Но Гамлет Варапетович был слишком добр, чтоб на это решиться. Он тихо застонал и схватился обеими руками за свою голову.
      - Товарищ Недомычкин? - сказал в трубку Ахябьев. - Мы тут в триста пятнадцатой несколько заждались. Согласитесь, что это нелепо: наша комната ближе всех к пищеблоку, а обедать мы вынуждены чуть ли не в последнюю очередь. Охотно принимаю ваши извинения. Что? Отдельный зал в ресторане? Нет, пожалуй, это излишне.
      - Робик, это бесстыдство, - сказал Мгасапетов, когда Ахябьев, торжествуя, положил трубку. - Это шантаж чистейшей воды.
      - Даже если, и что? - беспечно ответил Ахябьев. - Для дружественной галактики Недомычкин на все пойдет Вот так, товарищи пришельцы! Будете обедать в первую очередь.
      - Все это, конечно, хорошо, - медленно проговорил Фомин, - Ну а если ИПП блефует? Да у нас тогда эту очередь из глотки вынут.
      - Что значит "блефует"? - оскорбился Ахябьев. - Ведь кто-то из нас телепатирует?
      - Ну, не я, во всяком случае, - с достоинством ответил Фомин. - И насколько я понимаю, не ты. Иначе бы ты не вел себя так нахально.
      - И не я! - поспешно вставил Путукнуктин.
      - Значит, это Гамлет, - уверенно сказал Ахябьев. - Слушай, Гамлет, ну что ты жмешься? Здесь все свои.
      Гамлет Варапетович поерзал на стуле, застегнул на животе свою замшевую курточку. Все молча ждали.
      - Мне думается, - промолвил наконец Мгасапетов, - что в данной ситуации я имею право напомнить о своих полномочиях руководителя группы. Я уважаю вас, Роберт Аркадьевич, но мое уважение к Контакту, если он имеет место, неизмеримо больше. И потому прошу вас впредь согласовывать со мной любое ваше действие, выходящее за пределы группы. И в этой связи ваша выходка, Роберт Аркадьевич, выглядит попросту недостойно.
      - Золотые слова, - одобрительно сказал Фомин. Но пронять Ахябьева было не так-то просто.
      - А в нашем созвездии все ведут себя недостойно, - язвительно ответил Ахябьев. - И попрошу мне не выкать. Вот обращусь сейчас в черепаху, узнаешь тогда, как дерзить.
      И Гамлет Варапетович не выдержал тона.
      - Не обижайся, Робик, - сказал он просительно. - Ты должен понять, что огласки не надо. Огласка может ЕГО спугнуть. Ты только представь, как будет неприятно, если он переметнется в какую-нибудь "Рэнд корпорейшен". Вот ты обидел Володю, назвал его пауком, а разве это красиво?
      Ахябьев встал, поклонился Фомину в пояс.
      - Простите меня, Владимир Иванович, я совсем не хотел вас обидеть.
      - Бог простит, - ответил ему Фомин.
      И в это время на электрическом табло вспыхнула надпись: "Вниманию тов. тов. Мгасапетова, Ахябьева, Путукнуктина, Фомина. Вы можете обедать в любое удобное для Вас время. Приятного аппетита, дорогие друзья! Лично Ваш Недомычкин".
      Ровно в тринадцать ноль-ноль сотрудники группы пересчета трюизмов вошли в пищеблок и остановились в оцепенении.
      Пищеблок был прекрасен. Доверяя фантазии читателя, автор не станет в подробностях описывать грустную нежность погруженного в полумрак кафетерия, солидную задумчивость напоенной светом столовой, доверчивую прелесть отдела полуфабрикатов. Повсюду восхитительно пахло свежемолотым цикорием, на стойках и в витринах в изобилии были выставлены рыбные копчености: палтус, салака, треска. Жемчужно-белая икра омонии подавалась на все столы бесплатно, как соль.
      Стараясь, насколько возможно, держаться с достоинством, наши герои обошли все помещения этой райской пристройки, заглянули даже в душевую и в тенистый ресторан для руководства (официантка было погрозила им пальцем, но забежавший вперед Недомычкин шепнул ей что-то на ухо, и она, прикрывая испуганное лицо передником, отступила за перегородку), и только затем, насытив глаза свои, сотрудники группы пересчета трюизмов вернулись в кафетерий, который им как-то больше пришелся по душе.
      На них смотрели. Больше того: с них не сводили глаз. Никто не приглашал их за свой столик, никто не окликал, не махал фамильярно рукой. Люди смотрели на них с тревожным любопытством, как на делегацию реакционной державы. Слава Путукнуктин, пробираясь к свободному столу, похлопал по плечу кого-то из своих знакомых - тот поперхнулся и, поспешно вытирая губы бумажной салфеткой, вскочил. "Мэй ай хелп ю?" - спросил он отчего-то по-английски и, не дождавшись ответа, стоял до тех пор, пока пришельцы не уселись.
      В зале кафетерия расположилась институтская молодежь. Люди пожилые, щадя свою печень, спустились в столовую, именитый ушли в ресторанный зал, подальше от самообслуживания, многосемейные толпились в очередп за антрекотами. Но обстановка в зале кафетерия тем не менее была принужденной. Не слышно было лихих кандидатских песен, научные сотрудники с деланным самозабвением кушали, искоса поглядывая на пришельцев.
      - Вот тебе и "никакой огласки", - пробормотал Ахябьев, листая меню. - Эх, Гамлет, наивный ты человек. Хотел от нас скрыть то, что известно уже каждому официанту. Как-то встретит тебя жена твоя, Гамлет? Хотел бы я при этой встрече присутствовать.
      - Ты думаешь?.. - понизив голос, спросил Мгасапетов.
      - Абсолютно уверен, - ответил Ахябьев. - Да нас уже по Интервидению передают.
      - А ты поменьше зыркай по сторонам, - посоветовал ему Фомин. - Веди себя как турист-европеец.
      - Кто? Я? - высокомерно спросил Ахябьев. - Я, преодолевший сотни тысяч парсеков, должен сидеть, потупив глаза, среди своих, можно сказать, братьев по разуму? Да наблюдатель я или не наблюдатель? За что мне платят командировочные?
      И Роберт Аркадьевич пронзительным взглядом окинул зал. За окрестными столиками произошло некоторое шевеление, и обедающие дружно накинулись на еду.
      - А не произнесть ли речонку? - спросил Ахябьев. - Молчание какое-то удручающее. Поворотный момент, как-никак.
      - Роберт Аркадьевич! - с отчаянием воскликнул Мгасапетов.
      - Вас понял, - ответил Ахябьев. - Чистота Контакта превыше всего.
      Мгасапетов выбрал себе жареную ветчину с горошком, Ахябьев - творожный пудинг и четыре молочных коктейля, Путукнуктин - кофе и пирожные, Фомин сосиски, кефир и холодный свекольник.
      - Никогда не предполагал, - сказал Ахябьев, - что мое меню будет так остро интересовать миллионы. Ну-ка, Гамлет, покажи свое неумение резать ветчину вилкой. Это будет очень эффектный номер.
      - Ай, оставь ты меня, - пробормотал Мгасапетов и, взяв ломтик ветчины двумя пальцами, принялся кушать.
      Владимир Иванович Фомин не принимал участия в застольной беседе. Он методично раскрошил в свекольник сосиски, затем вылил туда кефир и начал хлебать. Была у Владимира Ивановича такая странность: он обожал смешивать в одном блюде первое, второе и третье. А потом чохом все поедал. Вкусовые нюансы его не интересовали, а экономия времени была значительная. Но сегодня Владимир Иванович впервые осознал, что его образ действий несколько отличается от обычного и может вызвать интерес окружающих. Поэтому он быстрее, чем всегда, буквально за три минуты покончил со своей тюрей, поднялся и сдержанным кивком дал понять, что намерен уйти.
      - Ты куда? - в один голос спросили Ахябьев и Мгасапетов.
      - Дела, - коротко ответил Фомин и, размашисто, твердо шагая, покинул пределы кафетерия.
      - А вы знаете, ребята, это ОН, - тихим голосом сказал Роберт Аркадьевич. Телепатировать пошел, разрази меня громом.
      - Ах, я забыл предупредить, - сокрушенно проговорил Мгасапетов, - что нам не следовало бы разлучаться.
      - Ну, это наивно, Гамлюша, - насмешливо сказал Ахябьев. - Мы, слава богу, еще не под колпаком.
      Между тем Слава Путукнуктин вел себя по меньшей мере загадочно. Некоторое время он с тупым удивлением смотрел на эклеры, которые сам себе принес, потом неуверенно взял чайную ложечку и, покраснев до слез, попытался отколупнуть кусочек обливки. При этом он озирался и потел. Эклер оказался слегка перезревшим. Он загремел на блюдце и вдруг, подпрыгнут, отлетел метра на полтора и скрылся под соседним столом. Тогда Путукнуктин сунул ложечку в нагрудный карман и заплакал.
      - Я знал, - пробормотал он, вытирая рукавом слезы. - Я всегда это знал... Я всегда это за собой чувствовал...
      Ахябьев поперхнулся коктейлем, Мгасапетов переполошился.
      - Славик, ну что ты, Славик, - прошептал он, наклонившись над столом. Кушай, милый, кушай. Постарайся хоть что-нибудь съесть.
      - Не могу, - бормотал Славик, сморкаясь в широкий галстук. - Честное слово, не могу. Стыдно мне... Я не умею, честное слово! У меня спазмы в горле!
      - Подумаешь, спазмы! - уговаривал его Мгасапетов. - Надо быть выше этого! Глоточек кофе - и все пройдет.
      - Глоточек! - Путукнуктин нервно засмеялся и тут же подавился слезами. -Тебе легко говорить! Ты человек, а я... я существо!
      - Клянусь тебе, - истово сказал Мгасапетов, - я никогда не перестану считать тебя человеком!
      - Нет, неправда, - прошептал Славик. - Ты меня уже боишься. Ты, наверно, думаешь, что я в любую минуту... Но это не так! Это само находит. Вот и сейчас нашло...
      - А ты не ошибаешься? - понизив голос и тоже наклонившись над столом, спросил Ахябьев.
      - В том-то все и дело! - сказал Славик и всхлипнул. - Я абсолютно уверен! У меня внутри все другое. Хотите, я сейчас начну испускать волны?
      - Ради бога, Славик... - Гамлет Мгасапетов умоляюще сложил руки.
      - А, боитесь! - сказал Славик с ожесточением. - Я всегда это за собой знал. Мне всегда были странны эти волосы, эти одежды, эта пища... Боже мой, знали бы вы, что вы едите, из чего все это состоит!
      Сотни сотрудников ИКСа с напряжением наблюдали за этой душераздирающей сценой, по их лицам было заметно, что они не понимают ни слова да и не пытаются понять, как будто беседа шла на экзотическом языке.
      - Зачем же ты на меня-то... телепатнул? - участливо спросил Ахябьев. Своих закладываешь, нехорошо!
      - А я виноват, я виноват, да? - горячо возразил Славик. - Мной управляют на расстоянии!
      Роберт Аркадьевич ошибался: у Фомина действительно были дела, причем земные, хотя и не совсем обычного свойства.
      Из всех своих состояний Фомин тяжелее всего переживал недоумение. Состояние недоумения было для него мучительным, невыносимым. Владимир Иванович привык все понимать и постоянно держал в голове полную картину своего понимания мира. Согласитесь, что это довольно сложно, но для человека такого склада, каким отличался Фомин, это было совершенно необходимо. Каждую отдельную минуту Владимир Иванович должен был представлять себе весь мир в целом. Иначе у него начинали путаться мысли. Вот почему он вынужден был так внезапно покинуть своих товарищей. Владимир Иванович шел в отдел общего счета, к своей старинной знакомой Линочке - к той самой Линочке, которой первой посчастливилось встретить пришельца. Фомин шел к ней затем, чтобы из первых рук получить информацию о позиции руководства и таким образом избавиться от состояния тягостного недоумения, которое им (Фоминым) владело.
      Владимир Иванович не верил, во-первых, в то, что руководство института могло признать факт существования пришельца, а во-вторых, в то, что руководство с этим фактом смирилось. Мгасапетов был лицом официальным, но мягкотелым, и в угоду вкусам своих подчиненных он мог кое-что исказить и кое о чем умолчать. Кроме того, проморгав чуждое существо у себя в группе, Мгасапетов проявил административную близорукость и автоматически должен был потерять доверие инстанций, что, конечно, не могло не отразиться на полноте информации, которой Мгасапетов располагал. Но если Гамлет Варапетович ничего не исказил и ни о чем не умолчал, если он по-прежнему имеет доступ к каналам, если Ученый совет действительно капитулировал перед чуждым разумом - тогда картина мира нуждалась в коренных переменах. Вот почему Владимир Иванович тоскливо недоумевал.
      Конечно, не исключена была возможность грандиозного розыгрыша - из тех, которые над ним частенько учиняли. Владимир Иванович готов был поверить в эту возможность и даже почувствовал бы облегчение. Его было трудно обидеть. Когда над ним насмехались, он становился хмурым, но лишь оттого, что силился найти достойный выход. Когда же насмешки иссякали, Владимир Иванович вновь охотно и дружелюбно откликался на любую реплику своих обидчиков. Поэтому многие считали его покладистым и добрым малым. Но это было не так.
      Владимир Иванович не был ни добр, ни покладист. Он был упрям и злопамятен, как носорог. Но в отличие от названного животного Фомин был терпелив. Он постоянно делал скидки и поправки на окружающих людей:
      на их остроумие, нахальство, талант.
      В своем отделе Фомин работал над пересчетом зарубежных трюизмов. И никогда он не брался за пересчет, если заранее не знал, корректен трюизм или нет. Бывало, Ахябьев смеха ради подсовывал ему сомнительные исходные (к примеру, "Снижение кошачьей смертности среди певчих птиц Монпарнаса"), где подтверждение и опровержение трюизма были в равной мере ошибочны. Фомин неуклонно эти данные отбраковывал, не давая никаких объяснений и полагаясь исключительно ва свой нравственный инстинкт.
      Своей работой Фомин наслаждался. Особенно нравилось ему соблюдать всевозможные графики, регламенты, предписания и установки. На регулярную связь с "Негой-15" он выходил как на свидание с несовершеннолетней: взволнованный и в то же время собранный, прекрасно помнящий, что он себе может позволить и чего не может. Он тщательно причесывался, застегивал верхнюю пуговицу рубашки, проводил ладонью по щекам, проверяя побритость, и только после этого, откашлявшись, набирал заветный номер. "Але, - говорил он чуть сипловатым голосом. - Фомин на проводе. С вами можно?.." И машина с радостью отвечала ему: "Душка Фсмин, я ждала этого целые сутки".
      Вообще человеческий элемент в системе института нравился Фомину значительно меньше. От человеческого элемента постоянно исходила низменная эманация расхлябанности и побочных страстей. Люди путали Фомина, сбивали его с толку юмором, он же отвечал им терпением. Что делать: человеческий элемент постоянно требовал поправки на личность. Перфораторщица, перевравшая знаки, была, разумеется, личностью: ей мешал сосредоточиться непредвиденный прыщ на носу. Оператор, нахально перекинувший заказ Фомина на завтра, тоже был личностью и тоже требовал на себя поправки: он боялся опоздать на футбол. Мгасапетов был помешан на деликатности, Ахябьев на юморе, Путукнуктин был просто незрел. Из всех сотрудников ИКСа одна только Линочка не нуждалась в поправке на личность: она не была ни умна, ни остроумна, говорила все, что думала, а когда умолкала - моментально переставала думать вообще.
      Линочка, двадцати двух лет, секретарь-машинистка отдела общего счета Института конкретного счета (ИКС), была низенькая, толстенькая, темноволосая, густобровая, чуть-чуть усатая девушка с ярко-синими глазами.
      При всех остальных своих добродетелях Линочка работала в головном отделе, была в курсе всех институтских дел и нуждалась единственно в терпеливом слушателе, а Фомин любил слушать и умел терпеть. Временами он даже подумывал, не закрепить ли за собой право доступа к этому источнику информации пожизненно, тем более что сердце Линочки в определенном смысле было свободно, но Линочка в присутствии Фомина говорила не переставая и не оставляла ему времени для произнесения решающих слов.
      Владимир Иванович поднялся на девятый этаж и, сосредоточившись, приблизился к двери, на которой сияла бронзовая табличка "Г. К. Церебров". Уж по этой табличке" не нуждавшейся во внутренней подсветке, можно было предположить, что за дверью находятся приемная и кабинет человека исключительного значения. И то, что фамилии "Церебров" не предшествовали суетные обозначения "докт. мат. наук, чл.-корр. Акад. наук, лаур. Ноб. пр." и прочая, лишь придавало этой обитой черным хромом двери внушительность подлинника. Начальник отдела общего счета Института конкретного счета (ИКС) Галактион Кузьмич Церебров не был ни доктором наук, ни академиком, ни даже лауреатом Нобелевской премии. Поговаривали даже, что и кандидатской степени у Цереброва не было, ходили такие слухи, что и самого Цереброва не существует, так как даже его секретарь Линочка ни разу в жизни его не видела, но все эти слухи не имели никакого значения. Посетители Лувра, с благоговением толпясь возле рамы от украденной картины, не задумываются над тем, что за шедевр должен здесь красоваться. Факт отсутствия впечатляет их больше, и на голой стене они читают взгляд и улыбку шедевра. Точно так же сквозь бронзовую табличку на двери девятьсот третьей комнаты проступали благожелательный взгляд и неопределенная улыбка Галактиона Цереброва.
      Владимир Иванович прислушался: стука машинки не было слышно, между тем как Линочка наверняка уже отобедала. Фомин осторожно открыл дверь и вошел в приемную. Линочка сидела на своем рабочем месте и, пристроив на клавишах машинки круглое зеркальце, пинцетом выщипывала себе усики. Ярко-синие глаза ее были так вдохновенно устремлены к отражению, что, казалось, висели в пространстве. Нежный ротик Линочки был сжат, чистый лобик затуманен страданием. Линочка настолько была поглощена своим занятием, что заметила Фомина только тогда, когда он оказался уже посреди комнаты.
      - Я не помешал? - учтиво спросил Фомин, приближаясь.
      Вскинув глаза свои, Линочка ахнула и помертвела. Руки ее бессильно упали, зеркальце провалилось между клавишами. С самой любезной улыбкой Фомин подошел к ней вплотную, положил руку ей на плечо - и тут только понял, что Линочка впала в беспамятство. Взгляд ее был устремлен не на Фомина, а на то место, где он был ею замечен, на лбу ее выступила испарина ужаса.
      Другой на месте Фомина непременно смутился бы, но Владимир Иванович был не из таких. Он потрепал Линочку по щеке (рано или поздно очнется, деваться ей некуда) и наклонился над приказом, который она печатала.
      Это был внутренний, сугубо частный приказ по отделу общего счета. Согласно этому приказу сотрудники группы Мгасапетова категорически отстранялись от допуска к очередной Предварительной цифре, которая на сей раз имела абсолютное значение "2418,5", причем этот запрет впредь до особого распоряжения распространялся также и на весь отдел пересчета. В целях сохранения внутренней координации на отдел пересчета спускалась другая, значительно меньшая Предварительная цифра " 1390,15", однако и к этой цифре группа Мгасапетова допущена быть не могла. Линия связи Мгасапетов - "Большой Идеал" упразднялась, личные карточки с записью тембра голоса Мгасапетова, Ахябьева и Фомина изымались из картотеки. Для последних решения лежали за пределами компетенции отдела общего счета: лишь Ученый совет имел право изымать карточки и упразднять линии связи. Рядом с этими пунктами начальственный карандаш вывел два задумчивых знака вопроса.
      После первого прочтения приказа Владимир Иванович нахмурился, после второго поднял левую бровь, посмотрел на неподвижную Линочку и с поднятой бровью на цыпочках вышел в коридор.
      Данный приказ мог означать только одно: гипотеза о пришельце полностью подтвердилась, но руководство института (во всяком случае, его наиболее выдержанная часть) вовсе не собиралось капитулировать перед чуждым разумом. При всей своей озабоченности Фомин не мог не одобрить категоричность приказа: меры были задуманы правильные и своевременные. Однако лично для Фомина дело поворачивалось неблагоприятной стороной:
      его пересчет по теме "Динамика автомобильных катастроф..." замораживался, и командировка на Мадагаскар из текущей реальности превращалась в мираж.
      Этого Фомин допустить не мог. Надо было срочно отделяться от злополучной группы пересчета трюизмов. И поскольку всякому отделению предшествует самоопределение, надо было найти убедительные доказательства своей непричастности к "делу о телепатемах". Личная уверенность Фомина была убедительной лишь для него самого и больше, по-видимому, никого не интересовала. Следовательно, необходимо было срочно определить, кто из троих (Мгасапетов, Ахябьев, Путукнуктин) является пришельцем (либо тем, что под этим словом подразумевается), и доложить об этом лично Никодимову Борису Борисовичу. Только таким (и никаким иным) путем можно было противодействовать огульному зачислению Фомина в группу Гамлета Мгасапетова. Полагаться на компетентность соответствующих служб Владимир Иванович не мог: в случае, если пришелец будет выявлен и разоблачен усилиями посторонних, на всех остальных сотрудников группы Мгасапетова останется пятно косвенного соучастия.
      С этой думой Владимир Иванович поспешил в отдел текущей информации единственное место, где никто не стал бы таращиться на пришельца и падать в его присутствии в обморок (по той простой причине, что отдел текущей информации всегда и обо всем узнавал последним). Действительно, сотрудники отдела не имели ни малейшего понятия о том, что происходит в институте: по поручению месткома они готовили экстренный выпуск сатирической газеты "Мистер ИКС", посвященный десятилетию института, а поскольку юбилей предстоял лишь в марте будущего года, текущая информация этих бедняг совершенно не касалась. Они трудились на ниве позитивного юмора, а эта нива, как известно, сильно истощена. Фомин был встречен вопросом: "Что у вас там происходит смешного?" На этот вопрос Владимир Иванович ответил краткой информацией об открытии пищеблока. В ту же минуту отдел текущей информации опустел. Изголодавшиеся газетчики кинулись обедать с такой поспешностью, что забыли отключить всю внутреннюю аппаратуру, и Фомин получил возможность сесть за пульт связи с "Большим Голубым Идеалом", на что он, собственно, и рассчитывал: у этих юмористов были все привилегии отдела, которыми они никогда не пользовались. "Большой Голубой Идеал" относился к позитивному юмору равнодушно и на все их запросы отвечал: "Да пошли вы..." и отключался.
      Трясущимися от волнения руками Фомин снял трубку, набрал общий номер и, назвав себя, попросил у "Голубого Идеала" разрешения задать ряд вопросов.
      - Валяйте, - добродушно пробасил "Голубой Идеал". - А я был уверен, что вас уже отключили.
      - Известно ли вам, - осторожно спросил Владимир Иванович, - что кто-то из нашей группы...
      - Мне все известно, - перебил его "Идеал", - кроме того, что никому не известно. И если вы имеете спросить: "Кто конкретно?", отвечу: "Не знаю".
      - Но, может быть, у вас есть личное мнение? - заискивающе спросил Фомин.
      - Моим личным мнением имеет право интересоваться только начальник отдела, - отрезал "Идеал". - Вопросов больше нет? Отключаюсь.
      - Подождите, ради бога! - с отчаянием воскликнул Фомин. - Могу ли я изложить вам собственные прикидки, с тем чтобы вы с присущей вам любезностью оценили степень их корректности?
      - А зачем вам это нужно? - грубовато спросил "Идеал". - На вашем месте я бы поменьше суетился.
      - Видите ли, - с предельной доверительностью сказал Владимир Иванович, мне хотелось бы очистить свою психику от необоснованных подозрений.
      "Идеал" хмыкнул, но не отключился, и Фомин осмелел.
      - Подозреваю Гамлета Мгасапетова, - произнес он торжественно, как общественный обвинитель.
      - Основания? - деловито спросил "Идеал".
      - Нечеловеческая мягкость, - начал перечислять Владимир Иванович, излишняя терпимость, я бы сказал, всетерпимость, граничащая с равнодушием...
      - Вы лжете, Фомин! - резко перебил его "Идеал". - Я знаю Гамлета, он не таков. Это азартный человек, в душе игрок, хотя и несколько робок. Очищаю вас от этого подозрения.
      - В таком случае Роберт Ахябьев, - с меньшей уверенностью проговорил Владимир Иванович. - Основания - умение оперировать с девятизначными числами в уме, болезненная склонность к завиральным идеям, к необоснованным гипотезам и к бесстыдному юмору.
      - Как вы сказали? - переспросил "Идеал". - К бесстыдному юмору?
      Он зашипел и надолго умолк. Только через минуту, осипший от беспрерывных криков "Але!", "Але!", Фомин услышал вновь бархатный бас "Голубого Идеала":
      - Да вы шалун, Володя. Меня чуть не задушил хохот. Запомните, мой мальчик: есть юмор и есть бесстыдство. Бесстыдство - очень серьезная вещь. Серьезная и мрачная.
      - Так очищаете?.. - робко спросил Владимир Иванович.
      - Ну нет, голубчик, - весело сказал "Идеал". - Тут больше зависти, чем подозрения. С этим и оставайтесь. Кто дальше?
      - Один Путукнуктин... - пробормотал Фомин. - Вот никогда бы не подумал. Хотя, с другой стороны...
      - Что вы там бормочете? - поторопил его "Идеал". - Имейте в виду, вы исчерпали свой полугодовой лимит машинного времени. Одна минута разговора со мной стоит полтора миллиона. До Нового года вам придется считать на пальцах. Если придется вообще.
      - Да, да, конечно, - поспешно проговорил Фомин. - Я сознаю и готов нести ответственность. Но Славка Путукнуктин... Конечно, он молод, имеет привычку задавать нелепые вопросы, длинноволос, не по-земному миловиден... И потом, простите, у него практически не растет борода!
      - У Наполеона, между прочим, тоже не росла борода, - заметил "Идеал". Это все ваши подозрения?
      - Все.
      - Не густо, Вова. Отпускаю вам ваши грехи. Что бы ни случилось мужайтесь.
      И "Голубой Идеал" отключился.
      Между тем остальные пришельцы, кое-как отобедав, вернулись к себе в отдел. Молодой Путукнуктин был совсем плох. По галерее Мгасапетов и Ахябьев вели его чуть ли не под руки: он ослабел от переживаний и еле волочил ноги. Огромная толпа сослуживцев, покинув кафетерий, устремилась было за ними, но группа молодых ребят, взявшись за руки, перекрыла проход на галерею, и только несколько прорвавшихся шли в отдалении, останавливаясь всякий раз, когда Ахябьев оглядывался.
      Однако, войдя в триста пятнадцатую и заняв свое рабочее место, Слава Путукнуктин несколько приободрился. К пушистым щекам его вернулся слабый румянец, глаза заблестели. С детским, любопытством Путукнуктин принялся разглядывать стены комнаты, шкафчики, пульты, особенно его умилил хитроумный оконный переплет.
      - Как будто впервые увидел! - повторял Путукнуктин с восторгом. - Ей-богу, как будто впервые!
      Он посмотрел на хмурого Ахябьева и разразился заливистым смехом.
      - Прелестная зверушка! - приговаривал он, тыча в Роберта пальцем. Очаровательное двуногое!
      Со стороны можно было подумать, что Путукнуктин пьян. Но приступ веселья кончился так же внезапно, как и начался. Славик побледнел, умолк, дыхание его участилось, взгляд стал блуждающим, глаза потемнели и запали.
      - Воздух, - сказал он с беспокойством. - Вы чувствуете? Воздух. Сплошной сернистый газ. Роберт, у тебя не щиплет в глотке?
      Ахябьев отрицательно покачал головой.
      - Послушайте! - воскликнул Путукнуктин. - Мне плохо! У меня сожжены все легкие, я умираю!
      Он судорожно схватился за горло, лицо его исказилось. И тут Гамлет Варапетович, который до сих пор сидел нахохлясь за своим пультом и не произносил ни звука, второй раз за сегодняшний день проявил свою власть.
      - Мальчишка! - гаркнул он, побагровев от натуги. - Перестаньте морочить нам голову! Вы шесть месяцев у меня на глазах дышали этим воздухом и чувствовали себя превосходно! Ваши легкие рассчитаны на этот воздух, другого вы и не заслуживаете!
      Путукнуктин перестал корчиться, отпустил свой накрахмаленный воротничок и с недоумением уставился на Гамлета.
      - Что вы хотите этим сказать? - пролепетал он в полнейшей растерянности.
      Но Гамлет Варапетович был настолько разгневан, что не смог выговорить больше ни слова, хотя рот его был открыт, а глаза вращались в орбитах.
      - Видишь ли, Славик, - вкрадчиво сказал Роберт Аркадьевич, быстро оценивший ситуацию и уже успевший найти в ней определенную долю юмора. - Шеф имеет в виду, что тебе удалось одурачить себя самого, но нас не так легко одурачить. Ты внушил себе, что прислан извне, но, к сожалению, твое воображение сильнее логики. Пришелец как устройство специально рассчитан на земные условия, и для него сернистый газ в воздухе - совершенно естественная и необходимая приправа вроде постного масла к редьке. Кто угодно будет задыхаться от смога, только не пришелец.
      - Да, но... - начал было Путукнуктин и задумался. Он машинально поправил галстук, достал расческу и принялся приводить в порядок свои длинные локоны. При этом лицо его все больше и больше грустнело. - Жаль... - проговорил он наконец и зарделся. - В рамках этой гипотезы многое нашло бы свое объяснение.
      - Например? - вежливо поинтересовался Ахябьев.
      - Например, моя Люся считает, что я в некотором роде... нестандартен. И, уж во всяком случае, не от мира сего.
      - Ей, конечно, виднее, - с юмором сказал Ахябьев, - но для нас твоя Люся не авторитет. В том-то вся и штука, что пришелец должен быть абсолютно типичным. Как всякая модель, построенная на основе общих представлений... Постойте, постойте! - вдруг оживился Ахябьев. - Я, кажется, что-то нащупал. Предположим, мы строим модель коровы, способной автономно функционировать в стаде и не возбуждать подозрения у остальных коров, а также у пастуха. Включим ли мы в программу ящур, бруцеллез или рак вымени? Скорее всего нет. Эти признаки характерны, но не системны. У меня, например, старинные нелады с печенью. Гамлет, а у тебя? Сдается мне, что ты здоров как бык. Как типичный бык, я имею в виду. Или, пользуясь терминологией Люси Путукнуктиной, как бык стандартный. А, Гамлет?
      - Ну, если не считать стенокардии... - задумчиво сказал Мгасапетов. - Но мне это не мешает функционировать.
      - Тебе не мешает - пришельцу помешало бы, - возразил Ахябьев. - Пришельцу стенокардия без нужды.
      Хорош был бы наш "Луноход" со стенокардией. Или с холециститом.
      - Ты забываешь, Робик, - сказал Гамлет Варапетович, ~ что "Луноходу" нет нужды вживаться в стадо.
      - Экая важность! - отмахнулся Ахябьев. - Да не будь у тебя стенокардии, я бы и глазом не моргнул. При всем моем к тебе уважении. Ты мне подходишь даже совершенно здоровый. Короче, Гамлет, как это ни прискорбно, мы с тобой отпадаем. Славик, у тебя, кажется, хронический насморк?
      Путукнуктин молча кивнул.
      - Довольно странная характеристика для пришельца. Итак, остается Фомин. Наш любезный Владимир Иванович, который так загадочно отсутствует.
      - У Володи повышенное давление, - заметил Мгасапетов. - Сто семьдесят на сто десять.
      - М-да, многовато, - с неохотой признал Роберт Аркадьевич.