Аннотация: Борхес – русский поэт, сделавший из своего знания нашего языка тайну по тем же мотивам, что до него и Бодлер: он верил, что будет расшифрован Звездою утренней. Я употребляю слово "расшифрован", потому что речь действительно идёт о криптографии, чего сам Борхес и не скрывает – смотри его сонет "Тайносказание" в моём изводе и комментарий к нему. Он перенимает у Бодлера криптографический метод. У этого метода есть данное Борхесом название на испанском: "Lа cifra", что подразумевает двоякий перевод на русский: "цифра" и "шифр". Название последней поэтической книги Борхеса, следовательно, можно осмыслить как "шифр, поверяемый цифрой". Не сразу пришло понимание, что этот смысл можно передать по-русски одним словом – "Алгорифма", то есть: рифма, поверяемая алгоритмом.
 

 
      Алгорифма
 

 
      Внимательно читая Борхеса, я не нашёл у него ни одного упоминания о России или СССР, при этом весь остальной земной шар так или иначе представлен в его прозе и поэзии. Впору бы печально вздохнуть, но печалиться рано. Вдруг это – фигура умолчания? С этой фигурой мы имеем дело не где-нибудь, а в самой Библии. Из древних народов лишь славяне в ней ни разу не вспомянуты, как будто их в то время и не было на земле. Скифы, ближайшие соседи славян, в Библии упоминаются два раза: "Нет ни варвара, ни Скифа" (Колоссянам: 3,11). "Которые, если бы и перед Скифами говорили, были бы отпущены не осуждёнными" (2.Маккавейская: 4,47), а о славянах – ни слова! Да как же так? Кто-нибудь когда-нибудь задавался вопросом, почему славян нет в Библии? Чтобы дать на него исчерпывающий ответ, надо любить эту книгу, внимательно читать её, желательно, каждый день в течение всей жизни. Между прочим, отсутствие славян в Библии – не единственная фигура умолчания.
      В Книге книг есть такие редкие слова как "асфальт" (Исход: 2,3) или "кузнечик" (Екклесиаст: 12,5), а вот гораздо менее редкого слова "конопля" я в ней не нашёл, хотя искал внимательно. Но это не значит, что данный денотант в священном писании не определён. Просто у него другой денотат. Вместо слова "конопля" в Библии имеется слово "терние", хотя наряду с эвфемистическим оно употребляется и в прямом значении. Когда я это понял и нашёл своей догадке множество подтверждений, то логично было с моей стороны допустить: а вдруг этноним "славяне" тоже эвфемистически переименован? Моя догадка подтвердилась: в Библии Славяне именуются… Халдеями! При этом следует учесть, что Халдеи было две: древняя, из которой вышел Авраам Фаррович Еврей со семейство (Бытие: 11, 31), и новая Халдея – Месопотамская. Вот что сообщает о ней пророк Исаия: "Вот земля Халдеев. Этого народа прежде не было; Ассур положил ему начало из обитателей пустынь. Они ставят башни свои, разрушают чертоги его, превращают его в развалины" (Исаия: 23,13). Противоречия никакого нет, если принять гипотезу о существовании двух Халдей, древней и новой. Так вот, новой Месопотамской Халдеи давно уже нет, а древняя Халдея, родина Авраама, никуда не делась. Заглянул я как-то в слово "Киев", а там… Судите сами: АВЕИКМОУХЫ
      Вiки iв
      I мае мовк
      Кiй кiiв,
      Вiвкам всiм вовк.
      Вскоре возникло понимание, что не я первый догадался, что к чему в этом вопросе. Глубоко не случайно, что имени "Россия" ни разу не встречается в творчестве Бодлера (за исключением один раз употреблённого экзотизма "Сибирь"), но, как я это доказываю, оно замещено в его стихах эвфемизмами "гигантка", "колдунья". В конце концов выяснилось, что всё творчество Бодлера так или иначе посвящено России, что поэт, оказывается, знавший русский язык как родной, писал свои стихи сначала на нём, и только потом сам переводил их на французский, опубликовав, однако, одни лишь французские со-оригиналы (впрочем, их русские со-подлинники вполне восстанавливаются по зачинам), а из своего знания русского языка сделав великую и страшную тайну. Для чего? Здесь мы имеем дело даже не с художественным приёмом, а с символом веры, укладывающемся в три слова: "Верую, что расшифрует!"
      Так что, размышляя над отсутствием упоминания о России в творчестве Борхеса, я уже имел два прецедента, названных здесь фигурой умолчания, и вполне рассчитывал на успех, предполагая, что эту же фигуру употребляет и Борхес. Кстати, в его творчестве кроме темы "Россия" есть ещё одна запретная тема – "Бодлер". Из великих поэтов Франции Борхес упоминает Гюго, Верлена, Малларме, Валери и… ни слова о Бодлере. И это притом, что город Буэнос Айрес, неоднократно воспетый Борхесом, является в некотором смысле семантической калькой фамилии "Бодлер" – оба имени допустимо перевести на русский как "хороший воздух" или "свежий ветер". Фамилия "Бодлер" на шампанском диалекте французского языка этимологизируется словом "меч". Разве случайно, что меч, шпага или нож наряду с лабиринтом и зеркалом – эмблема и лейтмотив индивидуального стиля Борхеса? Мог ли Хорхе да не знать, что родился в городе-Бодлере? Вот этого я утверждать никому не позволю! Здесь другое: тема Буэнос-Айреса, родного города поэта, по замыслу Борхеса прикровенно исполняет пророчество Апокалипсиса: "Из уст же Его исходит острый меч, чтобы им поражать народы" (Откровение: 19,15). Только из уст Борхеса исходит не Бодлер, сиречь: Меч, а Буэнос Айрес, сиречь: Бодлер, сиречь: Меч. Мне оставалось совсем немного до того, чтобы сделать логичное при таком направлении мыслей допущение: а вдруг и Борхес, как Бодлер, тайно в совершенстве владел русским языком, писал на нём стихи, а публиковал только их автопереводы на испанский? Иными словами: не усвоил ли Борхес символ веры Шарля Бодлера: "Верую, что расшифрует!"? Я теперь сформулирую без обиняков: тогда кем должен был почитать сам себя Хорхе Луис Борхес – не испанским ли Шарлем Бодлером? Вот ведь как ставится вопрос.
      Во вступительном стихотворении к "Цветам зла" ("К читателю") Бодлер употребляет словосочетание "Сатана Трисмегист" – то есть, по-гречески: трижды величайший:
      Сатана Трисмегист, искушая наш мозг,
      Обещает нам рай, избавленье от боли…
      Этот химик хитёр! И металл нашей воли,
      Чуть забрезжит соблазн, тут же тает как воск.
      Почему Бодлер так именует Сатану? Ответ теперь напрашивается сам собой: потому что Денница должен родиться трижды: сначала как вечерняя звезда, затем как ночная, и только потом как утренняя. Трижды рождаясь, Люцифер проживает три жизни поэта и сверкает самой яркой звездой на литературном небосклоне. Откуда, спросите, такой сюжет? А из словосочетания "вечерняя звезда": АВДЕЗИМНОРХЧЫЮЯ: "Звезда вечерняя – это и звезда ночная, и звезда утренняя – Венера". Данная анаграмма представляет собой конспект композиции сонета, выводимого из того же букворяда:
      Сверкаю в черни я,
      Свет не тая,
      Звезда вечерняя,
      Да, это я!
      Сыно-дочерняя
      Душа моя.
      Поэт не черни я,
      Не мужичья.
      Звездой ночною вдруг
      Я становлюсь.
      Пусть станет мною друг,
      Вот удивлюсь!
      Звездою внутренней
      Взойду в нём утренней.
      Сказать по правде, к такому пониманию я пришёл не сразу, зато когда прозрел, тотчас же перепроверил догадку на ещё не переведённых стихотворениях Борхеса и получил убедительнейшее подтверждение своему открытию. Да, Борхес – русский поэт, сделавший из своего знания нашего языка тайну по тем же мотивам, что до него и Бодлер: он верил, что будет расшифрован Звездою утренней. Я употребляю слово "расшифрован", потому что речь действительно идёт о криптографии, чего сам Борхес и не скрывает – смотри его сонет "Тайносказание" в моём изводе и комментарий к нему. Он перенимает у Бодлера криптографический метод. У этого метода есть данное Борхесом название на испанском: "Lа cifra", что подразумевает двоякий перевод на русский: "цифра" и "шифр". Название последней поэтической книги Борхеса, следовательно, можно осмыслить как "шифр, поверяемый цифрой". Не сразу пришло понимание, что этот смысл можно передать по-русски одним словом – "Алгорифма", то есть: рифма, поверяемая алгоритмом. В теории перевода данный приём называется конкретизацией, которому противостоит операция генерализации. Не всякое рифмическое созвучие является алгоритмом, а только максимально точная, так называемая парнасская рифма, принятая во французском стихотворном каноне. Если требования этого канона распространить на русскую поэзию… А что – перебьёт меня читатель – разве русский стихотворный канон менее строг? Да, отвечу я как специалист в стихосложении, специально занимавшийся этим вопросом. Так вот, если французский стихотворный канон распространить на русский язык, мы получим поэзию нового типа, хотя всё новое – это хорошо забытое старое. Новизна его состоит в том, что, используя алгорифму, можно по двум строчкам зачина (а иногда даже по одной!) воссоздать весь текст. Благодаря алгорифме происходит самосборка поэтического произведения. Впервые этот метод использовал Бодлер в зашифрованном разделе "Обрывки". Борхес не только перенимает, но и творчески развивает метод Бодлера. Большинство его стихотворений из сборника "Lа cifra" представляют собой центон (лат: лоскутное одеяло), состоящий из зачинов стихотворений, которые, будучи правильно переведены на русский, саморазворачиваются в сонеты. Задача воссоздателя – перевести не центон (что возможно, но он будет иметь лишь вспомогательное значение), представляющий собой верлибр, что не очень трудно (хотя в некоторых случаях весьма нелегко), а извести из каждого "лоскута" центона по зачину и развить его в сонет. Перевод поэзии и извод, следовательно, суть две разные целевые установки. Первая ставит своей целью донести до читателя все красоты оригинала, вторая – реконструировать по зачину соответствующий авторскому замыслу макрообраз стихотворения.
      Иногда алгорифма является способом обмануть цензуру. Борхеса не допустили бы к печатному станку, если бы он хоть где-либо намекнул о своей нелюбви к английскому языку. Напротив, его творчество изобилует комплиментами английской и американской литературе. Он даже пишет два стихотворения на английском. Он хорошо знает, что англоговорящая Америка не может жить без комплиментов, как наркоман без наркотика – и щедро дарит их один за одним. Здесь мы имеем нечто прямо противоположное фигуре умолчания, связанной с именем "Россия". Как следствие Борхес становится самым прославленным литератором своего времени, почётным доктором престижнейших западных университетов и лауреатом бесчисленных литературных премий, кроме Нобелевской, которую он намеренно отказался принять, предложив нобелевскому комитету благовидный предлог, чтобы его имя исключили из числа кандидатов в номинанты – демонстративно берёт литературную премию у чилийского диктатора Пиночета. Если бы Борхес поступил иначе, то попал бы под предопределение, содержащееся в имени "Чернобыль": БЕИЛМНОРХЧЫЮЯ
      Не было лучемора Чернобыля,
      Но учения минобороны.
      Лауреату же премии Нобеля
      Саркофаг готов вместо короны.
      Вообще Нобелевская премия существует исключительно для того, чтобы щекотать эрогенные зоны мисс Америки. Почему её не дали, например, мне, если не как литератору, то как учёному, когда я в 1987 году, защитив кандидатскую диссертацию, сделал фундаментальное открытие в филологии – в одиночку создал научный метод стихотворного перевода? А теперь я этой премии не возьму, даже если предложат, по той же причине, по какой от неё отказался Борхес – я не хочу быть в одной компании с гомосексуалистом Горбачевым, виновном в геноциде против своего народа. А Нобелевская премия приказала долго жить. Авторитет её непоправимо подорван.
      Итак, на экзотерическом уровне Борхес демонстрирует ледовитое презрение к русской культуре и пышно славословит литературу англо-американскую, а на эзотерическом наблюдается совершенно обратная картина: чувство негодования по отношению к английскому языку, этой сине-зелёной водоросли, уничтожающей всё живое в лингвосфере планеты, и обожествление языка русского, как самого древнего языка человеческого рода, языка Авраама, языка Адама. Не мог Борхес, будучи аргентинцем, любить Великобританию, особенно после войны за принадлежащие Аргентине Мальвинские острова, оккупированные Англией, а будучи испаноязычным литератором – уважать Великобританию за унижение Гибралтаром – отобранной у Испании скалой, этим колониальным владением бывшей владычицы морей в Европе. Так что, славословия Борхеса англо-саксонской культуре, мягко говоря, неискренни. Ох уж этот мадридский двор… Бойтесь гишпанцев, хвалы возносящих!
      Не мог Борхес не знать, что при простой перестановке букв Jorge Luis Borges его имя даёт анаграмму: "Eres rojo, Jorge, eres ruso" – "Ты красный, Хорхе, ты русский". Между прочим, на русском его полное имя "Хорхе Луис Борхес" даёт анаграмму: "Борис плохо перевёл Борхеса". Имеется в виду Борис Дубин, проживающий в Москве, чьи переложения стихов великого испаноязычного поэта действительно топорное ремесленничество, понижающее художественную ценность оригиналов вплоть до их полной эстетической дискредитации.
      В настоящем сборнике читателю предлагается подборка избранных стихотворений Хорхе Луиса Борхеса (Георгия Лукича Градова!), часть которых является переводами, часть – изводами, а часть имеет смешанную природу: извод одновременно обладает ценностью автоперевода.
 

 
      О, розы, безымянные в веках,
      Уходят в вечность ваши родозвенья,
      Я лишь одну спасаю от забвенья
      В нетленных поэтических строках.
      Да не иссушит ветра дуновенье
      Росу на благовонных лепестках
      Последней розы, что держал в руках
      Слепой поэт – о скорбное мгновенье!
      Тот сад, где розы Мильтона цвели,
      Уже, быть может, стёрт с лица земли,
      Лишь над одной я отвратил угрозу.
      Пусть это самый хрупкий из цветков,
      Я воскресил из темноты веков
      Глубокую, невидимую розу!
 

 
      Одной лишь только вещи нет – забвенья.
      Господь, спася металл, хранит и шлаки,
      И плевелы исчислены, и злаки,
      Все времена и каждое мгновенье.
      Всё обратимо: сонмы отражений
      Меж двух зеркал рассвета и заката
      Хранят следы твоих отображений
      И тех, что отложились в них когда-то.
      Любая вещь останется нетленной
      В кристалле этой памяти – вселенной,
      Где мыслимы любые расстоянья.
      Ты здесь бредёшь по долгим коридорам,
      Не знающим предела, за которым
      Увидишь Архетипы и Сиянья.
 

 
      Спаси меня, о, Господи, взываю
      К Тому, Чьё имя – звук пустой, и всё же,
      Как если бы Ты слышал это, Боже,
      Лишь на тебя с надеждой уповаю.
      Дай мне защиту от себя. Об этом
      Тебя просили Браун, Монтень, а также
      Один испанец. Господи, вот так же,
      О, Всемогущий, сжалься над поэтом!
      Спаси меня от жажды смерти. Дважды,
      Поскольку нет возврата человеку,
      Нельзя войти в одну и ту же реку
      В неё уже вступившему однажды,
      Пускай мне смерть навек закроет вежды,
      Не от неё спаси, но от надежды.
 

 
      Есть улица, есть дверь, есть номер дома,
      Звонок… Образ утраченного рая,
      Который помнить, даже умирая,
      Я буду… Звук шагов твоих. Ты дома.
      Мой каждый день заполнен был тобою,
      Там ждал меня твой голос долгожданный…
      И у меня свой рай был первозданный.
      Что было, то, пройдя, стало судьбою.
      Не избежал я своего удела:
      Чтец слеп, памяти цепкой ослабленье,
      Литературой злоупотребленье…
      Желанье смерти мною завладело.
      Дождём плиты могильной омовенье,
      Где две абстрактных даты и… забвенье.
      Я
      Таинственное сердце, мозг, потоки
      Незримой крови в венах, Стикс и Лета
      Внутренностей, костистости скелета
      Под дряблой кожей – к телу дни жестоки…
      Всё это я, но кроме плоти тленной
      Я также память о мече старинном
      И огненном светиле, в мрак низринном,
      Рассеивающимся во вселенной.
      Я видевший когда-то наяву мир,
      Теперь ослеп. Знаток обузой ставших
      Книг и гравюр, от времени уставших,
      Завидую я тем, кто уже умер.
      Как странно быть в печальном доме этом
      Слова перебирающим поэтом.
 

***

 

 
      Мир больше не подробен. Отлучённый
      От ставших недоступными мне улиц,
      Любимых различать я не могу лиц,
      Слепец, руками видеть обречённый.
      От книг осталось то, что сохранила
      Забвенья форма – память. Содержанье
      Не помню, лишь формат… Неудержанье
      Досадно – Мнемозина изменила!
      Неровность на полу подстерегает
      И каждый новый шаг чреват паденьем.
      Вновь нет рассвета вслед за пробужденьем.
      Слепец иначе время постигает…
      Лишившийся событий, мир стал пресным
      Однообразным и безынтересным.
 

 
      С рожденья моего несу я бремя:
      И чайной ложкой и большой черпалкой
      Обкрадывает мелочное время
      Моё плохое зренье. Шарю палкой…
      Дни прожитые сильно подточили
      Букв контуры и лиц, любимых мною.
      Чтеца с библиотекой разлучили…
      Ослепшие глаза тому виною.
      Цвет голубой и алый – за туманом,
      А зеркало предметом серым стало.
      Со вздохом констатирую устало:
      Двойник мой в нём был зрительным обманом.
      Теперь я вижу только сновиденья
      И слепну сразу после пробужденья.
 

 
      И прянул свет! Кружась в сознанье спящем,
      Обрывки снов к былому сну восходят,
      И вещи неминуемо находят
      Свои места в постылом настоящем.
      Мне грезились: миграции сквозь время
      Птиц и народов, орды, легионы,
      Рим, Карфаген, руины, казни, троны,
      Всех прошлых лет мучительное бремя!
      А вот и возвращается сегодня:
      Моё лицо, мой голос, ноги, руки,
      Цвета и формы, запахи и звуки,
      И память – наказание Господне!
      Довольно снов – в одном из пробуждений
      Увидишь мир без этих наваждений.
 

 
      Ты – слеп. Твой взор сожжённый ненавидит
      Палящий диск, зияющий зловеще.
      Теперь ты лишь ощупываешь вещи.
      Он – свет, отныне чёрный. Он всё видит.
      Мутации луны, капель клепсидры,
      И то, как отдают земные недра
      Свой скудный сок корням упорным кедра.
      В нём рдеют тигры и чернеют гидры.
      Как скопище несметных повторений,
      Глядящихся в своё отображенье,
      Он – сущего живое отраженье
      И каждое из Собственных творений.
      Я звался Каином. Познав мои страданья,
      Господь украсил адом мирозданье.
 

 
      Я совершил тягчайший из грехов,
      Я не был счастлив. Нет мне оправданья.
      Извёл я годы, полные страданья,
      На поиски несбыточных стихов.
      Родители мои меня зачали
      Для тверди, влаги, ветра и огня,
      Ласкали и лелеяли меня,
      А я их предал. Горше нет печали.
      Проклятье мне. Я тот, кто дал созреть
      В своём уме, очищенном от чувства,
      Обманчивым симметриям искусства,
      Я их взалкал, а должен был презреть.
      Пускай я проклят с самого зачатья -
      Веди меня вперёд, моё проклятье!
 

 
      Пока ещё ни мрака нет, ни света,
      Ни времени, ни точки для отсчёта
      В безмерности, ни нечета, ни чёта,
      Ни ветхого, ни нового завета.
      Но всё уже, предсуществуя, длится:
      Слух порождает ухо, око – зренье,
      Пространство – вечность… Формы сотворенье,
      Которая в трёхмерности гнездится,
      А память – гераклитово теченье,
      Дарующее сны в него ушедшим…
      Грядущее останется в прошедшем.
      Петра неотвратимо отреченье -
      Как быстро клятву он свою забудет!
      Иуда сумму взял. Уже всё будет.
 

 
      Ещё нет будущего. Нет
      Ни тьмы, ни света, ни начала
      Нет ни конца. Звёзд и планет
      Вокруг светил не заключала
      Ещё вселенная. Монет
      В кармане горстка не бренчала
      Ещё Иудином. Сонет
      Слава ещё не увенчала.
      Но настоящий уже миг
      Есть, значит есть и ока миг,
      И ухо мира различило
      Уже гул всех будущих книг.
      Уж гроздья брошены в точило.
      Их кровь стекает. Мир возник.
 

 
      Ни хаоса, ни мрака. Мрак взыскует,
      Глаза, чтоб видеть; в тишине звучанье -
      Слух, дабы слышать; нечто – окончанье
      Небытия. Уж зеркало ликует.
      Пространства нет, ни времени… Стыкует
      В ком рифмы Божество, чуя молчанье
      Предбытия? Разбойно величанье
      Ночи ночей – не тетерев токует!
      И Гераклита Тёмного теченье
      Из прошлого в грядущее покуда
      Не началось неведомо откуда,
      А есть уже полнейшее стеченье
      Всех обстоятельств. Близок срок Его дня
      По окончанию истории. Сегодня.
 

 
      Я, славящий величие Господне,
      Быть может, скоро снова стану прахом
      И возвращусь с надеждой и со страхом
      В мир без вчера, без завтра, без сегодня.
      Ни адских мук, ни наслаждений рая
      Я не достоин, потому не смею
      О них вещать. Подобная Протею,
      Меняет формы наша жизнь земная.
      Покорный своему предназначенью,
      Кем стану я в слепящей круговерти,
      Когда конец земному приключенью
      Положит любопытный опыт смерти?
      Хочу, о, смерть, испить твоё забвенье,
      Стать вечным, а не быть им на мгновенье.
 

 
      Где жизнь моя, не ставшая иною,
      Где, славное иль жалкое, моё
      Несбывшееся инобытиё,
      Какая вещь могла б назваться мною,
      Меч или грош, и кто тот человек
      – Норвежец? перс? – кого от неминучей
      Слепой моей судьбы избавит случай,
      Где якорь и где море, путь и век?
      Где праведного сна отдохновенье,
      Которого навеки лишено
      Искусство, потому что лишь оно
      Даже во сне не ведает забвенья,
      Где та, что день за днём, за годом год
      Ждала меня, а, может быть, и ждёт?
 

 
      Резная кость, светильники, пергамент,
      Луна, созвездья, инструменты, розы,
      Ноль, девять цифр и их метаморфозы
      И выверенный Дюрера орнамент -
      Я допускаю их существованье.
      Был Рим, был Карфаген – песок пустыни,
      Вот что потом осталось от твердыни,
      Разрушенной мечом до основанья!
      Я даже допускаю, что подножье
      Столпов земли изгрызли океаны,
      Что есть на свете расы, культы, страны,
      Есть всё! Есть все! Но это будет ложью.
      Осталось только ты, мой злосчастье,
      Слепое и безмерное, как счастье.
 

 
      Гребцов Улисса вёсла утомили
      Волну цвета вина лишь на закате,
      К Протею мысли сами устремили
      Себя, чьи формы, словно облака те.
      Пастух морских барашков пред людьми ли
      Являл дар прорицанья? Их искать и
      Им в уши говорить, чтобы спрямили
      Пути свои, как гром на небоскате?
      Герой, что знать грядущее дерзает,
      Вместо Протея видит льва, костёр да
      Всё что угодно! Длань ко мне простёр, да?
      Стану водой, в воде что исчезает.
      Единый и премногий человече,
      С Протеем из Египта ищешь встречи?
 

 
      Таясь среди песчинок боязливых,
      Беспамятный Протей извечно множит
      Непостоянство сущего: он может
      Быть берегом в приливах и отливах,
      Быть камнем, ветром, деревом. Второе,
      Что может или мог Протей – провидеть
      Грядущее, заведомо предвидеть
      Коварство афинян и гибель Трои.
      Захваченный врасплох, любой личиной
      Он тут же обернётся: сном, химерой,
      Огнём и вихрем, тигром и пантерой
      Или водой, в воде не различимой.
      Так знай: ты тоже соткан из летящих
      Мгновений, но уже не настоящих.
 

 
      Луна не сознаёт себя луною,
      Песок – песком. Явленьям безразлично
      Их назначенье. Сущее безлично.
      Вода всего лишь названа водою.
      Фигуры не имеют никакого
      Значения вне шахматного поля
      И игроков. А вдруг и наша воля
      Есть только тайный инструмент Другого?
      Его нельзя постигнуть. Вера в Бога
      Здесь не поможет. Существует мера,
      Которую не преступает вера.
      Ущербны мысли и мольба убога.
      Быть может, цель близка, но неужели
      Я лишь стрела, не видящая цели?
 

 
      О четырёх ногах он в час рассвета,
      Двуногий днём, а вечером трёхногий.
      Кто этот зверь, единый и премногий?
      От смертных сфинкс ждал верного ответа.
      Мы есть Эдип. Он, к зеркалу прильнувший,
      Есть тот, кто разгадал в отображенье
      Египетского монстра – отраженье
      Своей судьбы, его не обманувшей.
      В эдиповой загадке как в кошмаре
      Плодятся формы триединой твари,
      Сплошной и непрерывной как мгновенье.
      Ваятель этой формы многоликой
      Нам ниспослал из милости великой
      Спасительный, бесценный дар забвенья.
 

 
      Я, заглянувший в ужас отражений,
      Не только тех, которые застыли
      В пространстве за стеклом под слоем пыли
      Коростой ледовитых отложений,
      Но и в живую гладь, что подражает
      Лазури, этой бездне вертикальной,
      Чьё колыханье в пропасти зеркальной
      Полёт обратный птицы отражает,
      И в неподвижность чёрного гранита,
      Где мраморная белая колонна
      Отбрасывает в вечность монотонно
      Свой контур зыбкий, розами увита,
      Так, в сполохах полуночной зарницы
      У зеркала курящий нелюдимо,
      Смотрю, сощурясь, как сквозь толщу дыма
      Двойник мой верный сам в себя глядится.
      Все зеркала, что мир наш отражают
      В согласии с каким-то древним пактом,
      Тем, что сравним с одним двуполым актом,
      Всё сущее плодят и умножают.
      Таинственное зеркало от века,
      Словно магнит, влечёт к себе и манит.
      Его поверхность иногда туманит
      Предсмертное дыханье человека.
      Нас поджидает зеркало! Коль скоро
      Ты видишь в нём своё отображенье,
      Уже ты не один, есть отраженье,
      Есть странный театр зеркального актёра.
      Весь этот мир обратный обитаем,
      В сетях его сложнейшей паутины
      Мы, словно фантастичные раввины,
      Справа-налево пишем и читаем.
      Не ведая, что он – лишь наважденье,
      Злодействовал правитель Эльсинора,
      Но был разоблачён игрой актёра
      И понял, что не будет пробужденья.
      Мы часто видим сны, но отраженья,
      Они повсюду, о кошмар зеркальный,
      Репертуар постылый и банальный,
      Всё тех же лиц всё те же отраженья.
      Творец вселенной, и я верю в это,
      Так создал мир, что всё в нём неслучайно.
      В гармонии вещей пребудет тайна.
      Что мрак – для сна, то зеркало – для света.
      Бог создал сон, в котором всё возможно,
      И зеркало, чей долг – отображенье,
      Дабы ты знал, ты есть лишь отраженье,
      Ты есть ничто. И это так тревожно.
 

 
      Один, только один человек жил, один человек умер на земле.
      Обратное утверждение есть статистическая несуразность, сумма неслагаемых.
      Не менее невозможная, чем запах дождя, приплюсованный к сновиденью, случившемуся позавчера ночью.
      Человек этот – Улисс, Авель, Каин, первый человек, давший имена созвездиям, человек, сложивший первую пирамиду, человек, начертавший гексаграммы Книги Перемен,
      Кузнец, испещривший рунами меч Хенгиста, лучник Эйнар Тамберскельвер, король Людовик Лев, книжный торговец, родивший Самуэля Джонсона, садовник Вольтера, Дарвин на палубе "Бигля", а со временем ты и я.
      Один человек пал под Илионом, под Метавром, под Хастингсом, под Аустерлицем, под Трафальгаром, под Геттисбергом.
      Один человек умер в больницах, в корабельных каютах, в безысходной тоске, в постели у себя дома и от любви.
      Один человек видел огромный рассвет.
      Один человек ощутил своим нёбом свежесть воды, сочность фруктов и мяса.
      Я говорю об одном, о единственном, о бесконечно одиноком человеке.
 

 
      3. Горе нищему духом, ибо под землёй пребудет то, что ныне попирает её.
      4. Горе плачущему, ибо не отвыкнет уже от жалких стенаний своих.
      5. Счастливы знающие, что страдание лавром не венчает себя.
      6. Мало быть последним, чтобы стать когда-нибудь первым.
      7. Счастлив, не настаивающий на правоте своей, ибо никто не прав либо все правы.
      8. Счастливы прощающие ближних своих, счастлив прощающий самого себя.
      9. Благословенны кроткие, ибо противятся раздорам.
      10. Благословенны не алчущие и не жаждущие правды, ибо ведают, что удел человеческий, злосчастный или счастливый, сотворяется случаем, который непостижим.
      11. Благословенны сострадающие, ибо милосердием счастливы, а не упованием, что зачтётся им.
      12. Благословенны чистые сердцем, ибо пряма их дорога к Господу.
      13. Благословенны изгнанные за правду, ибо правда превыше для них, чем собственный человеческий удел.