.

На что мне возразили:

– А как другие узнают, что нас трогать нельзя? Нет, лучше мы их всех перережем и скормим подсвинкам. А ты нам помоги.

– Ну нет, голубчики, – сказал я аборигенам, – вы эти феодальные штучки бросьте.

Все толпы на зонтиках зашевелились, заворчали, вперед выступили краснополосые, и мне показалось, что у каждого из них на груди что-то тонко блестит, вроде овала, начерченного вокруг шеи и до середины груди. Я пригляделся – это были цепочки, и не только у полосатых – у каждого, вплоть до детей.

– Не знаем, – сказали краснополосые, – быть может, другим попадаются более достойные боги. Но нам попался трусливый бог. Мы уши зажимаем, чтобы не корчиться от стыда.

И тысячи серых людей, все до единого, захлопнули серыми ладонями свои большие серые уши. Говорить с ними было бессмысленно, я перепрыгнул на соседний цветок и вне себя от ярости сорвал с груди первого попавшегося серого золотую цепочку. Тот ахнул, всплеснул руками, упал навзничь и, по-моему, умер.

– Ну, это не дело! – не разжимая ушей, проворчал один краснополосый. – Не дело отнимать то, что сам же подарил.

– Не дарил я вам ничего! – закричал я что было мочи. – Не покупаю я людей за такую дешевку!

Краснополосый отлично расслышал.

– Ну, значит, то был другой бог, – резонно ответил он. – Он пролетел над лесом и осыпал нас дождем этих штучек, а потом объявил, что каждый, кто найдет такую и повесит себе на шею, становится слугой и солдатом господа.

– И вы пошли на это? – язвительно спросил я.

– А чего? – спросил он, все еще не разжимая ушей. – Красиво – и даром.

Глядишь, при случае бог и поможет, а служить ему – поди найди меня в лесу.

– Да отхлопни ты уши, жалкий ты человек! – закричал я, взмахнув над головой кулаками.

И в это время мне позвонила Маринка:

– Я все ждала, что ты догадаешься первый. Это жестоко.

– Пойми меня правильно, – сказал я, с трудом успокаиваясь после бурного разговора с аборигенами: едва ушел от залпов их бешеных огурцов. – Ты совершенно свободна в своих поступках. Я не хочу связывать тебе руки.

– Не смей говорить, такие слова! – В ее голосе послышались слезы. – Ты меня совсем не связываешь.

– Давай ближе к делу, – перебил я ее. – Может быть, ты все-таки скажешь, откуда у тебя эта вещь?

– Ты знаешь.

– Я хочу, чтобы сказала ты.

Мы оба долго молчали.

– От Бори… – после паузы жалобно проговорила Маринка. – Но в этом ничего нет…

– Ты знаешь, что я об этом думаю?

– Знаю. Но это совсем другое дело. Мне просто понравилась эта штучка. Ни у кого такой нет.

– У нас с тобой слишком разные взгляды, – устало сказал я. Я не притворялся: я и правда вдруг почувствовал себя совершенно разбитым; мне не хотелось ничего объяснять Маринке, ничего доказывать. Я столько раз говорил ей, что именно я думаю о людях, которые берут у Борьки разные штучки, которых ни у кого нет. – Мы слишком разные, – добавил я, подумав. – Прощай.

– Подожди… – тихо сказала Маринка.

– Чего ждать? – горько ответил я. – Ждать больше нечего. Все ложь, Марина, милая, все ложь.

Возможно, Маринку и в самом деле оскорбили мои слова, а может быть, она просто поняла, что ей ничего не остается, как оскорбиться.

– Ты хочешь сказать, что я способна обмануть тебя? – вспыхнула она.

– Я ничего не хочу сказать.

– Так знай: у меня тоже есть своя гордость. Запомни это навсегда.

И она повесила трубку.

Я тихо побрел в комнату, так и не осознав до конца, что я сейчас сделал. Я знал одно: Маринка не могла, не имела права приклеиваться на Борькину липучку.

Целый час я сидел в одиночестве и разговаривал сам с собой. Говорят, тоска и одиночество не способствуют поднятию тонуса, но, если бы мои старики были дома, я, наверное, повредился бы в уме.

– С одной стороны… – говорил я, прикидывая все доводы и контрдоводы.

– Но зато с другой стороны…

Наконец я вскочил, выбежал в столовую и записал все свои мысли на листе бумаги. Получилось примерно вот что: ПОМИРИТЬСЯ ЛИ МНЕ С МАРИНКОЙ?

ЗА/ПРОТИВ

1. Я люблю ее.1. Ну, это еще неизвестно, и не только в плане общих рассуждений о первой любви, но и в плане последних событий. Можно ли любить то, что не знаешь? А в том, что ты ее не знал, ты сегодня уже убедился. Кроме того… но об этом хватит.

2. Мне без нее плохо.2. Вот это другое дело. Вопрос только в том, плохо ли тебе без нее или плохо вообще. В смысле: с ней с такой, с НОВОЙ, было бы лучше?

3. Она красивая. Лучше ее нет. И не будет.3. Лучше – это о внешности.

4. Она ничего особенного не сделала. Как поступила бы на ее месте другая?4. Другая. Но не она.

5. И все-таки: что особенного, если ей понравилась красивая вещица? Она девочка.5. Эту красивую вещицу она прятала от тебя. Значит, знала, что делает.

6. Но до сих пор она не думала, что это настолько скверно. Знала просто, что мне не понравится.6. Ее предупреждали: у этого человека брать НИЧЕГО НЕЛЬЗЯ. Нельзя, чтобы он имел право и о ней плохо думать.

7. Это было один-единственный раз.7. Убить можно тоже один-единственный Раз.

8. Надо уметь прощать, чтобы тебя самого прощали.8. То есть за свое прощение покупать право на будущие грехи? Быть добрым, чтобы иметь право быть грязным?

9. Она никого не унизила, взяв подарок. Это главное.9. Никого, кроме себя. Теперь он станет говорить: «Вот видишь, все и всех можно купить».

10. Между прочим, ОН – это мой друг.10. Это ничего не меняет.

11. Ее редко балуют подарками.11. Да.

12. И я в этом смысле не исключение.12. Да.

13. Она первая позвонила.13. Да.

14. Она любит меня.14. Если есть нечестная любовь – разумеется.

15. А великодушие?15. См. п. 8.

16. Она мне близкий человек или нет? Могу я простить ошибку близкому человеку?16. —

Против этого последнего довода нельзя было ничего возразить.

«С этого и надо было начинать, дубина!» – радостно сказал я себе самому. Мне сразу полегчало: я понял, что надо делать. Надо немедля пойти к Борьке и надавать ему по шее, чтобы впредь не смел экспериментировать на живых людях.

Причем, если это будет проделано тактично и со вкусом, а также с необходимыми комментариями, ему и в голову не придет обижаться.

С этой мыслью я натянул теплый свитер, накинул на плечи пальто и, захватив все изготовленные документы, выбежал во двор.

19

Двор наш – один из самых благоустроенных в районе. Об этом не один раз говорили по радио и даже писали в «Вечерней Москве», где помещен был снимок управдома дяди Пузи на фоне декоративной ракеты: он опирался о ее оперение плечом и застенчиво улыбался, не представляя себе еще, конечно, какие потрясения ему придется пережить.

Бесспорно, дядя Пузя – добрый и старательный человек. Немало времени, наверно, убил он, доставая для нашего двора весь этот инвентарь: беседки, карусели, качалки в виде уток, металлические микрокачели с сиденьями на застежке (чтоб не выпал никто из малышей), грибки с железной крышей, разрисованные, конечно, под мухомор, и последний крик моды – огромный шар из толстых металлических прутьев, по которым дошколята могли бы лазить, удовлетворяя свою естественную потребность не за счет деревьев, не успевших еще подрасти. Правда, с этим шаром вышла маленькая конфузия: прошлой осенью один детеныш лет четырех оказался каким-то образом за прутьями, внутри, и вынимать его оттуда пришлось с помощью автогена. С тех пор дядя Пузя с большой осторожностью относится ко всяким зарубежным новшествам, о которых пишут в журнале «Архитектура».

Еще у нас во дворе есть бетонный бассейн полуметровой глубины с маленьким фонтанчиком посередине, действующим только по воскресеньям, и великое множество тонких, как былинки, деревьев, которые, если им удастся вырасти, превратят наш двор лет через десять в дремучий лес.

Сейчас все это, конечно, утопает в грязном снегу и изрядно повыцвело, но хозяйственный дядя Пузя уже начинает поднимать народ на воскресники: красить и ремонтировать к весне инвентарь. Весной, когда все качели закачаются, а карусели завертятся, наш двор будет выглядеть очень нарядно: ни дать ни взять парк культуры в миниатюре.

И дядя Пузя ходит по двору, заложив руки за спину, в своих высоких хромовых сапогах и блаженно жмурится от солнца и от малышиных воплей. Малыши, лет до пяти, – это его слабость. Но когда они вырастают и становятся в состоянии самостоятельно перешагнуть бортик песочницы, они сразу же теряют управдомовское расположение, так как, по его понятиям, начинают вредить.

– Ну, что ты позабыл там, на пожарной лестнице? – кричит он своим тонким обиженным голосом. – Ну абсолютно никакой ответственности, а еще Елены Григорьевны внук! Подумать только, вчера еще в гусариках ходил, а сегодня висит на перекладине, как обезьяна! Слезай немедленно, иди и играйся! Места им нет на дворе…

А места действительно нет. Особенно тем, кто постарше. Негде ни спрятаться хорошенько, ни поиграть в «тах-тах» – местный вариант игры в войну. Все чердаки заперты, а выходить на улицу строго запрещается: «Нечего вам делать на улице, вон у вас какой двор!» Мне, например, только четыре года назад разрешили покидать пределы этой золотой клетки. А то каждые полчаса мама высовывалась на кухне в форточку и кричала протяжно, как муэдзин: «Сережа!»

Если я не откликался – горе неверному. Вот и броди по двору, раскачивай малышей в качелях, если хочешь, или крути карусель. А то еще можно травмировать детишек в песочницах – рушить их туннели и города. Шум поднимается оглушительный: сами малыши – ничего, принимают это как стихийное бедствие, но вот бабки и дедки решительно не переносят таких налетов. Если же учесть, что из них каждый третий – член товарищеского суда, риск получается огромный.

Но без риска какая жизнь?

20

У приоткрытых, как в жару, дверей Борькиной квартиры навытяжку стояли двое малышей лет десяти-одиннадцати: Андрюшка из Борькиного подъезда и Севка из моего, оба отъявленные бездельники и прохиндеи. Целыми днями они слонялись по двору, преследуя девчонок, огорчая малышей помельче, выводя из транса старух, сидевших в оцепенении у подъездов, и между делом портили и ломали всё, что под руку попадается. У меня есть подозрение, что это они опрокинули ракету, воздвигнутую управдомом в центре двора. Бедный дядя Пузя был так потрясен этим варварским актом, что тут же вызвал грузовик, собственноручно вырыл из земли ракету, и больше мы ее не видели… На основании этого факта я сделал вывод, что никакому совершенству нет места на земле. Ракета эта была настолько элегантна, настолько закончена (прибавить к ней ничего было нельзя, а убавлять строго-настрого запрещалось), что вызывала у малышни какую-то тихую сосредоточенную ненависть. Они подкапывались под стабилизатор, расстреливали иллюминатор ледышками и наконец темной ночью повалили.

– К его светлости нельзя, – писклявым, но официальным голосом сказал Севик, когда я потянулся к двери.

– Ты что, милый? – сказал я строго, взяв его за плечо. – Заболел?

– К его светлости нельзя, – повторил Севик.

А Андрюшка, растопырив руки, загородил дверь.

– Его светлость занята.

Толкаться у дверей с этими сопляками было глупо, поэтому я спросил:

– А что с его светлостью? Она принимает ванну?

– У его светлости сейчас Генеральный Совет.

– Так мне как раз туда и надо.

– Ты не член, – неуверенно сказал Андрюшка.

– Член, милый, член, – возразил я, бережно отстраняя его. – Пожизненный и непременный.

– Пароль! – пискнул Севик.

– Это потом, – сказал я и вошел в прихожую.

Борька вел заседание Генерального Совета с таким спокойствием, как будто это было его основным занятием в течение всей жизни. Он выглядел величественно и небрежно в своей белой майке и синих брючках, на правом кармане которых была прожжена аккуратная дырка: как будто бы сквозь карман стреляли.

Напротив герцога за круглым столом сидели его прославленные лейтенанты. На девчачьем личике Левки было написано почтительное внимание. Трудно было поверить, что этот человек покрыл себя славой, спустившись по сетке лифта с восьмого до первого этажа. Босиком, разумеется, чтобы удобнее было цепляться большими пальцами ног. Он не спорил ни с кем и не доказывал никому свою храбрость: просто вышел из квартиры, разулся, сбросил ботинки в лестничный пролет и слез. Надо же было как-то спускаться, а что этот способ хуже любого другого – это еще надо доказать.

Рядом сидел Виталька из второго подъезда, юноша лет одиннадцати, щуплый до невозможности, с заросшей рыжими волосиками шеей. Он был похож на конопатого страусенка, только что вылупившегося из яйца. Но в этом невзрачном теле скрывались холодная воля и целеустремленность бойца: три раза он убегал из дому с единственной целью – познать мир, и однажды ему удалось добраться даже до Катуара. Где находится Катуар, он никогда не уточнял, и в его рассказах это название звучало таинственно и тревожно.

Малый по прозвищу Бедя, сын дворничихи тети Насти, был субъектом мало примечательным, если не считать его фантастической злости. Честное слово, я бы не рискнул с ним драться. Дрался он умело – ногами, ногтями, зубами, головой – и если даже терпел поражение, то победитель отцеплялся от него полузадушенный, исцарапанный и искусанный до синяков. Гордая кровь не позволяла Беде покинуть поле боя, не нанеся последнего удара. И я не раз видел, как он, обливаясь слезами и хрипло ревя, пинками преследовал победителя, не знавшего, как от него отвязаться. Во дворе Бедя пользовался немалым авторитетом и был лицом влиятельным: летом тетя Настя разрешала ему поливать из шланга двор, и он становился полновластным хозяином всего нашего дома. Его не приходилось умолять часами, чтобы он обрызгал хоть немножечко: по первой же просьбе он направлял на тебя шланг и лупил всей струей с таким усердием, как будто разгонял демонстрацию.

Четвертым лейтенантом был Котька, подстриженный, наглаженный и даже, кажется, надушенный. Во дворе он снискал всеобщую неприязнь своими опытами над животными: он выкапывал из клумбы черных земляных жуков, сажал их в стеклянную банку и нагнетал в эту банку дым от киноленты до тех пор, пока жуки не теряли сознание. Тогда он вытаскивал их, делал каждому на животе надрез бритвой, выходила струйка дыма, и жуки снова приходили в себя и начинали бегать. Отдельные особи выдерживали даже по четыре надреза.

Девчонки во дворе за глаза звали его фашистом и побаивались немного, а он относился к ним с полнейшим безразличием. В жизни его интересовало только одно: строго поставленный научный опыт.

В общем, народ на квартире у Борьки собрался мужественный и волевой.

– Так вот… – говорил Борька, опираясь руками о край стола.

Стоя в дверях и заслоняя проход копошившимся за моей спиной караульным, я с любопытством смотрел на герцога: с нами он никогда не разговаривал так категорически и высокомерно. Побить его сейчас, в присутствии младших, я не мог: таков был неписаный кодекс чести. Надо было дождаться конца высокого собрания. Вдобавок мне было интересно, что может предложить этой мелкоте мой аристократ.

– Так вот, повторяю. Пока мне нужна лишь охрана у дворцовых дверей, сменяющаяся каждые полчаса, и пара связных. Кроме того, во дворе дома шестьдесят с четырех до девяти вечера должен постоянно – повторяю: ПОСТОЯННО – находиться контрольный пост. Дислокация – у второго подъезда. Описания объекта усвоены?

– Так точно! – отозвался Котька и усмехнулся.

– Усмешечки? – вскипел герцог.

– Виноват, – пробормотал лейтенант.

– Лишаю тебя жалованья на сутки!

Котька съежился и ничего не ответил. Лейтенанты посмотрели на него осуждающе.

– Обо всех передвижениях объекта сообщать мне немедленно, – ровным голосом продолжал Борька. – Сопровождающих лиц фотографировать, пленку вручать мне лично в руки ежедневно в двадцать один ноль-ноль.

– А где аппарат взять? – деловито спросил Ведя.

– Аппарат будете получать от меня, – резко ответил герцог. – Посторонних снимков не делать, ясно?

– Ясно! – хором подтвердили лейтенанты.

– Командовать разведкой будешь ты. – Герцог властно указал пальцем на Котьку, Котька просиял. – Фотографировать умеешь?

– Так точно! – улыбаясь во весь рот, вскочил Котька. – Так точно, ваша светлость!

– Сиди, – повелел ему Борька.

Застыв у дверей (караульные за моей спиной притихли), я пытался сообразить, кто из наших девчонок живет в доме шестьдесят. Слава богу, это была не Маринка, но все-таки стоило послушать дальше.

– Я устанавливаю вам ежедневное содержание в триста дублонов каждому, – продолжал герцог, и лейтенанты переглянулись. – Рядовым – сто. Кроме того, особо отличившимся будут вручаться правительственные премии. Фальшивые ассигнации изымайте, виновников приводите ко мне. Для наказания фальшивомонетчиков организуется военный трибунал. Председателем трибунала утверждается Бедя.

Бедя насупился, важничая, потом ухмыльнулся.

– Левка будет командовать дворцовой стражей, – продолжал герцог, – а тебе, Виталий, поручается вербовка рекрутов и связь.

– Я в разведку хочу, – покраснев, пробормотал Виталька.

– Для разведки ты слишком заметен, – отрезал герцог. – Вопросы есть? Нету.

Подойдите к столу и возьмите каждый по восемьсот дублонов. Триста себе, остальные солдатам.

Лейтенанты вскочили и молча бросились к письменному столу.

Я хотел было отступить в коридор, но в это время из-за спины моей вывернулся Севик.

– Ваша светлость! – плаксиво сказал он. (Герцог обернулся, увидел меня и смутился.) – Ваша светлость, тут ворвался один, говорит, что член Совета.

– Поч-чему ушел с поста? – справившись со смущением, рявкнул Борька. – Начальник стражи! Разобраться и наказать.

Он быстро взглянул на меня – я был серьезен.

– Заседание Генерального Совета объявляю закрытым, – поспешно сказал герцог.

– Можете быть свободны.

Левка решительно схватил Севика за шиворот, и лейтенанты, построясь в затылок, промаршировали мимо меня в коридор.

– Видал, какие молодцы? – с воодушевлением спросил меня Борька. – Герцогская гвардия, опора режима. А то что за удовольствие сидеть на острове Гарантии в одиночку! Я решил выйти в народ.

Я ничего не ответил, подошел к письменному столу и принялся разглядывать оставшиеся дублоны. На узких полосках фотобумаги был четко отпечатан замысловатый герб: зубастый орел в овале из дубовых листьев (видимо, скопированный из разных учебников по частям) попирал лапами лориальский глобус. С правой стороны точно такой же овал, но без листьев и с надписью внутри: «Великое герцогство Лориаль». А посередине под короной из земляничных листьев (все по правилам, не придерешься!) красовались написанные толстыми «денежными» буквами слова: «Сто золотых дублонов». И ниже мельче: «Обеспечено всем золотым запасом о-ва Гарантии».

В вопросе о шпане у меня личная заинтересованность: полгода назад нас с Маринкой удачно подстерегли в переулке ребята из ее двора. Собственно, какие там ребята! Такая же вот мелкота. Но эти как раз опаснее всех, потому что у них в голове еще мякина, они не понимают причинной связи событий. Когда такое стадо изнывает от скуки, только попадись. Не забуду, как посыпали они на меня: воротники деловито подняты, кепки надвинуты на лоб, а один, который фонариком светил мне в лицо (тоже, должно быть, начальник связи), все приплясывал от азарта и приговаривал: «По глазам его, по глазам! Чтоб забыл дорогу!»

Я лупил кулаками в темноту, раза два кто-то удачно подвернулся, но фонарь мешал: очень сильный был у щенка рефлектор.

Герцог по-своему истолковал мое молчание.

– Тебя шокирует, что я в ваше отсутствие распоряжаюсь нашим общим золотым запасом? – Он подошел и с вызовом поддернул штаны. – Но, между прочим, идея денег моя. Гляди, какой монетный двор соорудил. Разве вам догадаться!

Я повернулся.

В углу комнаты на полу стояла настольная лампа. По обе стороны ее – два стула, на спинках которых лежало чудовищной толщины стекло. На нем – фонарь с красными стеклами и увеличитель.

– Производительность – десять тысяч дублонов в час, – хвастливо сказал герцог. – В моей казне сейчас двадцать пять тысяч дублонов.

– Весь двор купить собираешься? – сухо спросил я.

– А может быть, и куплю, – ответил герцог. – Надо же как-то сплотить всю эту братию. Ведь у меня ни много ни мало двадцать четыре человека под ружьем.

– С кем счеты сводить собираешься? – поинтересовался я.

– Не бойся, не с тобой! – обозлился Борька.

– Да я и не боюсь.

– Чего ж ты из штанов лезешь?

– Кончай дурить малышам головы, – хмуро сказал я.

– А ты попробуй сам подури. Не выйдет, приятель. За меня они в огонь и в воду пойдут, а за тебя – сомневаюсь.

– Мог бы обойтись без Лориали в своих махинациях. Другого ничего не мог придумать?

– А кстати, не ты эту идею подал. А у Шурки я любую идею куплю.

– Мне ты тоже кое-что должен.

– За что это?

– А за имя, которое ты треплешь. Не хочу я, чтоб оно было на твоих паршивых бумажонках.

– Имя тоже покупаю.

– Дорого обойдется.

– Сколько?

– А вот столько.

Я размахнулся ногой и ударил по верстаку. Стул покачнулся, стекло упало на пол – и не разбилось: ковер помешал. Борька едва успел подхватить увеличитель.

– Ах, так!

Поставив на пол аппаратуру, он подошел ко мне вплотную.

– Зло берет, кишки дерет? – проговорил он, презрительно усмехаясь. – Другие клянчат, а тебе принципы не позволяют? А жвачки-то хочется… Хочется, по глазам вижу.

И мы подрались. Дублоны веером разлетелись по комнате. Тетя Дуня с трудом нас разняла.

Я вышел во двор с синяком под левым глазом и с царапиной на щеке. На ступеньках герцогского подъезда кипела бойкая торговля. Деревянные мечи и кинжалы шли по сто дублонов за штуку.

21

Остров Гарантии, косой обломок выступающей из моря скалы, был в пятидесяти минутах лета от моего континента.

Я промчался над зеленым океаном на бреющем, стараясь скрыться среди барашков и пены, чтобы меня как можно позже заметили с деревянной наблюдательной вышки на восточной оконечности острова. Океан был неспокойным, но солнечным, все кипело, блестело и зеленело вокруг, и я, задыхаясь от испарений чужой воды и от солнца, рад был в десяти милях от острова оторваться от водной поверхности и взмыть высоко в небо.

Остров Гарантии, весь оранжевый от листвы, был как маленький яркий флажок на зеленом фоне океана. С высоты десяти километров я с трудом различил белый командорский дворец, точную копию Парфенона, окруженный пестрым парком из зеленых, желтых, розовых и фиолетовых трав. Еще во времена троевластия парк был засажен растениями разных пород со всех четырех континентов. Сейчас сад разросся, и дворец с двумя флигелями и массивным желтым фортом на южном берегу был едва виден сверху в этой пестроте разнотравья.

Я, как коршун, упал из поднебесья на каменный форт, дал с пятнадцати метров из всех своих дюз, и остров Гарантии содрогнулся от взрыва запрятанных в скалу арсеналов. Горб огня, дыма и каменной пыли вырос над островом, и, когда он рассеялся, я увидел, что край скалы, на котором был выстроен форт, весь осыпался и съехал в воду, помутневшую и все еще шипевшую от щебенки.

У дворца суетились охранники. Они наспех откусывали кончики стреляющих огурцов и палили в меня, не целясь.

Скользкие семечки засвистели справа и слева. Но я не стал ни прятаться, ни пикировать на дворцовую охрану. Вся она была навербована на моем континенте.

В двадцати метрах от земли я промчался над герцогским дворцом и сорвал с его тонкого флагштока белый с красным земляничным листом герцогский флаг. Это было между делом, я искал монетный двор и нашел его в дальнем тенистом углу парка Командоров – скромное трехэтажное здание под железной крышей, все гудевшее от работы спрятанных за его толстыми стенами печатных машин. Я закрылся в кабине и с разлета пробил аэроном это желтое здание насквозь.

Оглушенный осыпавшимся камнем, весь в кирпичной пыли и обрывках проволоки вырвался наружу и волчком закружился над морем, стряхивая с себя лишнее.

Окунулся с машиной в кипящую воду, промыл стекла – и снова завис над островом, выискивая, где Борькин аэрон. Парк и двор были уже совершенно безлюдны, часть охраны попряталась в казематах, а другая суетилась на отлогом берегу у кромки воды, сталкивая в океан плетенные из травы лодки: когда ссорятся боги, лучше уйти подальше за горизонт. Я не стал их торопить: мое дело было сделано, на планете Лориаль никогда больше не будет денег, оставалось только вызвать на бой командора, герцога, его светлость, верховного правителя или как там еще он приказал себя называть.

Но ангара не было видно, аэрона тоже. Я решил было, что мне не повезло, что верховный правитель в отлете, и собирался было уйти со своей машиной в море, но вдруг в откосе белой скалы две плиты отодвинулись, и из черного отверстия беззвучно и быстро выскользнул аэрон. Мой был желтый, а этот синий, он почти сливался с потемневшей океанской водой. Я ударил по нему сверху и промахнулся и едва не врезался в камни, выступавшие из воды, но успел таки вывернуться, и жучок мой, весь взвыв от радости, вновь рванулся вверх. Я достал машину герцога с брюха; я бы мог расплавить ее и размазать по небосклону, но мне помешал Шурик.

– Ладно, кончайте, – сказал он сердито. – Мне же вас не разнять.

Три аэрона летели параллельным курсом, шагах в пяти друг от друга, так дружно и мирно, как будто ничего не произошло.

Остров быстро уменьшался в размерах, пока не превратился в точку, а мы шли и шли прямо на юг.

Не сговариваясь, мы распахнули люки и, выбравшись на броню, сели и свесили ноги над бездной.

– Ну, остыли? – спросил Шурик, глядя то на меня, то на Борьку.

– Холодает, – ответил я.

– К ночи дело, – поддакнул герцог.

Мы сидели на крыше управдомовского гаража, с трех сторон окруженные огнями нашего дома. Как-то я подсчитал, что во двор у нас выходят триста восемьдесят окон. Сейчас почти все они горели желтым, розовым и голубым.

Было несколько Красных окон и одно густо-синее: в этом свете, должно быть, шла какая-то особенная, нечеловеческая жизнь.

– Что делили? – осторожно спросил Шурик. – Неужели эту дурацкую планету?

Смешно.

– Да это он все! – В сердцах герцог мотнул головой и чуть не вывалился из люка. – Ворвался, разгром учинил… Старушку мне напугал чуть не до смерти.

Ноги, говорит, чтоб у нас в доме не было этого хулигана, в милицию буду звонить.

– Ноги не будет, не беспокойся, – заверил я.

– Опять двадцать пять! – пробормотал Шурик.

– Нет, не опять, – сказал я. – Ты знаешь, что он о нас с тобой думает? Что мы к нему ходим из-за жвачки.

– Кто, я? – вскинулся Борька.

– Ты, Боря, ты. Слишком много ты сам об этой жвачке думаешь, вот тебе и кажется, что она у всех на уме.

– Подумаешь, сказал сгоряча… – буркнул Борька.

– И правда, Серега, – миролюбиво проговорил Шурик, – ну сказал человек сгоряча, зачем раздуваешь?

– Хватит об этом, ребята, – сказал я. – Противно.

– Ладно! – Борька поднялся. – Хватит так хватит. Ну вас к черту всех с вашими принципами. Обойдусь и один, мне не привыкать.

– Вот и ладно, – сказал я, – будем знакомы. Но имей в виду: больше никого не купишь. Не дам.

– Это мы еще поглядим, – ответил Борька.

Шаги его прогромыхали по железной крыше. У края он немного помедлил, потом спрыгнул на землю, чертыхнулся напоследок, ушел.

– Эх ты! – сказал мне Шурик. – С тобой как с человеком пришли разговаривать.

Слишком много ты о себе понимаешь.

– А ты – слишком мало. Бедность не оправдывает рабства.

– Рабства? – переспросил Шурик. – Да это вы оба у меня в рабстве, я как хочу, так вами и верчу. Без меня бы вы давно уже передрались. Дурачье!

Я удивленно посмотрел на Шурика – так он еще никогда не разговаривал. Вот, оказывается, какой спрут ворочается в душе этого человека. Жаль, что в темноте мне не видно было его лицо.

– Что смотришь? – спросил меня Шурик. – Брал и буду брать все, что мне нужно. Вот – куртку ношу японскую, Борьке она все равно мала. А ты хотел бы, чтобы я голый ходил для твоего удовольствия? Мне, братец, себя беречь надо.

А стою я побольше вас, вместе взятых, меня за эту рухлядь не купишь. Так что ты за меня не волнуйся.

Я смотрел на него во все глаза: Шурик проснулся! А может быть, он вовсе не спал, а только притворялся сонным?

– Думаешь, гениальность все спишет? – спросил я наконец.

Шурик пожал плечами.

– Так вот, не выйдет из тебя гения. Гений должен страдать, а ты страдать не любишь…

– Не тебе об этом судить, – спокойно ответил Шурик и встал. – Не тебе.

Спрыгнуть с гаража в темноте он не решился и долго пыхтел на краю, лежа на животе и нашаривая ногами опору. Потом плюхнулся вниз, и я остался один.

Вода внизу тихо блестела от звезд. Волны шипели и плескались, черные. Из-за горизонта, под красными и синими тучами, тепло дышало лориальское солнце.

Я летел под темным небом, над темным морем один, никем не видимый, никому не известный, и сочинял последнюю статью своего Главного Закона, пока она не приняла наконец такой вид:

22

– Где ты шатаешься? – спросила меня мама, когда я вернулся домой. Она сидела сгорбясь за письменным столом (было двенадцать ночи) и проверяла тетради. – Помоги мне, хоть десять штучек, устала я.

Я молча взял у нее десять тетрадей, прислушался (отец похрапывал в соседней комнате), сел за обеденный стол и стал проверять изложения. Работать было неудобно, потому что кружевная скатерть проступала сквозь бумагу и мешала подчеркивать ошибки. Но мне лень было ее снимать.

Вот что излагал Борькин подданный Бедя:

«Изложение. У дяди Васи был волкодав. Однажды он пошел в лес на лыжах. Лыжи ему подарил отец. Вдруг они увидели волка. Он замер от страха. Дядя Вася понял, что им не уйти. Но вдруг он прыгнул вперед, схватил волка за глотку и задушил. Потом он подбежал ко мне, высунул язык и лег на снег. Волк не двигался. Его отец заявил об этом в союз охотников. Ему вручили медаль».

Поломав голову над этим документом (исправлять было решительно нечего, кроме слова «заявил», которое было истрактовано «зоевил»), я подчеркнул в нем все фразы, все до единой, отчего страница приняла сразу праздничный вид.

Потом я отложил в сторону красный карандаш, посмотрел еще раз на украшенную страницу и по чисто цветовой ассоциации вспомнил о Маринке.

Оказывается, я могу о ней не думать целый вечер. Оказывается, есть вещи поважнее. Или нет: я думал о ней все время, только без слов. Можно думать без слов – это когда болит. Мысль без слов – это боль. Или радость.

Не знаю, можно ли на основании одного факта поверить в возможность телепатии, но в эту минуту зазвонил телефон. И я помчался в коридор с пронзительно ясным предчувствием: это она.

– Да, Сережа. Добрый вечер, Сережа. Чем занимаешься? К физике готов? Ужас, правда?

И вдруг:

– Не открывал сегодня почтовый ящик?

Я бросил трубку на стол и кинулся к дверям.

Заглянул в дырочки ящика – пусто. Упало сердце: неужели перехватили? На всякий случай открыл. Выпал небольшой аккуратно свернутый бумажный пакетик.

Я развернул его, и в руки мне тонкой струйкой потекла желтая металлическая цепочка.

«Я почему-то решила, что нам будет лучше, если ты отдашь ее сам. Если же ты решишь, что только я могу это сделать, – все будет по-твоему. Я ждала тебя в твоем подъезде с девяти часов вечера. ГДЕ ТЫ БЫЛ?»

Я шарахнулся к телефону – пустые гудки.

Я набрал ее номер – пустые гудки.

Я застыл в коридоре, не зная, что сделать, что бы сломать, стиснуть, сжать, на чем бы оставить отметку о том, что я счастлив, что я живу.

Потом я вбежал в столовую и сказал:

– Мама! Знаешь, что надо сделать? Надо усыновить Борьку.

Мама подняла голову от тетрадей и молча посмотрела на меня.