О, ужас! Эти каменные сети
      И Зевсу не распутать. Измождённый,
      Бреду сквозь лабиринт. Я осуждённый.
      На бесконечно-длинном парапете
      Застыла пыль. Прямые галереи,
      Измеренные долгими шагами,
      Секретными свиваются кругами
      Вокруг истекших лет. Хочу быстрее
      Идти, но только падаю. И снова
      Мне чудятся в сгущающемся мраке
      То жуткие светящиеся зраки,
      То рёв звериный. Или эхо рёва.
      Бреду. За поворотом, в отдаленье,
      Быть может, затаился наготове
      Тот, кто так долго жаждал свежей крови,
      Я столь же долго жажду избавленья.
      Мы оба ищем встречи. Как и прежде,
      Я верю этой меркнущей надежде.
 

 
      Мир – лабиринт. Ни выхода, ни входа,
      Ни центра нет в чудовищном застенке.
      Ты здесь бредёшь сквозь узкие простенки
      На ощупь, в темноте, и нет исхода.
      Напрасно ждёшь, что путь твой сам собою,
      Когда он вновь заставит сделать выбор,
      Который вновь заставит сделать выбор,
      Закончится. Ты осуждён судьбою.
      Вдоль бесконечных каменных отростков
      Двуногий бык, роняя клочья пены,
      Чей вид приводит в ужас эти стены,
      Как ты, блуждает в чаще перекрёстков.
      Бреду сквозь лабиринт, уже не веря,
      Что повстречаю в нём хотя бы зверя.
 

 
      Там есть сады, монастыри, уставы
      Монастырей, прямые лады и
      Слова прямые – пой, как соловьи!
      Только не все очистили уста вы.
      Есть 64 гексаграммы,
      Есть ритуал – единственно, что
      Знать должно в поднебесной всем как то,
      Без чего прах, носимый по ветрам мы.
      Он – неба Императора и доблесть,
      И облаченье, ясный чей покой
      Мир отразил, как зеркало. Рукой
      Коснувшись, пыль сотри с него – есть проблесть?
      Должны плодоносить поля с садами,
      И как верны потоку берега,
      Так верно, что наскочит на врага
      Единорог за срам свой со стыдами.
      Вселенной сокровенные законы,
      Гармония всей тьмы вещей вокруг
      Сокрыта в книгах, свитки же, мой друг,
      Со мной хранят небесные драконы.
      Нахлынувшие с севера монголы
      На маленьких гривастых лошадях
      Свели на нет – увы! что делать? ах! -
      Все меры Сына неба. Земли голы.
      В кострах горят деревья вековые,
      Безумец мёртв и тот, умом кто здрав.
      Убит привратник. Он-то чем не прав?
      Все женщины от них едва живые.
      Орда пошла на юг. Зверей коварней,
      Свиней невинней. Утром прадед мой
      Спас книги. В башне долго можно с тьмой
      Бороться… О, эпохи цвет досвинней!
      Нет дней в моих очах. Так много полок
      И так мало лет жизни… Сон, как пыль.
      Чем обмануться? Миф ли в свитке, быль,
      Весь день сижу я в башне, свет где долог.
      И то правда: жить лучше, не читая.
      А утешаю я себя лишь тем,
      Что для того, кто видел их тьму тем,
      Всё с вымыслом слилось. Блажу, мечтая!
      Как в грёзе вспоминаю, чем был город
      Прежде орды и чем он стал теперь.
      Затворник я дверенеотоперь.
      Периный пух мечом зачем-то вспорот…
      Кто запретит мне грезить, что однажды
      Я вникну в суть вещей и нанесу
      Рукою знаки, как гроза росу,
      Которая избавит дол от жажды?
      Моё имя Шианг, хранитель свитков,
      Возможно что последних, ибо нет
      Вестей – что с Сыном неба? Звёзд-планет
      Дитя от крепких спит, небось, напитков…
 

 
      В своём уединенье шахматисты
      Передвигают медленно фигуры,
      Задумавшись, как римские авгуры…
      Два вражьих цвета в ненависти исты!
      Глубинными решеньями цветисты
      Ходы: проворен конь, неспешны туры,
      Ферзь всевооружён, царь строит… чуры (!)
      Уклончив офицер, злы пехотисты.
      Но даже если игроков не станет,
      Быть архетип игры не перестанет.
      Война с Востока, где звезда истечна,
      На запад перекинулась. Настанет
      Финал лишь партии, которая конечна,
      А не игры, что – как другая! – вечна.
 

 
      Царь слаб, нагл офицер, зело кровава
      Царица, зато пешка – полиглот.
      На чёрно-белом поле кашалот
      Разинул пасть и крокодил зеваво.
      Не ведают, что наперво-сперваво
      Просчитаны ходы тех, чей оплот -
      Коварство. Есть алмазный светолот,
      Высвечивающий то что скрываво.
      Только не ты ли Игрока другого
      Орудие? Омара дорогого
      Здесь вспомянём, его сравненье – мы
      Для Бога то же, что для нас фигуры
      На шахматной доске. Не балагуры
      Над партией сидят до самой тьмы!
 

 
      Глядеться в реку, что течёт, как время,
      И вспоминать, что времена суть реки,
      Знать, что мы убываем, словно реки
      И наши лица изменяет время.
      А бодрствованье – то же сновиденье,
      Что мнит себя проснувшимся. Плоть смерти
      Страшится, а она подобна смерти,
      Которая зовётся "сновиденье".
      Во дне, году ли видеть просто символ
      Дней человека и его лет жизни.
      Из оскорбленья нас годами жизни
      Поэзию извлечь, молву и символ.
      Увидеть в смерти сон, зарю заката,
      Ржавеющее золото. Сложенье
      Стихов бессмертно и стихосложенье -
      Это заря рассвета и заката.
      Порой во тьме лицо глядится наше
      В себя из глубины своей зеркальной.
      Искусство глубине этой зеркальной
      Подобно, где лицо глядится наше.
      Улисс, увидев после стольких странствий
      Зелёную и влажную Итаку,
      Расплакался. Поэзия Итаку
      Напоминает после многих странствий,
      А также бесконечное теченье
      Воды непостоянной, и миг тот же
      Не повторим по-Гераклиту: тот же
      Он и другой, как вечности теченье.
 

 
      Из улочек, что углубляют Запад,
      Одна, а вот какая, я не знаю,
      Увидена мной – слепоты внезап ад! -
      В последний раз – во сне ли? – вспоминаю,
      Пред Тем смиренный, Кто назначил нормы
      И строгую таинственную меру
      Вещам, теням и снам, чьи зыбки формы,
      Что ткёт и распускает по примеру
      Жены Улисса наша жизнь. Всему есть
      Предел, цена, последний раз и больше
      Впредь никогда, но тризну по кому есть
      В том доме, что хранит память всех дольше?
      Через хрусталик мутный уже утро
      И через в ряду книг зиянье грани
      Центральной бриллианта – "Камасутра"
      Там не стоит! – считать мне капли в кране.
      На Юге не одна во двор калитка
      С террасами, что сложены из камня
      И тутами запретна мне. Улитка
      Не захрустит: "Мой дом не из песка!" мня.
      Есть двери, что закроются навеки,
      И зеркало, что тщетно поджидает,
      И перекрёсток есть, что в человеке
      Четвероликий Янус наблюдает.
      Одно среди твоих воспоминаний
      Потеряно уже непоправимо -
      Ты не увидишь, жертва препинаний,
      Светила, что водой остановимо.
      Не повторишь того, сказал что розам
      И соловьям Омар Хаям, слагая
      Стихи назло изгнавшим рифму прозам.
      Другое время и страна другая…
      Залива гладь, куда впадает Рона,
      И всё моё вчера какое ныне
      Вернёт мне? Карфаген не без урона
      С лица земли стёрт Римом и вечны не
      Твердыни… Шуму утра я внимаю
      И голоса прохожих различаю.
      Разлуку со смиреньем принимаю
      С любимыми. Без Борхеса скучаю.
 

 
      Все вещи языка слова суть, где
      Некто ли, Нечто, ночь и день, слагает
      Абракадабру – мира излагает
      Историю, но смысл какой в труде?
      Я, ты, он, Карфаген, Рим, вечный-де
      Преходят. Криптограмму постигает
      Кто, если всё случайность постигает?
      И Вавилон написан на воде.
      За словом то, чему названья нету,
      Чьей тени притяжение во мне ту
      Иглу задело, что светла, легка,
      Как стрелка циферблата или птица,
      Летящая во сне. Вдруг очутиться
      За окоёмом, нет где нас пока.
 

 
      В безвестного сонета черновик,
      Который всем другим уже преддверит,
      Он смотрит и глазам своим не верит -
      Как бриллиант попал в мой грязевик?
      Царь-случай срифмовать его подвиг
      Катрены и терцеты. Достоверит
      Открытие: канон не числозверит!
      Гром соловьиный вписан в грановик!
      Посмеет кто назвать строй стоп шаблоном?
      Каким неимоверным Аполлоном
      Он вдохновлён, открывший архетип?
      Жадный кристалл, который заключает
      Все дни и ночи, взор любой отчает.
      Твой лабиринт, Дедал? Твой сфинкс, Эдип?
 

 
      Коль скоро (утверждает грек в Кратиле)
      Имя есть вещи архетип и буквы
      Розы цветок содержат, знать чубуквы
      Ты накурился, той, что в крокодиле.
      А сочетанье гласных и согласных
      Содержит имя страшное, чья сущность
      Шифрует Бога. Имени присущность
      Вещей первична – много ль несогласных?
      Так учит каббала. Адам и звёзды
      В саду имя то знали, пока порча
      Греха их не разъела и лиц корча
      Морщины оставляет, как борозды.
      Искусства и наивность человека
      Безмерны, и мы знаем: народ Бога
      Искал имя, что пагубогубого,
      Носитель чей имел бы чело века.
      История моя – про грех на праге,
      Над коим не владычествует автор,
      Для книжечки названия избрав тор.
      Иуда Лев раввином был из Праги.
      Желая знать, что Бог один лишь знает,
      Иуда Лев через перестановку
      Букв в именах и их рекомпоновку
      Нашёл имя, язык что препинает,
      Так страшно оно. Меч, Врата в нём, Эхо,
      Гость и Хозяин, и Дворец. То имя
      Над куклом прошептать, надежду имя,
      Решился он отнюдь не ради смеха.
      У симулякра приоткрылось веко
      И он увидел мир, цветной и разный.
      Див встал, шаг первый сделав несуразный,
      И тотчас же ходить стал человеко.
      Со временем увидел (как и все мы),
      Что он в сетях До, После, Вчера, Ныне,
      Право и Лево. Как рабы, верны не
      Названья, денотанты – слуги семы.
      Иуда Лев, за чудищем смотревший,
      Прозвал своё творенье кличкой "Голем",
      О чём поведал агиограф Схолем,
      В трудах своих весьма поднаторевший.
      Как рэбэ объяснял мироустройство:
      "Твоя нога, моя. Это – ширинка".
      Из рыбы как последняя икринка,
      Из синагоги вылетело ройство…
      Была ли это в графике ошибка
      Или в произнесении святого
      Имени, только не было готово
      Созданье говорить, тупое шибко.
      Было в глазах его нечто собачье,
      Нет, даже не собачье, но взгляд вещи
      Следил за рэбэ пристально, зловеще.
      Таким должно быть Вия очебачье.
      Весьма ущербным получился Голем,
      Так что при его виде кот раввина
      Прочь убегал, как если бы кровина
      Ублюдка была в смеси с алкоголем.
      К творцу своему длани простирая,
      Копируя его Творцу моленья,
      Руками Голем расточал хваленья
      С тупой улыбой: "Рэбэ! Твой икра я!"
      Хоть с нежностью глядел, но и со страхом
      Раввин на своё детище: "Откуда
      Этот сын трудный, пища чья – сок уда,
      Столь набожен, безжизненным быв прахом?
      Зачем к серии символов несметной
      Ещё один добавлен и в напрасной
      Путанице явлений нитью красной
      Вплетено чудо явью столь заметной?"
      В час, скудный светом грех, тот что на праге
      Лежит, есть претыканий всем податель.
      Кто скажет нам, что чувствовал Создатель,
      Взирая на раввина, что из Праги?
 

 
      В первом из своих – строка не хила! -
      Бронзовых гекзаметров, взывает
      К пылкой музе грек: свет одевает
      В пурпур, а потом – про гнев Ахилла.
      Ведал он, что Некто освещает
      Ищущим лучом души потёмки.
      Веет там, где хочет чадо тёмки,
      И что осенит, то освящает.
      Если ты предызбран, испытает
      Каждого особо грозный Некто:
      Мильтона – стен мраком (вот он мне кто),
      Ссылкою Сервантес прирастает.
      Что Его – металл, и букв есть память.
      Наше же, как шлак, будет стопа мять.
 

 
      Что, зеркало, опять подстерегаешь?
      Зачем двойник таинственный мне вторит
      И вновь навстречу путь во мраке торит,
      А ты ему явиться помогаешь?
      Что, снова меня взглядом постигаешь,
      Который вопросительно риторит:
      "Тот ли ты Борхес, бойко тараторит
      Который так?" Умолкнуть предлагаешь?
      В углах уж амальгамою облезно,
      А всё число предметов умножаешь.
      Я знаю, что меня ты отражаешь
      Как прежде, и слепым быть бесполезно.
      Когда умру, копировать ты будешь
      Других и быстро Борхеса забудешь.
 

 
      С детства я зеркал боялся, веря,
      Что лицо чужое вдруг покажет
      Или же, бездушное, накажет
      Маской мертвеца с печатью зверя
      На челе, публично достоверя
      То, о чём не каждый и расскажет,
      Смелости набравшись, чем докажет,
      Что у ада есть как бы предверя.
      А ещё боялся я, что время
      Потечёт в обратном направленье
      И пространства будет искривленье -
      Не гляди в зерцальное смотремя!
      Видит Бог и видят теперь люди
      То, что не смешно в старом верблюде.
 

 
      Сколько возможных вновь и вновь рождений
      Бог этой бедной маленькой усопшей
      Назначил! Здесь же сколько у особ шей
      Столько химер, сказал отец дваждений.
      Когда умру, то прошлого не станет,
      А с ней ещё не ставшее погибло.
      Померкло для неё небоогибло,
      День звёздами оплакан, что настанет.
      Я умер, как она, для бесконечных
      Несбывшихся событий, царь чей – случай.
      Из глубины юдольных злополучий
      Ко Господу взываю: из венечных
      Венцом дел добрых кто как Анжелика?
      К добру она стремилась недвулико.
 

 
      Столь зеркала как ты не молчаливы
      И не столь тайно утро приключений,
      Красив тигро-пантерый зверь влечений,
      И от любви к нему с ума сошли вы.
      В силу какого вышних сил декрета
      Уму не постижимого должны мы
      Искать тебя ночами? А иными
      Делами, воплощение секрета,
      Когда нам заниматься? Благосклонен
      Хребет твой к нашей ласке от дней давних
      Настолько, что не вникнуть никогда в них -
      Столп нёбный ещё не был свавилонен!
      Из времени другого ты, из сферы
      Эзотеричной, сон как про новь эры.
 

 
      Вот кем я был: мечом, что испытаний
      Следы хранит, прямым стихом саксонца,
      Морями-островами не без солнца
      Лаэрта сыну на стезях скитаний,
      Садами философии, листаний
      Исполненным анналом, вид червонца
      Имеющей луной над перезвонца
      Страной, жасмином душным двух шептаний.
      Но что теперь всё это? Упражненье
      Моё в версификации от грусти
      Нимало не спасёт, ни в небе утро
      Забывшая звезда, чьих рос влажненье
      Жемчужине подобно, только в хрусте
      Печаль есть под ногами перламутра.
 

 
      Два человека по Луне ходили,
      Затем другие. Что тут может слово?
      Событие, а столь кружноголово,
      Как если б вы душе вновь навредили.
      От жути опьянев, только и риска,
      Уитмена потомки по пустыне
      В скафандрах шли, свой флаг в скалистой стыни
      Чтоб водрузить, что сладок, как ириска.
      Любовь Эндимиона, гипогриф и
      Странная сфера Герберта Уэллса
      Подтверждены. Не лжёт так принц Уэллса,
      Как президент страны, у тайн где грифы.
      Нет на земле того, кто б их храбрее
      Был и счастливей, ликов день бессмертный!
      Хоть Одиссей, как все, простой был смертный,
      Ума в Элладе не было острее.
      Луна, которой жертвы вековые
      Приносятся как идолу с печальным
      Лицом, но и страдальчески-кончальным
      Теперь, аки химера, на их вые.
 

 
      Кто подтвердит, что в лабиринте рек
      Теряющихся в прошлом моей крови
      Твоя, Израиль, есть? Если не по брови,
      То в глаз: мой предок ел тот чебурек,
      Который изобрёл жидоабрек,
      А книгу ту, священной что корове
      Подобна, от Адама побурови
      До бледности Распятого, Дух рек.
      Ту книгу, что зеркальна для любого
      Читающего, над которой Бог
      Склонился, в глубь кристалла голубого
      Глядящийся, как в чашу голубок.
      Спаси себя, хранящий Стену плача,
      От жажды мстить обрезанным, палача!
 

 
      Не я тебя зачал, но те, чьи кости
      Давно в земле, тебя родили мною,
      И лабиринт любовей стал виною
      Того, что гены выпали как кости
      И появился ты, моей злак ости.
      К Адаму нисходящий глубиною
      Давидов корень, ты ли слабиною
      Всеобщей порчен? Выкусисякости
      Не держишь ли в кармане шестопало?
      Я ощущаю наше мы, в котором
      Взошли твои потомки на простором
      Поле страны, зерно чьё не пропало.
      В тех, кто ушёл я, но и в приходящих,
      И вечное – в явленьях преходящих.
 

 
      Сын старый без истории, без рода
      И племени, чуть было не погибший
      За то, что проповедовал прогиб шей,
      Пророк жестоковыйного народа,
      Исчерпывает дни в пустынном доме,
      Вдвоём быв, что теперь – воспоминанье,
      За гневное порока поминанье
      Блистательно пирующих в Содоме.
      Чудесное не редкостнее смерти.
      Воспоминаний жертва то священных,
      То тривиальных, за ноздрей прещенных
      Зажим публичный предан крути-верти
      Над углями в оковах. Бог ли, Случай,
      Никто, дай мне чело с звездой двулучей!
 

 
      Пусть другие гордятся написанными страницами,
      А я буду хвалиться прочитанными.
      Я так и не стану филологом.
      Не буду исследовать наклонения, склонения,
      Трудную мутацию букв,
      Дэ отвердевающее в тэ,
      Отождествление гэ и ка,
      Но через всю жизнь пронесу одержимость языкознанием.
      Ночи мои были заполнены Вергилием.
      Знать, а потом забыть латынь, тоже обретение, потому что забвение – это форма памяти, её смутное подземелье, вторая секретная сторона монеты.
      Когда напрасные любимые явленья
      Исчезли насовсем из моих глаз, лица и страницы, я начал изучать металлозвонный язык, которым прославляли предки мечи и одиночества.
      Сейчас, спустя шесть столетий после Последней Тхулы,
      До меня доходит твой голос, Снорри Стурлусон.
      Юноше перед книгой приличествует дисциплина, образующая верное знание.
      В мои года подобное начинание – авантюра, граничащая с ночью.
      Я никогда не расшифрую древние языки Севера,
      Не погружу алчные руки в золото Сигурда,
      Дело, за которое я взялся, необъятно
      И мне его хватит до конца дней, не менее таинственное, чем этот мир и чем я, подмастерье.
 

 
      Трость, монеты, цепочка, замок, что податлив,
      Черновик, я который уже не прочту,
      Карт колода, доска, помнящая ночь ту,
      Книга, скрипка, цвет чей пуще кофе гадатлив,
      Вечеров монумент, эдакий букводатлив,
      Чьей услуги я вновь вот и не предпочту,
      Потому что скажу лучше стенам речь ту,
      Ну а к скифскому зелью больной митридатлив.
      Пурпур зеркала западного, чья заря
      Иллюзорна, напильник, гвоздь, рюмка. Как слуги
      Молчаливые вещи свои нам услуги
      Предлагают, порой даже очень не зря.
      Вещи переживут человека, не зная,
      Что мы есть. Жизнь у них совершенно иная.
 

 
      Железный меч уже исполнил мести
      Нелёгкий долг, ну а стрела с копьём
      Меча труд довершили. Вместе бьём
      Развратного и радуемся вместе.
      Под звон тетивы поражён на месте
      Жених последний Пенелопы. Пьём
      Вино Итаки – пусть хмур окоём
      И Арес гневен: нет за месть отмести!
      Привыкшая к одру не для двоих,
      Царица на плече спит мужа (их
      Любовь сильней разлук), сраму не имя.
      Кто человек, который обошёл
      Вселенную как пёс, а дом нашёл,
      "Никто", ещё солгавший, моё имя?
 

 
      Невозмутимым будь. Разве две даты
      Судьбы твоей, о достоверность праха,
      Тебе да не даны, чтобы без страха
      Смотреть ей в очи, в небо как солдаты?
      "И дважды можно (дерзок как всегда ты!)
      В одну и ту же реку под хор аха
      И оха хор войти. Как? А прибраха
      К себе – разве не я? Оба брадаты!"
      Эпохи сны теперь другие тоже -
      Ни бронза и ни золото. Подобен,
      Как ты, Протею мир. Образ удобен.
      Так знай, что ты и тень – одно и то же.
      И лучше думай, что в каком-то смысле
      Ты уже мёртв. Ну, кто ты? Карамысли!
 

 
      Подобная как тени от колонны,
      Которая движением неспешна,
      И той реке, сравнима что успешно
      С неразуменьем, к коему все склонны,
      Будто нельзя в одни и те же воды
      Войти два раза, хотя нам родная
      В них вместе с нами входит тень земная.
      Смел аргумент – слышны ли чьи отводы?
      Субстанция пустынная, что столь же
      Нежна, сколь тяжела, имеет место
      Собрата быть солярного нам вместо
      Эмблемой бездны. Плача здесь юдоль же.
      Явился инструмент аллегоричный
      Гравёров, иллюстраторов словарных,
      Чьё место в пыльных лавках антикварных
      Там, где товар стоит уже вторичный,
      Но с шахматным слоном, сломанной шпагой,
      Громоздким телескопом и сандалом,
      Искусанным гашишем (вещь скандалом
      Попахивает: смоль скоблит с шипа гой!)
      Кто б не остановился перед строгим
      Стеклянным инструментом в деревянной
      Оправе, что с косою травовянной
      Штрихом Дюрер явил нерукодрогим?
      Из конуса прозрачного в песчезну
      Опять песок сбегает осторожный,
      А златый холмик взороприворожный
      Растёт, славя мгновенную исчезну.
      Мы любим наблюдать за символичным
      Песком, что ускользает, истощаясь,
      С мгновеньем каждым даже не прощаясь,
      Исчезнувшим уже, а не наличным.
      Ему подобен и песок столетий -
      История земли остроконечна,
      Как холм песчезны, но и бесконечна,
      И есть переворот мгновененолетий.
      Песка не остановится паденье.
      Я обескровлюсь, не две склянки с прахом,
      Чей символ смерти обдаёт нас страхом
      И за песком ревниво наблюденье.
      Столп облачный и огненный, карфаго-
      Римские войны, Симон Маг, седьмица
      Вещей земли вiд сакського вiдмiдьця
      Норвежському – всё жертвы хронофага
      Стеклянного сего, хрупка чья струйка
      Несметного песка, а я не вечен,
      Ибо плотян, ущербен и увечен…
      Слова вновь эти, Борхес, соркеструй-ка!
 

 
      Ты не спасёшь написанное теми,
      Кого твой страх оплакивает, ты не
      Другие, лабиринта центр в пустыне
      Шагов своих в сгущающейся теми.
      Агония Христа или Сократа,
      Ни сильного Сидхарты золотого,
      Чьё тело умереть опять готово
      В лучах зари – не велика утрата! -
      Тебя спасти не смогут уже. Прахом
      Написанное стало и на ветер
      Ты говоришь, но близок ада вечер,
      Ночь Бога бесконечна. Вник со страхом
      В конец свой и в миг смерти – с дерзновеньем:
      Я стану каждым длящимся мгновеньем!
 

 
      Где сад Эдемский или он приснился? -
      Свой разум на рассвете вопрошаю
      И сам себя вопросом утешаю.
      Адам, вкусив свободы, изменился.
      Неужто же сон Бога в грех вменился
      Сновидцу? И я тоже согрешаю
      Во сне, что здесь себе не разрешаю,
      Там дозволяю – вот и объяснился
      Феномен сна! В Эдем есть возвращенье
      По пробужденью и греха прощенье
      Как сна, война в котором бесконечна
      Каина с Авелем, где хрип убитых
      И рык где убивающих. Бог спит их.
      Меч изострён. Стрела остроконечна.
 

 
      Упрёк или слезу я всё равно чью
      Не заслужу. Как мастерски Создатель
      Вручил мне, ироничный наблюдатель,
      Два дара сразу: книги вместе с ночью.
      Весь этот град томов, преподнесённый
      Глазам без света, что читают только
      Во снах, ошеломил меня настолько,
      Что я совсем опешил, потрясённый.
      Но атласы, альбомы словари и
      Тома без счёта стали недоступны,
      Хоть наважденья их и неотступны,
      Как манускрипты, что в Александрии
      Пожрал пожар. От голода и жажды
      Тантал страдал в Аиде, окружённый
      Водою и плодами. Погружённый
      В раздумья, не единожды, не дважды,
      Стократ Тантал, бреду вдоль книжных полок
      Слепой библиотеки бесконечной,
      Порой снимая книгу без конечной
      Цели прочесть что-либо: мрака полог.
      На мир воззренья Запада, Востока
      В рядах энциклопедии. Веками
      Писалось то, что трогать лишь руками
      Теперь могу, одаренный жестоко.
      Вот символы, вот виды космогоний,
      Династии, геральдика – всё это
      В подарок для незрячего поэта!
      Слепца какая дольше из агоний?
      Свет, сладкий свет отныне мне заказан.
      Со мной теперь и тросточка всегда та.
      Я, представлявший Рай себе когда-то
      Библиотекой, так зачем наказан?
      Я знаю, некто, имя чьё – не случай,
      Вновь так распорядится здесь вещами,
      Что этот мой – чей тянут зуб клещами,
      Да вытянуть не могут? – злополучай
      Уже принял другой, по галереям
      Бредущий, со священным страхом стены
      Ощупывая – слепы все сластены
      И гнусны все, вредящие евреям.
      Кто из двоих поэму эту пишет,
      Я вместе с тенью, тень вместе со мною?
      Но ходит кто за плотию иною,
      Мёртв заживо, хотя здоровьем пышет.
      Анафема за то на нас обоих.
      Мир этот изменяется и блекнет.
      Надежды в нём для двух умом калек нет.
      Как наказал Всевышний неслабо их!
 

 
      Юное море, море Одиссея,