2

Голован вёз Молчуна в багажнике, чтобы не привлекать к себе внимания, всю дорогу навязчиво думал о волке и просил у него прощения, как у человека. Он не рискнул снимать с него пут, а лишь чуть ослабил их на лапах и развязал зверя уже в своей вотчине, когда принёс в сарай.

— Только не надо мстить людям… — в последнюю очередь он разрезал верёвку, стягивающую пасть, и выскочил из сарая.

Волк выплюнул палку, заложенную между челюстей, и наконец-то задышал вольно, вывалив мешающий язык. После чего дотянулся до раны на брюхе, полизал коросту, побродил, слепо тыкаясь в стены, и лёг на солому. Понаблюдав за ним сквозь щель, Голован успокоился и, поскольку мяса у него не было — из всей домашней твари держал лишь курочек да пчёл, то сварил зверю каши на сухом молоке.

— Придётся тебе попоститься, — сказал, подсовывая миску под дверь. — Я потом съезжу на ферму и привезу дохлого телёнка.

Молчун даже не понюхал пищи, а может, запаха не почуял, поскольку из носа все ещё текла сукровица с гнойными сгустками, которую он пытался выбить, часто чихая. Голован осмелел, вошёл к волку и подставил миску поближе:

— Давай, ешь. Надо жить…

Зверь отвернулся, лёг на бок и позволил осмотреть себя. Конечно, ему было не до еды: кроме мокнущей раны на брюхе, была ещё одна, посерьёзнее — пустая, забитая коростой, глазница. Второй глаз совсем затянулся бельмом и, что как-то неприятно потрясло священника, кровоточил, напоминая о кровавых слезах и муках.

Голован никогда не занимался лечением, тем паче животных, если не считать святой воды, за которой приходили к нему дачники и старушки из ближних деревень. Промывать раны и окроплять ею зверя отец Николай посчитал за кощунство, равно как и молиться за его здравие, поэтому привёз колхозного ветеринара, бывшего теперь на пенсии. Тот хоть и с опаской и с помощью Голована, но все-таки осмотрел Молчуна и даже в вытекшем глазу поковырялся.

— Откуда у тебя волк-то? — спросил.

— Да приблудился… — в общем-то это была святая ложь. — Пришёл за помощью…

— А кто же ему брюхо зашил?

— Я и зашил…

— Первый раз вижу — берестой…

— Ну не нитками же зашивать?

— Знаешь что, батюшка, — огорчённо сказал ветеринар, — пожалуй, я принесу ружьё. Нечего тут лечить…

И тотчас оба, услышав тихий, гортанный рык, ретировались за дверь. Пенсионер ничего не понял, вернее, расценил это как непредсказуемость дикого зверя, однако Голована охватило холодком.

— Не надо ружья…

— Сдохнет… У него огромный гнойник в черепной коробке, поэтому из носа течёт.

— Как уж Богу угодно будет, — положился на небесную волю отец Николай.

— А что, батюшка, ты считаешь, и дикие звери под Богом ходят? — усмехнулся ветеринар.

— Кто создал тварь, под тем она и ходит… Голован отвёз пенсионера домой и, вернувшись, сразу же пошёл в сарай к Молчуну.

— Неужто ты, брат, и речь человеческую понимаешь? — спросил, присев возле него. — Не пугай меня, лучше уж оставайся зверем, раз в зверином облике.

Волк обернулся на его голос и тихо заскулил.

Два дня он лакал только воду, изредка зализывал рану на брюхе и скулил у двери, царапал её когтями — просился на волю. Должно быть, ветеринар был прав, зверь гнил заживо и все чаще тряс головой, пытаясь избавиться от боли, и все реже вставал, но страдал как-то молча, невыразительно, и поэтому его муки не воспринимались так остро, как если бы на его месте было домашнее животное. Вначале Голован не хотел отпускать волка, опасаясь, что тот пойдёт в деревню, напугает людей или попадёт под выстрел зайчатников, которые по выходным охотились в окрестностях. Но потом вдруг подумал, что зверь, возможно, сам отыщет необходимую лечебную траву, корешки, и однажды открыл ему дверь. Молчун вяло побродил возле сарая, то и дело натыкаясь на деревья, прошёл по дубраве, затем нагрёб кучу листвы и, покрутившись волчком, лёг на пригорке возле церкви.

Отец Николай решил, что волк просился из тёмного сарая, чтобы умереть на воле, пусть и под тусклым осенним, но солнцем, и не стал ему мешать.

Несмотря на предзимнее безлюдье и отсутствие прихожан, Голован каждый день утром и вечером открывал храм и служил в одиночку, исполняя обязанности звонаря, дьякона и священника, поскольку из-за скудости прихода таковых ему не полагалось. Лампадки продолжали гореть до самой весны, поэтому он сам подливал масло, зажигал перед службой и тушил потом свечи, раскуривал кадило, подметал каменный пол в холодном храме и протирал пыль — пока с первыми проталинами не появлялся народ, среди которых было достаточно пожилых пенсионерок, добровольно прислуживающих и считающих это за особую честь. Единственными событиями, как-то нарушающими этот зимний ритм жизни, были в основном причащение тяжело больных, а потом отпевание и похороны, когда умирали местные старики и старушки; отец Николай давно уже никого не крестил, тем паче новорождённых младенцев — рожать уже некому было.

И вообще никогда не венчал.

Если не считать благочинного, который наведывался всего раз перед Великим постом, то получается, всю зиму Голован разговаривал только с Богом.

Волк пролежал до вечера без всякого движения, однако когда отец Николай открыл церковь и стал готовиться к службе, вдруг услышал скрябанье в железную дверь. Он не собирался впускать волка, поэтому вышел в притвор, чтобы отвести его на ночь в сарай, но едва открыл створку, как Молчун неожиданно проворно заскочил в храм и лёг сразу же у входа. Причём не на бок, а на свой раненый живот и смиренно положил голову на лапы.

— Ты что это, брат? Давай иди отсюда, — вытаскивать насильно он не решился, — нельзя тебе…

Волк поднял на него бельмастый глаз и вновь потупился. Головану охолодило спину.

— Мне ведь после тебя храм придётся освящать… Не положено, ступай-ка в сарай.

Молчун подполз к стене и уткнулся в неё лбом, как кающийся великий грешник.

— Ладно, — с щемящим душевным страхом обронил отец Николай. — Иногда ведь в храм истинные звери ходят — ничего, терпим…

Он начал службу и, как всегда, забыл обо всем, но в какой-то момент услышал, а точнее, ощутил, что свой собственный голос становится мощнее, как бы если кто-то в унисон вдруг запел вместе с ним. Голован так привык к акустике храма, что улавливал любой посторонний звук и точно угадывал его природу вплоть до треска и угасания плохих свечей. Не прерывая пения, он оглянулся на волка, но тот по-прежнему неподвижно лежал в смиренной позе.

И потом ещё несколько раз он ощущал это усиление голоса, а когда обернулся к несуществующей пастве с поклоном, заметил, как волк привстал на передних лапах и вроде бы тоже склонил голову.

Закончив службу, отец Николай потушил свечи, оставив одну поближе ко входу, чтобы загасить её последней.

— Ну, пошли, — сказал он волку.

Зверь как-то нехотя встал, пошёл в открытую дверь, а на улице сразу же направился в сарай.

Наутро же, когда Голован вышел из дома, Молчун уже лежал возле церкви на куче листвы, и стоило лишь брякнуть навесным замком, как он на правах прихожанина поднялся на паперть.

— Не знаю, брат, как и поступить, — сказал священник. — Собак и прочих животных принято гнать из храма. А что с волками делать, ничего не сказано…

Молчун однако же встал рядом и изготовился войти в двери.

— И то рассудить, ты ведь не собака, — поразмыслил Голован. — Раз тебя тянет сюда — иди. Вроде бы тоже божья тварь…

Волк лёг на вчерашнее место, замер, и Голован, готовясь к службе, чувствовал на себе его бельмастый взгляд — должно быть, зверь все-таки немного видел или просто реагировал так на звуки передвижения. Пока отец Николай читал по требнику молитвы, зверь молчал, но едва священник запел, как отчётливо различил вплетённый посторонний голос и оборвался на полуслове.

Молчун пел! Не выл, не скулил, а именно пел, бессловно повторяя мелодию херувимской.

Хорошо это или дурно, отец Николай в тот же миг сообразить не мог, ибо нельзя было прерывать службу, а волк теперь и не скрывал своего участия и, если вчера лишь подпевал, то сегодня вторил, будто хорист, и разве что слова не выпевал, при этом вскидывая голову.

— Ты у меня так скоро и креститься запросишься, — запирая храм, шутливо проговорил Голован. — Чудны твои дела, Господи…

В то же утро, ещё до восхода, он ушёл на озеро ставить зимние сети, которые потом проверял со льда. Там его и разыскал калик, что обычно разносил поруки, закричал с берега, замахал руками:

— Причаливай, Голован! Я к тебе с поручением! Отец Николай в это время сеть на дно опускал — не бросишь на середине.

— Ну, говори! — отозвался. — Пусто кругом.

— Меня старец за волком прислал, — сообщил он. — Велел привести к нему в Рощу.

Голован опешил:

— Что же это, Ослаб у меня дар отнимает?

— Почему дар-то? Ты же сам увёз его из Судной Рощи?

— Мне этого зверя Ражный преподнёс ещё перед схваткой со Скифом, — объяснил отец Николай. — Но тогда Молчун жеребёнка зарезал и сбежал. А сейчас, выходит, вернулся.

— Это ты со старцем разбирайся! — отмахнулся калик. — Мне велено забрать и доставить.

— Да ведь волк-то не драгоценный дар, чтоб в казну сдавать?

— Ты, батюшка, лучше не противься, отдай зверя, да и дело с концом, — посоветовал сирый. — Последнее время Ослаб гневный, не потерпит ослушаний и в Сирое загонит.

В последние годы от этого Урочища зарекаться было нельзя…

— Его опричники и так зверя измордовали, — однако же возмутился священник. — Он вон кровавыми слезами плачет… Теперь-то на что старцу волк потребовался?

— Сам спроси, я не знаю. Говорят, он был потрясён… Дикий зверь, а не пошёл против хозяина. Должно быть, верность понравилась.

Отец Николай кое-как поставил сеть и причалил к берегу:

— Пойди и передай, я чту правую волю старца и перед подвигом ослабления преклоняю голову. Но волка не отдам.

— Ох, зря ты так, батюшка, — пожалел сирый, повздыхал и ушёл ни с чем.

Головану не то чтобы тревожно стало, а как-то неуютно от несправедливого требования Ослаба. Обычно старцы старались ладить с вотчинниками, поскольку Сергиево Воинство в мирное время во многом существовало за счёт них. А тут сразу вспомнился Ражный, через Судный поединок лишённый вотчины, и были слухи, ещё двух поместных араксов старец свёл в Сирое. Дела и помыслы старцев обсуждению не подлежали, ибо все это наверняка имело глубокую и очень важную цель, пока что не объявленную и недоступную, однако несколько дней Голован ходил расстроенным, не покидал вотчины и часто глядел на дорогу. У него и мысли не было, что Ослаб теперь взялся за него и вздумал лишить вотчины; отец Николай настолько строго придерживался устава Воинства, что был неуязвим и к тому же отличался добрым и покладистым характером во внутренних отношениях засадников.

Так прошла неделя, старец никаких знаков недовольства не подавал, и Голован успокоился, к тому же однажды после утренней службы, когда они с Молчуном вышли из храма, заметил, что он не плетётся, как всегда, а трусит к своему сараю, причём ни на что не натыкаясь.

Дождавшись, когда рассветёт, отец Николай тщательно осмотрел волка и обнаружил, что бельмо на глазу почти рассосалось, появился живой и реагирующий на свет зрачок, а ещё недавно только назревающий гнойник в глазнице вышел, и теперь под рваным веком образовалась розовая, ещё нежная кожистая пелена.

И рана на брюхе хотя ещё и мокла кое-где, однако начала рубцеваться, и можно было снимать швы…

— Да ты, брат, молиться научился! — обрадовался Голован. — И Господь тебя слышит. А то как бы прозрел?.. Ну-ка, вторь мне: «Господи, воззвах к тебе, услыши мя: воими гласу моления моего, внегда воззвати ми к тебе!»

Волк поднял голову и в точности повторил пение, разве что вместо слов у него получались льющиеся и неожиданно звонкие для звериной глотки звуки.

— А дачники не умеют молиться и чуда ждут! — засмеялся священник. — Оно же вот! Благодарю тебя, Господи! Ты и к зверю бываешь милостив.

На следующий день Молчун наконец-то стал есть, и поскольку за время болезни исхудал так, что напоминал велосипед, постной кашей его было не поправить. Отец Николай поехал на колхозную ферму за дохлыми телятами, а когда вернулся, застал у себя Скифа, о коем говорили, будто он опричник Ослаба. Старый поединщик приехал на машине и не один — с двумя отроками, вероятно, отданными ему в учение. Сам он, как и положено вольному, скромно сидел на верхней ступеньке крыльца, не смея войти в избу, а отроки разгуливали по дубраве и вроде бы собирали жёлуди.

Существовало поверье: если юному араксу до всех пиров посчастливится угодить в Рощу, набрать там желудей и, прорастив их, высадить где-нибудь в потаённой части леса, то это принесёт быстрое взросление и победу в Свадебном поединке…

— Скоро мы с тобой свиделись! — вроде бы обрадовался Скиф. — Вот, ехал мимо, дай, думаю, навещу вотчинника!

Привыкший побеждать в кулачном зачине, он не любил тянуть схватку и доводить её до сечи, поэтому и разговаривать с ним следовало соответственно.

— За Молчуном приехал? — в лоб спросил Голован.

— Да вот хотел взглянуть поближе, что за зверя помиловал Ражный, — Скиф озаботился при внешней весёлости. — А он из-под носа ушёл!

— Это не зверь, — отец Николай мысленно порадовался. — Разве что обличьем…

— Тебе, конечно, виднее, но ублажи старика, покажи тварь.

— Коли убежал, как же покажу?

— От нас убежал, а к тебе-то придёт.

— Могу дать послушать, — сказал Голован и пропел: — «Радуйся, благодатная Богородице Дево, из тебя бо возсия Солнце правды!»

Глотки в роду священников Голованов были лужёные, в прошлую пору, чтобы на колокольню не подниматься и не звонить к заутрене, деды созывали народ с паперти — говорят, в деревнях за три версты у подсолнухов головки отлетали, а за семь у баб, словно ветром, подолы задирало.

Волк ответил низким и гулким баритоном, и Скиф в первый момент решил, что это всего лишь эхо.

— И что, придёт? — спросил он.

— Не знаю. Он у меня вольный аракс… Молчун же, услышав голос Голована, сам запел аллилую, и только тогда опричник сообразил, кто отзывается в лесу.

— Да он у тебя вместо дьякона! — засмеялся Скиф и подал знак отрокам.

Те помчались на волчье пение.

— Старцу-то зачем этот волк? — спросил отец Николай, но Скиф будто и не расслышал, предавшись философии.

— Неужели не держит на людей зла?

— Не держит, — с гордостью подтвердил Голован.

— Тогда это оборотень какой-то…

— У животной твари сознание другое, и мыслит она иначе.

— Да вроде бы тварь-то бессмысленная? Может, он боли не почуял?

— Все почуял. И потрясение испытал, и шок, как человек…

— Чем же мы отличаемся? — не поверил опричник.

— Памятью, — слушая волчье пение, объяснил Голован. — Мы думаем, неразумные они твари, поскольку нет у них заднего ума. Или, как теперь говорят, параллельного мышления, как у человека. Мы-то понимаем, не калёный прут виноват или палка, а тот, у кого она в руках. А зверь капкан грызёт, пулю выкусывает… Не может он запомнить, от кого исходит зло, потому и самого зла не помнит. Это я так думаю.

Волк внезапно замолчал, не окончив псалма на фразе: «Да исправится молитва моя…»

— Поймали! — определил Скиф. — Отроки у меня проворные…

— Это они Молчуна пежили перед поединком? — будто между прочим, спросил Голован, но опричник прикинулся глуховатым.

— А что ты, вотчинник, в дом-то не приглашаешь? — вспомнил он. — Что мы на улице стоим, словно калики?

Отец Николай открыл дверь:

— Мог бы и сам войти, я только храм запираю…

По правилам гостеприимства он посадил Скифа за стол и принялся угощать, однако тот не радовался ни меду, ни домашнему теплу, а все поглядывал в окна. Его отроки явились спустя часа полтора и, чинно поздоровавшись, виновато остались у порога. Кроме раздутых от желудей карманов, у них ничего не было. Скиф по виду испытывал гнев, однако при посторонних смолчал и только спросил у Голована:

— Не надо ли тебе, батюшка, дровец на зиму заготовить?

Это означало, что гости останутся в вотчине на столько, на сколько захотят — но только до весны, даже если не поймают Молчуна.

— А ладно бы было, — согласился Голован, ибо приютить у себя вольных, а тем паче таких почётных араксов, как Скиф, считалось за честь.

Отроки попросили топоры и удалились.

Волк не пришёл на вечернюю службу, а лишь отозвался где-то в лесу вёрст за пять.

А когда Голован стал служить заутреню, то уже более не услышал эха своего голоса…

Если бы Ражный оказался здесь в одиночку, то решил бы, что у него высокая температура или заболели глаза: чем дальше шли они, тем более увеличивалось напряжение пространства и сильнее колебалось марево, отчего лес уже плавал и изламывался, будто отражённый в воде. Все выглядело реально — снег на земле и ветках, отдающий прелой листвой запах первого зазимка, приглушённые звуки шагов, звонкий стук дятла, долгий и тоскливый крик синиц. И одновременно все это воспринималось отстраненно, словно он находился в замкнутом пространстве и смотрел на мир сквозь волнистое стекло.

— Что, сирый, трясёт тебя? — вдруг поинтересовался калик, оглядываясь на ходу. — Здесь без привычки всех трясёт…

— Я ещё пока не сирый, — отозвался он.

— Но потряхивает?

— Нет…

— Ну ты поперечный! — изумился тот. — Идёт — качается, а признаться не хочет!

Ражному казалось, что он идёт ровно, а колеблется окружающее пространство…

— Вот и пришли, — наконец-то прошептал калик, выглядывая из-за дерева. — Там сорока живёт… Зря ты не согласился на кукушку. Сейчас бы к какой-нибудь деве закатились!

— Почему не согласился? Я был за. Это ты не захотел секретов выдавать.

— Ага, знаю я! Выманил бы тайну и взамен гроша не дал. Теперь вот сорокой утешайся, скопидом.

Между трех высоких сосен, кроны которых смыкались высоко в небе, стоял старый, почерневший рубленый домик на три окна с резными наличниками, двускатная крыша покрыта замшелой, едва присыпанной снегом дранкой, впереди небольшой палисадник с замёрзшими кустами георгинов. Похоже, здесь была кержацкая деревня: на зарастающей сосенками поляне виднелись остовы сгоревших изб, остатки изгородей и даже пара накренившихся электрических столбов с оборванными проводами. Домик сороки оказался последним сохранившимся строением и среди мерзости запустения выглядел оазисом торжества жизни: снег разгребен, крылечко выметено, а половичок, что лежал у входа, тщательно вычищен, выбит от осенней грязи и повешен на косое прясло.

Было в этом что-то уютное, домашне-тёплое и дремотное. Сразу представилась чопорная бабуся в очочках — неизвестно, чьей вдовой была, может, в миру какого-нибудь туза или светского льва.

— Сорока! — панибратски окликнул сирый и постучал посохом по изгороди: — Оглохла или спишь?

Зимние, мерцающе-белые из-за снега и трепещущие сумерки были долгими и тихими, как шелест листвы. Пора бы уже зажечь свет, какой есть, хоть лучину, однако окошки отсвечивали чёрным, а на крыльце никто не появлялся.

Всю дорогу смелый и самодовольный, калик здесь отчего-то сробел:

— Что, сами зайдём, непрошеными, или пойдём восвояси?

— Зайдём, — отозвался Ражный.

Проводник ступил на крыльцо, медленно и боязливо, будто подозревая растяжку, приоткрыл дверь, однако окликнул весело: