Спрыгнул Лунин на снег.
      — К вашим услугам, — сказал фельдъегерю.
      Все так и замерли.
      Усадили Лунина в фельдъегерскую тройку.
      — По-ошёл! — дёрнул ямщик вожжами.
      Тронулись кони. Ударили бубенцы.
      — Чудак человек, — говорили в Варшаве. — По доброй воле голову в пасть.
      «Чудак», — подумал и сам великий князь Константин.
      Даже дежурный офицер Зайчиков и тот заявил:
      — Да, не каждый бы, ваше высочество, способен к поступку оному.
      — Ну, а ты бы? — спросил Константин.
      — Я бы, ваше высочество, — поминай как звали…
      — Да, но каждый… — задумчиво повторил Константин. Потом посмотрел на дежурного офицера, брезгливо поморщился и, нахмуривши брови, бросил: В том-то беда для трона: Луниных мало, Зайчиковых много.

ПЯТЬ КЮХЕЛЬБЕКЕРОВ

      Жандармский унтер Нафанаил Сысоев ходил по улице. Вертел головой, как курица. Щупал людей глазами.
      Повторял про себя Сысоев: «Роста высокого, сутуловат, зарос бородой немного, когда говорит, рот на правую сторону кривится».
      Это были приметы декабриста Вильгельма Кюхельбекера. Искали его повсюду — по всему Петербургу и даже в других городах.
      Прошёл унтер-офицер Сысоев по Литейному, Невскому, свернул на Фонтанку, затем на Мойку. Был и в Летнем саду, и на Марсовом поле. Версты три прошагал вдоль невского берега и вот вернулся опять на Литейный. Тут и заметил Сысоев, как кто-то поспешно шмыгнул в подворотню. Бросился унтер вслед за прохожим, перехватил. Смотрит: роста высокого, сутуловат, зарос бородой немного.
      Схватил унтер человека за руку:
      — А ну-ка, любезный, стой!
      — Позвольте, — сказал прохожий. — Не понимаю. В чём дело?
      Когда прохожий говорил, рот у него скривился и как раз на правую сторону.
      «Он!» — понял Сысоев.
      Приволок унтер прохожего в жандармскую часть.
      Глянул жандармский полковник на человека: роста высокого, сутуловат, зарос бородой немного.
      — Кюхельбекер? — спросил полковник.
      — Я коллежский асессор Семён Мигайло-Немигайлов, — отвечает приведённый к нему человек.
      Видит полковник — у человека рот при ответе кривится и как раз на правую сторону. «Кюхельбекер, — понимает полковник. — Вот же, мошенник, имя какое выдумал».
      Решил полковник тут же отправить схваченного Кюхельбекера в Зимний дворец к генерал-адъютанту Левашову. Начал писать письмо. Вывел: «Его превосходительству…» И вдруг входит унтер Каблуков:
      — Ваше высокородие, схвачен злодей!
      — Что ещё за злодей?
      — Кюхельбекер, ваше высокородие.
      Представил унтер Каблуков жандармскому начальнику схваченного им человека. Глянул полковник: роста высокого, сутуловат, зарос бородой немного.
      — Господин полковник, — возмущается человек, — это же чёрт его знает что. Да я — государю… Да я… Я — отставной генерал Лафетов.
      Смутился жандармский полковник, но тут же пришёл в себя. «Ловко, злодей, придумал, ловко. Ишь ты, отставной генерал. Не проведёшь. Рот-то на правую сторону кривится!»
      Всё хорошо. Плохо одно — в жандармском участке два Кюхельбекера. Какой же из них настоящий?
      Гадает полковник: «Этот? Нет, этот?» А в это время открывается дверь. Входит жандарм Удавкин.
      — Ваше высокородие, схвачен злодей!
      И тут же «злодея» вводит.
      Смотрит полковник: роста высокого, сутуловат, зарос бородой немного.
      — Кто ты? — вскричал полковник.
      — Отто-Ганс-Иохим Кюхельгартен, булочник местный, из немцев, отвечает «злодей». И рот при этом, конечно, кривит.
      «Боже! — взмолился полковник. — Какой же теперь из троих? Может, как раз последний… Кюхельгартен, Кюхельбекер, Кюхельбекер, Кюхельгартен», стал повторять полковник.
      К вечеру Кюхельбекеров стало пять. Запутался вовсе теперь полковник. Ложился в постель с головой чугунной.
      Ждал он утра с тревогой. Но утром от генерал-адъютанта Левашова пришёл приказ прекратить поиски Кюхельбекера. Задержан уже Кюхельбекер.
      Раздосадован был полковник, что не он задержал Кюхельбекера. К тому же боялся жалоб.
      Но успокоил его генерал-адъютант Левашов:
      — Лучше невинных схватить десяток, нежели хоть одного упустить из злодеев.
      Даже награду за усердие получил жандармский начальник.
      На радостях этой награды он и унтерам раздал по рублю серебром на водку.
      — Хватай! Не жалей! — говорил полковник.
      Рады стараться царские слуги. Хватают они безвинных.

«ВРЕШЬ!»

      Старый князь Иван Александрович Одоевский поднялся со сна в сквернейшем духе. Пнул ногой казачка Варварку — оплошал Варварка, неловко подсунул под барские ноги ночные туфли. Норовил плюнуть в лицо камердинеру Агафонычу («Не отворачивай буркалы, не отворачивай!») — не тот притащил камзол. «Глашка, негодница!» — кричал на коридорную девушку Глашу. Замешкалась где-то Глашка, не тащит кувшин с водой. Съездил по шее лакея Кузьку. Этого просто так.
      Наконец князь оделся. Вышел в просторную залу. Подошёл к окну, смотрит в окно наружу. Зима. День морозный-морозный. Иней схватил берёзки, повис на ветвях серёжками. Рядом сосна у дома. Бьёт по сосне деловито дятел. Подумал Одоевский: «Эка же шея крепкая!» Но не на берёзки, не на сосну, не на дятла, на дорогу смотрит сейчас Одоевский.
      — Пало дворянство, пало!
      Весть о восстании декабристов уже дошла и до этих мест. Здесь в Юрьев-Польском уезде родовое гнездо Одоевских. Знатен Одоевских род. Ещё при царе Алексее Михайловиче прапрадед князя Ивана князь Яков Одоевский в самых видных боярах был.
      — Пало дворянство, пало. Опозорилось!
      Знает князь Одоевский, что восстали полки Московский, лейб-гренадерский, гвардейский морской экипаж.
      — Мальчишки! — поминает восставших князь.
      Одно утешение для старика. Не поколебалась конная гвардия. Верной осталась царю. Именно в конной гвардии служил когда-то сам князь Иван. А сейчас в том же самом конногвардейском полку служит корнетом сын князя Ивана молодой князь Александр Одоевский.
      — Верен царю род Одоевских, верен. В старых родах опора!
      Гордился, сыном Иван Одоевский.
      Кто лучший наездник во всём эскадроне? Любой ответит — корнет Одоевский. Кто ловчее владеет саблей? Скажет вам всякий — корнет Одоевский. Не жалеет денег для сына князь. В лучшие сукна одет Одоевский. Восемь комнат один снимает.
      Стучит за окном, не стихает дятел.
      — Ишь ты разбойник, — ворчит старик. — Долбит и долбит. Глянь, и сосну повалит.
      Смотрит князь на дорогу. Ждёт. Десятый день, как староста Селиверст Прахов уехал в Питер. Пора бы уже вернуться. Специально погнал его князь Одоевский. Захотелось вдруг князю взглянуть на сына. Наказал Одоевский Прахову:
      — Привези. Не мешкай. Скажи, что отцова воля!
      И вот оттуда, где кромка парка, с бугра, с пригорка брызнул раскат бубенцов.
      — Едут!
      Ближе, всё ближе кони. Вот мелькает среди берёз. Вот Звездочёт коренным несётся. Копыто кладёт в копыто. «Эка красавец конь!» Видны уже санки. В санках — ямщик. В овчинном тулупе Прахов. А где же князь?! Вот бежит уже Прахов лестницей. Вот стоит перед князем в зале:
      — Князь, батюшка Иван Александрыч, беда!
      Князь Одоевский посмотрел на старосту. Кольнула тревожная мысль. Однако не подал вида.
      — Ну!
      Замялся Прахов под колким взглядом.
      — Ну!
      «Тук, тук», — вновь забил деловито дятел.
      Не сдержался Одоевский:
      — Говори, не молчи, каналья!
      — Схвачен князюшка наш Александр Иваныч, — проплакал Прахов. — С бунтовщиками взят.
      Глянул на Прахова князь, ёжисто повёл бровями. Понял, что это верно. А сам:
      — Врёшь! — закричал. — Выдумал всё ты, безбожник. В плети! — кричал Одоевский.
      Лакей Кузьма сунулся было на крик. Однако, князя увидя в гневе, тут же захлопнул двери.

СТАРШИЙ ИЗ ЧЕТЫРЁХ

      Гордо держали себя декабристы во время допросов. По Петербургу ползли слухи о смелом ответе царю Николая Бестужева.
      — Так и сказал?
      — Так и сказал.
      Морской офицер Николай Бестужев был старшим из братьев Бестужевых. Это он призвал к восстанию, а затем и привёл на Сенатскую площадь гвардейский морской экипаж.
      Стоят друг против друга царь Николай I и Николай Бестужев.
      Внимательно смотрит на декабриста царь.
      — Ты Николай Бестужев?
      — Так точно, ваше величество, я и есть Николай Бестужев.
      — Значит, поднял руку свою на отечество?
      — Никак нет, ваше величество. За святынь почитаю родину. Ценю превыше всего отечество.
      — Против чего же ты бунтовал?
      — Против негодных порядков, ваше величество.
      Генерал-адъютант Левашов — он сидел за большим дубовым столом и записывал ответы Николая Бестужева — при этих словах оторвал голову от бумаги, глянул на Бестужева, на государя. Щеки царя зарозовели — признак того, что царь подавляет гнев.
      — Да знаешь ли ты, — Николай I заметно повысил голос, — что все вы в моих руках…
      — Знаю, — спокойно ответил Бестужев.
      Спокойный ответ и взорвал царя.
      — Ах, знаешь! — закричал Николай I. — Нет, ты пока ничего не знаешь. Хочешь, тебя помилую?
      Не отвечает Бестужев.
      — Хочешь, тебя повешу?
      Не отвечает Бестужев.
      — Да знаешь ли ты, слово одно государя — и…
      Вот тут-то Николай Бестужев и произнёс ту самую фразу, о которой потом говорил Петербург:
      — Ваше величество, в том-то и всё несчастье, что каприз царей в России превыше любых законов. Против порядков этих я и поднял с друзьями меч.

ОСОБАЯ ЧЕСТЬ

      Как поступить с царём? — вот вопрос, который не раз возникал у декабристов.
      Большинство декабристов было за то, чтобы царя убить.
      Разные были планы: убить на манёврах, убить на балу, устроить засаду возле Зимнего дворца, напасть на царя в масках среди дороги.
      Года за полтора до восстания группа молодых офицеров собралась для того, чтобы бросить жребий, кому из них, если понадобится, совершить покушение на царя.
      В числе офицеров был и Иван Якушкин.
      — Не надо жребия, — заявил Якушкин. — Предлагаю свои услуги. Сочту за честь.
      После разгрома декабристов, на следствии, генерал-адъютант Левашов допытывал у Якушкина, кто был на том памятном совещании.
      — Я был, — ответил Якушкин.
      — Так, так, ну, а ещё кто?
      — Ещё был Иван Якушкин.
      Левашов усмехнулся.
      — Так, ну, а кроме Якушкина?
      — Был ещё один капитан…
      Левашов придвинул лист бумаги, записал: «Капитан».
      — Ну, ну, как же его фамилия?
      — Капитан Якушкин, — ответил Якушкин.
      — Значит, только одного Якушкина и помните? — уже зло спросил Левашов.
      — Так точно, ваше превосходительство…
      Понял генерал-адъютант Левашов, что Якушкин не выдаст своих товарищей. Решил не тянуть с допросом.
      — А ведь мне, милостивый государь, давно уже всё известно. И кто на том злодейском сборище был, и кто о чём говорил. Всё, всё, — повторил Левашов. — Знаю и тех, кто выступил там в зачинщиках, знаю и о том, что на вас пал жребий убить государя.
      — Вот и неправда, — резко ответил Якушкин.
      — Нет, правда, — сказал Левашов.
      — Неправда, ваше превосходительство, — повторил Якушкин. — Жребий вовсе не пал на меня.
      Поднял глаза Левашов на Якушкина.
      — Я вызвался сам нанести удар императору, — произнёс Якушкин. — Счёл за особую честь. Не хотел уступить никому из товарищей.
      В это время дверь, ведущая в соседнюю комнату, с шумом раскрылась. На пороге стоял Николай I.
      — За особую честь?! — закричал государь.
      Повернулся Якушкин навстречу царю, приставил каблук к каблуку по-военному:
      — Так точно, ваше величество.

«НА КОЛЕНИ!»

      За день до восстания Михаил Бестужев со своей ротой находился в Зимнем дворце. Он командовал караулом, который нёс охрану у царской спальни.
      Неспокойно спал в ту ночь Николай. Ворочался с боку на бок. В голову лезли тревожные мысли. Николаю стало уже известно, что в России существует тайное общество.
      Где-то в дворцовых залах половица чуть слышно скрипнула, не скрипнула — просто, скорей, вздохнула, и сразу же вздрогнул, замер, застыл Николай. В окно застучался ветер, да где застучался — просто игриво прошёл по стёклам, и сразу мурашками — кожей гусиной — покрылось холёное царское тело.
      Но вот сомкнулись в дремоте усталые веки. И вдруг — металлический звяк, словно удар штыками. Николай встрепенулся. Повёл глазами. За дверями спальни услышал шаги. «Всё, — пронеслось в голове у великого князя. Сейчас ворвутся, сейчас убьют». Закрыл он глаза. Приготовился.
      Но нет. Всё тихо опять за дверью. Николай поднялся с постели, осторожно двинулся к двери. Минуту стоял. Открыл.
      — Ах, это ты, Бестужев?!
      Царь узнал начальника караула.
      — Так точно, ваше высочество.
      — Что здесь такое?
      Объясняет Бестужев: менялись, мол, на посту часовые, повернулись не очень точно, вот штык и задел за штык.
      Николай облегчённо вздохнул. Вернулся назад к постели.
      14-го декабря Михаил Бестужев со своей ротой оказался в числе восставших. В числе первых он был схвачен после поражения восстания. В числе первых прошёл допрос.
      Николай I, который присутствовал на этом допросе, кричал:
      — Злодей! Совершенный злодей! Да он же караулил меня перед бунтом. Признавайся — хотел убить?!
      — Нет, ваше величество, не хотел.
      — А на Сенатской, на Сенатской? — наседал царь и сам же давал ответ: — Не пожалел бы. Мерзавец, только о том и думал! Все вы мерзавцы, все. На колени! — кричал Николай I.
      Не стал на колени Бестужев.
      — В кандалы! В Алексеевский равелин!

«ПРАВДУ СВЯТУЮ, НЕГОДНИК, ПИШЕТ…»

      Из Петропавловской крепости от декабриста Александра Якубовича царь получил письмо.
      Рад государь письму. Раз прислал Якубович письмо, значит, будет, конечно, каяться, будет просить прощения.
      Глянул — письмо большое.
      «Эка сколько всего написал. Совесть, видать, пробрала. А он ничего. Он молодец. Надо его помиловать», — стал рассуждать Николай I.
      Царь уже знал о том, что Александр Якубович не выполнил поручения декабристов. Именно он 14-го декабря должен был захватить Зимний дворец.
      Уселся царь в кресло, начал читать письмо.
      Пишет Якубович ему о том, что Россия страна богатая. Не считаны богатства её, не мерены.
      «Прав Якубович, прав, — кивает царь головой. — Правду святую, негодник, пишет…»
      А дальше Якубович пишет о том, что страна, мол, богатая, но народ вот в России несчастен, замучен народ поборами, гнётом дворян придавлен.
      Хмыкнул на это царь Николай I. Недовольно поморщился.
      Пишет Якубович царю о русских солдатах. Мол, более геройских солдат не сыщешь на целом свете.
      «Прав Якубович, прав, — соглашается царь. — Правду святую, негодник, пишет…»
      А дальше Якубович пишет о том, что этот самый русский солдат-герой солдатской лямкой, словно удавкой, схвачен. Бесправен. Начальством бит. Трудно порой понять, человек ли вообще солдат.
      Хмыкнул снова царь Николай I, на письмо покосился недобрым взглядом.
      Пишет Якубович царю о законах (мол, писаны эти законы богатыми против бедных), о жизни торгового люда (и эти от разных поборов стонут), о многих других делах.
      Читает Николай I письмо, мрачнеет от строчки к строчке.
      — Не прощу, не прощу, — шепчет царь. — Пусть хоть трижды теперь покается.
      Тем более хочется Николаю I, чтобы Якубович попросил у него прощения. Гадает царь, на какой странице начнёт Якубович каяться — на пятой, шестой, на последней?..
      Глянул царь на страницу пятую, читает: «Нет защиты утеснённому».
      Глянул на страницу шестую, читает: «Нет грозы и страха утеснителю».
      Морщится в гневе царь. Сжал кулаки от злобы. Дочитал письмо до конца. А где же слова о прощении? Нет ни строчки о том в письме.
      — Ах ты разбойник, дрянь! — совсем не по-царски ругается царь. — Все они сволочи, все. Нет им прощения, нет им пощады!
      Разволновался совсем государь. Схватился рукой за сердце:
      — Дурново! Дурново!
      Мчит Дурново, тащит капли ему от сердца.

ЧЁРНЫЕ ГЛАЗА

      Николай I почему-то боялся чёрных глаз. Полагал, что у всех революционеров глаза непременно чёрные.
      Допрашивая декабристов, царь прежде всего обращал внимание на глаза. Подводил заключённых к свету, свечку к самым бровям подносил. Долго смотрел, прикидывал. Декабристу Андрею Розену даже ресницы слегка подпалил.
      Преследовать стали чёрные глаза Николая I. Ночами, представьте, снились. Успокаивал генерал-адъютант Левашов царя. Приводил примеры: мол, Пестель. Сергей Муравьёв-Апостол, Каховский на что уж самые отъявленные злодеи, а ведь глаза-то у них не чёрные.
      Однако не успокоило это вовсе Николая I. Скорее наоборот. На своих приближённых стал теперь государь коситься. Однажды чуть ли не до смерти напугал престарелого графа Хвостова. Встретил император Хвостова.
      — Назад, назад! — закричал.
      Попятился старый граф, чуть на паркет не рухнул.
      — Стой!
      Остановился Хвостов.
      Подвёл Николай I старика к окну. Долго не отпускал. Никак не мог понять, глаза у Хвостова чёрные или зелёные.
      — Зелёные, ваше величество, зелёные, — уверяет Хвостов, а сам от страха как осиновый лист трясётся.
      Начался в Зимнем дворце переполох. В страхе живут приближённые. Ходят ваши сиятельства, ваши превосходительства, ваши высокородия и высокоблагородия по комнатам и залам Зимнего дворца, друг другу в глаза заглядывают.
      Даже придворный батюшка архиепископ Авраам и этот живёт в испуге. Какой-то шутник сказал Аврааму, что царь теперь и за духовных особ возьмётся. И подмигнул негодник, глянув в глаза Авраама. А глаза у архиепископа действительно чёрными были, пречёрными. Стал ходить с той минуты батюшка, словно кот-лежебока, щурясь. А при встречах с царём и вовсе старался глаза закрыть. Закроет, ладошку прижмёт к ладошке, идёт, молитву господу богу шепчет.
      Кончилась эта странная блажь царя враз, неожиданно. Подошёл он однажды к коту Митридату, тоже вздумал глаза проверить.
      Не понравилось это, видать, Митридату. Хватанул он когтями царя по носу.
      — Ай! — вскричал государь. Вот тут-то вместе с криком отлетела и блажь государева.

ЦЕЛОВАНИЕ

      Декабристов Александра Муравьёва, Ивана Анненкова и Дмитрия Арцыбашева на допрос к царю привели не по отдельности, а всех вместе. Встретил их Николай I учтиво, даже приветливо.
      — Эка каковы молодцы! Молодцы каковы, — повторял государь, посматривая на молодых людей.
      Все они были гвардейскими офицерами.
      — Мундиры-то как сидят! И сшиты с большим искусством. Похвально для офицеров, похвально.
      Николай I прошёлся по кабинету.
      — Как матушка? — спросил у Александра Муравьёва. Екатерина Фёдоровна Муравьёва, мать декабристов Никиты и Александра Муравьёвых, была известна на весь Петербург. Дом её посещали разные знаменитости: поэты, художники, музыканты. — А ты, кажись, одинок: ни сестёр у тебя, ни братьев, обратился к Ивану Анненкову. — Помню, помню отца твоего, — сказал Дмитрию Арцыбашеву, — лестное только могу сказать.
      Смотрят молодые люди на государя. Вот ведь милый какой государь. Даже неловко им как-то стало.
      Николай I был неплохим актёром. Умел он принять вид устрашающий и тут же на редкость добрый. Знал, где мягко сказать, где твёрдо. Где голос повысить, где перейти на шёпот. Тренировался царь перед зеркалом. Даже у настоящих актёров уроки брал.
      Вот и сейчас: выпятил грудь государь, голову важно вскинул, посмотрел по-отечески на декабристов.
      — Уверен, господа, пробудете в крепости вы недолго. Надеюсь вас видеть снова в своих полках.
      Слова эти были равны прощению.
      Стоявшие рядом с царём приближённые бросились целовать Николаю I руки. Кто-то шепнул молодым офицерам, чтобы и они подошли к руке государя.
      Переглянулись друзья. «Эх, была не была! Бог не выдаст, свинья не съест…»
      Протянул Николай I им руку для целования. Протянул и опять говорит:
      — Надеюсь вас видеть в гвардейских полках. Уверен в чистосердном вашем признании. Жду рапорт от каждого с описанием всех возмутительных дел.
      Кто-то подсказал Николаю I:
      — О Рылееве пусть больше напишут. Пусть не забудут про братьев Бестужевых.
      — О Рылееве — больше, о Бестужевых — больше, — сказал Николай I.
      Вот тут-то и поняли друзья, почему царь стал вдруг таким добрым, во имя чего обещал им прощение.
      Стоит Николай I с протянутой рукой. Не подходят к руке офицеры.
      — Целуйте же, — кто-то опять шепнул.
      — Целуйте!
      — Целуйте!
      Не хотят целовать офицеры. Стоит Николай I, держит на весу руку, от неудобства как рак краснеет.
      Хорошо, не растерялся флигель-адъютант Дурново, выскочил он вперёд, наклонился к руке государя. Чмок! — разнеслось по залу.

КОНСТИТУЦИЯ

      14-го декабря на Сенатской площади не раз раздавались призывы:
      — Конституцию!
      Кричали в народе и даже в войсках. То есть люди хотели, чтобы в России была республика.
      Об этих призывах много говорили тогда в Петербурге. Неприятно, конечно, царю Николаю I подобное слышать. Хочется ему что-то такое придумать, слово «конституция» как-то так объяснить, чтобы получилось вовсе не то, что означает это слово на самом деле.
      Думал, думал царь Николай I, ничего не придумал. Поручил придумать своему младшему брату великому князю Михаилу.
      Думал, думал князь Михаил, ничего не придумал. Вызвал царь генерал-адъютанта Левашова.
      Но и Левашов оказался на выдумку тоже слаб.
      Позвал государь флигель-адъютанта Дурново.
      — Думай, — сказал и этому.
      Вскоре Дурново заявил:
      — Придумал.
      — Ну, ну?
      — Нужно так объяснить, — сказал Дурново, — что не «Конституцию!» тогда кричали на площади, а «Экзекуцию!». Мол, верноподданные вашего величества требовали быстрей наказать виновных. Вот и кричали они «Экзекуцию!». А про конституцию это кто-то потом придумал.
      Хмыкнул царь Николай I. Что-то в ответе ему понравилось.
      — Ну, а как же с солдатами быть? Они-то чего кричали про экзекуцию?
      Походил Дурново по комнате. Вскоре сказал:
      — Придумал.
      — Ну, ну?
      — Раскаялись, ваше величество, мятежники. Вот и просили себя наказать. Смыть свой позор перед вами, перед государем своим старались.
      Насупился Николай I:
      — Ну и глуп же ты, Дурново. Кто же в ересь такую поверит?
      Не получилось ничего у царя. И вот неожиданно при допросе штабс-капитана Щепина-Ростовского нашлось вдруг то, чего так искал Николай I.
      На следствии Щепина-Ростовского стали обвинять в том, что солдаты его роты кричали «Конституцию!». Понимает Щепин-Ростовский, если признается он, что солдаты кричали, будет солдатам за это вдвойне. Хочется хоть как-то смягчить ему солдатскую участь. Но ведь сказать, что не кричали, тоже нельзя. Всем об этом уже известно.
      — Кричали, — сказал Щепин-Ростовский. — А как же! И даже громко. И даже с великой радостью.
      Генерал-адъютант Левашов и министр внутренних дел граф Чернышёв, они и вели допрос, переглянулись.
      — Значит, громко? — переспросил Левашов.
      — И даже с великой радостью? — переспросил Чернышёв.
      — Так точно, — ответил Щепин-Ростовский.
      Записали эти слова в следственный протокол.
      — Но выступили не против царя солдаты, — продолжил Щепин-Ростовский. — А за царя-государя они кричали.
      Переглянулись опять Чернышёв и Левашов, что за вздор тут несёт подследственный.
      — За царя, — повторил Щепин-Ростовский. — За Константина были они. И за его жену. Подумали: раз государь — Константин, то жена у него Конституция. Вот почему кричали.
      Подивились Левашов и Чернышёв. Исподлобья на Щепина-Ростовского глянули. Шутит, что ли, Щепин-Ростовский?
      — В протокол запишите, прошу в протокол, — напоминает им Щепин-Ростовский.
      Записали и эти слова в следственный протокол. Спас ротный своих солдат от двойной расправы.
      О показаниях Щепина-Ростовского донесли Николаю I. Почитал Николай I, просиял Николай I.
      — Ну и хитрец! Ну и хитрец! Голова! — сказал о Щепине-Ростовском. Когда бы не взбунтовал он Московский полк, взял бы его министром.
      Стал объяснять теперь Николай I, почему тогда на Сенатской площади раздавались крики: «Конституцию!»
      — Тёмный, тёмный у нас народ. Надо же этак спутать. Тёмный, а любит своих царей.
      Нужно сказать, что многие в это поверили. Среди таких даже нашлись историки. Написали они, что якобы всё это было на самом деле, а не Щепин-Ростовский выдумал.

«ЕСЛИ ВМЕСТО ФОНАРЕЙ…»

      Ночь. Морозная. Зимняя. Вдоль опустевших улиц тускло горят фонари. Снег крупинками белых зёрен ложится на Зимний дворец, на Неву. Ветерок подымает молочные вихри, то беззаботно их гонит вдаль, то вдруг споткнётся, замрёт на месте и вскинет к небу снежный водоворот.
      Ночь. Царь Николай I склонился над бумагами. Читает материалы Следственного комитета. Лежат перед ним папки с допросами Рылеева, Пестеля, Сергея Муравьёва-Апостола, братьев Муравьёвых, братьев Бестужевых…
      За страницей листает страницу царь.
      О чём же говорят декабристы? Об освобождении крестьян, о разделе барских земель, о сокращении сроков солдатской службы. Читает дальше. Снова об освобождении. А вот о том, как лучше организовать в России власть без царя. Опять об освобождении крестьян. Вновь о сроках солдатской службы.
      Хмурится Николай I. «А где же про заговор? Где про то, что мою особу убить хотели?» Нашёл и про это. «Вот это — главное. А остальное — об этом потомкам не важно знать».
      Не хотел Николай I, чтобы сохранилось в истории то, ради чего поднялись на бой декабристы. Приказал он из следственных материалов выбросить всё, что касалось и освобождения крестьян, и сроков солдатской службы, и того, как представляли себе декабристы новую власть в России.
      Продолжает царь Николай I за бумагой читать бумагу. Попались царю стихи. «Ну, ну, что тут такое?» Читает:
 
Если вместо фонарей
Поразвешивать князей…
 
      Глянул царь Николай I в окно, как раз фонарь ему на глаза попался. Зеленеет от злости царь, однако опять читает:
 
Как идёт кузнец да из кузницы.
Слава!
Что несёт кузнец? Да три ножика.
Слава!
Вот уж первой-то нож — на злодеев-вельмож.
Слава!
А другой-то нож — на попов, на святош.
Слава!
А молитву сотворя — третий нож на царя.
Слава!
 
      Вскочил царь Николай I из-за стола, словно осой ужаленный. Стукнул кулаком по дубовой крышке.
      — Татищев! Татищев!
      Прибежал председатель Следственного комитета военный министр Татищев.
      — Чьи?
      — Рылеева, ваше величество.
      — Вымарать! — кричит Николай I.
      Исполнил Татищев приказ Николая I. Тушью забил стихи. Даже поставил подпись: «С высочайшего соизволения вымарал военный министр Татищев».

Глава V
АЛЕКСЕЕВСКИЙ РАВЕЛИН