1

Сирое Урочище располагалось в северных Вещерских лесах и, несмотря на близость к обжитым землям, даже среди старых араксов считалось самым потаённым из всех иных урочищ Воинства. Многие поединщики, будь то вольные или вотчинные, получив поруку, под любым предлогом оказывались в районе места схватки, дабы отыскать дубраву, прочувствовать силу, исходящую от земляного ковра, и приготовиться к поединку. И редко кто из них по доброй воле отправлялся на Вещеру, чтоб отыскать это мрачное, с дурной славой Урочище; все знали, что попасть в монастырский скит возможно лишь по приговору суда Ослаба и обязательного послушания, которое длилось не меньше девяти месяцев.

Ровно столько, сколько требуется для зачатия и рождения нового человека.

По рассказам Елизаветы, если кто-то из поединщиков, разочаровавшись в мирской жизни и презрев обычаи, приходил в Вещерские леса, то мог блуждать здесь хоть до смерти, безрезультатно исхаживая пространство вдоль и поперёк. Чаще всего люди теряли рассудок и ориентацию, хотя пытались двигаться по солнцу, звёздам или компасу. Можно было, например, зайти с одной стороны и неожиданно оказаться совсем в другой, эдак за полсотни километров. Особо упрямые исследовали лес шаг за шагом, от дерева к дереву, даже нитки натягивали, но все равно блуждали и, кому удавалось вернуться, говорили потом, что в некоем месте слышали голоса, крики, мычание скота, лай собак, стук топора, даже чуяли дым, запах свежеиспечённого хлеба и отчётливо видели летающих пчёл — одним словом, полное ощущение человеческого жилья.

У всех, кто хаживал в недра Вещерских лесов, в том числе и у местных жителей, существовало поверье: если забрёл далеко и вдруг услышал треск сороки или назойливую кукушку, готовую сесть на голову, в тот же миг разворачивайся и пулей назад. Промедлишь и непременно заблудишься или найдёт помрачение ума, внезапное затмение и очнёшься потом неизвестно где и неизвестно кем: люди забывали, кто они, как их зовут, и не узнавали своих родственников.

Врачи называли это амнезией и полагали, что болезнь — заразная и передаётся неведомым путём…

Кстати, местные жители особенно здесь боялись сорочьего стрекота и не любили забираться далеко в лес, грибы, ягоды и прочие дары леса собирали поблизости от деревень и, когда ходили в его чащобные глубины по необходимости, говорили, будто там леший водит. И были уверены, что кроме метеостанции, поставленной здесь ещё с дореволюционных времён, в Вещерских лесах уже давно нет ни деревень, ни людей, ни, тем паче, монастыря. Да и самих метеорологов давно нет, поскольку из-за малозначительности результатов наблюдения попали под сокращение.

Когда-то здешние глухие леса были разделены просеками на три части, назывались дачами и принадлежали трём помещикам. Двое из них заготавливали древесину, сплавляли её по речкам и продавали купцам, а третий жил за счёт пахотных земель, леса не рубил, слыл человеком набожным и странноватым, ибо к сорока годам все ещё не женился. Соседи давно уговаривали его продать им свою дачу, и будто бы помещик почти согласился и поехал со своим объездчиком посмотреть угодья, чтобы назвать цену. Где уж он ездил и как, никто не знал, но вернулся только через два месяца, говорят, молчаливым и отрешённым, переоделся и, не сказав ничего своим домашним, тут же отправился в город. Сначала подумали, к нотариусу оформлять сделку, однако прошла неделя, другая — забеспокоились и бросились на поиски.

И обнаружили помещика лишь через два года в одном из северных монастырей, которому он отписал свою лесную дачу, а сам уже был иноком, принявшим обет молчания.

Обо всем этом поведал Ражному словоохотливый и весёлый калик, коему было поручено сопроводить осуждённого к одному бренке, обитающему возле Сирого Урочища.

Всякий воин Засадного Полка с раннего детства слышал о бренках и знал почти все; ими пугали, как пугают потусторонним адом, и разница лишь в том, что чистилище для грешника начиналось после смерти и спроводить туда был во власти лишь суд Божий. В сиротство же можно было угодить при жизни и по суду живого и реально существующего, хотя и ослабленного человека — Ослаба. И адские страдания приходилось испытывать не бестелесной душе, а конкретно живому телу, чувствительному, болючему и довольно малоприспособленному для мук.

Однако, глядя на каликов, Ражный сильно сомневался, что в этом монастырском ските так уж уродуют тело. Сирый, что вёл его на Вещеру, выглядел, как сдобный румяный калач, только что вынутый из печи. Всю дорогу он отчего-то похохатывал, откровенно радовался жизни и балагурил без конца о низменности мирской жизни, задавая риторические вопросы.

Изредка он останавливался, отскакивал назад и прислушивался.

— Слышь, воин? — спрашивал потом. — Тебе не кажется, кто-то за нами идёт?

— Не кажется, — бездумно бросал Ражный. Калик грозил пальцем:

— Нельзя в Сирое дорогу показывать!

— Да нас по следам вычислят, кому надо.

— А где ты видишь следы?

На северной Вещере выпал снег и уже не таял, хотя земля ещё не промёрзла. Ходить в такую пору бесследно уже не удавалось, но когда Ражный оглянулся назад, то увидел, как стремительная, курчавая позёмка заметает сдвоенные отпечатки ботинок.

— Это я задуваю, — удовлетворённо похвастался калик. — А вот если кто прётся сзади в пределах видимости, тогда плохо дело. Например, Сыч выследит, и будет нам наказание.

— Кто такой — Сыч?

— Ты что, не слыхал про него? У-у-у, лучше с ним не встречаться. Зверь! Говорят, совсем одичал, клыки выросли, когти…

— Да кто он такой?

— Аракс сумасшедший. Давно уж на Вещеру пришёл и бьёт всех, кто не понравится. Ему что калик, что послушник — не одного уж порвал. Требует дорогу указать в Сирое. Вздумал поживиться за счёт сирых, ума-разума поднабраться.

— Что же его в вериги не обрядят?

— Попробуй, поймай его, если озверел! — както восторженно сказал калик. — Хотели заковать, но ведь Сыч — птица ночная и летает бесшумно. Да и настоятель ему потакает.

— Это ещё зачем?

— Скажу по секрету, чтоб послушники не расслаблялись. А то ведь думают, коли свели на Вещеру, можно делать все что захочется. Иные чуть ли не вертепы тут устраивают. Мало того, что женщин воруют в окрестных сёлах — несчастных сорок обижают, кукушкам проходу не дают. Они, горемычные, вынуждены по деревьям прятаться, в дуплах отсиживаться. Сыч, он у настоятеля вместо нештатного надзирателя и палача. А в Урочище все равно пройти не может. Но если кто вольно или невольно дорогу ему покажет!.. Самый бедный будет на Вещере. В цепях сгноят заживо.

— Тебя сгноят, не меня, — отмахнулся Ражный. — Я дороги в Урочище не знаю.

Сирый откровенно захохотал:

— Разве можно наказать!.. Ой, не могу!.. Уже наказанного?! Ну ты, чудило!

— А тебя за что упекли?

Калик остановился, поднял палец и вымолвил искренне, со слезой в трепетном голосе:

— Ни за что! Всю жизнь был чист и безгрешен, как ангел!

Узнать, за какую провинность он попал в Сирое Урочище, было невозможно даже под пыткой. И это говорило о его приверженности Сергиевому воинству, несмотря на то, что калик бесконечно валял дурака.

Всю дорогу он не один раз пытался искусить Ражного, обращаясь мелким бесом: сначала намекал, мол, делать в Сиром нечего, тем паче холостому, на что тратить-то лучшие годы? На сидение в лесу, среди осуждённых араксов, считай, зеков? Среди безвольных, лишённых своего «я», а то и сумасшедших людей, прикованных к камням? И повиноваться настоятелю, который ну просто зверь и ещё страшнее Сыча? Будто бы каждый день он выходит из своей кельи и бьёт железным посохом сирых, и ладно, если попадёт по мягким местам, а то всем строптивым достаётся по лбу навершением. А навершение кованое, в виде желудей и дубовых листьев, поэтому на коже остаётся печать. И чем чаще попадает тебе от настоятеля, тем больше шишка, так что у иных ослушников эти жёлуди уже на лбу растут.

Ражный даже не откликался на его речи и вообще шагал за каликом молча, как и положено приговорённому, пока этот болтливый конвоир не потерял терпение.

— Ты хоть понимаешь, что осудили тебя не по справедливости? — остановившись, спросил он. — Или голова у тебя не варит? Не соображаешь, что это — заказ?

— Какой заказ? — Ражный тут же пожалел, что не сдержался.

— А такой! Как сейчас заказывают?

— Хватит брехать, сирый…

Тот огляделся и склонился к уху:

— Как ты думаешь, Колеватый обиделся на тебя? То-то!..

— Хочешь сказать, Ослаб заказы принимает? Калик слегка отшатнулся:

— Я этого не сказал. Но Ослаб, да будет тебе известно, из ума выжил. Колеватый челом ударил и оговорил тебя.

Ражный вспомнил последнюю встречу с генералом в Министерстве обороны и ухмыльнулся:

— Ну ты интриган!.. По башке тебе дать, что ли?

— Можешь, конечно, — согласился сирый. — Раз дашь — не встану…

— Колеватый — не тот поединщик, чтоб заниматься мерзостями!

— Ладно! Согласен!.. А если боярин тебя заказал? Пересвет наш любимый? Почуял, на пятки ему наступаешь, и вывел из игры? Ведь года через два-три ты бы двинул на боярское ристалище? Силами с Воропаем помериться? Он же твоего отца изувечил и шапку отнял. Да ты ведь устраивал с ним потешный поединок! Говорят, чуть только не уложил? Говорят, пожалел в последний миг… Это правда?

Редкостный калик попался, прозорливый: даже если смутить хотел, то недалёк был от правды или по самой её грани ходил, как эквилибрист, ибо Ражному приходили такие мысли…

— Жалко мне тебя, Ражный, — пользуясь молчанием, уже с тоской заговорил сирый. — Не по правде тебя осудили. За что?.. Ярое Сердце утратил?.. А кто его не утратил, если столько лет нет войны? Начнётся война, и загорится сердце. Первый раз, что ли?..

— Молчи, калик!

— Ты погляди, как подло тебе поединок устроили? С волком свели, которого ты вырастил! Которому был вожак стаи! Растравили зверя, сволочи, железом отпежили, глаз выбили и свели! И это все опричники Ослаба! А они без приказа…

— Да заткнись ты! — рявкнул Ражный и пошёл вперёд.

Калик догнал, заступил путь:

— Я-то заткнусь, но об этом сейчас все Воинство говорит! Даже иноки недовольны, ворчат…

— Что ты хочешь? Тебе что нужно?

— Ну, на хрен тебе в Сирое, сам подумай, а? — вдруг возмутился он, забегая то с одной стороны, то с другой. — Я же тебя не держу, да ты и помоложе, поздоровей меня… Плюнь ты на это дело, разворачивайся и дуй на все четыре стороны. Знаешь, сколько ныне проживает в Урочище и мытарится? Ё-ё-ёп!.. Сроду столько не было! Двести сорок восемь засадных душ, милый мой! Да ещё нас, каликов, два с половиной десятка. Это я не беру в расчёт ещё одну категорию насельников…

— Какую?

— Немазаную-сухую!.. Скоро весь Засадный Полк будет сидеть в Сиром! В Урочище места не хватает, по чердакам живут. Две казармы срубили, заселили под завязку и уже третью заложили!.. Я уже водить вас устал. Каждую неделю вожу по одному такому, как ты! А Ослаб все судит, судит…

Ражный слушал его вполуха, но названные цифры сложились в уме сами собой и заставили остановиться:

— Сколько сейчас в Сиром?

— Должно быть, двести семьдесят четыре с тобой будет. И с нами…

— Ничего себе…

— Это за два года, Ражный! — загорячился сирый. — Причём самых лучших араксов!.. Вольных скоро совсем на воле не останется, половину сюда загнали. Теперь вот и за вотчинников принялись…

— Погоди, а за что?

— Была бы шея! Петля найдётся!.. Кого за что: занялся, например, банковским бизнесом без благословления Ослаба — изменил Воинству, нельзя деньги в рост давать. Один такой банкир уже на Вещере отдыхает. Драч — слышал? За несколько лет такие деньги сделал! Считай, можно было весь Засадный Полк содержать. Нет же, сюда спровадили… За жестокость, например, в поединке или, наоборот, как тебя, за утрату Ярого Сердца… Да что там! За прижитых на стороне детей стали в Сирое загонять! А ведь разумные Ослабы когда-то даже поощряли за такое, чтоб кровь народа омолодить кровью араксов. После войны, помню, был тайный указ молодым засадникам вдовушек ласкать… И мы ласкали! А что их не ласкать-то, страдалиц? Какие потом ребятишки выросли! Посмотреть любо-дорого…

— И скольких же ты уговорил не ходить в Сирое? — в упор спросил Ражный.

Калик отступил:

— Одного все-таки уговорил. Потому что умный оказался, а остальные дураки, как ты.

— И всего-то?.. Тогда лучше молчи.

— А ты теперь посчитай, на сколько разделят тебя? Что будет представлять твоё «я», сообразил?.. Или не врубаешься в тему? Ты что, на гражданке не найдёшь себе применения? В спортсмены иди, завоюешь кучу олимпийских медалей, бабок нарубишь прорву, в загранку махнёшь, какой-нибудь замок купишь или дворец! Ну что тебе делать в этом скиту? Тем паче холостой, а ведь у нас никогда не женишься!

Ражный шёл вперёд не оглядываясь, сирый забежал с другой стороны:

— Смотри, дальше: лет через десять при самом хорошем раскладе тебя обратят в калики. Ну и что? Будешь ходить и разносить араксам поруки? Да это же тебе, вотчиннику, западло должно быть! Тем паче ты в Свадебном поединке уделал самого Колеватого! Ничего себе, планку взял!.. Теперь что? В калики после этого, в рабы? Чтоб все над тобой потешались, помыкали?.. Ну, если даже оценят твои способности — ты ведь у нас Ражный! — и поставят на ветер, разве это жизнь?

— Что значит поставят на ветер? — без интереса спросил он, хотя никогда не слышал такого выражения.

Калик понял, что сболтнул лишнее и замялся;

— Потом все узнаешь, после покаяния. Дело неблагодарное и неблагородное… Подумай, воин! Что тебя ждёт?

Ражный шёл, опустив голову, как и положено осуждённому араксу, а калик стрелял в него цепкими глазками и продолжал развивать тему:

— Я б на твоём месте враз слинял. Что ты держишься за воинство? Кому мы нынче нужны? Отечеству? Или самим себе только?.. Нравы, обычаи — все старьё, хлам. А посмотри, какая жизнь вокруг? Если жить с умом?

— Иди и живи. Ты-то что не уходишь?

— Не дети, давно бы ушёл, — вдруг искренне признался он, хотя в искренность этих сирых верить было нельзя. — Четыре сына у меня, по возрасту таких, как ты… Гнал их — не идут, на что-то ещё надеются… А один уже в Сиром отдыхает.

И показалось, голос калика треснул и размяк от внутренних слез. По крайней мере, он замолчал, обогнал осуждённого и часа полтора без оглядки шёл впереди — возможно, плакал про себя, и от этого Ражный поймал себя на мысли, что ещё не верит сирому, но очень хочет верить, поскольку и сам давно почувствовал некое странное брожение внутри Засадного Полка.

Что-то и в самом деле происходило в Сергиевом воинстве, скрытое от глаз самих араксов: опричник Радим впрямую говорил: уходи в мир, а вернёшься, другой Ослаб будет, суда избежишь… И несостоявшийся тесть Гайдамак намекал на некие события, творящиеся и среди иноков, и в окружении Ослаба, в тайной опричнине…

Что-то взбаламутило привычную жизнь засадников, и особенно жизнь стариков, задачей которых было обустраивать будущее существование Воинства, заботиться о продлении своих родов, женить внуков, правнуков и выдавать замуж внучек-правнучек, следить, чтоб мир был в молодых семьях, мир и дети. Если через девять месяцев после женитьбы не рождался наследник, старики себе места не находили, устраивали строгий спрос с молодого аракса, мол, что, внучка моя — бесплодная, коль не беременеет? Или ты никуда не годен?

Молодые обязаны были доказывать плодоносность своих родов, и если оказывалось, что жена и впрямь не может понести дитя, старики сами забирали её от аракса и уводили в Вещерские леса, где несчастная потом жила в одиночестве и называлась сорокой. А засаднику приводили другую невесту, и все начиналось сначала…

Так рассказывала кормилица Елизавета…

Почему Гайдамак не захотел отдать свою внучку в жены, с которой Ражный при его участии был обручён? С которой по его же воле отпраздновали восторженный праздник Манорамы… Прощения попросил, но не снял своего вета, не взял назад свои слова и невыполнимое для аракса условие — встать на колени и просить руки невесты, зная, что он никогда этого не сделает?

А потешный поединок с Пересветом — не причина, чтоб лишать правнучку женской судьбы, чтоб она до смерти куковала в Вещерских лесах…

Почему инок не захотел связать свой род с достойным ловчим родом Ражных?

А потому, что знал судьбу жениха, знал о предстоящем Судном поединке! Гайдамак знал все! И не он ли увёл Молчуна в тот вечер, возле дома Оксаны, чтоб вернуть его в звериный образ и выставить против Ражного на Судном поединке?

Что-то происходит в Сергиевом воинстве, и калик, похоже, не искушает, не врёт…

Однако тот вдруг остановился, обернулся весёлый и хитро прищурился.

— Слушай, Ражный, давай так, — сказал с задором. — Я тебя подведу к нормальному бренке. К знакомому, который меня уважает, а значит, и моих клиентов. Жалеть не будешь, и послушание пройдёт на ять. А ты сейчас же напишешь мне дарственную на все свои сбережения и недвижимость. Бумаги у меня заготовлены, только подмахнуть. Я потом заверю у нотариуса… Согласен? Ну, если ты такой упёртый, зачем тебе земное?

И этой привычной для каликов меркантильной речью враз перевернул все мысли Ражного.

Бренками назывались старцы, под водительством которых проходило девятимесячное послушание, — эдакие духовные наставники осуждённых, коим предстояло потом вступить в лоно Урочища. Поскольку скитское существование сирых было тщательно закрыто от остального воинства, то послушание было своеобразным курсом молодого бойца, где учили правилам монастырского общежития, а проще говоря, с потом и кровью отдирали от горделивой, самодостаточной личности аракса его «я», а вместе с ним и имя, данное от рождения.

Ражный молчал, и калик расценил это как колебание:

— Думаешь, мне лично твои деньги нужны? Да все на благо любимого тобой Воинства! Наши банкиры-то в Сиром! И я ведь за свой счёт хожу и езжу из конца в конец страны! Ну, если где выпью рюмку на казённые, так это и все. Да сколько их, казённых-то, дают? В один конец не хватает. Что мне с шапкой стоять в подземном переходе? А тебе деньги вообще теперь не нужны! Выскочить из Сирого ты сможешь лет через десять, не раньше. За это время случится не один дефолт или ещё что… У тебя есть сбережения?

— Нет.

— Как же нет? Ты бизнесом занимался, иностранными охотами! У тебя бабок должно быть немерено!

— Не заработал…

— Врёшь, Ражный! К тебе крутые ездили, буржуи…

— Можешь проверить счета…

— И недвижимости нет?

— Охотничью базу забирай, если Пересвет отдаст тебе Ражное Урочище.

Калик только сплюнул:

— А ты не ехидничай! Хлебом не корми, дай над бедным каликом посмеяться…

И обиделся уже до конца пути.

Некогда осуждённые и обращённые в каликов, араксы, казалось бы, лишались всякой воли, имени и прав воина Засадного Полка, однако при этом никогда не выглядели несчастными и раздавленными. Да, они вечно жаловались на свою судьбу, клянчили денег и ёрничали, но трудно было сыскать веселее человека, принадлежащего к Сергиевому воинству, чем калик, и объяснялось это довольно просто: вместо славы и чести поединщика осуждённый получал способности и качества, не доступные ни вольным, ни вотчинным араксам — легко проникать в Сирое Урочище и возвращаться назад, когда вздумается. И не только! Калики обладали умением пускать пыль в глаза и проходить через любые посты, заслоны и, говорят, если надо, то даже сквозь стены. А способностями — расположить к себе человека, войти к нему в доверие и погадать судьбу они могли тягаться с цыганами или профессиональными гипнотизёрами.

Калики существовали в Воинстве как профессиональные лазутчики и, обладая талантом лицедеев, психологов и лекарей, зная языки, а то и не по одному, легко проникали в стан противника. Бывало, по многу лет жили за границей, сами превращались в иностранцев с непривычными манерами, но стоило кому из них вернуться на Вещеру, вновь натягивали маску болтливых и лукавых каликов.

Вероятно, все эти качества и почти неограниченные возможности отчасти заменяли им прошлую славу побед, и они скоро привыкали к новому состоянию, как всякий осуждённый привыкает к лишению воли и тюремным стенам.

Везде жизнь…

Конечно, говорили, что в Сиром находились и те араксы, кто единожды вкусив состояния Правила, не мог выйти из него и был опасен не только для мира, но и для араксов, как, например, верижник Нирва, с которым был обещан Судный поединок. Поэтому их содержали прикованными к неподъёмным, чаше всего зарытым в яму, камням, чтоб они постоянно заземлялись. И это были действительно несчастные араксы. Однако Ражный знал, что его минует такая участь, поскольку его провинность была прямо противоположной — утрата Ярого Сердца.

Если бы он не спас волка, заправив ему кишки в полость и зашив берестяной ниткой, а догнал и разорвал его надвое, то победу в поединке зачли бы ему и сейчас он не шёл бы за говорливым каликом в добровольное заточение.

Ражный не испытывал ни страха, ни особого разочарования в предстоящей судьбе. Никто из его рода никогда не попадал в Сирое Урочище, и было даже любопытно познать, что это такое. Едва ступив в эти леса, он ощутил сильнейшее напряжение пространства, и казалось, достаточно вспомнить чувства, испытанные на правиле, как в тот же час можно приблизиться к состоянию Правила. И если не взлететь, то сделать весьма ощутимый холостой выхлоп энергии, способный поджечь сырое дерево. Единственным, что повергало его в состояние короткого шока, как после прямого удара в переносицу, и до боли тянуло в солнечном сплетении, было воспоминание об обязательном условии, которое он выполнял приговорённый в период послушничества под руководством бренки.

Он должен был сделать достоянием Сергиева воинства все личные приёмы ведения поединка, в том числе волчью хватку и наследственные способности вхождения в раж.

Бренка обязан был вывернуть его наизнанку, как пустой мучной мешок, и выбить всю пыль.

Сами эти старцы, по преданию, живущие в лесах где-то возле монастырского скита, были не менее таинственными, чем само Урочище. Некоторые поединщики говорили, что это и есть те самые опричники, другие же утверждали, что бренками становятся буйные араксы, просидевшие на цепях много лет, но не смирившие своего буйства, а сумевшие перевоплотить неуправляемую энергию Правила в некую иную, духовную. И были ещё те, кто доказывал, будто они в прошлом вообще не имели никакого отношения к Засадному Полку, а принадлежали к некой особой касте, поскольку ни с того ни с сего оказывались при дворах князей и государей в качестве воевод и послов, если говорить современным языком, по особым поручениям, вызывая раздражение у придворных.

В общем, толком о них никто ничего не знал.

Бренка буквально означало — звук, издаваемый костями, бренчащий скелет, гремящие останки человека. По рассказам кормилицы Елизаветы, так оно и было: старцы считались великими постниками, пили только воду и настолько иссыхали, что в прямом смысле бренчали костями. Однако при этом были очень подвижны и активны, поскольку для поддержания жизненного тонуса черпали энергию напрямую от солнца, и если было несколько дней пасмурно, то они становились вялыми и лежали, пережидая ненастье. Говорят, их в разное время было от трех до семи и они во главе с настоятелем управляли всей жизнью Сирого Урочища. Но каждый сам по себе значил очень мало, ибо и их личность так же была поделена на количество старцев.

Однако если старцы собирались вместе, то могли рукоположить избранного иноками духовного предводителя Сергиева воинства, для чего в их присутствии подрезали сухожилия и тем самым ослабляли. Поэтому Ослаб, взошедший на свой престол, почитал иноков, но признавал и уважал власть и силу бренок, наведываясь к ним для исповеди, или чтоб получить решающие советы по сложным вопросам духовной жизни Воинства.

Скорее всего, отсюда и возникла молва, что они и есть опричники.

Калики, прошедшие через их чистилище, то ли не любили вспоминать, то ли не имели права разглашать подробности существования старцев и сам обряд послушания. Однако при этом хвастались своими знакомствами и некими близкими отношениями с каким-нибудь бренкой.

Так же, как и у всех обитателей Сирого Урочища, у них не было имён…

Сирый привёл Ражного на бугор, напоминающий курган, обрамлённый по подножию старыми соснами, остановился на середине поляны и беспомощно огляделся:

— Во, дела! Обычно в это время на своём ристалище сидит!

— Это что, ристалище? — спросил Ражный.

— Такое ристалище, — злорадно захохотал калик, — каких ты сроду не видывал! Покатаешь земельку лопатками… — Он походил взад-вперёд, обошёл курган по опушке, вздохнул разочарованно: — Да, времена настали!.. Раньше бренки выходили встречать вашего брата. А теперь и старцев не хватает, у каждого чуть ли не по четыре десятка послушников!

Он оставил Ражного, а сам побежал в сторону высокого и густого бора, желтеющего в закатном солнце. В какой-то момент, хорошо видимый, он вдруг исчез, и там, где был в последний миг, осталось зеленовато-багровое пятно, похожее на очертания человека, которое впоследствии постепенно истаяло.

Вообще пространство здесь было странным: без ветра воздух колебался, отчего деревья слегка изламывались, как в горячем мареве, и создавалось ощущение призрачности окружающего мира. Поначалу Ражный думал, что это от температуры, поднимающейся из-за необработанной раны на предплечье, и пытался сморгнуть поволоку с глаз, однако марево лишь усиливалось по мере того, как они приближались к этому бугру.

Отсутствовал сирый около четверти часа и вернулся несколько обескураженным:

— Так и знал! Мой бренка принял ещё одного бедолагу и теперь отдыхает. Про Калюжного слыхал?

Вольный засадник с таким именем, аракс казачьего рода, был известен, пожалуй, каждому поединщику, поскольку три года назад, вне всяких правил, дерзко вызвал на ристалище Пересвета, чтоб отнять у него боярскую шапку. Боярин мог бы отказаться и, мало того, лишить аракса поединков на несколько лет, однако принял вызов. Их схватка была зримой, длилась около двух суток, и двухметровый, богатырского роста Калюжный был побеждён Воропаем в сече, после чего боярин ещё прочнее закрепил за собой титул.

— Теперь Калюжный будет твоим соседом слева, — с неким удовольствием сообщил калик и показал рукой: — Километров пять отсюда берлогу копает. Уже по пояс зарылся… А справа у тебя — Вяхирь поселился, месяц назад привёл… Да ты его не знаешь, не гадай. Он из белорусского урочища. И молодой ещё бульбаш, всего-то седьмой десяток разменял…

— Это хорошо, — отозвался Ражный.

— Чего хорошего-то?

— А что Калюжный сосед. Приятно…

— Пересвет обиду затаил на него, вот и упёк… А на что обижаться? И хрен бы с ним, но Ослаб каков? Им крутят, как хотят. Духовный предводитель…

— Не верю тебе, сирый.

— Твоё дело, — отмахнулся калик. — Что будем делать?

— Смотри сам, — безразлично обронил Ражный.

— Может, пойдём поищем другого бренку? Часов семь ходу, а то и больше…

— Как хочешь.

— А вдруг и тот кого-нибудь принимает? Или вовсе ушёл? Столько дней солнца нет, старцы квёлые стали. Тебе-то все равно к которому?

— Все равно…

— И кушать очень хочется! — посожалел калик. — Если ещё столько топать, кишки ссохнутся, как у бренки. Ты-то как?

Сирые были вечно голодными и отличались сумасшедшим аппетитом.

— Я не хочу, — сказал Ражный, хотя не ел уже несколько дней.

— Ну да, приговорённые, они терпеливые, им не до жрачки. А я-то на службе!

— Ешь…

Калик торопливо сбросил вещмешок, рассупонил его, выхватил горбушку хлеба и стеклянную баночку с остатками мёда.

— Эх, хмельного бы, — вздохнул. — Сейчас пару глотков, и был бы Ташкент… Нам положено потреблять от усталости и для сугрева. Для нас хмельное — это пиша. — Он примерился к краюхе, благоговейно откусил и замер с набитым ртом. Потом выплюнул на ладонь кус и попросил: — Слушай, слушай! Ты же охотник! У тебя слух должен быть!..

— Что слушать-то?

— Будто шаги… Идёт кто-то! Во!.. Вроде ветка треснула! Неужто Сыч?

— Никого нет, — наугад сказал Ражный. — Это тебе мерещится.

— Звук слышишь? Кто-то воет…

Иногда Ражному чудился какой-то звук, похожий на плач, возникающий то в одной стороне, то в другой, но скорее, это кричала птица, а не зверь или человек.

— А что, Сыч воет?

— Вроде нет, но говорят, кричит, как птица. Это, кажется, волк воет. Уж я-то их послушал и повидал!.. Но опять же, в Вещерских лесах этих хищников никогда не бывало… — калик вдруг про пищу забыл: — Слушай, Ражный! Тот зверюга, которого на тебя спустили… сдох?

— Не знаю…

— Жалко, если сдох, — загоревал калик. — Выходит, старец и волка засудил. А он — ты погляди! Харакири себе сделал!.. Может, у него совесть проснулась?

Сразу же после Судной схватки Ражный настиг уползающего Молчуна, скрутил, сострунил его, зашил брюхо берестяным кетгутом, опалил огнём раны ему и себе и сел рядом: с собой в Сирое волка не взять, а развязать путы и оставить здесь, разорвёт швы и сдохнет. В это время к нему и подъехал отец Николай, вотчинник Вятскополянского Урочища, бывший зрящим на Судном поединке. Он молча присел с другой стороны, потрепал холку зверя.

— Возьми его, Голован, — попросил Ражный. — Это же мой дар, помнишь?..

— Как взять, если он сам к тебе вернулся? — вздохнул тот. — Грешным делом подумал, ты сманил его… Прости уж.

— Увези к себе в вотчину, теперь приживётся…

— Скажи мне, Ражный… Это что? Пробуждение разума? Зарождение души?

— Тебе лучше знать, ты священник…

— У людей проявляются звериные чувства, у зверей — человеческие… Чудны твои дела, Господи.

Голован взял волка на руки.

— Ты его пока не развязывай, — предупредил Ражный, — чтоб швы не порвал. Кишечник у него целый, так что можешь кормить.

— Во второй раз принимаю дар, и опять раненого. Теперь он и стреляный, и битый, и рваный…

— И слепой…

— А совесть не потерял, — вотчинник понёс Молчуна к машине. — Если опять вернётся, я не в обиде!

— Теперь ему возвращаться некуда…