- Значит, моя исходная гипотеза некорректна. Действительно, если вдуматься, любому современному человеку присуща та или иная современная хворь. Они ее включили в функциональное описание человеческой модели и оказались совершенно правы. Человек, которого изнутри ничего не гложет, выглядел бы неприличным бодрячком. А ну-ка зайдем с другого конца. Скажите мне, друзья мои, может ли типичная человеческая модель скончаться? Иными словами, отбросить копыта?
      - Вообще-то это для человека характерно, - сказал Мгасапетов. - Но, с другой стороны, смерть от телесного недуга они вряд ли стали бы предусматривать.
      - Ну а несчастный случай? - живо спросил Ахябьев. - Скажем, удар электрическим током? Слава, дорогой, рядом с тобой на стене розетка. Сунь туда пальчик, будь любезен.
      Путукнуктин покосился на розетку и не двинулся с места.
      - Я запрещаю подобные эксперименты, - сухо сказал Мгасапетов.
      - Правильное решение, - одобрил Ахябьев. - В таком случае я выхожу из игры. И если в конце концов пришельцем окажется Роберт Ахябьев, не говорите, что он был слепым орудием в чуждых руках. Он мучился и страдал.
      Роберт Аркадьевич встал. Его лицо было светло и бесстрастно. И если бы Мгасапетов обладал хоть малейшим даром предвидения, он тигром бы кинулся на Ахябьева и придушил бы его на время или каким-либо иным способом лишил его возможности действовать. Но Мгасапетов даром предвидения не обладал. Единственное, что его занимало, было расстояние между Ахябьевым и розеткой, за которым он зорко следил.
      Однако Роберт Аркадьевич и не собирался приближаться к розетке. Он постоял у своего стола, задумчиво взял в руки настольный вентилятор и вдруг, резко наклонившись, вцепился зубами в электрический провод.
      - Роберт! - не своим голосом завопил Мгасапетов и, опрокинув стул, вскочил.
      Путукнуктин последовал его примеру с некоторым опозданием, вызванным замешательством.
      Но все было уже кончено. С перекушенным проводом в зубах Роберт Аркадьевич выпрямился. Глаза его были полуприкрыты, как будто он с недоумением прислушивался к себе. Гамлет Варапетович схватил его за один локоть, Слава Путукнуктин - за другой. Ахябьев и не думал сопротивляться.
      - Все ясно, - сказал он сквозь зубы и медленно опустился на стул.
      Мгасапетов схватил один конец провода и потянул в свою сторону, Путукнуктин - другой.
      - Кончена карьера, - тихо проговорил Ахябьев и, поведя плечами, освободился от дружеских рук. - Ну что ж, будем действовать сообразно. - Он посмотрел на Мгасапетова, потом на Путукнуктина, грустно улыбнулся. - Спасибо вам, дорогие мои, - сказал он. - Вы сделали все, что могли, но помочь мне теперь вы не в силах,
      Мгасапетов и Путукнуктин переглянулись и с опаской посмотрели на оборванные концы провода.
      - Двести двадцать вольт, - сказал Ахябьев деловито, - а в отдельные моменты до двухсот пятидесяти. Болевой шок, паралич речевых, слуховых, зрительных центров, прекращение сердечной деятельности - и, как говорится, можно сливать воду.
      Гамлет Варапетович и Слава Путукнуктин в ужасе отступили от ахябьевского стола.
      - Займите свои места, - ласково сказал им Роберт Аркадьевич, - и давайте почтим память Ахябьева молчанием. Он был неплохим человеком и пал жертвой научного эксперимента.
      Мгасапетов и Путукнуктин повиновались. Минуту в триста пятнадцатой комнате стояла жуткая тишина. Потом лицо Славы Путукнуктина мелко задергалось, он уронил свою голову на стол и заплакал навзрыд. Гамлет Варапетович заморгал и, не нашарив в кармане платка, вытер глаза рукавом замшевой куртки.
      - Ну что ж, - как ни в чем не бывало, сказал Ахябьев, - приступим к делу. Гамлет, дорогой, пригласи сюда Никодпмова.
      В глубокой задумчивости Владимир Иванович Фомин возвращался к себе на третий этаж. Чтобы избежать встречи с сотрудниками института, он отказался от услуг лифта и шел пешком по пустынной парадной лестнице, перекрытия и площадки которой были украшены мозаичными панно, изображающими историю развития статистики от первобытных времен до наших дней. Согласно первоначально утвержденному эскизу художник придал отдельным счетчикам прошлого черты руководящих деятелей и учредителей института. Так, в группе кроманьонцев, присевших у костра и пересчитывавшие лапы добытого зверя, можно было без труда узнать тов. Хачаврюжина, а молодой Галуа в белоснежной сорочке, со шпагой у бедра, припавший к трюмо в гениальном экстазе, сильно смахивал на Бориса Борисовича Никодимова.
      Трагедия автора этих мозаик заключалась в том, что строительство нового здания института затянулось на несколько лет, состав Ученого совета за эти годы сильно изменился, а роль многих деятелей и учредителей была пересмотрена, и отдельные лица, уже вмонтированные, пришлось просто-напросто вырубать долотом, чтобы на их месте выложить новые. Поскольку художническая мысль не поспевала за административной, некоторые лица так и остались выдолбленными.
      Владимир Иванович был удручен. Ему не хватало дальновидности представить себе на этом панно свое изображение, снабженное надписью: "Участник Первого Контакта". Личное будущее представлялось Фомину сложным и противоречивым. Он не видел для себя никаких преимуществ в сложившейся ситуации, ему мерещились выездные комиссии, персональные дела и прочие громоздкие мероприятия. Жизненный опыт европейца подсказывал Фомину, что главные хлопоты еще впереди.
      Вдруг чей-то пристальный взгляд вырвал Фомина из состояния тусклой задумчивости. Владимир Иванович почувствовал нечто вроде легкого озноба и приостановился. Снизу навстречу ему поднимался начальник отдела пересчета Борис Борисович Никодимов. Начальник шел, глядя прямо перед собой, и избежать столкновения было невозможно. Собственно, взгляд Никодимова был устремлен поверх головы Фомина, но впечатление пристальности осталось, и это впечатление было неприятным. На фоне пестрой мозаики и румяного лестничного витража фигура начальника казалась угольно-черной, и выражение лица, естественно, было не разобрать. Но даже от контура его фигуры, от очертаний вскинутой головы веяло недоброжелательностью, недоверием, и это было странно, так как никаких огрехов за Фоминым до сегодняшнего дня не имелось, и как раз сегодня утром у проходной они с Никодимовым довольно приветливо раскланялись, так что и в смысле формальной вежливости совесть Фомина также была чиста.
      Однако отступать было некуда, и, оказавшись лицом I; лицу с начальником отдела, Владимир Иванович с достоинством кивнул и сделал предупредительный шаг в сторону, чтобы Борис Борисович мог пройти своим путём, не посторонившись. Но Никодимов также сделал вежливый шаг в сторону и даже остановился, пропуская Фомина мимо себя. Здесь, собственно, должно было последовать беглое замечание ("Пешком решили прогуляться?" или что-нибудь в этом роде), но не последовало, и Фомин (не проходить же молча!) вынужден был произнести нечто невнятное:
      - Вот, Борис Борисович, вниз, так сказать, иду. Никодимов усмехнулся и ответил в том же неопределенном тоне:
      - А я, Владимир Иванович, так сказать, вверх. С вашего позволения.
      И впечатление неприязни усилилось настолько, что Фомин счел за благо промолчать. Он еще раз кивнул и, приглаживая редкие жесткие волосы, пошел вниз. Колени у него дрожали. Спиной он чувствовал, что Никодимоз стоит на той же ступеньке вполоборота и через плечо смотрит ему вслед. Как смотрит, с усмешкой или без, Фомин судить не мог, но никакие земные блага не заставили бы его оглянуться.
      Три года Владимир Иванович любовался своим начальником отдела, тщательно фиксировал в памяти жесты его и манеры, а тихий голос Бориса Борисовича казался ему идеальным для современного руководителя. Причем ответного внимания Фомину не было нужно, оно его обеспокоило бы и отяготило. Поэтому Владимир Иванович старался подмечать типические черты поведения своего начальника исподтишка, без назойливости, и вот теперь, на четвертом году совместной с ним работы, знал о нем больше, чем многие другие, даже те, с кем Никодимов был на "ты".
      Борис Борисович был человеком сдержанным и культурным. Местоимение "я" он употреблял только в косвенных падежах, даже если для этого ему приходилось выискивать замысловатые обороты: скажем, вместо "Я не согласен" у Никодимова получалось "Мне представляется это сомнительным" - ну и тому подобное. Но в отличие от Гамлета Мгасапетова Борис Борисович не был помешан на деликатности, и "Мне бы хотелось" у него звучало как "Вы, дорогой мой, обязаны". Эта частность поведения, наверно, не была самой главной, но Владимиру Ивановичу льстила мысль, что на месте Никодимова он держал бы себя точно так же.
      Вот почему Фомину было вдвойне неприятно почувствовать на себе неприязнь начальника отдела, неприязнь, которую он определенно ничем еще не успел заслужить. До сегодняшнего дня Фомин был уверен, что Борис Борисович хотя и не держит его на примете, как Роберта Ахябьева, но все же неосознанно на него полагается как на исполнительного, надежного, пусть даже "фонового" работника. Теперь же в этом пришла пора усомниться. "Фоновых" работников не замечают оттого, что в них уверены, но уж никак не оглядывают их с неприязнью. Вообразите, что вы бегло взглянули на стену своей комнаты и вдруг почувствовали к ней сильнейшую неприязнь. Наверно, где-то в подсознании у вас уже бродит мысль содрать с этой стены обои либо заставить ее каким-нибудь шифоньером, а то и вовсе проломить ее и сделать сквозной проход.
      Ни та, ни другая, ни третья возможности не устраивали Владимира Ивановича. И ему впервые стало очень неуютно в здании института. Даже приказ Г. К. Цереброва вызвал у Фомина лишь приступ жажды деятельности, но вовсе не поколебал его уверенности в том, что уж кто-кто, а он-то здесь, в институте, определенно на своем месте. Теперь от этой уверенности не осталось и следа. Безусловно, у Никодимова были все основания негодовать. Утечка информации шла через отдел пересчета, и это бросало тень на самого начальника отдела, каким бы авторитетом он ни обладал. Безусловно также, что Борис Борисович имел полное право держать подозрение на любого сотрудника группы трюизмов. Но при чем здесь Фомин? Почему такая неприязнь именно к нему? Разве Никодимову не ясно, что "дело о телепатемах" касается кого угодно, только не В. И. Фомина? А если это неясно даже Никодимову, то дела Фомина совсем не блестящи. Любая попытка отмежеваться будет рассмотрена Никодимовым как косвенное доказательство вины. И вот смотрите, что получается. Никодимов не даст в обиду Гамлета Мгасапетова, поскольку сам его назначал. Гамлет защитит Ахябьева, потому что только мыслями Ахябьева он и живет. А Ахябьев курирует молодого Путукнуктина и наверняка поручится за него головой. Все они связаны круговой порукой и наверняка ополчатся на Фомина, который никем не курируем и, как это только выяснилось, ходит под неприязнью начальства. Неизвестно еще, о чем эти трое из триста пятнадцатой договорились в его отсутствие. Тут уж не до самоопределения, речь идет об элементарной самозащите.
      Как В. И. Фомин может доказать всему миру, что он никакой не пришелец, а обыкновенный смертный земной младший научный сотрудник? Если им наплевать на анкеты, на служебные характеристики - кто тогда для них В. И. Фомин? Попробуйте в таких условиях доказать элементарное: что вы не зеленый банан.
      И тут Владимира Ивановича бросило в жар. Да ведь он же сам себя губит! Вместо того чтобы сидеть тише мыши на своем рабочем месте (как ему советовал "Голубой Идеал"), Фомин, как заправский пришелец, бродит в одиночестве по институту, повергает в обморок секретаршмашинисток (легко вообразить, что рассказывает, очнувшись, Липочка о его внезапном появлении в центре комнаты, с искрами в глазах и щупальцами по углам рта), рассматривает закрытые документы, вступает в незаконную связь с "Большим Голубым Идеалом" - ив довершение всего сталкивается с начальством в безлюдных местах!
      Как пригвожденный молнией застыл Владимир Иванович на лестничной площадке между пятым и четвертым этажами. Застыл от страшной догадки: а что, если ВСЕМ УЖЕ ВСЕ ПОНЯТНО? А что, если ему только дают возможность бродить в одиночестве по институту, между тем как на его месте в триста пятнадцатой комнате уже сидит нормальный человеческий сотрудник?
      Догадка была чудовищно жестокая: когда всем все понятно, лучше идти с повинной. А может быть, он действительно... действительно причастен?
      Нет, это невозможно! Владимир Иванович оглянулся, слегка присел и, перепрыгивая через ступеньки, помчался за Нцкодимовым. "Это невозможно, это невозможно, - повторял он, спотыкаясь, падая на четвереньки и снова устремляясь вперед и вверх. - Это невозможно! Даже если это так... надо опередить, предотвратить, предпринять!"
      Он догнал Никодимова между пятым и шестым этажами. Борис Борисович шел не спеша и, видимо, что-то обдумывал на ходу: с начальством это бывает. Услышав за спиной тяжелые прыжки и учащенное дыхание Фомина, он приостановился, напрягся затылком: что ни говори, а когда за тобой вприпрыжку мчатся по лестнице, ощущение не из приятных.
      - Борис Борисович! - простонал Фомин, простирая к нему руки.
      Никодимов обернулся. Вид Фомина был настолько ужасен, что можно было предположить наихудшее. "Руководить - значит предвидеть", - любил повторять Никодимов, но сейчас он решительно не знал, что ему делать. В полной растерянности Борис Борисович остановился и выставил вперед локоть, чтобы в случае насилия предупредить хотя бы нанесение физического ущерба. Но Фомин замедлил свой бег внизу, в двух шагах, и, упав еще раз на колени, с трудом поднялся и прекратил движение совсем.
      - Считаю своим долгом... - прохрипел он, судорожно дыша. - Вы как руководитель... я не могу делать выводов...
      - Помилуйте, Владимир Иванович, - со сдержанным негодованием сказал Борис Борисович. - Что с вами, дорогой? Успокойтесь же вы, ради бога!
      - Считаю своим долгом... - тяжело ворочая языком, проговорил Фомин. Гамлет Варапетович своим поведением... оказывает прямое покровительство... двусмысленным элементам.
      Как ни был взволнован Владимир Иванович, он выражался нарочито туманно: прямые указания на личность могли лишь ему повредить.
      - Ведутся провоцирующие разговоры... - хрипел Фомин, цепляясь за лестничные перила, - о том, что вы и сам товарищ Хачаврюжин имеете отношение к проблеме так называемого пришельца. Не вправе делать выводы, но полагаю, что все это служит лишь прикрытием...
      Растерянность Бориса Борисовича прошла и уступила место раздражению. Это и погубило Фомина.
      - Прикрытием чего? - спросил Никодимов, пристально глядя в лицо Фомину.
      Фомин смертельно побледнел и отступил еще на одну ступеньку.
      - В данной ситуации, - невнятно произнес он, - когда чуждый элемент еще не обнаружен...
      - Он уже обнаружен, - жестко сказал Никодимов. - Единственный чуждый элемент в нашей системе - это вы. Я только что в этом убедился.
      Владимир Иванович пошатнулся, приложил руку к сердцу.
      - Клянусь вам... - прошептал он.
      Но Никодимов не стал его слушать. Круто повернувшись, он продолжал свой путь наверх. Теперь он шел значительно быстрее и через минуту уже скрылся за поворотом...
      - Нет, - тихо сказал Фомин. - Нет!
      Но это были последние конвульсии сопротивления. Ощущение отчужденности, потрясшее его десять минут назад, после взгляда Никодимова, теперь захватило Фомина целиком. У него. уже не было ни сил, ни желания бороться с этим страшным ощущением.
      Фомин стоял довольно высоко над глинистой поверхностью Земли, внутри громоздкого бетонного улья, в каждой ячейке которого тихо копошились и жужжали двуногие. Фомин был переполнен ненавистью к этим хитрым, глазастым, говорливым существам, у каждого из которых были свои мерзкие привычки, свой жалкий образ жизни, свои воинственные мнения и ядовитые остроты. Все это было глубоко чуждо Фомину, чуждо и ненавистно. Теперь-то он отчетливо понимал, зачем его так тянуло к машинам, зачем он так глухо сторонился людей. Эти сумбурные, противоречивые, порочные создания - они даже магнитную память компьютеров начинили своими противоречиями, шуточками и точками зрепия. Фомин был из другого мира - из мира, в котором все ясно и просто, все складывается в систему, исключающую точки зрепия, все сводится в абсолютную истину, которую умеют беречь.
      Помертвев от решимости, Фомин повернулся к лестничному окну и испустил мощный и в то же время пронзительный, как рев рептилии, телепатический сигнал. Это был бессловесный сигнал, нечто вроде трехголосого рыка: "И-ы-и!" От натуги что-то всхлипнуло у Фомина в затылке, ощущение бесконечного счастья слияния пронзило все его существо, и, глядя сквозь цветной витраж мокрыми от слез глазами, Владимир Иванович уже легко и свободно повторил этот безмолвный рык пришельца "И-ы-и!", от которого, взревев, захлебнулись динамики соседнего института и стая галок, попавшая в полосу сверхмощной телепатемы, посыпалась на землю, как крупный пернатый дождь. Фомин был уверен: там, где-то там его услышат, поймут его тоску и его одиночество в этом мире.
      - Хорошо же! - вслух сказал Владимир Иванович и облегченно засмеялся. Хорошо же вам будет! Вы думали, я сдамся, уйду? Ну нет! Вы меня обнаружили тем хуже для вас. Вам придется меня бояться!
      Он вошел в триста пятнадцатую комнату крупным тяжелым шагом. Двойная скользящая дверь жирно чавкнула за его спиной. Трое двуногих, нелепо скрючивших свои порочные тушки над гладкими плоскостями рабочих мест, разом вскинули круглые головы. Глаза и ротовые отверстия их расширились, нижние грубо зачехленные конечности поджались.
      - Ну что? - спросил их Фомин, стараясь говорить нормальным человеческим голосом. - Не ждали? Соскучились без меня? Вот мы и снова вместе.
      Фомин протиснулся на свое рабочее место, устроился, насколько мог, удобно и громко цыкнул зубом. Двуногие растерянно подвигались, но промолчали.
      - Вот-вот, - одобрительно сказал Владимир Иванович. - Вы сделали правильные выводы. В моем присутствии лучше держать язык за зубами. Особенно это касается Роберта Аркадьевича, который, по-видимому, является душевнобольным. Впрочем, я еще вплотную не занимался этим вопросом. Дела, знаете ли, дела. Номинальным руководителем группы остается Гамлет Варапетович, однако по поводу всех своих акций он обязан консультироваться лично со мной. А ты, щенок, - Фомин повернулся к Путукнуктину, - вообще должен замереть, понял? И постоянно - учти, постоянно! - смотреть мне в глаза. Каждый должен заниматься своим делом, остальное пока без изменений. Пока, я повторяю: ПОКА. Вы меня поняли?
      С минуту в комнате было тихо. Путукнуктин побелел как бумага и трясся мелкой дрожью, Мгасапетов сидел с отвисшей челюстью, Роберт Ахябьев с жадным интересом наблюдал за Фоминым. Наконец Мгасапетов сглотнул слюну и потянулся к аппарату связи.
      - Назад! - рявкнул Фомин. - Без моего ведома никого не вызывать! Распустились!
      - Володя, ты перегрелся! - возмущенно сказал Гамлет Варапетович. - Ты должен немедленно пойти домой и лечь в постель. В данной ситуации...
      - Оставь его, Гамлет, - мягко сказал Ахябьев. - И не хватайся за трубку: мы же отключены.
      - Черт бы подрал этих перестраховщиков! - в сердцах проговорил Мгасапетов. - Вырубили в пять минут, а подключать теперь неделю будут.
      - Ну, что касается меня, - возразил ему Роберт Аркадьевич, - то я на собственной шкуре убедился в пользе перестраховки. Не будь у нас в ИКСе осторожных людей, лежал бы я сейчас серьезный и красивый... Двести двадцать вольт, шутка сказать.
      Театрально улыбаясь, он подобрал оборванные концы провода и, поставив локти на стол, сомкнул обрывки перед своим лицом. Раздался ужасающий треск, лиловая искра сверкнула над столом Ахябьева, и в ту же минуту вспыхнуло табло внутреннего оповещения: "Эй вы, пришельцы! Прекратите баловаться с проводкой!"
      - Однако... - озадаченно пробормотал Роберт Аркадьевич. - А нас уверяют, что никакого контакта не существует.
      - Ну, слава тебе господи, - Мгасапетов облегченно вздохнул. - Отбой, ребятки. Все живы, все здоровы и все свои.
      - Все хорошо, что хорошо кончается, - поддакнул Путукнуктин и зарделся. Но, честно говоря, немножечко жаль. Было так интересно...
      Владимир Иванович ошеломленно слушал, вертя головой от одного говорящего к другому.
      - Да что здесь, собственно, происходит? - гневно спросил он наконец, - Вы что, с ума посходили? Какой отбой, при чем здесь отбой?
      - Видишь ли, Володя, - осторожно сказал Гамлет Варапетович. - Ты, наверно, не совсем в курсе. Только что заходил Никодимов и сообщил нам, что ИПП во всем повинился. Они действительно блефовали, но им пришлось выложить карты на стол. Никаких телепатом не было, нет и, по-видимому, не будет...
      Все заледенело у Фомина внутри, но на лице его не дрогнул ни один мускул.
      - То есть?.. - промолвил он с неопределенной интонацией.
      - Да никаких "то есть"! - осердился Мгасапетов. - Не было, нет и не будет. Тут некоторые нервные товарищи пирожными давились, электропроводку грызли, но ты-то, я надеюсь, не будешь строить из себя пришельца?
      Владимир Иванович нахмурился, соображая, потом лицо его прояснилось. Не промолвив ни слова, он выдвинул ящик своего личного каталога, достал карточку с расчетами по теме "Динамика автомобильных катастроф среди курящих женщин Северного Мадагаскара" и погрузился в чтение.
      Тихо стало в триста пятнадцатой комнате. Слава Путукнуктин, поджав ноги и склонив голову к плечу, обводил рамочкой какой-то график, Мгасапетов, прикрыв трубку ладонью, вполголоса переговаривался с "Большим Голубым Идеалом", Роберт Аркадьевич, саркастически усмехаясь, набрасывал на уголке газеты колонки цифр. Шла нормальная будничная жизнь. И надпись на табло "А если подумать?" привычно мигала, не будоража воображения.
      Но время от времени Владимир Иванович поднимал голову и, щурясь, пристально смотрел в окно. Кожа на зачылке его подергивалась, но этого, естественно, никто ые видел. Одни только птицы, кружившие над пустырем, старались не попадать в полосу его взгляда.