Скорбящая вдова

Сергей Алексеев

Скорбящая вдова

(молился Богу сатана)

1.

От духоты июльской и дыма смрадного, который по ночам затягивал Москву до куполов церковных, и, поднимаясь к небу, туманил звезды, Скорбящая страдала: ни век сомкнуть, ни придремать с открытыми очами. Все окна в тереме, а вкупе с ними двери давно уж запечатали, как в стужу, и без нужды не отворяли. Однако запах гари сочился отовсюду — чрез стены, потолки или вовсе из подвалов, и вместе с жаром заполнял весь дом. Чудилось, сей дым не от болот горящих, и зной не от земли, днесь раскаленной солнцем — все от пожара, и стольный град в огне. Служанки простыни мочили и вешали в палатах, переодевали в мокрые сорочки и прыскали водой. У ног и в изголовье стояли девки с полотнами в руках, махали, поднимали ветер — все напрасно!

— Зевайте же, зевайте! — боярыня просила. — Авось и сон придет.

Натужно иль с охотой зевали девки. Рты разевали токмо или с подвывом, сладко, до хруста челюстей, и потягивались, с ленцой и томностью. Бывало, и дремали стоя, роняли опахала, но сон ее не брал. Напротив, становилось жарче, и от пота сорочка липла к телу. Не радость и покой она вкушала, не благостную тишь опочивальни — суть омерзение!

Тогда Скорбящая гнала всех прочь, вставала с ложа и молилась пред образами, при одной лампадке, поскольку жар свечей казался нестерпимым. И так в молитвах и поклонах зарю встречала, глаз не сомкнув ни на мгновенье, однако при сем испытывала бодрость и силу вдохновенья весь Божий день.

Но с сумерками и наступленьем ночи все повторялось вновь.

Однажды за полночь, когда сквозь смрад пробился шум и шелест, и ветер заиграл дубравой по Басманной, почудилось — студеный он, как будто бы зимой! То ль свет смутил неверный, то ль синий хладный дым… В тот миг окошко распахнула, подставилась, раскинув руки…

И ощутила зной.

— Помилуй, Пресвятая! — воскликнула с надеждой. — Душа изнемогла, нет боле мочи…

— Сними одежды, — ей голос был. — И почивать ложись.

Смущаясь и с собою споря, Скорбящая стянула плат с волос, шнурочки распустила и обнажила плечи, веригами обложенные.

Чуть уж сорочку не сняла, ан спохватилась и прикрыла грудь.

— Возможно ль без одежды? Стыд какой…

— Возможно, преблагая.

— Да я же в скорби! Грех…

— Не плоть томится от жары и смрада — душа терзается. Ее и обнажи, избавь от рубища, ложись и спи. Я храню тебя.

— Но кто же ты?

— Я ангел твой. Ужели не признала? Да вот он я, позри.

Горячий ветерок тихонько вплыл в окошко и засветился вдруг, как нимб иль полумесяц. Прохладой опахнуло, духом весенних трав, и вместе с ними утраченный покой пришел в опочивальню. И не колеблясь, боярыня спустила вниз сорочку, оставила ее, как выползок змеиный, и шагнула к ложу.

— И вериги сбрось, — снова голос. — Вон как истерла тело…

— Нельзя мне без вериг, — промолвила она, ощупавши рукою суровые узлы. — Телесный жар, томленье, грезы…

— Поелику душа живая. Ужели хочешь, чтоб на ней рубцы и язвы были, что на плоти?

— Нет, не хочу… Да и боюсь сего!

— Сними и брось.

— Но как одолею искус? Чем потушу огонь, палящий вдовью душу? И существо?..

— Владыка мой! — печалуясь, взмолился ангел. — Ратуя за Тебя и святости ища, сия жена становится безбожна. Твой промысел, огонь животворящий ей чудится греховным! Так вразуми ее, дай знак. Не то с водою грязной и чадо выплеснет…

В тот миг крепчайшие узлы распались, и сеть из вервей конских осыпалась к ногам. И стиснутая грудь, изъязвленные перси расправились, но сквозь коросты, будто млеко, кровь просочилась…

Ей устрашиться бы, да к образам — она же вздохнула вольно, рукой коснулась ложа, подломилась, и повалившись томно, мгновенно облачилась в сон.

Однако сквозь веки ей неотступно зрим был тот золотистый свет — суть ангельский, а к нему, подобно нити серебра, приплелся звук пастушьей дудки, глухой и чуть печальный.

— Кто так играет чудно? — как будто бы спросила.

— Се не игра — душа твоя воспела, — шепнул на ухо ангел. — Се глас души…

— Вот если в не во сне, а наяву послушать… Однажды ночью ко мне явился странник… На дудочке играл…

— Ужели помнишь? Минуло столько лет…

— Шесть лет и двадцать пять недель…

— Ну что ж, добро. Коль жаждешь наяву — услышишь скоро. А в сей час внимай всему, что сон тебе принес.

* * *

Скорбящая не ведала, сколь долго продолжалось диво: минуту-две иль день-другой. Когда же очи отворила, увидела восход и серый дым, и в тот час вкусила гарь и душный зной — все то, что прежде было. Но ощутила не свет сияющий — горящий взор.

— Кто здесь? — спросила и замерла. Взгляд был мужской, пытливый, недовольный…

— Как ты посмел войти? Ты кто?

— Я — твой отец духовный…

— Помилуй Боже!.. Откуда ты? И кто впустил в опочивальню?!

— А сам вошел! — тень Аввакума в изголовье чуть выросла и расплылась. — Лежишь тут… Вид срамной! Вериги!.. Где власяница?

— Право, не знаю. Вросла, должно быть, в тело…

— И окошко настежь! Вон дыму напустила!.. Кому открыла? И кого ждала?

Скорбящая в сей миг приуныла, но гордость не уняв, со вздохом обронила:

— Мне душно сделалось. И чудилось, пожар…

Словно забыла, что ангел ей являлся.

— Когда довлеет плоть — молиться след! Не тело баловать, но душу.

— Молилась я…

— В сем образе молилась? Вериги снявши?.. Тьфу, стыд какой! Хотя бы срам прикрыла!

— Никто ж не зрит, — она чуть потянулась. — А ты — суть призрак… Сон.

— А ежели я есть? Стою живой?

— Да полно… Когда ты снишься, я все гадаю: к добру ли, к худу… И вот в сей час… Ты с чем ко мне явился?

— Накинь покрывало! — взмолился он. — И не ввергай во грех! Блудница…

— Ужель под своим кровом?.. В опочивальне?.. Ужель я в доме не хозяйка? — боярыня, однако, натянула простынь и укрыла плечи.

Скуфейку сняв, отец духовный огладил волосы, привычною рукой хотел поправить цепь на шее, однако не было ее. Лишившись сана, он не отвык еще от знака власти — суть креста.

Взор Аввакума стал смиренным.

— В сем доме?.. В сих стенах ты хозяйка. А я — в душе твоей. Не ты ль, Скорбящая, просила слезно — будь мне водителем духовным? Не дай погибнуть, осиротела я и слепну!..

— Просила…

— И что же, дочь моя? Так укрепилась в вере? Прозрела, обрела покой и ныне я не нужен?

Боярыня укуталась плотнее, сжалась, почувствовав озноб.

— Слаба я, отче… И без тебя мне боязно. Как будто бы в лесу, одна и мрак ночной… Все время жду: придешь и выведешь. А нет тебя, духовник. Ты муки терпишь в Пустозерске… Может, отмучился? Явился мертвый?

— Открой глаза-то!.. Ужель не зришь — живой!

— Живой вошел бы через двери, а то в окно залез… Не в первый раз твой дух является, и образ… Влетит вот так в окно и сядет. И мы беседуем подолгу, всласть… Бывает, спор меж нами, ссора, да все добром кончается. Я рада…

— Но что-то радости не зрю!

— Да как всегда застал врасплох… Я же в своей опочивальне.

— Тем паче! Как учил тебя? Идешь ко сну — вериги не снимай, три рубища надень, да не шелковых, кои ласкают тело, а холстяных иль вовсе из поскони. И ложе устели не пуховой периной и полотном — рогожей лыковой, полено в изголовье… А прежде помолись и положи поклоны, сот пять ли, шесть. Измучай тело! — отец духовный всхмурил бровь и посохом достав сорочку, брезгливо отшвырнул — как будто впрямь змеиный выползок. — Вошел в окно! На то причины есть… Но что позрел? Позор и срам греховный! Тьфу! Почто изрезала вериги?

Она вдруг просияла и, забывшись, приспустила простынь, крест наложила двоеперстный.

— Святая Богородица!.. Се ангел был! Ей-ей, ко мне являлся мой ангел! Вначале глас его раздался — сними одежды…

— И ты послушала, сняла?

— Нимб засветился, желанная прохлада… И звук пастушьей дудки!

— Се искус был, чумная!

— Да нет же, Аввакум! Откуда тогда истинная радость? Отдохновение и сон божественный?.. Как будто бы летала! И всюду зрела свет золотистый. Вот токмо пробудилась — тут и ты явился.

— Что зрела ты, слепая? — отец духовный застонал и стал молиться в угол. — Спаси ее, Христос… Заблудшая овца…

И тотчас Скорбящую обуял страх, душа птенцом бесперым свалилась из гнезда и пала в пропасть.

— Неужто бес прельстил?..

— Во ангельском обличий явился!…

— А мне сдается, ангел приходил. При мне он помолился Богу, и власяница спала, рассыпалась в куски.

— Ох, чадо несмышленое! — загоревал духовник. — Не разлучили в нас — наставил, уберег, предупредил! А ныне как?.. Далече я!

— Да полно, Аввакум! Ужели я не зряча? Суть, ангел мне явился!

Убитый горем Аввакум встал на колена, навзрыд заплакал и взмолился:

— О, Боже Правый! Когда в в потемках смрадных не жила душа, посмел бы диавол к ней явиться? Моя во всем вина! Ведь я отец духовный, а дщерь моя во мраке! Увы, увы мне! Не протопоп я суть, не душевидец — червь недостойный. И ныне я — распоп!

Скорбя и негодуя, она оделась в рубище, плат повязала и собрала остатки власяницы — веревки конские с узлами.

— Прости меня, слепую! Не разглядела я… И даже в миг сей глазам своим не верю: ты чудишься, подобно ангелу? Иль тоже прелесть бесов?..

Духовник не внимал, слезами обливаясь, каялся со страстью и взор его мертвел.

— И не овца в грехах погрязла, но пастырь грешен! Я блуд творю! Геенна огненная мне! Меня казни, Господь — ее помилуй!

— Ну, полно, батюшка! Мой грех — мне и ответ держать. Я беса не признала, смутилась светлым образом, пастушьей дудкой… Ну, полно убиваться! Встань… Да встань же, наконец. Я недостойная и червь земной. И ведомо: отец духовный дочерние грехи возьмет на свою душу… И замолит. Но мне позволь! Сама очиститься желаю. Не разглядела искуса — мне наказанье должно. Приму… По тысяче поклонов еженощно, суровый пост, вериги новые сплету… Все, что положишь мне.

— Гордыня мучает…

— Не скрою… Случается, болит. В сей миг мой нрав щекочет, жалит… Не забывай, я суть — боярыня, и род мой древний уходит вглубь веков…

— Известно мне! Соковнины! Бояре!.. — тут Аввакум привстал. — Когда-то были во славе, в соку… да ныне кто? Простолюдины…

— Не смей меня порочить, — глас ее жестко зазвучал. — Да, я вдова… Но чья — не забывай. И кто мой деверь был — кормилец государя!

— Сие я слышал…

— Ты хоть и поп, и мой духовник, да место знай!

— Не поп я ныне, а расстрига, — вновь всхлипнул Аввакум. — Насилие свершили, крест сняли и лишили сана… Лютуют дети блядины! Жену, того гляди, заморят с голоду, детей моих в узилищах запрут…

Скорбящая смирила нрав, откликнулась с душой:

— Уж слышала, отец… Да зрит Господь! Мучителям воздастся!.. Скажи-ка мне, к добру ли к худу ты приснился?

— Я не приснился, а пришел. Из Пустозерской ссылки!

— Ужели государь вернул?

— Отай бежал и по своей охоте! Все более лесами, без дорог. Тонул, чуть токмо не замерз, зверями дикими едва не съеден был. К разбойникам попал и чудом токмо спасся. Духовник мой, блаженный Епифаний, остался в срубе. Горюю я о нем, молюсь, дабы свершилось чудо. Сему святому старцу отсекли язык и два перста…

— Ох, Матерь Пресвятая! Чего во имя сии муки? И страсти лютые?

— Сие ли муки, дочь? Все страсти впереди, крепись, страдалица. Мне было откровенье. Россия на краю стоит, разверзлась бездна! Да ты сама позри! Где видано, чтоб в государстве православном отай молились, по пещерам, как первые наследники Христа? Сие в Святой Руси?! Суть, в Третьем Риме, при государе православном?!.. Иль имя ему — Ирод? Навуходоносор?

— Молва идет — тишайший…

— Мне жаль царя. Так грех велик, что лучше в не умирать ему. Не будет вечной жизни ни в этом мире и не в том… Погубит Третий Рим!

— Да Бог с ним, с Римом. Хоть нас бы не сгубил…

— Безмудрая овца! — застрожился духовник. — А ведаешь ли ты, что есть суть Третий Рим?

— Я слышала, красот необычайных сей град и государство. Когда читаю в книгах, бывало, мыслю — вот бы позреть!..

— В свое окно позри! После паденья Византии Москва суть Третий Рим!

Она смутилась ненадолго.

— Добро, коль так. Должно, ты лучше знаешь, чем я… Весьма прелюбопытно узнать бы вот, зачем ко мне явился? Сижу, гадаю… Кормилица все сны мне толковала, а ныне нет Агнеи и некому утешить… На что ты мне приснился? Ну, ежели в образе твоем и в самом деле сатана пришел? Чтоб искусить?.. Кормилица моя в узрела и распознала сразу, а я не вижу, должно, душа слепа.

— Да как ты смеешь?! — ахнул Аввакум. — Подозревать меня?.. Ума куриного, а спеси и гордыни!.. Старуха темная в узрела! Да ты и впрямь слепа и растеряла ум! Отверзни очи: се есть я!

— Что есть во мне — все от тебя: вериги, разум, крепость веры, — покорно молвила она. — Агнея лишь вскормила млеком и взрастила плоть. Она не книжница, однако же мудра и сведома. Поставить рядом — вот бы потягались… Далече ныне все, все бросили меня: Агнея в Кострому ушла, тебя услали в Пустозерск… Добро, хоть дух твой иногда приносит с дымом. И коли принесло, что тут ворчать на дочь? Сердечною беседой бы потешил…

Он стал послушным и блаженным.

— И впрямь! Ты уж прости меня. К царю бежал, замыслил упредить и слово ему крикнуть, а прокричал тебе… Уж не сердись, а лучше расскажи, как сын твой, Глебович Иван?

— Помалу подрастает…

— Который год ему?

— Тринадцатый пошел…

— Да, мал еще, чтоб оженить… А часто ль в сенях, при дворе бываешь? Зовут иль не пускают?

— Зовут, да что мне сени? Как Марфа примерла, там суета. Всяк норовит сродниться с государем. Княжен, боярышен полно, по дням стоят…

Духовник на минуту замер, и четки в пальцах задрожали.

— Невесту ищет царь?.. И что, нашел? Избрал кого?

— Избрал, да сие держит в тайне.

— И знаешь, кто она? — духовник чуть дышал. — Известно имя?

— Нет тайны на дворе, кою в придворные не знали… Известно всем, Нарышкина Наталья, суть, Кирилла дочь.

Согнулся Аввакум и опустил главу.

— Увы, увы мне! Опоздал! — стащил шапчонку и заплакал. — Коли избрал, то не отступит. Беда, беда идет! Скончанье света! Ой, лихо!

— Но в чем беда?

— Слепая ты, не зришь — царь ведьму выбрал!.. И женится теперь… Жена ему родит… — навзрыд духовник плакал. — Наследника престола — отродье сатаны!.. Врожденная болезнь корежить будет тело. И изверг сей!.. Сам назовется император! И станет править Русью… Заморский утвердит порядок, все обратится в тлен. И рухнет Третий Рим!

— Свят-свят-свят! — ей сделалось знобливо. — Чудно ты говоришь… И страшно.

— Провидцу и моему духовнику было видение…

— А кто твой духовник?

— Да старец Епифаний.

— Чудно… Мне мыслилось, духовник твой, суть, сам Господь. А вышло — смертный…

— Прости ее, — распоп перекрестился. — Хоть и боярыня, но баба!.. Ужель о старце не слыхала? Воистину святой!

— Коль ты сие изрек, знать так и есть, — покорно молвила она. — И что же сему старцу привиделось?

— Руины зрел и басурман. Московия в огне… Ужель не чуешь дым?

— Да право, чую… Но сказывают, се болота горят окрест.

Не удостоил взглядом, лишь слезы вытер и тяжко так вздохнул:

— Увы, увы мне… Адский пламень! Покуда он в земле, дымок один курится… Но час придет, и вырвется наружу…

— Избавь от сих речей! Я вдовая жена и мать — не богослов и не философ. Мне сына следует растить, боярина и мужа государю. Вот мой удел. Сие и подвиг.

— Прости же, Господи ее! Не ведает, что рещет, — он к образам пошел и крикнул гневно. — Сейчас же прикуси язык поганый! Антихрист в дверь стучится! — он поднял перст. — Ужель не слышишь и не зришь? Дверь отворят и впустят… Кому растишь ты сына? К кому служить пошлешь? Какому государю?.. Помысли же, боярыня: бывая при дворе, кого ты чаще зришь? Боярство думное? Стрелецких воевод? Мужей, прославленных на деле государя?.. Или попов заморских? Митрополитов греческих и прочих? Кто ныне по утрам толчется в царских сенях? Кроме невест для государя?

— Пожалуй, что попы с иных земель…

— Или своих не вдосталь? Приходы оскудели, монастыри, и некому молиться в алтарях и требы воздавать?

— К чему ты клонишь?

— Годи, Скорбящая, поймешь… Есть среди них митрополит один, с копытом и рогами. А именем Паисий Лигарид…

— Знавала… Богообразный он и кроткий нрав. Тремя перстами крест кладет… Иного же не зрела.

— Поелику слепая!.. Да в том ли суть, как сложены персты? Что два, что три… Коль вера истинна, сие не важно! Хоть мысленно крестись, как старец Епифаний… Я о другом толкую. А ведомо тебе, какой товар привез сей кроткий старец и чем торгует?.. Тебе, наперснице придворной, должно бы знать. Травою бесовскою — табаком! Сам зелье в трубке жжет и дымом дышит… вот эдак-то пускает — фу да фу!.. И паству учит! Суть, причащает огнем и смрадом!

— О, Господи, прости!..

— Ты же глаголишь — сей огнь и дым с болот… А это знак! Нам, слепошарым и в грехах погрязшим! Да кто же ныне внемлет? — отец духовный затворил окно и обернулся. — Все разбрелись. Кто смерть принял, дабы не ведать мук, кто предал, с сатаной смирившись, а иные многие в пустынях спрятались, уединились… Нас двое ныне — ты и я.

— Авось минет беда, — без веры и надежды произнесла она. — Случалось, басурмане набегали, шведы, шляхта… И Никон! Да где все ныне?

— Се были слуги, коих сатана послал. Виденье старцу было, скоро сам придет! Недолго ждать осталось, коль царь невесту выбрал. Во чреве девы сей антихристово семя! Кто у нее родится?.. И помянуть грешно. А скажут — император!.. Детей от Марьи изведет, кого во гроб, кого в обитель…

— Помилуй, Боже!.. Но что же делать нам?

— Сразиться с супостатом. Мы ж воины Христа! И должно нам свершить духовный подвиг. След силу сатаны отнять! А сила его в Приданом, что к нам пришло из Византии. Слыхала ли о нем?

Боярыня вздохнула, опустила плечи.

— Нет, не слыхала я…

— Да быть не может! Ужели при дворе никто не заикнулся? Не обронил случайно?.. Приданое? За Софьей Палеолог?.. Оно хранится… иль хранилось в Успенском монастыре, в подземном тайнике. Сам был, сам зрел!

— Что есть сие? Одежды, злато?

— Приданое ее не сундуки с добром и не корабль со златом. В ином ее богатство!

— Так в чем?

— Суть в Знаньи мира, — изрек блаженно Аввакум и пуще вдохновился. — Тебе се звук пустой, коли пастушья дудка милей и краше… Но всякий муж в Руси проникнется любовью, когда сие услышит. Будь он боярин, воевода иль протопоп, как я… Приданое Софии — суть Истина, которую хранили все цари, будь византийские иль наши. А кто владеет ею, тот обладает главенством разума и духа во всем мире!.. И вот сие богатство достанется антихристу! Отнять его — суть обезглавить вражью силу!.

— Ну, так поди возьми, коль знаешь.

— Да ныне ко двору нам хода нет! Толпа митрополитов осаждает царский дом! И царь им потакает… А кто они? Табашники! Паисий Лигарид! Он ныне причащает и государя, и его молву — суть патриарха… Собака Никон хоть и в ссылке, да от царя не отлучен и тайно правит! Великий государь…

— Сие давно слыхала… Ты растолкуй-ка мне, в чем суть главенства, пришедшего на Русь? Что за приданое мы взяли за Софьей Палеолог?

— Глаголишь ты, как гость…

— Уж как умею!

— Скажу, так не поймешь… Ох, баба! А еще своим сословьем гордишься через слово! Смешно же, право: чем худородней род, тем царственности боле…

Боярыня притопнула ногой.

— Оставь мой род! Судить его не вправе, хоть и духовник ты… Меня суди, коль я позволю. В сей час же отвечай: что Софья привезла? Коли сказал, не сундуки с добром, не злато…

— Да книги, дщерь, — в тот час смирился он. — Писанья разные, народов и времен. Папирусы, пергаменты и свитки… И книги, много книг, иные весом в пуд и боле. На разных языках, какие токмо есть. На древних, нынешних… Там столь всего и всякого — зараз не перечесть… В Москву везли на сорока подводах… Сокровища ума! Суть воплощенье истин! Сливки!.. А что осталось миру? Один сняток.

— Впервые слышу…

— Позри сюда, — он вынул свиток из сумы, перекрестился, устами приложился и челом, ровно к иконе. — Се есть крупица от тех сокровищ, но ее во имя след храм поставить, монастырь! Молиться и хранить святыню!

Скорбящая взглянула: писано рукой, однако же письмом не русским, не церковным и не греческим — Бог весть каким. Крючки, каракули и точки, ни слова не поймешь, да и чернила выцвели, истерлись…

— Не знаю сих письмен…

Пустозерский узник не то, чтоб просиял, но засветился внутренне, глаза зажглись огнем.

— Евангелие Матфея, его апостольской рукою писано…

— Но языком каким? Ни слова не поймешь…

— Язык сей древний, иудейский, и письмена…

— Да что ты, батюшка! Скверна, коль иудейский!…

— Ох, баба, вот беда! — возмутился он, перекрестился в угол. — Ох, нет ума! И как сказать — не знаю… Чему тебя учил? Пред кем метал слова — суть, драгоценный бисер?.. Скверна!.. Да есть ли драгоценней изумруд средь всех святынь, кои во храмах нынешних? А свиток сей лишь толика!..

— Ну, будет, не сердись, — сдалась боярыня. — Смрад над Москвою ныне, жара и сон пропал. Ослабла головой…

— Ужель не разумеешь, что есть Приданое Софии?

— Ты сам же говорил: у бабы волос длин, да ум короток… Изведать хитрости ученые в один погляд, осмыслить пользу мне нелегко.

— В том и беда… Боярыня придворная, наперсница царицы о сем не ведает. А что же нам, убогим, сирым? И вовсе тьма?.. Не знаем, ни что творим, ни чем владеем. Зато Паисий знает! Пришел на Русь не токмо табаком смущать — кричит повсюду: вы варвары, сарматы, ошибка Божья! Вам смерть грядет, погибель государству… И поделом! Мол, недостойны владеть Приданым Рима!

Скорбящая приподнялась и, потянувшись, встала, обвязывая волосы монашьим черным платом.

— Уразумела я иное… Спаси Христос. Хоть и явился ты не в яви — твой дух в моей душе, но не напрасно. Знать, здрав рассудок мой… Спаси тебя, Христос, духовник! Уразумела знак. Коль при дворе я, знать дьяволу служу… Добро, отец духовный. Послушаюсь тебя, уйду и непричастна буду. Отныне ни ногой…

— Постой, боярыня! — прервал духовник. — Не зарекайся. Сего я не сказал… И не скажу, поелику тебе след искупить свой грех. Трудом, на благо веры и Христа во имя.

— Молитвенным трудом?

— Но ты же не монашка — боярыня придворная, коей открыты все пути и тайны…

— Что делать должно мне?

— А в сени царские ходить, — не сразу вымолвил духовник, взглянул с прищуром острым и нехотя, с ленцой, суть изложил. — Так, как и прежде. Покличет государь иль нет… А коль возьмет Наталью, в доверие войти и стать наперсницей. Тебе же не впервой?.. И исподволь, отай, прознать судьбу Приданого! Цело ль оно и где сокрыто. В обители Успенской, что в слободе, иль в монастыре каком?.. Сдается мне, в великой тайне услали Истину, по северной дороге. Доподлинно известно, на святки нынче разбойный люд ходил под Ярославль, обозы промышлять. Застал один на тракте — суть, семь саней под стражей. На вид с купеческим товаром, а в самом деле книги, свитки… Все вывезли иль нет, не ведомо. Сколь раз по семь таких обозов было?.. Скорей, что все, и где-то спрятали надежно, укрыли, затаили. Мест много, до самых Соловков монастыри.

— Мне что же, отче, по сей дороге идти и спрашивать?

— Коли не прознаешь у придворных иль у младой царицы, куда сослали сие чудо — немедля в путь пускайся. Поедешь будто в на моленье, в одну обитель, во вторую, третью — до морей студеных, покуда не отыщешь. Да не тяни с отъездом. Найдешь Приданое, так разузнай, кто состоит при нем, кто призирает, охрану кто несет… А случай выдастся, сама взгляни. Как все исполнишь — дашь знать. Я в Пустозерске буду. Пошлешь гонца надежного… Сие мне будет помощь.

— Как странно слушать речь твою, — Скорбящая вздохнула, очи долу. — Ты ровно тать глаголишь… Как будто бы задумал похитить сие Приданое. Я же — пособник твой…

На толику смутившись, он в миг укрепился и жестче стал.

— Коль мыслишь так… Возьми топор и руку мне по локоть! Чтобы не брал чужого!..

— Да был бы явен ты…

— Ужель не зришь меня? Так на вот, щупай! Десницу на, руби, коль татью назвала!

— Ну что ты, право…

— Нет, Феодосья, я не вор. И слушай же меня, коль я еще духовник! Приданое — знак святости и веры, знак мощи, благородства разума. Гора вселенской мысли, твердыня человеческого духа! А ежли духом завладеет антихрист? Сама помысли, достойна ль нынешняя Русь сих символов и знаков, когда сам царь со сворой вкупе ломает веру? Когда не собирает земли, не спорящих мирит и укрощает распри — раскол чинит, невиданный доселе!.. Отнимем Истину, пускай антихрист-государь зовется император! Поведаю тебе: сией печати достоин тот самодержец, кто Приданым владеет!

Боярыня встряхнулась и дух перевела.

— Послушала в тебя… Но ты же снишься!

— Тьфу, лешая! Да кто сказал, что снюсь? Вот, вот он я! Стою перед тобой, в крови и плоти!

Она же руки спрятала и отшатнулась.

— Но почему тогда в окно забрался?.. Раз ты не призрак — открыты двери, средь бела дня пришел бы.

— Среди твоих убогих и блаженных есть такие… Вмиг донесут! Кто спит под твоей дверью?

— Да Федор, коего ты привел из Устюга. Еще верижник Киприан и Афанасий… Воистину святые прозорливцы.

— Возможно, так… Да токмо я не верю.

— Позрел бы, как Киприан измучил тело! Живого места нет. А Афанасий мыслит в Палестину пешком пойти, Господню гробу поклониться. Сейчас постится, уж сорок дней лишь воду пьет…

— От святости ли муки себе чинят? А если от греха?..

Скорбящая руками развела.

— И тут заставил усомниться… На самом деле: обрел бы святость, не язвил в плоть цепями… Послушай, отче, зачем же государь услал Приданое, коли оно святыня суть? Почто же спрятал? Чтоб истины не ведали? А книги правили бы так, как в греческих?

— Мудреешь на глазах, уже добро… И худо! Дождусь, когда отринешь, сказав, на что мне сей духовник? Сама собою кормлюсь…

— Уж мыслила — на что? Зачем духовник мне, коль дух его далёко? Отречься бы… — она пред образами встала и помолилась коротко. — Да не готова я… Сама терзаюсь, мочи нет отринуть… зов плоти и мысленный телесный грех. Как ночь, так длань над свечою жгу, как ты, чтоб устоять от искуса. Вериги не спасают: чем боле язв на теле, тем плотский зуд сильней… Но побеседую с тобой, покаюсь, помолюсь или подумаю, припомню речи, наставленья и отступает грех.

— От плотских искушений и вериг довольно, — отмахнулся он. — Токмо носи и не снимай, кто в не прельщал. Коль власяные рвутся, вели сковать железные, с шипами! А для бесед… Любого избери попа и пусть приходит. Их вон сколь по Москве. Одно лишь твое слово, и отбоя нет.

— Бывало уж, звала, — не сразу и печально промолвила она и усмехнулась. — Белых, черноризных… Да вот беда, на исповедях иль просто при беседах, наедине оставшись, одни немеют и замыкаются, иные же… грех и сказать. Во взорах блуд, а вместо слова отчего — суть искушение… Нет, Аввакум Петрович, и ты не без изъяна, но сень твоя приносит благо. Один ты истинный духовник, благочестив и сана своего достоин. Не оставляй меня. Послушной тебе буду.

— Добро. Исполни же, что я велю. Проведай, куда Тишайший отослал Приданое.

— Не нам судить царей, помазанников Божьих. Так сам учил…

— Ты не суди, ты токмо лишь прознай и мне скажи. Сие будет похвально. Беда грядет Руси!.. Иль мучают сомненья?

— Сомнение одно: что зрю, что слышу я — не прельщенье ль бесов? Не свычны мне ни речь твоя, ни просьбы и приказы. Ужель с тем шел из Пустозерска?

Духовник свиток спрятал и вдруг задумался, растерянно развел руками, озрел опочивальню.

— И верно! Ведь не засим пришел… Постой, постой! — и по челу ударил, вспомнил. — Все свиток сей! Приданое! Да ты еще заговорила… Забыл, с чем и явился… Да, вспомнил, преблагая! Подай-ка денег мне! Я же опять в опале, расстригли, без прихода. А Марковна с детишками в Мезени, голодует.

— Ох, слава Богу! — груз тяжкий с плеч упал. — Знать, в яви ты явился, не сон и не прельщенье. С тобою говорила, а мысль не покидала — пригрезился, приснился… То, что в опале, знаю!

— Утешила… Что ж денег-то не шлешь? Столь раз была оказия… Нужду терплю! Прихода мне не дали, поелику распоп, кормлюсь травой, коли Господь пошлет — сушеной рыбой. Давно уж хлеба не едали…

Боярыня перекрестилась трижды и вдруг повеселела.

— Денег? А на, возьми!.. Святая Богородица! Знать, не блазнится мне! Ох, испугалась — страсть! Уж, думала, не хворь ли от тоски напала? Не помутненье разума? Очам своим не верю, хотела уж рукой пощупать… Ан, нет, не призрак — суть, живой, коль денег попросил!

Взявши монеты, Аввакум пересчитал и ужаснулся:

— И токмо — семь рублев?!.. Ну, Феодосья, ты не обсчиталась? Подай еще! Добавь хоть бы полстолька! Я много верст прошел, а страху натерпелся! К разбойникам попал!.. Ужель забыла, сколь душ детей? Подай, подай! Скупа ты стала…

— Да Бог подаст, духовник! Дала, сколько могу, ты меня знаешь, боле не прибавлю… Ступай!

Он деньги спрятал, к окну направился.

— Спаси Христос на сем… Уйду, как и пришел! А ты в вериги обрядись и не снимай! Да не забудь, что обещала. Я вести жду!

И канул в дым, как будто в преисподню…

2.

Собачьими ходами, по закоулкам, сквозь лазы тайные, он миновал заставу городскую. Не узнанным, а более невидимым под покрывалом дымной ночи, нашел дорогу и, невзирая на обличье монаха-странника, бегом пустился, наутек. В домах богатых и лачугах, хоть люд простой, а хоть вельможный, в самой Москве и слободах — куда ни постучись, везде бы тайно приняли, подали помощь, кров и поклонились низко. В иных хоромах молились за страдальца, ждали пророческого слова, в иных и вовсе звали — преподобный. Однако Аввакум и в мыслях не держал, чтоб объявиться кому нито, и те дворы, где больше чтили и рады были б, он огибал подальше стороной. Враг не творит столь зла и глупости, как страстный почитатель. Сии апостолы нет бы уста замкнуть, також, напротив, восторга не сдержавши, молву на волю пустят…

Уйти подальше от столицы, пока не рассвело, пока предутренний тягун не поднял покрывало дыма, а уж на дороге легко смешаться с путным людом… Вон сколь их ходит по Руси — артели плотников, бездомные бродяги, убогие, холопы беглые и прочий сор. Верст на семь убежал, до придорожного села Останки и, миновав его, в часовенку зашел, чтоб помолиться на восходе.