1825 год. Декабрь. В Петербурге, в тогдашней столице Русского государства, вспыхнуло восстание против царя и крепостных порядков. Его организаторами были молодые офицеры и передовые люди русского общества. Восстание произошло зимой, в декабре, поэтому его участников и называют декабристами.
       Декабристов было мало. Они не решились поднять против царя народ, рассчитывая справиться собственными силами. Но этого не получилось. Восстание было жестоко подавлено.
       О декабристах — людях отважных, благородных, глубоко преданных идеям освобождения народа, — и рассказывает эта повесть.

МЧАЛ В ПЕТЕРБУРГ КУРЬЕР

      Из Таганрога, от берегов Азовского моря, мчал в Петербург курьер. Курьер был в высоком военном звании.
      И если вдруг на почтовых станциях не находилось в тот час лошадей, тряслись и бледнели начальники станций.
      — Из-под земли достать лошадей! В Сибирь упеку! — громыхал курьер. Сгною! Самих в упряжке бежать заставлю!
      — Свят, свят, — крестились начальники станций. — Упаси в другой раз от таких гостей.
      1825 год. Ноябрь. Осень стоит на юге. На севере выпал снег. То в таратайке летит курьер, то несётся в кибитке, в санках. Верста за верстой, верста за верстой. Хрипят, задыхаются в беге кони. То брызнут в прохожих копыта грязью, то снежные вихри взобьют полозья.
      Из далёкого Таганрога, с берегов Азовского моря, мчит в Петербург курьер. А справа и слева лежит Россия.
      Россия, Россия! То степью она раскинется, то прошумит дубравой. Зябью посмотрит в небо. Топью болотной ляжет. Встанет сосной и елью.
      Мчит в Петербург курьер. А слева и справа лежит Россия.
      Россия, Россия! То песней она откликнется, то в горе людском притихнет. То упадёт в молитве, то в гневе народном Россия вздыбится.
      И днём и ночью летит курьер. Эй, пеший, эй, конный, сходи с дороги! С сообщением срочным, с сообщением тайным спешит курьер.
      А следом несутся слухи:
      — Может, снова война с неверными. (В те годы Россия часто сражалась с Турцией.)
      — Может, снова явился Разин. (Не забыт он, не стихает в народе молва о Разине.)
      — Может, царь-государь забыл в Петербурге сверхважный, сверхтайный, сверхсрочный пакет и гонит за ним курьера. (В те дни русский царь Александр I был как раз в Таганроге.)
      Мчит в Петербург курьер. Верста за верстой, верста за верстой. Хрипят, задыхаются в беге кони.
      Примчал наконец в Петербург курьер. Сдержал лошадей у Зимнего. Бросился в царский дворец.
      — К его высочеству великому князю Николаю Павловичу. Из Таганрога.
      Распахнулись немедля двери. Принял великий князь Николай гонца.
      Замер курьер, как солдат на параде:
      — Ваше высочество, в Таганроге…
      — Так что в Таганроге?
      — Горе какое, горе…
      — Короче давай, короче!
      — В Таганроге скончался царь.
      Николай быстрым шагом прошел по комнате, проверил, хорошо ли закрыты двери. Вернулся. Палец поднёс к губам:
      — Тсс!
      И грозно взглянул на курьера.

ДВА БРАТА

      Великий князь Николай любил манёвры, любил команды.
      — Раз, два, раз, два… Левой, левой… Батальоны, к атаке в колонну стройся!..
      Даже, бывало, во сне командовал. Даже жену пугал.
      — Марш-марш!.. Эскадрон, развернись повзводно…
      Стоит Николай перед зеркалом. Нравится сам себе. Мундир гвардейский. Ремень затянут. Роста высокого. Гладкий лоб. Вот, правда, глаза оловянные. Так ведь не у каждого голубые.
      Александр I скончался бездетным. Кому же занять престол?
      У Александра было три брата: Константин, Николай, Михаил. Старший из них Константин. Ему и вступать на престол российский.
      Стал бы царём Константин. Да только ещё при жизни царя Александра I отказался (это хранилось в тайне) великий князь Константин от короны. Жил Константин в Варшаве. В те годы большая часть Польши входила в состав России. Был великий князь-в Варшаве главнокомандующим польской армии.
      Раз Константин отказался, значит, садись на престол Николай. Ой как хочет того Николай! Снят, а корону видит. Закроет глаза — и видит. Даже втайне от всех примерил великий князь Николай корону. Даже для пробы сел на престол. Сел, а сходить не хочет. Хорошо Николаю в короне. Великовата она немного, но это другое дело. Не увеличишь, конечно, голову. Можно корону слегка подогнуть. Стал бы великий князь Николай царём. Да только для этого великий князь Константин должен вновь подтвердить отречение.
      Посылает брат Николай к брату Константину в Варшаву гонца.
      Не приходит оттуда прямой ответ.
      Брат старший ни да ни нет.
      Злится брат Николай, как поступить, не знает.
      Снова в Варшаву летит гонец.
      Не приходит оттуда прямой ответ.
      Брат старший ни да ни нет.
      Неделя проходит, вторая. Кому же Россией править?
      В третий раз несётся гонец в Варшаву.
      В третий раз не приходит оттуда прямой ответ.
      Брат старший ни да ни нет.

ШУМНО СЕЙЧАС У РЫЛЕЕВА

      — Смерть тиранам!
      — Царям и монархам смерть!
      На квартире у отставного поручика поэта Кондратия Рылеева собрались члены тайного общества.
      Свечи горят в подсвечниках. Виден в углу камин. Подошёл Рылеев к камину. К поленьям свечу поднёс. Побежал огонёк. Заиграло пламя.
      Тайных обществ в России два. Одно — в Петербурге, на севере. Оно так и называлось — Северным тайным обществом. Второе возникло на юге, на Украине. Оно называлось Южным.
      Стонет под властью царей Россия. Сбросить царей в России, дать землю и волю крестьянам — вот главное в планах обоих обществ. Шумно сейчас у Рылеева. Всё веселее гудит камин. Тянется пламя в трубу кинжалами.
      Офицеры сидят у Рылеева. Большинство — совсем молодые люди. Гвардейские здесь офицеры, армейские. Гусары, уланы, драгуны. Офицеры морские, от артиллерии, от инфантерии — представители разных войск.
      Шумно сейчас у Рылеева. Обсуждается план восстания. Удачный настал момент. Не дождался великий князь Николай от Константина прямого ответа.
      — Ах так!
      Решил Николай не медлить. Рвётся он стать царём. Уже заготовлен о том манифест. 14-го декабря утром он будет зачитан сенаторам. Сенаторы принесут присягу. И с этой минуты великий князь Николай станет царём Николаем I.
      — Не быть Николаю царём!
      — Не быть Николаю царём!
      — К оружию, братья, к оружию!
      План у молодых офицеров такой: вывести 14 декабря утром войска на Сенатскую площадь, вступить в Сенат, заставить сенаторов отклонить манифест Николая, а затем собрать представителей ото всех областей России и вместе с ними решить, кому и как дальше Россией править.
      Всё ярче и ярче горит камин. Пламя бурлит и пляшет.
      С чего же начать восстание? Как обеспечить его успех?
      Предлагает Рылеев:
      — Нужно ворваться в Зимний дворец. Нужно схватить Николая.
      Нет тут другого мнения.
      Капитан Александр Якубович обещает штурмом ворваться в Зимний дворец.
      — Нужно взять Петропавловскую крепость.
      — Верно, верно. И это верно.
      Полковник Александр Булатов дал слово: солдат повести на крепость.
      — Нужен диктатор (то есть предводитель всего восстания). Кому же диктатором быть?
      — Трубецкому! Трубецкому! Пусть полковник князь Сергей Трубецкой старшим над всеми будет!
      Согласен Рылеев, согласны все. Князь Сергей Трубецкой согласен. Поднялся Кондратий Рылеев:
      — Друзья! Минуты дороги. Смерть тиранам! Свобода родине! К делу, друзья. Ура!
      — Ура! — пронеслось по комнате.
      Разошлись по домам офицеры. Остался один Каховский. Давно вызывался поручик Пётр Каховский убить царя.
      Спросил Рылеев:
      — Не передумал?
      — Стою на прежнем, — сказал Каховский.
      Поклялся Каховский убить царя.
      Бушует, бушует в камине пламя. Рвётся в трубу пожаром.

НОЧЬ. ТИШИНА. СПИТ ПЕТЕРБУРГ

      Ночь. Тишина. Спит Петербург. У городских застав в караулах стоят дозорные. Ветер идёт с Невы. Падает с неба снег. Ночь. Тишина. Входит в Санкт-Петербург История.
      Слышат солдаты в ночи шаги.
      — Стой! — закричали дозорные. — Кто там?
      Прислушались.
      — Кто там?
      Слышат в ответ:
      — История.
      Переглянулись солдаты:
      — Эй, не шути!
      — Остановись!
      Мимо прошли шаги.
      Прибежал офицер на крики.
      — Что тут такое?
      — Кто-то прошёл.
      — Эх вы, скоты, разини! Вида какого?
      — Не видели вовсе. Имя лишь слышали.
      — Кем же назвался?
      — Голос был женский.
      — Что же сказал?
      — История.
      Посмотрел на солдат офицер изумлённо. Ясно ему, что ночные страхи помутили дозорным разум. Сплюнул с досады, вернулся в тепло.
      Ночь. Тишина. Спит Петербург. А в это время по улицам города властным шагом идёт История.
      Всё громче и громче слышны шаги. Смотрит направо, смотрит налево. Что-то признает. Где-то задержится. Снова продолжит путь.
      Спустилась к Неве, постояла, задумалась. Достала часы. Взглянула. Спохватилась. Ускорила шаг.
      Прошла по казармам гвардейских полков. На спящих солдат посмотрела.
      — Вставайте, пора! — шепнула.
      По ступенькам поднялась Зимнего.
      — Где здесь великий князь Николай? Ах, вот этот?!
      Брезгливо поморщилась. Быстро спустилась вниз.
      Пришла на Сенатскую площадь. Осмотрелась вокруг внимательно. Царя Петра на коне увидела.
      — Здравствуй. Стоишь, великий. Вижу, потомками ты не забыт.
      Посмотрела вперёд История.
      — Час пробил, — сказала громко и поднялась куда-то ввысь.

БАРАБАНЩИКИ БЬЮТ ТРЕВОГУ

      Тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та!.. Барабанщики бьют тревогу.
      — Выходи! Становись!
      — Выходи! Становись!
      Утро, 14 декабря. Члены тайного общества штабс-капитаны братья Александр и Михаил Бестужевы и штабс-капитан князь Дмитрий Щепин-Ростовский взбунтовали лейб-гвардейский Московский полк.
      — Выходи! Становись!
      Распахнулись ворота полковых казарм. Устремились вперёд солдаты.
      Рядовой Епифан Кириллов чуть запоздал к командам. Бросился вслед за своей уходящей ротой. Почти догнал. Только хотел пристроиться, но вдруг:
      — Стой! Ни с места! Ни шагу вперёд!
      Замер, оцепенел солдат. Застыл столбом верстовым на месте.
      Перед восставшими появился командир полка генерал-майор Фредерикс.
      — Кругом! — кричит Фредерикс. — Быдло! Кругом! В казармы!
      Хотел повернуться кругом Кириллов. Да только видит: другие стойки. Никто из солдат не дрогнул. Не повернулся никто кругом.
      Слышит Кириллов:
      — Прошу, генерал, отойдите. — Это сказал Александр Бестужев.
      — Прочь, прочь, убьём! — раздались солдатские голоса.
      — Молчать! — вскипел Фредерикс — Слушай мою команду!
      Озверел Фредерикс. Рот до ушей от крика. И главное, смотрит именно на Епифана Кириллова. Оробел гренадер. Подтянулся по стойке «смирно». Ждёт, какую ж команду слушать.
      Только команду так и не успел прокричать Фредерикс.
      Штабс-капитан Щепин-Ростовский ударом сабли сбил генерала с ног.
      Упал, замолчал Фредерикс. Хотел Епифан Кириллов скорей подбежать к своим. Но тут же:
      — Стой! Ни с места! Ни шагу вперёд!
      Вздрогнул солдат, снова застыл на месте.
      Это бежал к воротам бригадный командир генерал-адъютант Шеншин.
      — Кругом! — закричал на солдат Шеншин. — Быдло! Кругом! В казармы! Молчать! Слушай мою команду! — и тоже, как генерал Фредерикс, на Епифана Кириллова смотрит.
      Застыл Епифан. Ждёт, какую ж команду слушать.
      Но не успел закончить команду Шеншин. Сабельным ударом сбил и его Щепин-Ростовский с ног.
      Рухнул как сноп генерал на землю. Рванулся Кириллов быстрее к своим. Но тут же:
      — Стой! Ни с места! Ни шагу вперёд!
      Снова застыл солдат. Даже пот у бедного выступил. Это подбегал к восставшим полковник Хвощинский.
      — Кругом! В казармы! Кругом! Изменники! Быдло! — кричал Хвощинский. Кричит и тоже, как на грех, на Епифана Кириллова смотрит.
      Отдельно стоит Кириллов. Больше других приметен. Поёжился под пристальным взглядом солдат. Хотел повернуть к казармам. Да в это время снова вскинул Щепин-Ростовский саблю. Однако хитрее других оказался Хвощинский. Не пожелал он на землю падать. Зайцем метнулся в сторону. Чуть Кириллова с ног не сбил. От неожиданности даже Кириллов вскрикнул.
      — На Сенатскую, братцы. За мной! Вперёд! — скомандовал Александр Бестужев.
      — Наконец-то команда ясная, — просиял Епифан Кириллов.
      Вышли солдаты на улицу. Идут на Сенатскую площадь. Стройно чеканят шаг. Не двадцать, не тридцать идёт солдат. В строю восемьсот гвардейцев.

ВАШЕ ВЫСОЧЕСТВО, ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО

      За день до восстания, 13 декабря, сенатор Дивов, как обычно, в десять часов отошёл ко сну. Натянул до подбородка стёганое одеяло. Зажмурился.
      Уютно, тепло в постели.
      Завтра утром в Сенате присяга царю. «Слава богу, — вздохнул Дивов, кончились все страдания».
      Истомился Дивов за эти дни. Кто будет новым царём, гадал. Константин? Николай? Николай? Константин? К кому поближе из них держаться?
      Не хотел ошибиться Дивов. Знает, цари обидчивы. Ездил он несколько раз в Зимний дворец. Старался попасться на глаза Николаю. А попадаясь, до пола кланялся и величал Николая «ваше величество» (так обращались к царю), а не «ваше высочество», как полагалось обращаться к великому князю. Пусть видит великий князь Николай, как предан его высочеству Дивов.
      Ну, а как же быть хитрецу с Константином? Жалко, далеко Константин. Далеко до Варшавы ехать, чтобы и ему на глаза попасться. Другое придумал Дивов. Пишет письмо Константину. Письмо пустячное. Дело не в нём. Дело, конечно, в титуле. Не «ваше высочество» — «ваше величество» пишет Дивов.
      «Кто же будет царём? Николай? Константин? Константин? Николай?» Две недели в муках ходил сенатор. И вот всё решилось, будет царём Николай. Уснул спокойно сенатор Дивов.
      И вдруг среди ночи:
      — Павел Гаврилыч! Павел Гаврилыч!
      Вздрогнул сенатор. Открыл глаза. Слуга Федул перед барином.
      — Павел Гаврилыч, вставайте.
      — Ну, что там ещё такое? — пробурчал недовольно Дивов.
      — Жандармы, барин, — ответил Федул.
      Сон из Дивова тут же вышел. Догадка шилом беднягу колет: «Дознался, дознался великий князь Николай, про письмо Константину, видать, проведал». Мерещится Дивову страшное: немилость царя, ссылка, а то и каторга.
      Одевался он медленно. Руки тряслись. Никак не хотели попасть в рукава горностаевой шубы.
      — Быстрее, быстрее, — командовал старший жандарм. — В санки садитесь, в санки.
      Усадили жандармы сенатора в санки.
      «Неужто ходом прямым в Сибирь?» — в страхе подумал Дивов.
      Однако не свернули санки на тракт сибирский, не поскакали кони ни к Шлиссельбургской, ни к Петропавловской крепости. К Сенату, на Сенатскую площадь примчались санки.

«ПОЧЕМУ НИКОГО НЕ ВИДНО?!»

      Сенатская площадь. Берег реки Невы. Памятник царю Петру I. Вздыбил бронзовый Пётр коня.
      Кажется, что вот-вот с огромного камня рысак сорвётся и стукнет копытами по мостовой.
      Если станешь лицом к Неве: справа Адмиралтейство, слева Сенат. Сзади за памятником Петру I стройка Исаакиевского собора. Прямо перед тобой мост через реку Неву. На том её берегу, если глянуть чуть-чуть правее, стены и шпиль Петропавловской крепости. Идут лейб-гвардейцы на Сенатскую площадь, а в это время в других местах…
      — Стройся! Шибче! Не трусь, ребята! — Это морской офицер Николай Бестужев и лейтенант Антон Арбузов подымают моряков гвардейского экипажа.
      — Дружнее, ребята, дружнее. Другие уже на площади. Нам ли в последних быть! — Это поручики Александр Сутгоф и Николай Панов выводят лейб-гренадеров.
      Призывают декабристы к восстанию солдат и в других местах.
      Пришёл Московский полк на Сенатскую площадь. Построились солдаты в боевое каре — четырёхугольником, перепроверили, хорошо ли заряжены ружья.
      Тихо, пусто возле Сената. Беспечно кружит позёмка. Ветерок по камням шныряет.
      Смотрят солдаты, а где же кареты, где экипажи, где же сами сенаторы. Утро, сейчас начнётся присяга царю. Но почему никого не видно?!
      — Почему никого не видно?!
      Попался солдатам какой-то старик. В длинной енотовой шубе.
      — Были. Разъехались… Состоялась уже присяга.
      — Как — состоялась?!
      — Да вот так. По закону: присягнули, и всё.
      Что же случилось?
      Накануне восстания великий князь Николай вдруг узнал о заговоре декабристов. Нашёлся предатель — поручик Яков Ростовцев. Рассказал великому князю, что утром войска выйдут на Сенатскую площадь.
      — А ты… того… не придумал? — грозно спросил Николай.
      — Никак нет, ваше высочество. Сам своими ушами слышал. Сам при уговоре злодеев был. — Сбавил Ростовцев голос: — Выйдут на площадь они пораньше. До начала присяги поспеть хотят…
      — Ах, до присяги! — воскликнул великий князь. — Ну что ж, на всякое «раньше» бывает раньше.
      Разбудили, порастолкали среди ночи в тёплых кроватях сенаторов. Привезли их сонных, небритых, неевших в Сенат.
      В семь часов утра великий князь Николай огласил манифест. Принесли сенаторы присягу. В семь двадцать стал Николай царём.
      Пришёл Московский полк на Сенатскую площадь. Ни царя, ни сенаторов. К этому времени все разъехались.

«МЫ БЫ В ОДИН МОМЕНТ…»

      Надломился, стал рушиться план восстания.
      Выдал Яков Ростовцев Николаю I замысел декабристов. Но это ещё не всё.
      Капитан Александр Якубович отказался захватить Зимний дворец.
      Поручик Пётр Каховский отказался убить царя.
      Полковник Александр Булатов вовсе куда-то скрылся. Так и не взята Петропавловская крепость.
      А где Трубецкой? Где диктатор восстания, военный его предводитель?
      — Не решился я вести солдат на Зимний дворец, — объясняет капитан Якубович. — Солдаты — толпа, стихия. Не усмотришь за ними, не уследишь. А вдруг при стрельбе были бы убиты члены царской фамилии?! Солдаты… того… могли бы сделать такое и с умыслом.
      — Не мог я, — объясняет поручик Каховский. — Не поднялась на государя рука. Поторопился я дать согласие. В глазах соотечественников цареубийцей прослыть не смею.
      Булатов вообще ничего не сказал. Его и в глаза-то никто не видел.
      А где же князь Трубецкой? Что ответил друзьям Трубецкой? Ничего не ответил князь. Нет ни дома его, ни на площади.
      Ждёт Трубецкого Рылеев, ждут Трубецкого Бестужевы. Другие ждут. Смутно ещё надеются.
      Правда, собрался на площадь князь. Оделся, из дому вышел. Однако чем ближе к Сенатской площади, то шёл он всё тише и тише. Робкий какой-то шаг. Вот и вовсе застыли ноги. Глянул издали князь Трубецкой на Сенатскую площадь. Думал, что соберётся на площади пять или шесть полков. А пока там только один — Московский. Постоял князь Трубецкой, посмотрел, повернул назад.
      Ищут декабристы диктатора.
      — Где Трубецкой?!
      — Где Трубецкой?!
      Пропал диктатор иголкой в сене.
      Тем делом на Сенатской площади стал собираться народ. Десятки, сотни, а вот и тысячи. Запрудили они тротуары. Рассыпались группами по мостовой. Жмутся к Адмиралтейству, жмутся к забору, что возле Исаакия, забили, как пробкой, мост. Стоят между колонн Сената. Самые шустрые даже залезли на крыши соседних домов.
      Мастеровые здесь, мещане, крестьяне, студенты, чиновники, разный торговый люд.
      Гомон стоит на площади.
      — Глянь-ка, они супротив царя!
      — Ай да орлы! Вот так ребята!
      Смотрят люди на восставших солдат, на офицеров.
      — Так чего же они стоят?
      — Братцы, вали на Зимний!
      — Э-эх, нам бы штыки и ружья, мы бы в один момент!

СТОЯТ НА ВЕТРУ СОЛДАТЫ

      Стоят на ветру солдаты.
      Стоят час, стоят два. Промёрзли совсем солдаты. День морозный. Ветер идёт с Невы.
      — Что мы стоим?
      — Есть уже, братцы, хочется!
      — Дядька Василий, — лезет безусый ещё солдат к седому как лунь гренадеру. — Чего мы стоим?!
      — Стой, стой. Господам офицерам тут лучше знать. Такова, стало быть, диспозиция .
      Крепчает студёный ветер. То утихнет, то вновь сорвётся. Холодит, леденит солдат.
      — Дядька Василий, — лезет опять безусый, — как же, если не будет у нас царя: не погибнет ли мать-Россия?
      — Не погибнет, не погибнет. Даст бог, без царей управимся. Люди с умом найдутся.
      Треплет ветер солдатские куртки. Под мундиры мороз вползает.
      — Дядька Василий, неужто волю получат люди?
      — Получат, получат. Ради того и вышли мы нынче сюда, на площадь.
      Коченеют совсем солдаты. Устали стоять солдаты.
      — Дядька Василий, неужто землю дадут мужикам?
      — Дадут, дадут. А не дадут, так бороды сами её возьмут, — подмигнул озорно гренадер солдату.
      Крепчает, крепчает, крепчает мороз. Ветер в штыках завывает.
      — Дядька Василий, а верно, что нам срок поубавится в службе?
      — Верно, родимый, верно. На десять лет — это по меньшей мере .
      — Так, дядька Василий, так чего мы стоим? Пока не поздно, нам бы как раз ударить!
      — Стой, стой, — повторил гренадер. — Господам офицерам тут лучше знать. Такова, стало быть, диспозиция.
      Понимал боевой солдат, что нарушилось что-то у декабристов. Однако не подал виду.
      Сорвался у восставших намеченный ранее план. Время идёт, пока создаётся новый.
      Разъехались офицеры по разным полкам, призывают солдат к восстанию.
      Помощь придёт, не придёт — от этого всё зависит.
      Лезет безусый теперь с тревогой:
      — Может, одни останемся? Может, конец всему?
      Посмотрел на парня солдат сурово:
      — Глуп ты, смотрю, Алёха. Начинается только дело. Драка ещё впереди.

ВЫСТРЕЛ КАХОВСКОГО

      Переживал Каховский свою измену — то, что не решился убить царя.
      Ходит он по Сенатской площади.
      — Я не трус, я не испугался, — объясняет Рылееву.
      — Готов доказать, что не трус, что ради общего дела жизни своей не жалко, — уверяет Александра Бестужева.
      Обращается к штабс-капитану Щепину-Ростовскому:
      — Пойми, не оробел. Рука бы не дрогнула. Но это же царь. Не способен к цареубийству.
      Ходит Каховский от роты к роте, повторяет одно и то же.
      Санкт-петербургский генерал-губернатор граф Милорадович, узнав о восстании, прискакал на Сенатскую площадь. В орденах и наградах граф. Прославленный он генерал. Вместе с Суворовым в Альпийский поход ходил. В 1812 году вместе с Кутузовым бил французов. Любят его в полках. Умеет он говорить с солдатами. Подъехал Милорадович к восставшим войскам.
      — Братцы! Друзья! Что вы затеяли?!
      Не отвечают ему солдаты. Стоят, опустивши головы.
      — Братцы! Друзья! Не вы ли ходили со мной походами! Не вы ли герои Смоленска, соколы Бородина! Но вы ли в битвах далёких были, со славой вошли в Париж!
      Всё верно, всё так. Московский полк — прославленный полк. Сражались его солдаты и под Смоленском, и на полях Бородинской битвы, гнали французов сквозь всю Россию. При Тарутине были, при Красном были. Сражались в далёких землях. Помнит русских солдат Париж.
      Много различных наград у героев. Блестят на груди у солдат медали.
      — Друзья! Солдаты! Позор вам, солдаты! — не утихает Милорадович.
      Заволновались восставшие офицеры. Уговорит генерал солдат.
      — Ваше сиятельство, уезжайте, — сказал один.
      — Уезжайте, — сказал другой.
      — Немедля покиньте площадь!
      Не слушает Милорадович.
      — Друзья! Солдаты! За мной, солдаты!
      Приподнялся Милорадович в стременах.
      Приподнялся, и в ту же минуту грянул на площади выстрел.
      Все замерли. Стихло кругом. Повернулись на выстрел люди.
      Видят, стоит Каховский. В руке пистолет дымится.
      Ударила пуля в графа. Стал оседать Милорадович.
      — Солдаты!.. — крикнуть успел генерал и рухнул с коня на землю.
      — Ну что, — говорил Каховский, — видали, рука не дрогнула.
      — Да ты бы лучше стрелял в царя.
      — Не смог я. Не смог, — повторяет Каховский. — Цареубийцей прослыть не смел.
      — Э-эх, пожалел государя. Посмотрим, пожалеет ли он тебя.

ПРИПЕЧАТАЛ

      Царь Николай I был на Дворцовой площади. Дворцовая рядом с Сенатской. Десять минут ходьбы.
      Давно уже отдан приказ верным царю войскам немедля прибыть на площадь. Что-то не очень торопятся «верные».
      В беспокойстве великом царь:
      — А вдруг и эти туда — к злодеям?!
      Ходит Николай I по Дворцовой площади, губы себе кусает.
      Около Зимнего дворца тоже народ собрался. Толпятся, ожидают чего-то люди.
      Раздаются смешки в народе:
      — Царь наш, кажись, без войска.
      Ждёт Николай I войска. Пока не идут войска, решил государь обратиться к народу. Подумал: лучше всего прочитать манифест. Пусть знают, что он государь законный.
      — Я государь законный, — заявил государь народу. — Слушайте волю господню.
      Достал Николай I бумагу, выпятил грудь, прочитал:
      — «Манифест…» Знаете, что такое есть манифест?
      Кто-то ответил:
      — Знаем.
      — «Манифест…» — повторил Николай I и стал нараспев читать, что с этого дня не старший брат Константин, а он, Николай, и есть государь законный.
      — Так кто государь законный? — спросил у собравшихся царь.
      Никто ничего не ответил.
      Насупился Николай I. Как же понять молчание? Может, люди не очень поняли?
      — Так кто государь законный?
      Кто-то один нашёлся:
      — Ваше величество и есть государь.
      — Верно, — ответил царь.
      Ждёт Николай I, что сейчас закричат «ура!»
      Однако никто не крикнул.
      Ждёт вторую минуту царь.
      Снова кругом молчание.
      Неловко царю уходить без «ура». Хоть сам ты возьми и крикни.
      — Ура! — закричал Николай I.
      Один из толпы ответил.
      — Ура! — повторил государь.
      Ответили сразу трое.
      — Государю ура! — в третий раз закричал Николай I.
      Теперь уже крикнули многие. Дружно неслось «ура!» За первой волной вторая.
      «Наконец-то неумные поняли», — самодовольно отметил царь. Повернулся, пошёл от толпы. И только теперь увидел. С той стороны Невы, прямо по льду, сокращая дорогу, на Сенатскую площадь, на помощь к восставшим, торопились солдатские роты. Им и кричали сейчас «ура!».
      Скривилось лицо Николая I. От обиды и злобы дёрнулось. А тут ко всему какой-то шутник бросил снежок в государя. Метко пульнул, паршивец. Между лопаток как раз попал.
      — Припечатал, припечатал! — выкрикнул кто-то. — Государев поставил знак.

КАКОЙ ГРЕНАДЕРСКОЙ РОТЫ?

      Двое дворовых крестьян из-под Луги Фёдор Рытов и Африкан Косой с барским обозом прибыли в Питер.
      Остановился обоз где-то в конце Галерной. Видна отсюда Сенатская площадь. Видны и войска и народ. Бросив на улице сани, побежали крестьяне на площадь, смешались они с народом.
      То тут, то там раздаются возгласы:
      — Долой Николая! Даёшь Константина!
      — Конституцию! Конституцию! — кто-то кричал.
      А вот и вовсе кинжальный голос:
      — На плаху царя, на плаху!
      Слово за словом, слово за словом — разобрались вскоре Фёдор и Африкан, что происходит сейчас на площади, что и к чему.
      — Ну и ну, Африкан. Значит, они за волю.
      — Выходит, что против бар.
      — Так это и наше дело.
      Переглянулись крестьяне:
      — Давай на подмогу!
      Выбирают, к кому бы поближе стать. Облюбовали солдатский изгиб в каре. Туда и направились.
      — Дозвольте, — обратился к солдатам Фёдор.
      — Ух ты, никак, пополнение!
      Рассмеялись солдаты:
      — Какого, скажи, полка? Какой гренадерской роты?
      — Лужские мы, — отвечает Фёдор.
      — Барона Рейндорфа, — сказал Африкан.
      — Калужские, лужские, баронские, графские — наши, короче. Давай становись.
      Сразу пошли вопросы, как в деревне, очень ли барон лют, что говорят мужики о земле и воле.
      Что говорят? Исстрадались совсем мужики — дай ты им только призыв-сигнал, сразу на бар подымутся.
      Заметили люди на площади, что два мужика к солдатским рядам пристроились, тоже поближе к восставшим двинулись. Обступили они солдат. Но тут подошёл офицер:
      — А ну отойди в сторонку.
      — Как так?
      — Мы тоже с вами. Мы заодно!
      — Нам бы вместе, так силы больше!
      — Ступайте-ступайте, — стал оттеснять офицер.
      Второй подошёл:
      — Ступайте, ступайте, не ваше тут дело. Не занимай солдат.
      Оттеснили народ офицеры. Вместе со всеми отошли Африкан и Фёдор.
      Стоят, пожимают плечами:
      — Как так не наше дело?
      — Может, ошиблись с тобой, Африкан? Может быть, господа офицеры ради другого пришли на площадь?
      Нет, не ошиблись лужанс. За народ декабристы, за волю крестьянам. Но только так, чтобы сделать всё это самим. Сторонились они народа. Смуты большой боялись.
      Стоят войска на Сенатской площади. Стоит Николай I на Дворцовой площади: «Придут, не придут полки?»
      Тянется, тянется это ждание. Кончится скоро ждание. Битва не где-то за синим морем. Вот-вот — и на этом она берегу.

ЖЕЛВАКИ НА ЩЕКАХ ИГРАЮТ

      Царь Николай I доволен. Переломилось. Свершилось. Идут на помощь царю войска. Преображенцы идут, семёновцы. Павловский полк, лейб-гвардии конный, Измайловский, Егерский, Кавалергардский её величества полк.
      Шепчут Николаю I советчики:
      — Про пушки, ваше величество, не забыть бы, про пушки.
      — Доставить пушки! — скомандовал царь.
      — Не мешало б охрану к дворцу поставить.
      — Самых надёжных веди к дворцу!
      Осмелел Николай I, переехал поближе к Сенатской площади. Сам расставляет войска.
      — Окружай их со всех сторон. Слева зайди и справа. Конных гони вперёд!
      Шепчут советчики:
      — Ваше величество, к мосту бы послать побольше. Отрезать тот берег Невы.
      Командует царь:
      — Преображенцы, ступай к мосту!
      — Крюков канал занять бы.
      — Живее шагай на Крюков!
      — Прикрыть бы подход с Галерной.
      — Заходи на Галерную!
      В стройном марше идут войска. Раздаются команды ротных:
      — Лево плечо вперёд!
      — Право плечо вперёд!
      — Эскадрон, развернись повзводно!
      Крутится возле царя флигель-адъютант Дурново.
      — Орлы, ваше величество.
      — Орлы, Дурново, орлы, — соглашается царь. — Только как бы они, Дурново, и тебя и меня не клюнули.
      Не унимается Дурново, Николаю щебечет льстиво:
      — Преданы вам, государь, солдаты. За вас хоть в огонь, хоть в воду.
      Грошовая это, конечно, лесть. А слушать царю приятно.
      Вышли войска на Сенатскую площадь. Кольцом окружили восставших. Десять тысяч солдат у царя. У декабристов их меньше тысячи.
      Торжествует царь Николай I. Желваки на щеках играют.

ГОЛОС ЛЬВИНЫЙ, ПИСК МЫШИНЫЙ

      Торжествует царь Николай I, торжествует, да рано…
      Не менее Московского прославлен лейб-гренадерский полк. Тоже в боях заслужен. Тоже бывал в Париже.
      Не пошёл к царю на Сенатскую лейб-гренадерский полк, пошёл на Сенатскую — к декабристам. Первой в полку поднялась рота поручика Александра Сутгофа.
      — Дружнее, ребята, дружнее! — поторапливал гренадеров Сутгоф.
      Слышится голос ротного:
      — Надеть шинели!
      Предусмотрительным был поручик. Другие явились на площадь в одних мундирах.
      — Взять боевые патроны!
      Решительным был Сутгоф.
      — Ротную кассу не оставляй!
      Командиром он был хозяйственным.
      Схватился командир лейб-гренадеров полковник Стюрлер:
      — Где рота Сутгофа?
      — Ушла на Сенатскую площадь.
      Выбежал Стюрлер на улицу. Стал догонять солдат. Вскочил на извозчика:
      — Живо, разиня, живо!
      Голос у Стюрлера громкий, львиный:
      — Рысью, болван, галопом!
      Догнал он восставших.
      — Стой!
      Идут гренадеры.
      — Стой!
      Заедет полковник слева, заедет справа:
      — Стой!
      Идут солдаты. Чеканят шаг.
      — Дети, — кричит полковник, — остановитесь!
      Тычет он шпагой в спину извозчика:
      — Быстрее давай, скотина. Стой! Трогай! Бери поперёк. Да стой же ты, леший, стой!
      Снова кричит солдатам. Идут гренадеры.
      Обессилел несчастный Стюрлер. Измучил коня извозчик. Понимает полковник — не остановить ему роту Сутгофа, приказал повернуть назад.
      Вернулся Стюрлер к себе в казармы. Едва отдышался, как тут:
      — Ваше высокородие, другие роты пошли на площадь.
      Это поручик Николай Панов повёл остальных гренадеров.
      Выбежал Стюрлер опять на улицу.
      — Стойте! Куда вы! Стойте!
      Не сбавляют солдаты шаг.
      Забежит полковник то слева, то справа:
      — Стойте! Куда вы! Стойте!
      Не сбавляют солдаты шаг.
      Опередил командир колонну, стал поперёк пути:
      — Братцы, стойте! Братцы, побойтесь бога!
      Не сбавляют солдаты шаг. Чуть не растоптали солдаты Стюрлера.
      «Разбойники», — хотел прокричать полковник. Однако не вышло наружу слово, раздался какой-то сип.
      Чуть не плачет бедняга Стюрлер. Давит себя в кадык. Ясно всем, что охрип полковник. Ни за что пропал его голос львиный. Остался мышиный писк.

ЗАБЛУДИЛСЯ

      На помощь к восставшим торопился и гвардейский морской экипаж. Становились матросы в строй тут и вспомнили вдруг про патроны: брать их, не брать?
      — А что тут думать, конечно, брать!
      — Что же это за ружья, если в дулах, как в дудках, пусто!
      — Давай волоки патроны!
      Вот и послали матросы на склад фельдфебеля Чиркова. Нагрузился Чирков, тащит патронов гору.
      Идёт матрос улыбается, ношей своей доволен.
      И вдруг где-то на лестничном переходе столкнулся фельдфебель с самим бригадным командиром генералом Шиповым.
      — Куда ты? — окликнул его генерал.
      Растерялся Чирков — генерал, да ещё бригадный! Слетела с лица весёлость. Замямлил невнятное что-то матрос.
      — Назад! — скомандовал Шипов.
      Повернулся Чирков, патроны понёс обратно.
      Шагает и думает: «Как же так, зачем же иду назад, что я скажу товарищам? Эх, была не была…»
      Вернулся Чирков на склад. Минуты две простоял за дверью. Вышел опять наружу. Понёс патроны другой дорогой.
      Идёт, улыбается вновь матрос и вдруг снова встречает Шипова.
      «Ну, — понимает матрос, — пропал». Спрятаться негде. Повернуться и вовсе поздно. Рядом совсем генерал.
      — Ты что же приказ не выполнил?!
      И вдруг не растерялся, нашёлся матрос:
      — Никак нет, — отчеканил. — Заблудился я, ваше превосходительство. Не той дорогой на склад пошёл!
      — Заблудился? В казармах своих заблудился?!
      — Так точно, ваше превосходительство.
      Посмотрел на Чиркова Шипов, хитринку в глазах заметил.
      — Так, так. Заблудился, значит. Не той дорогой, сказал, пошёл. Шипов повысил голос: — Тем, что примкнул к мятежному сброду, вот ты где заблудился, любезный.
      — Никак нет, — произнёс Чирков.
      — Что — никак нет?
      Совсем осмелел матрос. Глянул на генерала.
      — Тут я точной пошёл дорогой.
      Обошёл генерала Чирков, потащил свою ношу дальше.
      Не окликнул матроса Шипов. Ни к чему, бесполезно — понял.

НЕПОКОРНЫЙ ВЗВОД

      Неспокойно в Финляндском полку. Вот-вот и восстал бы полк. Однако замешкались здесь офицеры. Пока решали, идти ли им на Сенатскую площадь, пока дали команду солдатам строиться, пока становились в ряды финляндцы, прискакал от царя посыльный. Оказался посланец проворным, увёл за собой солдат.
      Идут солдаты, дорогой думают:
      «Эх бы чуть-чуть пораньше!»
      «Как не к месту посыльный прибыл!»
      «Не ждать бы нам офицеров — самим идти!»
      Вторым в колонне шёл взвод декабриста поручика Андрея Розена. Любят солдаты Андрея Розена. Любит Розен своих солдат.
      Вышли солдаты на берег Невы. Свернули на Исаакиевский мост. Вот и видны впереди восставшие.
      На середине моста финляндцев остановили. Прозвучала команда:
      — Патроны в ружья!
      Зарядили солдаты ружья. «Неужто будем в своих стрелять?!»
      — Вперёд! — прокричал генерал. Он и был от царя посыльным.
      Перекрестились солдаты, сделали шаг вперёд.
      И вдруг:
      — Стой!
      Это скомандовал Розен.
      Остановились солдаты.
      — Вперёд! — повторил генерал.
      — Стой! — снова скомандовал Розен.
      Не тронулись с места солдаты. Не тронулся взвод, а за ним и другие. Стоят на мосту финляндцы.
      Забегали верные царю офицеры, понукают они солдат:
      Вперёд, вперёд! Что вы, оглохли? Команды не слышали?
      Слышали, как же, глухих тут нет. «Стой» же была команда.
      — Не «стой», а «вперёд», — надрываются офицеры.
      — «Вперёд» мы не слышали, слышали «стой».
      Так «стой» же кричал поручик. Генерал вам сказал: «Вперёд!»
      — Не знаем, не знаем, — твердят солдаты. — Мы нашего взводного только и слышали.
      Так и остались стоять на мосту финляндцы. Загородили они движение. Не могут другие войска пройти.
      Хотел Розен прорваться на Сенатскую площадь. Но заслонили проходы войска царя. Не пробиться сквозь них финляндцам.
      Хотел повернуть назад. Но и тут уже стали царские силы. Попал в окружение взвод.
      Стоят на мосту солдаты:
      — Эх бы чуть-чуть пораньше!
      — Как не к месту посыльный прибыл!
      — Не ждать бы нам офицеров — самим идти.
      И Розен о том же думает: «Взялся за меч — на пальцах считай минуты».

ЗОЛОТОЕ СЕРДЦЕ

      Казармы лейб-гренадерского полка находились по ту сторону Невы. Поручик Сутгоф повёл свою роту на Сенатскую площадь кратчайшей дорогой, прямо по льду Невы. Гренадеры во главе с поручиком Пановым шли через Дворцовую площадь. Торопились солдаты. Идут то шагом, то вдруг — бегом.
      Тут на Дворцовой площади и повстречали лейб-гренадеры царя Николая I. Приехал сюда на минуту царь.
      Когда император увидел бегущих солдат, вначале подумал: свои, надёжные. Даже крикнул:
      — Остановитесь! Куда вы? Я тут!
      Задержались на миг гренадеры. Узнали они царя.
      И Николай I опознал солдат. Ему уже доложили, что взбунтовался лейб-гренадерский полк.
      Замерло сердце у царя-императора. Гренадеров семь или восемь сотен. В охране царя пятьдесят человек, не более.
      Взглянул Николай I на солдатские лица. Лица как лица: юные, старые, в морщинах, безусые, суровые, нежные, красивые лица и так себе, — много кругом солдат. Однако со страху царю Николаю солдаты кажутся все на одно лицо. И конечно, лица у всех ужасные. Что ни солдат, то разбойный вид.
      «Дёрнул господь окликнуть, — сам на себя обозлился царь. — Эка какие рожи! Что им штыком прикончить».
      Бывает так, что в испуге вдруг человек находчив. Нашёлся и Николай I.
      — Вам на Сенатскую?
      — Так точно.
      — Раздайся! — подал охране команду царь.
      Расступилась охрана. Побежали лейб-гренадеры дальше.
      — Пронесло, — прошептал Николай I.
      Когда потом во дворце вспоминали об этом случае, все говорили:
      — Какой благородный у нас государь! Сам разрешил мятежному сброду идти на площадь.
      Флигель-адъютант Дурново и тут больше других старался:
      — Золотое сердце у государя. Добрейшей души человек наш государь.
      Кивал головой Николай I. Видать по всему — соглашался.

«ЭТОТ ДУРАЦКИЙ СЛУЧАЙ»

      Когда верные царю войска окружили восставших, не стал Николай I тратить напрасно время. Дал он команду конным идти в атаку.
      Полковник Вельо хвастал царю:
      — Да я их, ваше величество, вот этой самой рукой, — поднял он руку, взмахнул палашом, — враз приведу к смирению. Побегут у меня злодеи.
      — Вперёд! — скомандовал конным Вельо.
      Устремились вперёд драгуны.
      Однако не дрогнули восставшие на Сенатской площади. Встретили конных огнём солдаты.
      Остановились, попятились конные.
      — Вперёд! — надрывается Вельо. — Орлы, вперёд!
      Однако атаки конных всё тише и тише. Даже та, что считалась первой, если сказать по правде, но отличалась особой силой.
      Объясняют драгуны:
      — Кони у нас не подкованы.
      — Не наточены палаши.
      Ясно слепому — хитрят драгуны.
      Да и восставшие стреляют скорее для вида. Пули проходят поверх голов.
      Понимают драгуны — гренадеры нарочно стреляют вверх. Не хотят убивать своих.
      Понимают гренадеры — драгуны нарочно в атаках плохи. Не хотят разгонять своих.
      Понял это и царь Николай I. Дал он сигнал прекратить атаки.
      Неудобно царю признаваться в том, что драгуны нарочно щадили восставших. Объясняет своим приближённым:
      — Кони у них не подкованы. Не наточены палаши.
      Делают вид приближённые, что так и есть всё на самом деле. Повторяют слова государя:
      — Кони у них не подкованы.
      — Не наточены палаши.
      Без смертей обошлись атаки. И всё же с потерей один нашёлся. Пострадал сам полковник Вельо. Лишился руки полковник.
      Когда он занёс палаш и кричал громко команды, кто-то в руку ему и стрельнул. Пуля попала в локоть. Вскрикнул полковник, выпал палаш.
      Сокрушался полковник Вельо:
      — Наглецы! Стервецы! Злодеи! Да если бы не этот дурацкий случай, кивал на повисшую плетью руку, — я бы в момент их привёл к смирению!
      Как видно, Вельо любил похвастать. Даже конь, на котором сидел полковник, хотя он всего и обычный конь, и тот при этих словах не сдержался.
      Рассмеялся драгунский конь.

ФАМИЛЬНОЕ ПРАВО

      Молод. Весел. Как тополь строен. Золотистые кудри. Соболиные брови.
      Это и есть Бестужев. Пётр Бестужев — кронштадтский мичман.
      Вот он мчится в санках по первому снегу. Как ветер летит рысак. Вьются по ветру кудри. Золотистые кудри. В серебро разукрасились брови. Соболиные брови.
      В числе декабристов Бестужевых было четыре брата: штабс-капитан Александр Бестужев, штабс-капитан Михаил Бестужев, морской офицер Николай Бестужев и Пётр. Пётр Бестужев — младший из братьев. Годами и чином младший. Он мичман пока всего.
      Полны отваги братья Бестужевы. Преданны общему делу. Двое из них, Александр и Михаил, вместе со штабс-капитаном Щепин-Ростовским привели на Сенатскую площадь Московский полк. Николай, из братьев он самый старший, призвал к восстанию гвардейский морской экипаж, привёл моряков на Сенатскую площадь. Пётр…
      Любят старшие братья младшего, оберегают. В канун восстания договорились они отправить Петра подальше от Петербурга, в Кронштадт, к месту военной службы. Состоял молодой Бестужев в адъютантах у командира Кронштадтской крепости.
      Брат Николай, прощаясь, сказал:
      — Не смей возвращаться назад без вызова.
      Брат Александр добавил:
      — И даже если услышишь стрельбу, чтобы в руки не брал оружия.
      Михаил от Петра потребовал:
      — Дай слово, если придёт беда, для матери стать опорой.
      Не стал младший перечить старшим. Уехал в Кронштадтскую крепость. Успокоились старшие. И вдруг на Сенатской площади в самый разгар восстания заметили братья знакомые брови, знакомые кудри. Золотистые кудри. Соболиные брови.
      — Как ты посмел!
      — Мальчишка!
      — Немедля ступай отсюда!
      — Не уйду, не уйду! Право на то имею.
      — Марш отсюда, немедля марш!
      — Не уйду, не уйду! Право на то имею.
      «Ну и наглец, — поразились братья. — Право ещё придумал!»
      — Кто же право тебе пожаловал?
      — Вы, — отвечает младший.
      — Мы?! — возмутились старшие.
      — Вы, — повторяет Пётр. — Право моё — фамильное. Я, как и вы, Бестужев.

ОТЕЦ СЕРАФИМ И ОТЕЦ ЕВГЕНИЙ

      Не смог генерал Милорадович уговорить солдат. Не разогнали восставших конные.
      Задумался царь Николай I: что бы ещё придумать?
      Кто-то шепнул царю:
      — Ваше величество, слуг бы господних послать к злодеям.
      Понравилась мысль Николаю I. Приказал он срочно вызвать к себе попов.
      Явились отцы святые — отец Серафим и отец Евгений.
      Глянул царь Николай на отца одного, на отца другого:
      — Ну что же, ступайте с богом.
      Подкатила карета. Уселся в карету отец Серафим. Уселся в карету отец Евгений.
      — Боязно что-то, — шепчет отец Серафим.
      — Аж мурашки идут по телу, — отзывается поп Евгений.
      Приехали они на Сенатскую площадь. Остановилась карета. Вылез наружу отец Серафим, вылез отец Евгений. Подошли святые отцы к восставшим. Задрали кресты в поднебесье.
      — Побойтесь бога. Он всё видит, всё слышит, — начинает отец Серафим.
      — Он всё видит, всё слышит, — повторяет отец Евгений.
      — Покарает за дело такое господь, — продолжает отец Серафим. Наложит проклятие вечное.
      — Наложит проклятие вечное, — повторяет отец Евгений.
      Неловко солдатам от этих слов. Притихли, потупили головы.
      Вовсю разошёлся отец Серафим, даже ногой притопнул:
      — Гореть вам, отступники, в пламени адовом. Не видеть вам райских садов.
      — Не видеть вам райских садов, — повторяет отец Евгений.
      Всё шло у попов хорошо. Но вдруг среди солдат озорник нашёлся.
      — Фьить! — присвистнул какой-то лихой гренадер. И лицо на страшный манер состроил.
      Сбился с мысли отец Серафим.
      На полуслове запнулся отец Евгений.
      Хихикнули дружно солдаты. А тут ко всему ударили вдруг барабаны. На парадах не выбивали солдаты такую дробь, как тогда на Сенатской площади.
      Показалось святым отцам, что расступилась земля под ними, что в небе грохочет гром.
      Схватился за уши отец Серафим. Схватился за уши отец Евгений.
      — Боже, спаси, помилуй!
      Развеселились совсем солдаты:
      — В церковь ступайте, святые отцы. Тут нам попов не надо.
      Пытался отец Серафим снова начать о боге. Только раскрыл в полуслове рот, как тут же солдаты опять подняли такой барабанный стук, что даже царь Пётр I на своём пьедестале вздрогнул.
      — Ступайте, ступайте! — кричат солдаты. — Разберёмся без вас, без бога!
      Кто-то пристукнул ружейным прикладом. Кто-то лязгнул для большего веса штыком. А тут гренадер-озорник снова состроил такую рожу, что обоим отцам показалось вдруг, будто бы сам дьявол своей особой явился сюда на площадь.
      Попятились слуги господни. Повернулись — и прочь отсюда.
      — Свят, свят, — крестился отец Серафим.
      — Ик, ик, — икал от испуга отец Евгений.

СНАРЯДЫ

      Коротки в Петербурге зимние ночи. Солнце взошло и тут же бежит к закату.
      Боялся царь Николай темноты. Пойди уследи в темноте за солдатами. Не верил в преданность войск Николай I. Не покидала царя тревога: «Защищают пока меня, а сами небось, как бы к злодеям, думают».
      Шепчут царю приближённые:
      — Многие, ваше величество, ждут темноты. Перебежки возможны. Слухи идут нехорошие.
      Посмотрел государь на небо. Сереет, сереет, сереет восток. Ещё час и совсем стемнеет.
      Николаю I представилось страшное. Взбунтовались кругом полки. В темноте осмелел народ. Всколыхнулось, как море, Сенатская площадь. Бегут на него солдаты. Тянут вперёд штыки. Содрогнулся от мысли подобной царь. Подумал: спасение в пушках.
      Давно уже отдан о них приказ. Время идёт. Однако что-то не едут пушки.
      — Где пушки? — вскричал Николай I.
      Разбежались в момент посыльные.
      Ждёт государь. Слез с коня. Словно в клетку посаженный волк, взад-вперёд перед свитой ходит.
      — Прибыли пушки, — наконец доложили царю.
      — Где пропадали?! — грохочет царь.
      Объясняют артиллеристы:
      — Коней запрягали, ваше величество. Дюже брыкались кони. Пушки — хоть на руках кати.
      — «Брыкались»! — ругнулся царь.
      А сам понимает: «Тянут, злодеи, тянут. Ждут темноты, злодеи».
      — Заряжай! — скомандовал государь.
      Офицеры бросились к орудиям, смотрят — снарядов нет.
      — Снарядов, ваше величество, нет.
      Вскипел Николай I, набросился на артиллеристов.
      — Торопились очень, — объясняют артиллеристы. — Впопыхах, государь, забыли.
      — «Впопыхах»! — кричит Николай I. — Болваны! Скоты! Разини!
      А сам понимает: «Тянут, злодеи, тянут. Ждут темноты, злодеи».
      Смотрит царь с тревогой на небо. Сереет, сереет, сереет восток. Полчаса — и совсем стемнеет.
      Послал Николай I на склад посыльных. Вернулись посыльные.
      — Ваше величество, нет снарядов.
      — Как — нет?
      — Не дают их на складе.
      — Как — не дают? — взревел Николай.
      — Ваше величество, бумагу от величества вашего требуют.
      «Измена», — подумал царь. Пробил его пот холодный. Пишет бумагу царь, а сам понимает: «Тянут, злодеи, тянут».
      Поднял снова глаза он к небу. Сереет, сереет, сереет восток. Вот-вот и совсем стемнеет.

ЧТО ОТВЕЧАЕТ ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ

      Великий князь Михаил был младшим братом царя Николая I. Пока царь ожидал снарядов, решил он к восставшим послать Михаила.
      — Пообещай им чего желают. Уговори.
      Не хочется ехать к войскам Михаилу. Однако что же тут делать. Сел на коня, поехал. Правда, с изрядной свитой…
      Декабрист Вильгельм Кюхельбекер больше всего любил книги. На службе военной не был. Верхом на коне никогда не сидел. Сабли в руке никогда не держал. Как стреляет ружьё, не знал.
      Был он школьным другом поэта Пушкина. Сам сочинял стихи. «Кюхля» нежно называли его друзья.
      Добрым, отзывчивым был Кюхельбекер. Один недостаток — уж больно вспыльчив. Обиделся на кого-то однажды Кюхля, вызвал обидчика на дуэль.
      — Кюхельбекер — и вдруг дуэль! — хохотал, узнавши об этом, Пушкин.
      Однако Кюхля хотел стреляться. Дуэль состоялась. Целил Кюхля в обидчика, попал в своего секунданта. Хорошо, что не в голову, только шляпу ему пробил.
      — Друг Кюхельбекер, вот мой тебе совет, — сказал после дуэли приятелю Пушкин, — никогда не бери пистолетов в руки.
      Но Кюхля взял. 14-го декабря Кюхельбекер оказался в числе восставших. Вот он шагает по площади. Высокий, сутулый, не в мундире гвардейском, не в шляпе с султаном, в гражданском поношенном платье. Держит в руках пистолет.
      — Свобода, свобода. Ура — свободе! — кричит восторженно Кюхельбекер.
      Дважды ронял пистолет он в снег. Давно в нём заряд подмочен. Не понимает того Кюхельбекер. Уверен в оружии грозном. Устал от ожидания долгого Кюхля. Хочется Кюхле действовать.
      Узнал Кюхельбекер, что к восставшим подъехал великий князь, решил застрелить Михаила. Подошёл он вплотную к великому князю. Поднял руку, навёл пистолет. Дуло всаднику в грудь направил.
      Увидел дуло князь Михаил, чуть с седла не слетел от испуга.
      Нажал на курок Кюхельбекер. Щёлкнул курок, и только.
      Развернул Михаил коня. Мчал от восставших ветром. Вернулся назад к Николаю, лопочет что-то совсем невнятное.
      — Что говорят злодеи?
      — Б-б-б, — трясутся у великого князя губы.
      — Согласны сложить оружие?
      — Б-б-б, — отвечает великий князь.

САВВАТЕЙКА

      Два брата, Игошка и Савватейка, вот уже третий час сидят на железной крыше.
      — Домой хочу, — хнычет Савватейка.
      — Сиди, сиди, — успокаивает брата Игошка. — Зорчее смотри на площадь. Запоминай. Потом всем обо всём расскажешь.
      Удобно на крыше. Место хорошее. Рядом сенатский дом. Всё видно. И офицеры видны, и войска, и народ.
      Наблюдали ребята отсюда и то, как ходили в атаку конные, и как приезжали к восставшим святые отцы, и как появились на площади пушки.
      Савватейке шесть лет. Интересно, конечно, то, что происходит внизу на площади. Однако устал и промёрз Савватейка.
      — Домой хочу, — начинает хныкать опять мальчишка.
      — Сиди, сиди, — повторяет Игошка. — Запоминай. Потом всем обо всём расскажешь. — Показал рукой туда, где стояли пушки: — Давай подождём. Может, они бабахнут.
      Смирился Савватейка, ковырнул пальцем в носу, снова на площадь смотрит. Смотрел, смотрел и заснул.
      Николай I в это время находился как раз возле пушек. Привезли наконец снаряды.
      Однако медлит что-то царь Николай. Страшно открыть огонь. Вдруг не пожелают солдаты стрелять в своих. Команду дашь, а они взбунтуются.
      — Стреляйте, ваше величество! — наседают советчики. — Стреляйте!
      Наконец Николай решительно двинулся к батарее.
      — Стрельба орудиями по порядку, — скомандовал государь. — Первая, начинай!
      Царь ожидал услышать артиллерийский раскат, но пушка молчала. Николай I скосил на солдат-канониров глаза. Увидел: один из них с зажжённым фитилём в руках стоит навытяжку перед офицером.
      — Почему не стреляешь?! — кричит офицер.
      — Там же свои, ваше благородие.
      — Молчать, башка твоя вшивая! Свои не свои, раз приказ стреляй!
      Офицер был из тех, кто умел ругаться.
      — Стреляй, говорю, паршивец, бычьи твои глаза!
      Не тронулся с места солдат. Фитиль не поднёс к орудию.
      Выхватил тогда офицер фитиль из рук канонира, поднёс к запалу. Змейкой юркнул огонёк. Гулко раздался выстрел. Звук его заполнил Сенатскую площадь. Долетел до Сената, Адмиралтейства. Ударив о стены, вернулся назад. Громовым заметался эхом.
      Николай I улыбнулся.
      Картечь ударила в мостовую, рикошетом разлетелась по сторонам. Врезалась в ряды солдат, в людей, заполнявших площадь. Взметнулась выше, поверх голов, ударила градом в соседние крыши.
      Что случилось, Игошка не сразу понял. Рядом, уткнувши нос в воротник, спал Савватейка — и вдруг Савватейки нет. Потянулся Игошка к обрезу крыши. Видит, лежит на снегу Савватейка. Спрыгнул Игошка вниз.
      — Савватейка! — тормошит. — Савватейка! Вставай, Савватейка!
      Не встаёт Савватейка, Мёртв Савватейка. Из-под шапки алая струйка на снег бежит.

ГРУДЬЮ НА ПУШКИ

      Зашевелилась, задвигалась Сенатская площадь. За первым выстрелом грянул второй, третий, четвёртый, пятый… Врезалась в людей картечь, валила снопами наземь.
      Распалось боевое каре. Солдаты шарахнулись в разные стороны.
      И вдруг:
      — На пушки! Грудью на пушки! Ура! Вперёд!
      Это поручик Николай Панов звучно подал команду.
      — Ружья к бою! Вперёд! За мной!
      Это штабс-капитан Щепин-Ростовский под свист картечи строил своих солдат.
      — Ребята, не трусь! Ребята, вперёд! Нам ли картечи кланяться!
      Это поручик Александр Сутгоф обращался к своим гренадерам.
      Рванулись вперёд смельчаки. Открыли огонь из ружей. Но новый шквал преградил дорогу. Отступили солдаты к реке. Спустились на лёд Невы.
      Тут принял команду штабс-капитан Михаил Бестужев.
      — Стройся! Повзводно! — кричал Бестужев.
      Собрались к нему солдаты. Строится к ряду ряд. Смотрит Бестужев на Петропавловскую крепость. Рядом она совсем. Вот куда поведёт он теперь солдат. Нет, не всё ещё кончено. Надёжны у крепости стены. Соберутся туда восставшие, поспорят ещё с Николаем.
      Тем временем пушки открыли огонь по Неве. Ударяют ядра в ряды солдат. Не дают им собраться вместе.
      — Стройся! Стройся! — кричит Бестужев.
      Заполняют живые места убитых. Вот и готова уже колонна. Собрался Бестужев подать команду — мол, на крепость, друзья, вперёд! Как тут:
      — Тонем! — раздались крики.
      Глянул Бестужев — пробили ядра лёд на Неве. Повалились солдаты в воду. Сорвался поход на крепость.
      Лишь немногие вышли тогда на берег. А в это время с той стороны Невы, оголив палаши, мчались навстречу восставшим конные.
      Понял Бестужев — всему конец.
      Последний отряд декабристов укрепился при входе на Галерную улицу. Недолго продержались и здесь восставшие. Смёл их картечный залп.
      К шести часам вечера опустела Сенатская площадь. Восстание было подавлено.

НАГРАДА

      Когда солдаты Прохор Ильин и Макар Телегин шли со своей ротой на Сенатскую площадь (полк их остался верен царю Николаю I), возник между ними давнишний спор.
      Ильин был солдатом смирным. Верил в бога, любил царя, тех, кто восстал, называл смутьянами.
      — Смутьяны они, смутьяны. Царь же отец солдатам. От господа бога царёва власть.
      Телегин — другого склада. Хотя и ходил к молитвам, однако в бога не очень верил.
      — Попы придумали бога, — твердил солдат. — Когда бы господь имелся, мужик бы не маялся, как грешник в аду, как в масле сыр, не катался бы барин.
      И о царе у Макара другое мнение:
      — Не отец он, Прохор, солдатам, нет. Тех же кровей он — барских.
      Рота, в которой служили Ильин и Телегин, разместилась на Исаакиевском мосту, как раз напротив каре восставших.
      — Ах, смутьяны, смутьяны, — качал головой Ильин, обращаясь к Макару Телегину. — А нам ведь, поди, Макар, будет за верность царю награда.
      — Жди, жди, — усмехался Телегин. — Может, землю и волю тебе пожалует.
      В самое точное место попал солдат. Не понял Ильин насмешки:
      — А как же, конечно, награда будет.
      Простояли они на мосту до начала пальбы из пушек. Когда грянули первые залпы и шарахнулись в стороны люди, перекрестился Прохор Ильин:
      — Ну, слава богу. Делу пришёл конец. — Снова полез к Макару: — Видал, как смутьянов лупят? Это господь покарал неверных.
      Хотел ещё что-то сказать солдат, но помешал ему новый залп. Пушки стреляли теперь по Неве. Одним зарядом ударило в мост. Картечь и оборвала его на слове. Рухнул на мост солдат.
      Когда Ильин очнулся, вокруг никого уже не было. Опустели и мост и Сенатская площадь.
      Шевельнул головой солдат. Видит, рядом лежат побитые. Все из их же, из верной царю-государю, роты. Вот Васин Иван, вот Аристарх Извеков, Клюшкин, фельдфебель Павлов. А вот в полушаге всего от Прохора языкастый его сосед. Страшно взглянуть на Телегина. Картечь угодила солдату в голову.
      — О боже, — прошевелил губами Ильин. Потом о себе подумал: «Нет, заметил всё же меня всевышний. Сохранил в живых за моё смирение».
      На этом снова Ильин забылся.
      Сразу же после разгрома восстания Николай I отдал приказ очистить площадь от тел убитых. Явились сюда жандармы. Стали мёртвых сносить к Неве. Бросали убитых в проруби, толкали под невский лёд.
      Потащили жандармы и тех, кто лежал на Исаакиевском мосту. Подхватили за ноги Васина, подхватили Извекова, Телегина, Клюшкина, Павлова. Вместе со всеми и Прохора поволокли. Уже на льду, у самой проруби вдруг застонал солдат.
      Остановились жандармы. Кто-то сказал:
      — Братцы, кажись, живой.
      Голос второй ответил:
      — Живой, не живой — волоки. Все они тут смутьяны.
      За секунду до этого явилось к Прохору вновь сознание. Казалось солдату, что стоит он в строю. Сам отец-государь обходит войска и за верность вручает ему награду. Какую награду, не успел разобрать Ильин. Столкнули жандармы солдата в прорубь.

ЖИВ, НЕ УБИТ СОЛДАТ

      Был он высокого роста. Приметен среди других. Лихо сидит гренадерская шапка. Медаль на груди блестит.
      Стоял он в каре на площади. Вынес напор Милорадовича. Отбивался от конных атак. Над призывом попов смеялся. Вместе с другими кричал «ура!».
      Когда ударили царские пушки, солдата опять в общем ряду приметили.
      Шёл он грудью вперёд на огонь. Валит картечь восставших. Кровь заливает снег. Вот-вот и конец солдату.
      Но не упал, не сражён солдат.
      Жив, не убит солдат. Лихо сидит гренадерская шапка. Медаль на груди блестит.
      За залпом грохочет залп. Окутало площадь дымом. Торжествует царь Николай I:
      — Так им, так им! Кроши злодеев!
      Градом стучит картечь. Вот-вот и конец солдату.
      Но не упал, не сражён солдат.
      Жив, не убит солдат. Лихо сидит гренадерская шапка. Медаль на груди блестит.
      Когда Михаил Бестужев на льду Невы собирал гренадеров, снова солдата видели.
      Взвизгнули ядра над головой. Шипя по-змеиному, в солдатские роты врезались. Вот-вот и конец солдату.
      Но нет, не погиб, уцелел солдат.
      Жив, не тронут судьбой солдат. Лихо сидит гренадерская шапка. Медаль на груди блестит.
      Ядра пробили лёд. Место страшнее ада. Стоны. Призывы. Крики. Люди живые идут под лёд. Вот-вот и конец солдату.
      Но нет, не погиб, уцелел солдат.
      Жив, не тронут судьбой солдат. Лихо сидит гренадерская шапка. Медаль на груди блестит.
      На том берегу Невы, когда конные мчали во весь опор, снова солдат на глаза попался.
      Метнулись сабли над головой. Опустились смертельным калёным жалом. Казалось, вот-вот и конец солдату.
      Но нет, не упал, устоял солдат.
      Жив, не убит солдат. Лихо сидит гренадерская шапка. Медаль на груди блестит.
      Снова взлетели сабли. Кони непокорных копытами бьют. Упавших на землю топчут. Вот-вот и конец солдату.
      Но не упал, устоял солдат.
      Жив, не убит солдат. Доброй дороги тебе, солдат. Славы тебе солдатской.

ПЕСТЕЛЬ

      1823 год. Царь Александр I производил смотр Южной армии. Лихо шли гренадеры, стройно рубили шаг. Лучше других перед царём прошёл Вятский пехотный полк.
      — Превосходно! Точно гвардия! — закричал Александр I. — Кто командир?
      Доложили:
      — Полковник Пестель.
      — Молодец!
      За отличное командование полком царь пожаловал Пестелю три тысячи десятин земли.
      Вот бы удивился царь Александр I, если бы узнал, что командир Вятского пехотного полка полковник Павел Иванович Пестель и был руководителем Южного тайного общества.
      Много думал о судьбах родины Пестель.
      Почему богатые есть и бедные?
      Почему всем правит самодержавно царь?
      Как сделать так, чтобы люди бедных сословий жили в России лучше?
      Девятнадцатилетним прапорщиком Пестель принимал участие в войне 1812 года. Защищал батарею Раевского. Был ранен на Бородинском поле. Сам фельдмаршал Кутузов вручил ему за храбрость награду — золотую шпагу.
      Корпусный командир говорил о полковнике Пестеле: «Этой умной голове только и быть министром».
      Члены Южного тайного общества уже много лет готовились к восстанию. Дважды оно срывалось. Наконец был назначен окончательный срок — лето 1825 года. Ждали царя. Александр I должен был снова приехать на смотр полков Южной армии. Было решено во время смотра царя убить. Однако Александр I не приехал.
      Восстание пришлось вновь отложить на год. Но тут всё резко изменилось.
      Неожиданно Александр I скончался. Южное тайное общество решило восстать немедленно. В Петербург был срочно направлен курьер. Пестель предлагал и на юге и на севере выступить одновременно.
      Юг приготовился. Ждал ответа.
      И вдруг Пестель был арестован. Случилось это 13-го декабря, за день до восстания декабристов в Петербурге на Сенатской площади.

КТО РАНЬШЕ?

      Пестель был арестован. Но гроза пронеслась по югу.
      Во главе восставших стал подполковник Черниговского пехотного полка Сергей Муравьёв-Апостол.
      Вот как началось всё на юге. Узнав об аресте Пестеля, Муравьёв-Апостол тут же поехал по другим полкам предупредить друзей о случившемся.
      Только уехал Сергей Муравьёв-Апостол, как тут примчались к командиру Черниговского полка полковнику Гебелю жандармы:
      — Где Сергей Муравьёв-Апостол?
      Оказывается, вслед за приказом арестовать Пестеля получен новый приказ — арестовать и Сергея Муравьёва-Апостола.
      Собрался полковник Гебель, бросился вместе с жандармами догонять Муравьёва.
      Прискакали они в Житомир.
      — Был здесь Сергей Муравьёв-Апостол?
      — Был.
      — Где он?
      — Отбыл.
      — Куда отбыл?
      — Кажись, в Любар.
      Помчались они в Любар.
      — Был здесь Сергей Муравьёв-Апостол?
      — Был. Отбыл.
      — Куда?
      — Кажись, в Бердичев.
      Примчались в Бердичев.
      — Был здесь Сергей Муравьёв-Апостол?
      — Был. Отбыл.
      — Куда?
      — Кажись, в Поволочь.
      Мчит Гебель с жандармами в Поволочь, мчит и не знает того, что вслед за ними несётся подпоручик Михаил Бестужев-Рюмин.
      Подпоручик Полтавского пехотного полка Бестужев-Рюмин был ближайшим помощником Пестеля и Муравьёва-Апостола. Узнал он, что Муравьёву-Апостолу грозит арест, что помчались за ним жандармы и Гебель, вскочил на коня. Понёсся вслед. Догнать! Опередить! Предупредить Сергея Муравьёва-Апостола.
      Проезжает Бестужев-Рюмин местечки и сёла.
      — Был здесь полковник Гебель?
      — Был. Отбыл.
      Несётся дальше.
      — Был здесь полковник Гебель?
      — Был. Отбыл.
      Только уехал Бестужев-Рюмин, как примчался на тройке лихой курьер.
      — Где подпоручик Бестужев-Рюмин?!
      На руках у курьера приказ: арестовать Бестужева-Рюмина. Понёсся курьер догонять Бестужева.
      Проезжает местечки и сёла.
      — Был здесь подпоручик Михаил Бестужев-Рюмин?
      — Был. Отбыл.
      Несётся дальше.
      — Был здесь подпоручик Бестужев-Рюмин?
      — Был. Отбыл.
      Догоняют Гебель и жандармы Сергея Муравьёва-Апостола. Догоняет жандармов и Гебеля подпоручик Михаил Бестужев-Рюмин. Догоняет Бестужева-Рюмина на тройке лихой курьер. Всё зависит сейчас от того, кто раньше кого догонит.

ДВА ОБЩЕСТВА

      На юге долгое время было два тайных общества. Одно во главе с Павлом Пестелем и Сергеем Муравьёвым-Апостолом — Южное тайное общество. Во главе второго стояли братья Пётр и Андрей Борисовы. Это общество называлось Обществом соединенных славян. Оба общества возникли независимо одно от другого. Члены Южного тайного общества не знали о том, что существует Общество соединённых славян, и наоборот — славяне не знали, что существует Южное тайное общество.
      Оба общества привлекали в свои ряды новых членов.
      Присмотрелся Сергей Муравьёв-Апостол к братьям Борисовым. Офицеры честные, смелые. Солдаты их любят. «Вот кто достоин быть принятым в общество».
      И братья Борисовы присматриваются то к Пестелю, то к Сергею Муравьёву-Апостолу, то к Бестужеву-Рюмину. «Эх, вот если бы этих — в общество!»
      Попросили они поручика Тютчева разведать, каковы настроения у понравившихся им офицеров. Советуют:
      — Начни, пожалуй, с Бестужева-Рюмина.
      А в это же самое время вызывает Сергей Муравьёв-Апостол Михаила Бестужева-Рюмина и поручает ему, чтобы он разведал, каковы настроения у братьев Борисовых и у тех офицеров, с которыми в дружбе Борисовы. Советуют:
      — Начни хотя бы с поручика Тютчева.
      Дело происходило летом. Полки Южной армии стояли в лагерях под Житомиром. И вот как-то после дневных учений встретились Тютчев с Бестужевым-Рюминым. Заговорили. Вначале, конечно, о том о сём. Как принято, прежде всего о погоде.
      — Лето нынче стоит отменное, — сказал Бестужев-Рюмин.
      — Отличное, — согласился Тютчев. — Дожди словно про наши места забыли.
      Поговорив о погоде, начали о природе.
      — И места тут на редкость дивные, — проговорил Бестужев-Рюмин.
      — Можно сказать, что райские, — ответил Тютчев.
      — Райские — это верно, — ухватился Бестужев-Рюмин. — Но взгляните кругом, как угнетён народ. — Сказал и выжидающе глянул на Тютчева.
      — Угнетён, унижен, — ответил Тютчев и скосил глаза на Бестужева-Рюмина.
      Идут они лесом, какой-то тропкой. Всё смелее Бестужев-Рюмин. Всё смелее, смелее Тютчев.
      — Нам надо самим отыскать свободу.
      — Царь — вот кто всему виной.
      — Лишь смелые люди спасут Россию.
      — Смерть не страшна, если для блага Родины.
      Понял Тютчев, что Бестужев-Рюмин из тех, кому можно во всём открыться. Остановился и тихо:
      — Тайное общество есть на юге. Можно в него вступить. Берусь вам содействовать в этом.
      Смотрит удивлённо на Тютчева Рюмин.
      — Что вы?! — смутился Тютчев.
      Расхохотался Бестужев-Рюмин:
      — Да я уже принят. Я-то на вас надеялся. — Рассказал он Тютчеву про Южное тайное общество. Рассказал ему Тютчев про Общество соединённых славян.
      — Рядом жить — и не знать! Вот это да! — хохотал Бестужев-Рюмин. Значит, дельное ваше общество, значит, по-настоящему тайное.
      Вскоре члены обоих обществ встретились. Подумали, зачем им бороться отдельно. Решили объединиться. Вместе удобнее и сил больше.
      Вместо двух обществ на юге стало одно — Южное тайное общество.

НАЧАЛОСЬ

      Быстро несутся кони, подковами цок да цок. Едет Сергей Муравьёв-Апостол. Спешат жандармы и Гебель. Птицей несётся лихой курьер. Но быстрее курьера, быстрее птицы мчится Бестужев-Рюмин.
      Опередил Бестужев-Рюмин других, первым догнал Муравьёва-Апостола, предупредил, что сзади идёт погоня. Свернули друзья в Трилесы. Здесь квартировала одна из солдатских рот. Остался Сергей Муравьёв-Апостол в Трилесах. Бестужев-Рюмин поехал дальше. Договорились, что скоро сюда вернётся.
      Устал полковник Гебель. Истомились жандармы. На многие вёрсты исколесили они округу. Понуро плетутся кони.
      — Давайте съездим ещё на Фастов, — предложил Гебель.
      Едут чины на Фастов. По дороге попались Трилесы. Остановились в Трилесах. Решили кормить лошадей. Выбрал Гебель избу глазами — куда бы зайти погреться, решил: «Вот в эту».
      Подошёл он к избе. Дёрнул за дверь. Ввалился с мороза в комнату. Глянул — остолбенел. Перед ним стоит Сергей Муравьёв-Апостол. Не поверил полковник. Думает, что мерещится. Прикрыл глаза. Ущипнул себя в руку. Снова открыл. Стоит Сергей Муравьёв-Апостол.
      Выбежал Гебель стремглав на улицу:
      — Тут он! Тут! Ставь караулы! Бери в ружьё!
      Взяли «в ружьё» солдаты.
      — Попался, голубчик, попался, — торжествует полковник Гебель.
      Сидит он в той же избе, что и Сергей Муравьёв-Апостол. Пьёт с дороги горячий чай, рассуждает: «Будет схвачен сейчас и второй». Сидит, Бестужева-Рюмина дожидается.
      Сидит полковник Гебель, пьёт чай. Вдруг топот коней по дороге. «Едет, едет Бестужев-Рюмин!»
      Остановились кони. Слышит полковник Гебель, как кто-то подходит к избе. «Торопись, торопись, злодей!»
      Привстал полковник от нетерпения. Вытащил пистолет. Приготовился. «Руки вверх, закричу», — решил.
      Скрипнула дверь на петлях.
      — Ру… — крикнул Гебель и тут же осекся.
      В комнату входил поручик Кузьмин. А сзади стоял поручик Щепилло. А там во дворе виднелись офицеры Сухинов и Соловьёв. И от солдатских мундиров в глазах рябило.
      Узнали офицеры, члены Южного тайного общества, что Сергей Муравьёв-Апостол схвачен, примчались к нему в Трилесы на помощь.
      — Что делать, Сергей Иванович?
      — Освободить, — спокойно ответил Сергей Муравьёв-Апостол.
      Освободили офицеры Сергея Муравьёва-Апостола.
      — Вперёд к свободе!
      Восстание началось.

ВАСИЛЬКОВ

      Если ехать из Киева по дороге на Белую Церковь, то, осиливши треть пути, на тридцатой версте от Киева попадёшь ты негаданно в рай.
      Два холма здесь прижались к речке. Между ними давнишний спор: кто краше, кто выше, кто круче, который из них зеленей. На одном из них, на том, что на Киевской стороне, примостился маленький городок. Сбегают домишки с холма под откос. Улочки змейкой вьются. По весне здесь полыхают белым огнём садочки. К осени ветки под урожаем пудовым в глубоком поклоне гнутся.
      Это и есть Васильков. Здесь в Василькове была штаб-квартира Черниговского полка. Сюда и собрались восставшие роты.
      Штабс-капитан Маевский первым услышал необычный шум и возбуждённые голоса. «Бунт», — сообразил Маевский. Приказал он ударить тревогу.
      Смотрит Маевский — за взводом вступает взвод. (Это был авангард восставших.) Шагает впереди офицер. «Кто бы такой?» — подумал Маевский. Всмотрелся — Иван Сухинов.
      Знает Маевский Сухинова. Взгляд ястребиный. Язык кинжальный. Не любит Сухинов таких, как Маевский. «Ваше мышиное превосходительство» — вот как однажды Сухинов назвал Маевского. За это «мышиное превосходительство» хотел Маевский вызвать Сухинова на дуэль. Да постеснялся что-то.
      Поёжился Маевский, увидя Сухинова. Не дай бог ему сейчас на глаза попасться. Попятился, шмыгнул за плетень, присел на корточки, прижался к прутьям, сквозь прутья смотрит.
      В это время, услыша сигнал тревоги, на улицу выбежал заместитель полковника Гебеля майор Трухин. Пошёл он навстречу восставшим:
      — Остановитесь! Одумайтесь!
      Знают солдаты Трухина. Из всех командиров здешних — не человек, а зверь.
      — Плетей захотели! — кричит Трухин. — Не толпись! Расступись! Разойдись!
      А следом — ещё зычнее:
      — Кру-гом! Бе-гом!
      Рассмеялся Сухинов. Мигнул солдатам. Схватили солдаты Трухина. Сорвали погоны. Сломали шпагу. Мундир разнесли на клочья.
      Съёжился Маевский. От страха даже зажмурился. «А вдруг, — кольнуло его, — Сухинов спросит:
      — Кто тут поднял тревогу?
      Скажут:
      — Маевский!
      — Маевский!
      — Штабс-капитан Маевский!»
      Глянул Маевский опять на дорогу. Всё больше и больше идёт солдат. Не одни, с командирами. Вот Сергей Муравьёв-Апостол. Вот Михаил Бестужев-Рюмин. Вот Щепилло, Кузьмин, Соловьёв.
      Совсем растерялся, бедный. Холодок пробежал по телу: «Убьют, убьют. На лине ближайшей вздёрнут».
      Осмотрелся Маевский. Видит, клуня стоит в огороде. Скачками, как заяц, метнулся к клуне. Открыл ворота. Влетел. Забился в сено. Ни жив ни мёртв. Затих, как мышь. Прислушайтесь: даже не дышит.

УШАКОВ

      Штаб-ротмистр гусарского его величества принца Оранского полка Ушаков в день восстания Черниговского полка проезжал через Васильков. Задержали его у заставы. Доставили к Сергею Муравьёву-Апостолу.
      Узнав, в чём дело, Ушаков пришёл в сущий восторг.
      — Долой Николая! — шумел штаб-ротмистр. Даже саблю из ножен выхватил. Даже с силой по воздуху рубанул.
      Нужно сказать, что Ушаков ненавидел царя Николая I. Служил Ушаков когда-то в гвардии. Жил в Петербурге. Блистал на балах и приёмах званых.
      Но вот из-за какого-то каприза в ту пору ещё не царя, а великого князя Николая перевели Ушакова из гвардии в армию. Поклялся Ушаков отомстить за обиду.
      — Долой Николая! — шумит Ушаков.
      Понравился восставшим пыл офицера. Решил Сергей Муравьёв-Апостол дать Ушакову революционные прокламации — пусть Ушаков распространит их среди офицеров гусарского его высочества принца Оранского полка.
      — Исполню, — поклялся Ушаков.
      Едет он в свой гусарский его величества принца Оранского полк, решает: дай прочитаю, что в тех бумагах сказано. Читает и чем дальше читает, то едет всё тише и тише. Вот и вовсе остановил коня.
      Думал штаб-ротмистр Ушаков, что в бумагах лишь против царя Николая I, а там против царя любого, за то, чтобы в России больше цари не правили, чтобы стала Россия республикой.
      Думал штаб-ротмистр Ушаков лишь отомстить Николаю, а там и про то, чтобы крестьян отпустить на волю. И много ещё другого.
      «Свят, свят», — закрестился штаб-ротмистр Ушаков. Порвал прокламации. Бросил в канаву. Отъезжал с опаской, как от чумного места.

ЗВЕЗДЫ ГОРЯТ, КАК СВЕЧИ

      Около суток пробыли восставшие в Василькове.
      Дал Сергей Муравьёв-Апостол приказ идти на Мотовиловку. Легла Мотовиловка на полпути между Киевом и Житомиром. Желаешь — отсюда ступай на Житомир. Желаешь — иди на Киев. Дневной переход и туда и сюда.
      Послал Муравьёв-Апостол надёжных офицеров с извещением о восстании Черниговского полка по разным другим полкам — в Ахтырский, Кременчугский, Алексопольский, Александрийский. В Житомир послал и в Киев.
      Наказал, что с ответами ждёт в Мотовиловке.
      Здесь, в Мотовиловке, черниговцы встретили Новый год. Луна лениво плывёт по небу. Звёзды горят, как свечи. Синим искрится снег.
      Разместили солдат по крестьянским избам. Трое из них попали к Фоме Полуяку.
      Угощает Фома постояльцев кашей и квасом, а сам:
      — Куда — на войну, служивые?
      — На войну, на войну, — усмехнулся один из черниговцев.
      — Неужто снова француз задрался?
      Развеселились вовсе теперь солдаты. Рассказали они Полуяку, ради чего поднялись в поход.
      Рад Фома поверить в слова солдатские, да что-то не очень верится.
      — Чтобы волю крестьянам дали? Да разве может такое быть!
      — Может, может, — смеются солдаты. — Это уж точно, лишь бы господь помог.
      Улеглись на покой солдаты. А Фома — хвать за армяк, выскочил в сенцы. Бросился к двери. И вот уже мчит по улице. Летит, что есть силы в ногах, Фома. Новость несёт небывалую.
      — Воля ведь будет, воля!
      Новогодняя ночь. Луна лениво плывёт по небу. Звёзды горят, как свечи. Синим, синим искрится снег. Не спит Сергей Муравьёв-Апостол. Ожидает вестей из других полков.
      Представляет Сергей Муравьёв-Апостол, что вот подымется полк за полком. Пойдут войска на Москву, на Петербург. Присоединятся дорогой новые. Станут войска перед царём несокрушимой силой.
      Утром Сергей Муравьёв-Апостол ехал верхом по селу. Шумела, как рой, Мотовиловка. Толпились крестьяне у церкви. Увидели они Муравьёва-Апостола:
      — Добрый ты наш полковник!
      — Избавитель!
      — Да поможет тебе господь!
      Улыбнулся крестьянам Сергей Муравьёв-Апостол.
      — Братцы, для вас стараемся. Да будет угодно судьбе — добьёмся для вас облегчения. Для дела святого жизни не жалко…
      Вернулся Сергей Муравьёв-Апостол к себе в избу. Ожидает вестей из других полков. Тревожно у него на душе. Что привезут посыльные?
      Печальные вести достигли юга. В Петербурге, на севере, царь разгромил восстание. Как поведут себя тут полки?
      И вот прибыл посыльный первый.
      — Ну как?
      — Но поднялся Ахтырский гусарский полк.
      Прибыл второй посыльный.
      — Ну как?
      — Не поднялся Кременчугский пехотный полк.
      Третий посыльный прибыл.
      — Ну как?
      — Не поднялся, Сергей Иванович, полк Алексопольский.
      А вот несётся ещё один. Разгорячённый конь пену с губы роняет.
      — Ну как?
      — Не выступит Александрийский. Арест идёт в полку.

СЕМНАДЦАТЫЙ ЕГЕРСКИЙ

      Не поддержали восставших полки соседние.
      Куда же идти черниговцам? На Брусилов, Новоград-Волынский, Бердичев, Бобруйск, Любар? А может, идти на Киев?
      — Нам бы немедля идти на Киев!
      — На Житомир упасть по-суворовски! (В Житомире находился штаб Южной армии. В Киеве — арсенал.)
      За этот план выступали офицеры-славяне (так называли тех, кто раньше состоял в Обществе соединённых славян): Сухинов, Кузьмин, Соловьёв и Щепилло. Из всех декабристов офицеры-славяне отличались самой большой решительностью.
      Не принял план Сергей Муравьёв-Апостол. Приказал выступить на Белую Церковь. Здесь, в Белой Церкви, находился Семнадцатый егерский полк. Отважные люди в Семнадцатом егерском. К примеру хотя бы Вадковский. Обещали они поддержку.
      — Ну, силы теперь удвоятся, — заговорили среди восставших.
      — Кум у меня в егерях, — объяснял какой-то тощий солдатик взводному унтеру.
      — Там Гришка Тютюник служит, кто-то вспомнил односельчанина.
      Не дойдя нескольких вёрст до Белой Церкви, восставшие остановились. Сергей Муравьёв-Апостол выслал вперёд разведку.
      Вернулась разведка.
      — Ушёл, ваше благородие, Семнадцатый егерский. Нету его в местечке.
      — Как ушёл?! Куда?
      — Неизвестно. Из солдат, ваше благородие, лишь караульный стоит при шлагбауме.
      Не поверил всё же Сергей Муравьёв-Апостол. Решил, что разведка ошиблась. Новых послал солдат.
      Вернулись и эти.
      — Всё верно, ушли егеря. Куда — неизвестно. Было это ещё намедни.
      Гадает Сергей Муравьёв-Апостол: «Что же случилось?! Куда ушли?»
      И вдруг:
      — Нашлись! Нашлись! Нашлись!
      Тот тощий солдатик, у которого кум в егерях, уверял, что, спустившись в овражек, что рядом с лесом, он слышал в лесу голоса и фигуры людские видел. Правда, много ли — не разобрал.
      — Я по голосу кума признал, — даже сказал солдат.
      Опять снарядил Сергей Муравьёв-Апостол разведку. Старшим послал офицера.
      Через час офицер вернулся. А вместе с ним пришёл и солдат в егерской форме.
      — Кум, кум! — закричал тощий солдатик. — Так и есть, не ошибся — кум!
      — В лесу люди, это верно, Сергей Иванович, — доложил офицер. — Но не солдаты — крестьяне. Собралось их больше тысячи. (Это были крестьяне окрестных сёл. Узнав, что восстали черниговцы, они хотели примкнуть к солдатам.)
      Доложил офицер и про егерей:
      — Арестованы наши, Сергей Иванович. Солдат же, боясь возмущения, полковой командир срочно увёл на Сквиру.
      — Так точно, — поддакнул кум. — Поручиком Вадковским с оным сообщением к вашей милости я и послан.
      Офицер сделал паузу, переступил с ноги на ногу, глянул на Муравьёва-Апостола.
      — Сергей Иванович!
      — Что?
      — Как быть с крестьянами? Может, призвать их для общего дела?
      Солдатский кум оживился:
      — Так-с точно. Они-с с удовольствием.
      Не ответил ничего Сергей Муравьёв-Апостол. Лишь задумчиво глянул вдаль. Да и что бы он смог ответить? Поднимать на борьбу народ не входило в замысел декабристов. Так было на севере. Так было и тут — на юге.

АРТИЛЛЕРИЙСКАЯ РОТА

      Поручик Щепилло дружил с полковником Пыхачёвым…
      И вот снова идут по снежным полям черниговцы. Шли на Мотовиловку. Потом на Белую Церковь. Повернули теперь назад.
      Слева сёла вдали видны. Снег — впереди и справа. Ни души.
      И вдруг за холмом верстах в двух, не более, зарябило от тёмных точек. Всмотрелись солдаты: люди, кони, а рядом пушки.
      — Пыхачёв! Пыхачёв! — закричал Щепилло.
      Приободрились черниговцы. Сразу теплее стало. Вверх полетели солдатские шапки. «Ура!» — понеслось по полю.
      И правда, к черниговцам приближалась Пятая конно-артиллерийская рота. Этой ротой и командовал Пыхачёв.
      Помнит Щепилло тот день. Было это незадолго до восстания декабристов. Собрались члены Южного тайного общества… Решали вопрос, кому и когда начинать восстание. Горячился тогда Пыхачёв:
      — Никому не позволю раньше меня выступить за свободу отечества! Пятой конной роте такую честь. Пятой!
      Членом тайного общества был не только один Пыхачёв, но и все остальные офицеры Пятой артиллерийской роты. Рота была надёжной.
      Всё ближе и ближе подходят к черниговцам артиллеристы.
      — Эх, молодец! Эх, молодец! — поминает Щепилло полковника Пыхачёва. Повернулся к Муравьёву-Апостолу: — Артиллеристы слово держать умеют!
      И вдруг оттуда, от Пятой роты, летит команда.
      — Стой!
      Остановилась Пятая рота.
      — К бою!
      Развернули солдаты пушки.
      — Слева первая начинай!
      Гаркнула пушка. Взорвала картечью снег, за первой пушкой — вторая, третья…
      Попятились черниговцы.
      Не сразу понял Щепилло, в чём дело. А когда понял, выхватил шпагу:
      — Изменник! Будь проклят!
      Побежал он навстречу огню и картечи.
      За залпом новый грохочет залп. Вот рядом картечь ударила. Рухнул на снег Щепилло. Выпала шпага, вонзилась в снег, как-то жалобно, тихо звякнула.
      — Будь проклят! — успел простонать Щепилло.
      Погиб Щепилло, не зная правды. Не был виновен ни в чём Пыхачёв. Ещё до того как рота вышла в поход на черниговцев, Пыхачёв был схвачен и брошен в тюрьму. Артиллерийской ротой другой командовал.
      Разгромили пушки черниговцев. Захлебнулись в крови черниговцы.

«ГДЕ АЛЕКСАНДР БЕСТУЖЕВ?»

      Восстание против царя на севере и на юге было раздавлено. Начались аресты декабристов. Задержанных немедленно доставляли в Зимний дворец к царю Николаю I.
      Вот схвачен Рылеев. Вот схвачен Каховский. Князь Трубецкой задержан. Штабс-капитан Щепин-Ростовский взят прямо в бою на Сенатской площади. В бою на юге взяты Сергей Муравьёв-Апостол и Михаил Бестужев-Рюмин. Арестованы Розен, Сутгоф, Панов…
      Царские сыщики искали Александра Бестужева.
      Александр Бестужев был не только гвардейским офицером, но и известным в стране писателем. Печатался он под именем Марлинский.
      Ворвались сыщики в дом Бестужевых.
      — Где Александр Бестужев?
      — Нет Александра Бестужева.
      Бросились к месту военной службы.
      — Где Александр Бестужев?
      — Нет Александра Бестужева.
      Стали вспоминать жандармские офицеры, с кем Бестужев был близок, с кем находился в приятельских отношениях. Ездили на Мойку, на Фонтанку, на Васильевский остров.
      — Где Александр Бестужев?
      Сбились с ног царские сыщики, прибыли в Зимний дворец, докладывают:
      — Нет Александра Бестужева.
      — Разыскать! — последовал строгий приказ.
      И снова по петербургским улицам, по разным домам, по офицерским квартирам и клубам забегали сыщики и жандармы.
      — Где Александр Бестужев?
      — Где Александр Бестужев?!
      А в это время к Зимнему дворцу подходил офицер. Был он в полной парадной форме. В мундире, при сабле, в белых как снег рейтузах, на ногах сапоги драгунские. Шпоры на сапогах. Пересек офицер Дворцовую площадь. Быстрым шагом направился к Зимнему. Перед ним распахнули дверь. Офицер переступил порог и представился:
      — Я — Александр Бестужев.
      — По-рыцарски поступил сочинитель Марлинский, — доложили царю приближённые. — Явился, ваше величество, сам.
      «По-рыцарски» ответил на это и царь Николай I. Приказал заточить Александра Бестужева в Петропавловскую крепость, в Алексеевский равелин.

ТРОЙКА

      Пронька Малов первым заметил тройку. Выскочила она из-за леса, птицей с бугра слетела. Тряхнув бубенцами, пронеслась перед самим Пронькой. Исчезла за поворотом.
      «К Парам, в гости», — подумал Пронька.
      Помчал по селу мальчишка:
      — Тройка, тройка, а в ней военный!
      Гадали тогда в селе, кто же приехал к барину. И к какому из них, к молодому ли, к старому?
      А через час тройка неслась обратно.
      И снова Пронька её увидел. А вместе с ним увидел тройку и бывалый солдат Гурий Донцов.
      — Эка дела, — произнес Донцов. — И с чего бы?..
      Объяснил он Проньке, что тройка была фельдъегерской, что в кибитке сидел жандарм. А рядом… Впрочем, молодого барина Пронька и сам разглядел. Умчал неизвестно куда жандарм молодого барина.
      …1812 год. Русские войска отступают под ударами французского императора Наполеона I. В барском доме переполох.
      — Никита! Никита! Никитушка!
      Дворовые сбились с ног.
      — Никита! Никита! Никиту-ушка!
      Шестнадцатилетний Никита Муравьёв исчез из дому.
      Через несколько дней младший брат Никиты — Александр признался: Никита бежал на фронт.
      Никита Муравьёв сражался под Дрезденом, под Лейпцигом. Вместе с русскими войсками вступил в побеждённый Париж. В Париже он прожил несколько лет. Изучал здесь политику и историю.
      В 1816 году вышла в свет большая работа историка Н. М. Карамзина «История государства Российского». Предисловие к этой работе кончалось словами: «История народа принадлежит царю».
      «История народа принадлежит народу» — так ответил на слова знаменитого историка молодой офицер Никита Муравьёв.
      Вместе с Кондратием Рылеевым Никита Михайлович Муравьёв был одним из главных руководителей Северного тайного общества. В день Декабрьского восстания на Сенатской площади его не было. Никита Муравьёв находился в орловском имении родителей своей жены. Сюда и примчался за ним жандарм.
      Долго гадали в селе крестьяне, за что и куда увезли их молодого барина. Барин был добр, крестьяне его любили.
      Вместе со всеми гадал и Пронька.
      — Знаю, знаю! — кричал мальчишка. — К царю он поехал. На званый приём.
      — Во-во — на приём названный, — усмехнулся солдат Донцов.
      По всей России носились тогда фельдъегери. Хватали они декабристов.

ЛУНИН И ЗАЙЧИКОВ

      Декабрист подполковник Михаил Сергеевич Лунин отказался спастись от расправы. Спасти же Лунина намеревался сам великий князь Константин. Подполковник был у него в адъютантах.
      14-го декабря Лунин находился в Варшаве и, конечно, на Сенатской площади не был. Но и ему угрожал арест. Лунин состоял членом тайного общества.
      Великий князь Константин любил своего адъютанта. Умён, находчив молодой подполковник. Ростом высок, подтянут. К тому же лихой наездник. А князь Константин обожал лошадей.
      Распорядился великий князь Константин приготовить для Лунина иностранный паспорт.
      Паспорт готов. Граница рядом. Бери бумагу. Скачи к границе. И ты свободен.
      И вдруг Лунин отказался взять паспорт.
      Великий князь Константин даже обиделся:
      — Ну смотри, смотри…
      — Не могу, — объясняет Лунин. — Не могу побегом обесчестить себя перед товарищами.
      Дежурный офицер Зайчиков, узнав про такое, сказал:
      — Хитёр, хитёр Лунин. Не зря не берёт паспорт. Иное, видать, придумал.
      Предположение дежурного офицера вскоре подтвердилось. На охоту стал собираться Лунин. Давно он мечтал съездить в леса, к самой силезской границе, сходить с ружьём на медведя. Много медведей в силезских лесах. Знатная там охота.
      Попросил Лунин у великого князя Константина разрешение на отъезд. Дал великий князь разрешение. Получил Лунин нужный пропуск, уехал.
      — Не дурак он. Ищи теперь ветра в поле, — посмеивался дежурный офицер Зайчиков.
      Только уехал Лунин, как тут примчался из Питера на тройке фельдъегерь:
      — Где Лунин?
      — Нет Лунина. На охоте Лунин. На силезской границе, — объясняют фельдъегерю.
      — Фить! — присвистнул царский посыльный. — На силезской границе!
      — Не дурак он, не дурак, — опять о своём начинает Зайчиков.
      И всё-таки Лунина ждут.
      — Приедет, — сказал Константин. — Знаю характер Лунина. Приедет.
      Ждут день, второй, третий. Четвёртый кончается день. Не возвращается Лунин.
      — Обхитрил, обхитрил, — не унимается Зайчиков.
      Прошёл ещё день, и вдруг Лунин вернулся. Разгорячённый, красивый, стройный. С убитым медведем в санках.
      Спрыгнул Лунин на снег.
      — К вашим услугам, — сказал фельдъегерю.
      Все так и замерли.
      Усадили Лунина в фельдъегерскую тройку.
      — По-ошёл! — дёрнул ямщик вожжами.
      Тронулись кони. Ударили бубенцы.
      — Чудак человек, — говорили в Варшаве. — По доброй воле голову в пасть.
      «Чудак», — подумал и сам великий князь Константин.
      Даже дежурный офицер Зайчиков и тот заявил:
      — Да, не каждый бы, ваше высочество, способен к поступку оному.
      — Ну, а ты бы? — спросил Константин.
      — Я бы, ваше высочество, — поминай как звали…
      — Да, но каждый… — задумчиво повторил Константин. Потом посмотрел на дежурного офицера, брезгливо поморщился и, нахмуривши брови, бросил: В том-то беда для трона: Луниных мало, Зайчиковых много.

ПЯТЬ КЮХЕЛЬБЕКЕРОВ

      Жандармский унтер Нафанаил Сысоев ходил по улице. Вертел головой, как курица. Щупал людей глазами.
      Повторял про себя Сысоев: «Роста высокого, сутуловат, зарос бородой немного, когда говорит, рот на правую сторону кривится».
      Это были приметы декабриста Вильгельма Кюхельбекера. Искали его повсюду — по всему Петербургу и даже в других городах.
      Прошёл унтер-офицер Сысоев по Литейному, Невскому, свернул на Фонтанку, затем на Мойку. Был и в Летнем саду, и на Марсовом поле. Версты три прошагал вдоль невского берега и вот вернулся опять на Литейный. Тут и заметил Сысоев, как кто-то поспешно шмыгнул в подворотню. Бросился унтер вслед за прохожим, перехватил. Смотрит: роста высокого, сутуловат, зарос бородой немного.
      Схватил унтер человека за руку:
      — А ну-ка, любезный, стой!
      — Позвольте, — сказал прохожий. — Не понимаю. В чём дело?
      Когда прохожий говорил, рот у него скривился и как раз на правую сторону.
      «Он!» — понял Сысоев.
      Приволок унтер прохожего в жандармскую часть.
      Глянул жандармский полковник на человека: роста высокого, сутуловат, зарос бородой немного.
      — Кюхельбекер? — спросил полковник.
      — Я коллежский асессор Семён Мигайло-Немигайлов, — отвечает приведённый к нему человек.
      Видит полковник — у человека рот при ответе кривится и как раз на правую сторону. «Кюхельбекер, — понимает полковник. — Вот же, мошенник, имя какое выдумал».
      Решил полковник тут же отправить схваченного Кюхельбекера в Зимний дворец к генерал-адъютанту Левашову. Начал писать письмо. Вывел: «Его превосходительству…» И вдруг входит унтер Каблуков:
      — Ваше высокородие, схвачен злодей!
      — Что ещё за злодей?
      — Кюхельбекер, ваше высокородие.
      Представил унтер Каблуков жандармскому начальнику схваченного им человека. Глянул полковник: роста высокого, сутуловат, зарос бородой немного.
      — Господин полковник, — возмущается человек, — это же чёрт его знает что. Да я — государю… Да я… Я — отставной генерал Лафетов.
      Смутился жандармский полковник, но тут же пришёл в себя. «Ловко, злодей, придумал, ловко. Ишь ты, отставной генерал. Не проведёшь. Рот-то на правую сторону кривится!»
      Всё хорошо. Плохо одно — в жандармском участке два Кюхельбекера. Какой же из них настоящий?
      Гадает полковник: «Этот? Нет, этот?» А в это время открывается дверь. Входит жандарм Удавкин.
      — Ваше высокородие, схвачен злодей!
      И тут же «злодея» вводит.
      Смотрит полковник: роста высокого, сутуловат, зарос бородой немного.
      — Кто ты? — вскричал полковник.
      — Отто-Ганс-Иохим Кюхельгартен, булочник местный, из немцев, отвечает «злодей». И рот при этом, конечно, кривит.
      «Боже! — взмолился полковник. — Какой же теперь из троих? Может, как раз последний… Кюхельгартен, Кюхельбекер, Кюхельбекер, Кюхельгартен», стал повторять полковник.
      К вечеру Кюхельбекеров стало пять. Запутался вовсе теперь полковник. Ложился в постель с головой чугунной.
      Ждал он утра с тревогой. Но утром от генерал-адъютанта Левашова пришёл приказ прекратить поиски Кюхельбекера. Задержан уже Кюхельбекер.
      Раздосадован был полковник, что не он задержал Кюхельбекера. К тому же боялся жалоб.
      Но успокоил его генерал-адъютант Левашов:
      — Лучше невинных схватить десяток, нежели хоть одного упустить из злодеев.
      Даже награду за усердие получил жандармский начальник.
      На радостях этой награды он и унтерам раздал по рублю серебром на водку.
      — Хватай! Не жалей! — говорил полковник.
      Рады стараться царские слуги. Хватают они безвинных.

«ВРЕШЬ!»

      Старый князь Иван Александрович Одоевский поднялся со сна в сквернейшем духе. Пнул ногой казачка Варварку — оплошал Варварка, неловко подсунул под барские ноги ночные туфли. Норовил плюнуть в лицо камердинеру Агафонычу («Не отворачивай буркалы, не отворачивай!») — не тот притащил камзол. «Глашка, негодница!» — кричал на коридорную девушку Глашу. Замешкалась где-то Глашка, не тащит кувшин с водой. Съездил по шее лакея Кузьку. Этого просто так.
      Наконец князь оделся. Вышел в просторную залу. Подошёл к окну, смотрит в окно наружу. Зима. День морозный-морозный. Иней схватил берёзки, повис на ветвях серёжками. Рядом сосна у дома. Бьёт по сосне деловито дятел. Подумал Одоевский: «Эка же шея крепкая!» Но не на берёзки, не на сосну, не на дятла, на дорогу смотрит сейчас Одоевский.
      — Пало дворянство, пало!
      Весть о восстании декабристов уже дошла и до этих мест. Здесь в Юрьев-Польском уезде родовое гнездо Одоевских. Знатен Одоевских род. Ещё при царе Алексее Михайловиче прапрадед князя Ивана князь Яков Одоевский в самых видных боярах был.
      — Пало дворянство, пало. Опозорилось!
      Знает князь Одоевский, что восстали полки Московский, лейб-гренадерский, гвардейский морской экипаж.
      — Мальчишки! — поминает восставших князь.
      Одно утешение для старика. Не поколебалась конная гвардия. Верной осталась царю. Именно в конной гвардии служил когда-то сам князь Иван. А сейчас в том же самом конногвардейском полку служит корнетом сын князя Ивана молодой князь Александр Одоевский.
      — Верен царю род Одоевских, верен. В старых родах опора!
      Гордился, сыном Иван Одоевский.
      Кто лучший наездник во всём эскадроне? Любой ответит — корнет Одоевский. Кто ловчее владеет саблей? Скажет вам всякий — корнет Одоевский. Не жалеет денег для сына князь. В лучшие сукна одет Одоевский. Восемь комнат один снимает.
      Стучит за окном, не стихает дятел.
      — Ишь ты разбойник, — ворчит старик. — Долбит и долбит. Глянь, и сосну повалит.
      Смотрит князь на дорогу. Ждёт. Десятый день, как староста Селиверст Прахов уехал в Питер. Пора бы уже вернуться. Специально погнал его князь Одоевский. Захотелось вдруг князю взглянуть на сына. Наказал Одоевский Прахову:
      — Привези. Не мешкай. Скажи, что отцова воля!
      И вот оттуда, где кромка парка, с бугра, с пригорка брызнул раскат бубенцов.
      — Едут!
      Ближе, всё ближе кони. Вот мелькает среди берёз. Вот Звездочёт коренным несётся. Копыто кладёт в копыто. «Эка красавец конь!» Видны уже санки. В санках — ямщик. В овчинном тулупе Прахов. А где же князь?! Вот бежит уже Прахов лестницей. Вот стоит перед князем в зале:
      — Князь, батюшка Иван Александрыч, беда!
      Князь Одоевский посмотрел на старосту. Кольнула тревожная мысль. Однако не подал вида.
      — Ну!
      Замялся Прахов под колким взглядом.
      — Ну!
      «Тук, тук», — вновь забил деловито дятел.
      Не сдержался Одоевский:
      — Говори, не молчи, каналья!
      — Схвачен князюшка наш Александр Иваныч, — проплакал Прахов. — С бунтовщиками взят.
      Глянул на Прахова князь, ёжисто повёл бровями. Понял, что это верно. А сам:
      — Врёшь! — закричал. — Выдумал всё ты, безбожник. В плети! — кричал Одоевский.
      Лакей Кузьма сунулся было на крик. Однако, князя увидя в гневе, тут же захлопнул двери.

СТАРШИЙ ИЗ ЧЕТЫРЁХ

      Гордо держали себя декабристы во время допросов. По Петербургу ползли слухи о смелом ответе царю Николая Бестужева.
      — Так и сказал?
      — Так и сказал.
      Морской офицер Николай Бестужев был старшим из братьев Бестужевых. Это он призвал к восстанию, а затем и привёл на Сенатскую площадь гвардейский морской экипаж.
      Стоят друг против друга царь Николай I и Николай Бестужев.
      Внимательно смотрит на декабриста царь.
      — Ты Николай Бестужев?
      — Так точно, ваше величество, я и есть Николай Бестужев.
      — Значит, поднял руку свою на отечество?
      — Никак нет, ваше величество. За святынь почитаю родину. Ценю превыше всего отечество.
      — Против чего же ты бунтовал?
      — Против негодных порядков, ваше величество.
      Генерал-адъютант Левашов — он сидел за большим дубовым столом и записывал ответы Николая Бестужева — при этих словах оторвал голову от бумаги, глянул на Бестужева, на государя. Щеки царя зарозовели — признак того, что царь подавляет гнев.
      — Да знаешь ли ты, — Николай I заметно повысил голос, — что все вы в моих руках…
      — Знаю, — спокойно ответил Бестужев.
      Спокойный ответ и взорвал царя.
      — Ах, знаешь! — закричал Николай I. — Нет, ты пока ничего не знаешь. Хочешь, тебя помилую?
      Не отвечает Бестужев.
      — Хочешь, тебя повешу?
      Не отвечает Бестужев.
      — Да знаешь ли ты, слово одно государя — и…
      Вот тут-то Николай Бестужев и произнёс ту самую фразу, о которой потом говорил Петербург:
      — Ваше величество, в том-то и всё несчастье, что каприз царей в России превыше любых законов. Против порядков этих я и поднял с друзьями меч.

ОСОБАЯ ЧЕСТЬ

      Как поступить с царём? — вот вопрос, который не раз возникал у декабристов.
      Большинство декабристов было за то, чтобы царя убить.
      Разные были планы: убить на манёврах, убить на балу, устроить засаду возле Зимнего дворца, напасть на царя в масках среди дороги.
      Года за полтора до восстания группа молодых офицеров собралась для того, чтобы бросить жребий, кому из них, если понадобится, совершить покушение на царя.
      В числе офицеров был и Иван Якушкин.
      — Не надо жребия, — заявил Якушкин. — Предлагаю свои услуги. Сочту за честь.
      После разгрома декабристов, на следствии, генерал-адъютант Левашов допытывал у Якушкина, кто был на том памятном совещании.
      — Я был, — ответил Якушкин.
      — Так, так, ну, а ещё кто?
      — Ещё был Иван Якушкин.
      Левашов усмехнулся.
      — Так, ну, а кроме Якушкина?
      — Был ещё один капитан…
      Левашов придвинул лист бумаги, записал: «Капитан».
      — Ну, ну, как же его фамилия?
      — Капитан Якушкин, — ответил Якушкин.
      — Значит, только одного Якушкина и помните? — уже зло спросил Левашов.
      — Так точно, ваше превосходительство…
      Понял генерал-адъютант Левашов, что Якушкин не выдаст своих товарищей. Решил не тянуть с допросом.
      — А ведь мне, милостивый государь, давно уже всё известно. И кто на том злодейском сборище был, и кто о чём говорил. Всё, всё, — повторил Левашов. — Знаю и тех, кто выступил там в зачинщиках, знаю и о том, что на вас пал жребий убить государя.
      — Вот и неправда, — резко ответил Якушкин.
      — Нет, правда, — сказал Левашов.
      — Неправда, ваше превосходительство, — повторил Якушкин. — Жребий вовсе не пал на меня.
      Поднял глаза Левашов на Якушкина.
      — Я вызвался сам нанести удар императору, — произнёс Якушкин. — Счёл за особую честь. Не хотел уступить никому из товарищей.
      В это время дверь, ведущая в соседнюю комнату, с шумом раскрылась. На пороге стоял Николай I.
      — За особую честь?! — закричал государь.
      Повернулся Якушкин навстречу царю, приставил каблук к каблуку по-военному:
      — Так точно, ваше величество.

«НА КОЛЕНИ!»

      За день до восстания Михаил Бестужев со своей ротой находился в Зимнем дворце. Он командовал караулом, который нёс охрану у царской спальни.
      Неспокойно спал в ту ночь Николай. Ворочался с боку на бок. В голову лезли тревожные мысли. Николаю стало уже известно, что в России существует тайное общество.
      Где-то в дворцовых залах половица чуть слышно скрипнула, не скрипнула — просто, скорей, вздохнула, и сразу же вздрогнул, замер, застыл Николай. В окно застучался ветер, да где застучался — просто игриво прошёл по стёклам, и сразу мурашками — кожей гусиной — покрылось холёное царское тело.
      Но вот сомкнулись в дремоте усталые веки. И вдруг — металлический звяк, словно удар штыками. Николай встрепенулся. Повёл глазами. За дверями спальни услышал шаги. «Всё, — пронеслось в голове у великого князя. Сейчас ворвутся, сейчас убьют». Закрыл он глаза. Приготовился.
      Но нет. Всё тихо опять за дверью. Николай поднялся с постели, осторожно двинулся к двери. Минуту стоял. Открыл.
      — Ах, это ты, Бестужев?!
      Царь узнал начальника караула.
      — Так точно, ваше высочество.
      — Что здесь такое?
      Объясняет Бестужев: менялись, мол, на посту часовые, повернулись не очень точно, вот штык и задел за штык.
      Николай облегчённо вздохнул. Вернулся назад к постели.
      14-го декабря Михаил Бестужев со своей ротой оказался в числе восставших. В числе первых он был схвачен после поражения восстания. В числе первых прошёл допрос.
      Николай I, который присутствовал на этом допросе, кричал:
      — Злодей! Совершенный злодей! Да он же караулил меня перед бунтом. Признавайся — хотел убить?!
      — Нет, ваше величество, не хотел.
      — А на Сенатской, на Сенатской? — наседал царь и сам же давал ответ: — Не пожалел бы. Мерзавец, только о том и думал! Все вы мерзавцы, все. На колени! — кричал Николай I.
      Не стал на колени Бестужев.
      — В кандалы! В Алексеевский равелин!

«ПРАВДУ СВЯТУЮ, НЕГОДНИК, ПИШЕТ…»

      Из Петропавловской крепости от декабриста Александра Якубовича царь получил письмо.
      Рад государь письму. Раз прислал Якубович письмо, значит, будет, конечно, каяться, будет просить прощения.
      Глянул — письмо большое.
      «Эка сколько всего написал. Совесть, видать, пробрала. А он ничего. Он молодец. Надо его помиловать», — стал рассуждать Николай I.
      Царь уже знал о том, что Александр Якубович не выполнил поручения декабристов. Именно он 14-го декабря должен был захватить Зимний дворец.
      Уселся царь в кресло, начал читать письмо.
      Пишет Якубович ему о том, что Россия страна богатая. Не считаны богатства её, не мерены.
      «Прав Якубович, прав, — кивает царь головой. — Правду святую, негодник, пишет…»
      А дальше Якубович пишет о том, что страна, мол, богатая, но народ вот в России несчастен, замучен народ поборами, гнётом дворян придавлен.
      Хмыкнул на это царь Николай I. Недовольно поморщился.
      Пишет Якубович царю о русских солдатах. Мол, более геройских солдат не сыщешь на целом свете.
      «Прав Якубович, прав, — соглашается царь. — Правду святую, негодник, пишет…»
      А дальше Якубович пишет о том, что этот самый русский солдат-герой солдатской лямкой, словно удавкой, схвачен. Бесправен. Начальством бит. Трудно порой понять, человек ли вообще солдат.
      Хмыкнул снова царь Николай I, на письмо покосился недобрым взглядом.
      Пишет Якубович царю о законах (мол, писаны эти законы богатыми против бедных), о жизни торгового люда (и эти от разных поборов стонут), о многих других делах.
      Читает Николай I письмо, мрачнеет от строчки к строчке.
      — Не прощу, не прощу, — шепчет царь. — Пусть хоть трижды теперь покается.
      Тем более хочется Николаю I, чтобы Якубович попросил у него прощения. Гадает царь, на какой странице начнёт Якубович каяться — на пятой, шестой, на последней?..
      Глянул царь на страницу пятую, читает: «Нет защиты утеснённому».
      Глянул на страницу шестую, читает: «Нет грозы и страха утеснителю».
      Морщится в гневе царь. Сжал кулаки от злобы. Дочитал письмо до конца. А где же слова о прощении? Нет ни строчки о том в письме.
      — Ах ты разбойник, дрянь! — совсем не по-царски ругается царь. — Все они сволочи, все. Нет им прощения, нет им пощады!
      Разволновался совсем государь. Схватился рукой за сердце:
      — Дурново! Дурново!
      Мчит Дурново, тащит капли ему от сердца.

ЧЁРНЫЕ ГЛАЗА

      Николай I почему-то боялся чёрных глаз. Полагал, что у всех революционеров глаза непременно чёрные.
      Допрашивая декабристов, царь прежде всего обращал внимание на глаза. Подводил заключённых к свету, свечку к самым бровям подносил. Долго смотрел, прикидывал. Декабристу Андрею Розену даже ресницы слегка подпалил.
      Преследовать стали чёрные глаза Николая I. Ночами, представьте, снились. Успокаивал генерал-адъютант Левашов царя. Приводил примеры: мол, Пестель. Сергей Муравьёв-Апостол, Каховский на что уж самые отъявленные злодеи, а ведь глаза-то у них не чёрные.
      Однако не успокоило это вовсе Николая I. Скорее наоборот. На своих приближённых стал теперь государь коситься. Однажды чуть ли не до смерти напугал престарелого графа Хвостова. Встретил император Хвостова.
      — Назад, назад! — закричал.
      Попятился старый граф, чуть на паркет не рухнул.
      — Стой!
      Остановился Хвостов.
      Подвёл Николай I старика к окну. Долго не отпускал. Никак не мог понять, глаза у Хвостова чёрные или зелёные.
      — Зелёные, ваше величество, зелёные, — уверяет Хвостов, а сам от страха как осиновый лист трясётся.
      Начался в Зимнем дворце переполох. В страхе живут приближённые. Ходят ваши сиятельства, ваши превосходительства, ваши высокородия и высокоблагородия по комнатам и залам Зимнего дворца, друг другу в глаза заглядывают.
      Даже придворный батюшка архиепископ Авраам и этот живёт в испуге. Какой-то шутник сказал Аврааму, что царь теперь и за духовных особ возьмётся. И подмигнул негодник, глянув в глаза Авраама. А глаза у архиепископа действительно чёрными были, пречёрными. Стал ходить с той минуты батюшка, словно кот-лежебока, щурясь. А при встречах с царём и вовсе старался глаза закрыть. Закроет, ладошку прижмёт к ладошке, идёт, молитву господу богу шепчет.
      Кончилась эта странная блажь царя враз, неожиданно. Подошёл он однажды к коту Митридату, тоже вздумал глаза проверить.
      Не понравилось это, видать, Митридату. Хватанул он когтями царя по носу.
      — Ай! — вскричал государь. Вот тут-то вместе с криком отлетела и блажь государева.

ЦЕЛОВАНИЕ

      Декабристов Александра Муравьёва, Ивана Анненкова и Дмитрия Арцыбашева на допрос к царю привели не по отдельности, а всех вместе. Встретил их Николай I учтиво, даже приветливо.
      — Эка каковы молодцы! Молодцы каковы, — повторял государь, посматривая на молодых людей.
      Все они были гвардейскими офицерами.
      — Мундиры-то как сидят! И сшиты с большим искусством. Похвально для офицеров, похвально.
      Николай I прошёлся по кабинету.
      — Как матушка? — спросил у Александра Муравьёва. Екатерина Фёдоровна Муравьёва, мать декабристов Никиты и Александра Муравьёвых, была известна на весь Петербург. Дом её посещали разные знаменитости: поэты, художники, музыканты. — А ты, кажись, одинок: ни сестёр у тебя, ни братьев, обратился к Ивану Анненкову. — Помню, помню отца твоего, — сказал Дмитрию Арцыбашеву, — лестное только могу сказать.
      Смотрят молодые люди на государя. Вот ведь милый какой государь. Даже неловко им как-то стало.
      Николай I был неплохим актёром. Умел он принять вид устрашающий и тут же на редкость добрый. Знал, где мягко сказать, где твёрдо. Где голос повысить, где перейти на шёпот. Тренировался царь перед зеркалом. Даже у настоящих актёров уроки брал.
      Вот и сейчас: выпятил грудь государь, голову важно вскинул, посмотрел по-отечески на декабристов.
      — Уверен, господа, пробудете в крепости вы недолго. Надеюсь вас видеть снова в своих полках.
      Слова эти были равны прощению.
      Стоявшие рядом с царём приближённые бросились целовать Николаю I руки. Кто-то шепнул молодым офицерам, чтобы и они подошли к руке государя.
      Переглянулись друзья. «Эх, была не была! Бог не выдаст, свинья не съест…»
      Протянул Николай I им руку для целования. Протянул и опять говорит:
      — Надеюсь вас видеть в гвардейских полках. Уверен в чистосердном вашем признании. Жду рапорт от каждого с описанием всех возмутительных дел.
      Кто-то подсказал Николаю I:
      — О Рылееве пусть больше напишут. Пусть не забудут про братьев Бестужевых.
      — О Рылееве — больше, о Бестужевых — больше, — сказал Николай I.
      Вот тут-то и поняли друзья, почему царь стал вдруг таким добрым, во имя чего обещал им прощение.
      Стоит Николай I с протянутой рукой. Не подходят к руке офицеры.
      — Целуйте же, — кто-то опять шепнул.
      — Целуйте!
      — Целуйте!
      Не хотят целовать офицеры. Стоит Николай I, держит на весу руку, от неудобства как рак краснеет.
      Хорошо, не растерялся флигель-адъютант Дурново, выскочил он вперёд, наклонился к руке государя. Чмок! — разнеслось по залу.

КОНСТИТУЦИЯ

      14-го декабря на Сенатской площади не раз раздавались призывы:
      — Конституцию!
      Кричали в народе и даже в войсках. То есть люди хотели, чтобы в России была республика.
      Об этих призывах много говорили тогда в Петербурге. Неприятно, конечно, царю Николаю I подобное слышать. Хочется ему что-то такое придумать, слово «конституция» как-то так объяснить, чтобы получилось вовсе не то, что означает это слово на самом деле.
      Думал, думал царь Николай I, ничего не придумал. Поручил придумать своему младшему брату великому князю Михаилу.
      Думал, думал князь Михаил, ничего не придумал. Вызвал царь генерал-адъютанта Левашова.
      Но и Левашов оказался на выдумку тоже слаб.
      Позвал государь флигель-адъютанта Дурново.
      — Думай, — сказал и этому.
      Вскоре Дурново заявил:
      — Придумал.
      — Ну, ну?
      — Нужно так объяснить, — сказал Дурново, — что не «Конституцию!» тогда кричали на площади, а «Экзекуцию!». Мол, верноподданные вашего величества требовали быстрей наказать виновных. Вот и кричали они «Экзекуцию!». А про конституцию это кто-то потом придумал.
      Хмыкнул царь Николай I. Что-то в ответе ему понравилось.
      — Ну, а как же с солдатами быть? Они-то чего кричали про экзекуцию?
      Походил Дурново по комнате. Вскоре сказал:
      — Придумал.
      — Ну, ну?
      — Раскаялись, ваше величество, мятежники. Вот и просили себя наказать. Смыть свой позор перед вами, перед государем своим старались.
      Насупился Николай I:
      — Ну и глуп же ты, Дурново. Кто же в ересь такую поверит?
      Не получилось ничего у царя. И вот неожиданно при допросе штабс-капитана Щепина-Ростовского нашлось вдруг то, чего так искал Николай I.
      На следствии Щепина-Ростовского стали обвинять в том, что солдаты его роты кричали «Конституцию!». Понимает Щепин-Ростовский, если признается он, что солдаты кричали, будет солдатам за это вдвойне. Хочется хоть как-то смягчить ему солдатскую участь. Но ведь сказать, что не кричали, тоже нельзя. Всем об этом уже известно.
      — Кричали, — сказал Щепин-Ростовский. — А как же! И даже громко. И даже с великой радостью.
      Генерал-адъютант Левашов и министр внутренних дел граф Чернышёв, они и вели допрос, переглянулись.
      — Значит, громко? — переспросил Левашов.
      — И даже с великой радостью? — переспросил Чернышёв.
      — Так точно, — ответил Щепин-Ростовский.
      Записали эти слова в следственный протокол.
      — Но выступили не против царя солдаты, — продолжил Щепин-Ростовский. — А за царя-государя они кричали.
      Переглянулись опять Чернышёв и Левашов, что за вздор тут несёт подследственный.
      — За царя, — повторил Щепин-Ростовский. — За Константина были они. И за его жену. Подумали: раз государь — Константин, то жена у него Конституция. Вот почему кричали.
      Подивились Левашов и Чернышёв. Исподлобья на Щепина-Ростовского глянули. Шутит, что ли, Щепин-Ростовский?
      — В протокол запишите, прошу в протокол, — напоминает им Щепин-Ростовский.
      Записали и эти слова в следственный протокол. Спас ротный своих солдат от двойной расправы.
      О показаниях Щепина-Ростовского донесли Николаю I. Почитал Николай I, просиял Николай I.
      — Ну и хитрец! Ну и хитрец! Голова! — сказал о Щепине-Ростовском. Когда бы не взбунтовал он Московский полк, взял бы его министром.
      Стал объяснять теперь Николай I, почему тогда на Сенатской площади раздавались крики: «Конституцию!»
      — Тёмный, тёмный у нас народ. Надо же этак спутать. Тёмный, а любит своих царей.
      Нужно сказать, что многие в это поверили. Среди таких даже нашлись историки. Написали они, что якобы всё это было на самом деле, а не Щепин-Ростовский выдумал.

«ЕСЛИ ВМЕСТО ФОНАРЕЙ…»

      Ночь. Морозная. Зимняя. Вдоль опустевших улиц тускло горят фонари. Снег крупинками белых зёрен ложится на Зимний дворец, на Неву. Ветерок подымает молочные вихри, то беззаботно их гонит вдаль, то вдруг споткнётся, замрёт на месте и вскинет к небу снежный водоворот.
      Ночь. Царь Николай I склонился над бумагами. Читает материалы Следственного комитета. Лежат перед ним папки с допросами Рылеева, Пестеля, Сергея Муравьёва-Апостола, братьев Муравьёвых, братьев Бестужевых…
      За страницей листает страницу царь.
      О чём же говорят декабристы? Об освобождении крестьян, о разделе барских земель, о сокращении сроков солдатской службы. Читает дальше. Снова об освобождении. А вот о том, как лучше организовать в России власть без царя. Опять об освобождении крестьян. Вновь о сроках солдатской службы.
      Хмурится Николай I. «А где же про заговор? Где про то, что мою особу убить хотели?» Нашёл и про это. «Вот это — главное. А остальное — об этом потомкам не важно знать».
      Не хотел Николай I, чтобы сохранилось в истории то, ради чего поднялись на бой декабристы. Приказал он из следственных материалов выбросить всё, что касалось и освобождения крестьян, и сроков солдатской службы, и того, как представляли себе декабристы новую власть в России.
      Продолжает царь Николай I за бумагой читать бумагу. Попались царю стихи. «Ну, ну, что тут такое?» Читает:
 
Если вместо фонарей
Поразвешивать князей…
 
      Глянул царь Николай I в окно, как раз фонарь ему на глаза попался. Зеленеет от злости царь, однако опять читает:
 
Как идёт кузнец да из кузницы.
Слава!
Что несёт кузнец? Да три ножика.
Слава!
Вот уж первой-то нож — на злодеев-вельмож.
Слава!
А другой-то нож — на попов, на святош.
Слава!
А молитву сотворя — третий нож на царя.
Слава!
 
      Вскочил царь Николай I из-за стола, словно осой ужаленный. Стукнул кулаком по дубовой крышке.
      — Татищев! Татищев!
      Прибежал председатель Следственного комитета военный министр Татищев.
      — Чьи?
      — Рылеева, ваше величество.
      — Вымарать! — кричит Николай I.
      Исполнил Татищев приказ Николая I. Тушью забил стихи. Даже поставил подпись: «С высочайшего соизволения вымарал военный министр Татищев».

ПРИМЕРНЫЙ СУКИН

      Петропавловская крепость. Алексеевский равелин. Равелин — это крепость в крепости. В казематах холод и мрак. Каменный пол. Каменный потолок. Сырость кругом. Стены, как в бане, стоят вспотевшие.
      Сюда, в Алексеевский равелин, и были брошены декабристы.
      Комендантом Петропавловской крепости был генерал от инфантерии Сукин. Наводил на подчинённых он страх и грозным видом своим, и своей фамилией. Умом большим Сукин не отличался. Но служакой он был примерным.
      — Из крепости, мне отцом-государем доверенной, муха и та не вылетит, — любил говорить генерал Сукин, — блоха, простите, и та не выпрыгнет.
      И вдруг оказалось, что на волю попало письмо, написанное в крепости «государственным преступником» декабристом Иваном Пущиным. Слух о письме проник в Зимний дворец. Стало известно о нём царю. Поднял комендант на ноги всю охрану, молнии мечет, ведёт дознание.
      — Да чтобы в крепости, мне отцом-государем доверенной, и такое вдруг случилось!.. Государю о том известно. Кто виноват, говорите!
      Молчат подчинённые.
      — Да я любого из вас сгною! В кандалы вас, в Сибирь!
      Молчат подчинённые. И даже те, которые готовы были бы обо всём рассказать, тоже сказать ничего не могут. Нет свидетелей тому, как попало письмо на волю.
      Трудно гадать, что бы предпринял примерный Сукин, да тут нашёлся один из охранников:
      — А может, вины здесь, ваше высокопревосходительство, вовсе ничьей и нет.
      — Как так нет?! — поразился Сукин.
      — А может, письмо из крепости ветром выдуло, — ответил охранник и тут же добавил: — Вестимо, ветром. Только это и может в доверенной отцом-государем вашему высокопревосходительству крепости быть.
      Подумал Сукин. Ответ понравился.
      В тот же вечер комендант докладывал царю:
      — Ваше величество, всё проверено.
      — Так, так.
      — Виновных по этому делу нет. В крепости, доверенной мне вашим величеством, всё в полном порядке. Письмо из крепости выдуло ветром.
      Царь посмотрел удивлённо на Сукина. Шутит, что ли, примерный Сукин? Однако вид у генерала вполне серьёзный. Стоит аршином. Не моргнёт, ест глазами отца-императора.
      — Ладно, ступай, — произнёс Николай I. Понял: ждать от Сукина больше нечего.
      — Да он же дурак, — сказал царю присутствовавший при этом разговоре князь Фёдор Голицын.
      — Дурак, но опора отечеству, — ответил Голицыну Николай I.
      — Опора — вот что сказал обо мне государь, — хвастал после этого Сукин.
      — Опора, опора, — шептались люди. — На Сукиных всё и держится.

ЧУДНОЙ

      Страшное место Алексеевский равелин. Тут и здоровый недолго выдержит.
      Декабрист Михаил Митьков был болен чахоткой.
      Стала мать Митькова обивать пороги у разных начальников, писать письма, прошения. Просит она совсем о немногом: хотя бы передачу разрешили принять для сына.
      — Он же болен у нас, поймите. Христом богом прошу о милости.
      Гонят отовсюду старушку мать:
      — Тюрьма не больница. Шёл на царя — не кричал, что хворый.
      И всё же кто-то из добрых людей нашёлся.
      Наготовили дома для заключённого узел. Тёплое бельё уложили, носки из верблюжьей шерсти, шарф из козьего пуха, поддёвку из заячьих шкурок, большие крестьянские валенки. Собрали мешок съестного.
      Приняла охрана для заключённого передачу. Унтер-офицер Соколов понёс её в камеру.
      Стал Митьков разворачивать узел. Вот это тебе богатства: и шарф, и поддёвка, и валенки.
      — А вот тут ещё, — уточняет унтер-офицер Соколов, — вот в этой холщине, для вас харчи: и сдобный калач, и тушка утиная, и сала целых четыре фунта.
      Наголодался Митьков, как и все заключённые, сидел на воде и хлебе. При виде съестного обилия закружилась у него голова. Хотел он тут же потянуться к сдобному калачу, да постеснялся охранника.
      — Ешьте, ешьте, — сказал Соколов. — Другой бы вам позавидовал.
      Митьков насторожился. Повернулся к тюремщику:
      — Как — позавидовал? Что, разве другим…
      — Не полагается. Ни-ни, — покачал головой Соколов. — Это вы уж матушке в ноги своей поклонитесь. Сие никому не позволено.
      — Как не позволено?
      — Строжайше, — сказал Соколов.
      — Вот что, любезный, — Митьков посмотрел на еду и на вещи, отломил кусок от сдобного калача, отложил в сторону шарф, остальное придвинул к тюремщику. — Вот это тебе — раздели, как сочтёшь разумным. Рылеева не забудь и Лунина. Валенки лучше б всего Фонвизину. Поддёвку из заячьих шкурок — Басаргину.
      — Да что вы, Михаил Фотиевич, что вы, бог с вами! Да за такие дела…
      — Как?! И этого тут нельзя?!
      — Ни-ни. И думать об этом страшно.
      — Любезный, — просит Митьков, — сделан такую милость, Каховского не обдели, Бестужевых…
      — Нельзя, — строго сказал Соколов.
      Митьков сразу как-то обмяк, осунулся. Страшный кашель сдавил его грудь.
      — Нельзя! Ах так! Нельзя!
      Он хотел сказать ещё что-то, но кашель мешал. Слова вырывались хрипом.
      Тогда поспешно, не разбирая, где провиант, где вещи, Митьков сгрёб всё в один мешок, сунул туда же оставленный шарф и кусок калача, бросил мешок Соколову.
      — Уноси!
      — Да что вы, Михаил Фотиевич! Да как же так? Так ведь матушка, они старались…
      — Уноси! — кричал Митьков. — Уноси! Слышишь? — И неожиданно скомандовал: — Кругом!
      Соколов растерялся. Попятился к двери. Унёс мешок.
      Поступок Митькова произвёл впечатление даже на самых суровых тюремщиков.
      — Чудной, — говорили одни.
      — Чахоточный, с придурью.
      Однако нашлись и другие:
      — Эка каков молодец! Не мог такой ради дурного идти на площадь. Э-эх, не помог им тогда господь…
      Правда, эти говорили негромко. Шептались из уха в ухо.

ЭТО ЕЩЕ СТРАШНЕЕ

      Страшное место Алексеевский равелин. Но если ты кинул в бою товарищей, если совесть твоя в огне — это ещё страшнее.
      На совещании у Рылеева полковник Александр Булатов дал слово захватить Петропавловскую крепость. Подвёл Булатов своих товарищей. Но явился в тот день к войскам.
      И вот вместе с другими схвачен теперь Булатов. Сидит за крепкой тюремной стеной Булатов. Сырость кругом и мрак.
      Не замечает Булатов сырости. Безучастен к тому, что мрак.
      Холод кругом.
      Не ощущает Булатов холода.
      Казнит сам себя Булатов. Не может себе простить того, что предал, подвёл товарищей.
      Лучшие люди России — Рылеев и Пестель, братья Муравьёвы, братья Бестужевы, Якушкин и Лунин, Пущин и Кюхельбекер и много, много ещё других — не там, на свободе, а здесь.
      Бесстрашные дети России, герои войны 1812 года — генералы Волконский, Орлов, Фонвизин, командиры полков и рот Артамон Муравьёв, Повало-Швайковский, Давыдов, Юшневский, Батеньков и много-много ещё других — не там, на свободе, а здесь.
      Повисла петля над всеми. Близок расправы час.
      Терзает себя Булатов: это он, Булатов, за всё в ответе. Из-за него, по его вине на смерть и муки пойдут товарищи.
      Снятся ему кошмары. Приходит к нему Рылеев; приходят к нему Каховский, Лунин, Якушкин, братья Бестужевы, Пестель, Сергей Муравьёв-Апостол. Обступают они Булатова, на бывшего друга с укором смотрят.
      — Простите! — кричит Булатов.
      Молча стоят друзья.
      Проснётся Булатов, едва успокоится — на смену кошмару новый идёт кошмар. В тюремной, до боли в глазах темноте, в тюремной, до боли в ушах тишине вдруг явно Булатов слышит:
      — Предатель.
      — Предатель.
      — Предатель.
      Не вынес Булатов душевных мук. Покончил с собой. Разбил о тюремные стены голову.
      Страшное место Алексеевский равелин. Но если совесть твоя в огне это ещё страшнее.

ЖЕЛЕЗНЫЕ РУКАВИЧКИ

      Унтер-офицер Глыбов отличался особым рвением. Ходил он по тюремным коридорам Петропавловской крепости, заглядывал в камеры.
      Если видел, что кто-нибудь спит:
      — Не спать! Не спать!
      Если видел, что кто-нибудь по камере ходит:
      — Не ходить! Не ходить!
      — Вы теперь — того… — пояснял Глыбов. — Я — старший. Чуть что — в железные рукавички.
      Железными рукавичками он называл кандалы.
      — Повезло нам, — говорил Глыбов другим охранникам. — Повезло. Тут у нас словно сам Зимний дворец — князья, генералы, ваши превосходительства.
      Гордился Глыбов таким положением.
      — Повезло, повезло!
      И тут же:
      — Генерал Волконский? Что мне генерал? Я тут сам генерал. Я — Глыбов.
      — Князь Оболенский? Что мне князь! Я тут сам князь. Я — Глыбов.
      Особенно строго в Петропавловской крепости следили за тем, чтобы заключённые ничего не писали. Лишь тогда, когда от них требовались письменные показания, в камеры приносили бумагу, чернила. После дачи показаний чернила и бумагу уносили опять.
      Глыбов и здесь старался. Ходил, подглядывал.
      Декабрист Бобрищев-Пушкин каким-то образом ухитрился оставить чернила в своей камере. Стал он тайно вести записки. Надеялся потом передать их на волю.
      Поступал Бобрищев-Пушкин осторожно. И всё же не уберёгся, не услышал кошачий шаг.
      Подкрался тихонько Глыбов, глянул в замочную скважину — с поличным застал Бобрищева.
      Заблестели глаза у тюремщика. Выполнил он угрозу. Надели на руки Бобрищева-Пушкина тяжёлые цепи — железные рукавички.
      Глыбов был страшно доволен:
      — Хи-хи, время нынче смотри какое: в рукавичках господа офицеры ходят.
      И опять начинал:
      — Мне что генерал? Я сам генерал. Мне что князь? Я сам князь. Я Глыбов.
      Ходит Глыбов по коридорам Петропавловской крепости:
      — Не спать! Не спать!
      — Не ходить! Не ходить!
      — Мо-о-лчать!

ФОНВИЗИН

      Узникам Алексеевского равелина дважды в неделю разрешались короткие прогулки по тюремному двору. Двор маленький, прогулка крохотная. Шаг вперёд, шаг назад — вот и вся прогулка.
      Во время одной из таких прогулок декабриста генерала Михаила Александровича Фонвизина кто-то окликнул:
      — Здравия желаю, ваше превосходительство!
      Фонвизин поднял глаза:
      — Петров?!
      — Так точно, ваше превосходительство!
      — Откуда же ты, Петров?
      Объяснил солдат, что несёт караул в Петропавловской крепости.
      — Да я не один, — добавил. — Здесь и Мышкин, и Дугин, и унтер-офицер Измайлов. Может, помните, ваше превосходительство?
      — Как же, помню, помню — орлы! — ответил Фонвизин.
      Оказывается, охрану Петропавловской крепости в этот день несли солдаты, которыми генерал когда-то командовал.
      Солдаты очень любили своего командира. Фонвизин был одним из немногих, кто отменил у себя в полку телесные наказания.
      Посмотрел Петров на генерала:
      — Михаил Александрович, ваше превосходительство, значит, и вы тут? Вон оно как. — Потом перешёл на шёпот: — Мало вас было. Э-эх! — Петров замолчал. Затем неожиданно: — Один минут, ваше превосходительство, — и куда-то исчез.
      Вскоре солдат вернулся. Но не один. С ним ещё двое — Дугин и унтер-офицер Измайлов.
      — Здравия желаем, ваше превосходительство, — поприветствовали солдаты своего бывшего командира. Затем Измайлов тихо сказал:
      — Бегите, Михаил Александрович. Караулы у крепости наши.
      Фонвизин смутился.
      — Бегите, — зачастил Измайлов, — не мешкав, бегите, ваше превосходительство. В другой раз такого не будет. Караулы, что ни день, меняются.
      Фонвизин покачал головой.
      — Бегите, — повторил Измайлов, — о нас не тревожьтесь. Комар не подточит носа. Не видели, не знаем, не ведаем. А ежели и палок дадут, спина у солдат привычная.
      — Спасибо, братцы, — сказал Фонвизин. — Спасибо. Ценю. До гроба ценить буду. Не помышляю о спасении. Об отечестве думал. Не получилось. Не один я тут. Не мне выходить одному отсюда. Прощайте!
      — Кончай прогулку! Кончай прогулку! — раздался голос дежурного офицера.
      — Прощайте, — ещё раз повторил Фонвизин.

ОЛЕНЬКА

      Представился случай бежать из Петропавловской крепости и поручику Николаю Басаргину.
      Поручик был молод. Отличался весёлым нравом. Однако в крепости Басаргин изменился.
      Стал грустен, задумчив. Что-то мучило Басаргина. Нет, не суда он страшился, не суровой расправы. Человеком он был отважным. Осталась на воле у поручика дочка. Безумно любил Басаргин свою Оленьку. Думал теперь об Оленьке. «Эх, бежать бы из крепости!»
      И однажды тюремный сторож сказал Басаргину:
      — Жалко мне вас, ваше благородие. И я готов вам помочь.
      «Чем же он может помочь? — подумал поручик. — Разве что притащит лишнюю порцию каши».
      Через день унтер-офицер (тюремный сторож был в унтер-офицерском звании) снова появился в камере Басаргина и опять зашептал:
      — Ваше благородие, хотите бежать из крепости?
      Всего, что угодно, ожидал Басаргин, только не этого. Даже не поверил тюремному сторожу.
      — Как же ты через все караулы — в кармане, что ли, меня пронесёшь?
      — Хотя б и в кармане, — загадкой ответил сторож.
      Долго не мог заснуть в ту ночь Басаргин. Лежал он на нарах, смотрел в сырой потолок. И представлялась поручику Оленька. Шли они вместе по лугу. Носились стрижи над обрывом. В небе висело солнце. Тихо шептались травы. Заливалась Оленька смехом.
      «Убегу. Ради неё убегу», — решил, засыпая, поручик. Заснул он и снова увидел Оленьку. Только девочке вовсе не три года, а взрослая Оленька. Красивая, стройная. Смотрит Оленька на отца и вдруг задаёт вопрос:
      «Скажи, а это верно, что ты убежал из крепости?»
      «Верно».
      «А верно, что остальные пошли на каторгу?»
      Запнулся с ответом поручик и тут же открыл глаза. Чувствует — пробил его пот холодный. Утром в камере вновь появился тюремный сторож.
      — Всё договорено, ваше благородие. Готовьтесь. Нынче ночью.
      Посмотрел Басаргин на унтер-офицера и говорит:
      — Братец, прости, не могу: Оленька.
      — Что — Оленька? — не понял сторож.
      — Не велит.
      Унтер-офицер удивлённо посмотрел на Басаргина.
      — Не простит, понимаешь, Оленька. Ступай, дорогой, ступай.
      Сторож хотел что-то сказать.
      — Ступай, — повторил Басаргин.
      «Э-эх, рехнулся, видать, поручик», — подумал унтер-офицер, выходя из камеры.

«ОХ, ОХ…»

      — Ох, ох, — вздыхала княгиня Ордын-Нащокина, — от чего уберёг господь! Они-то, батюшка мой (княгиня имела в виду декабристов), все, как один, грабители.
      — Да что ты, матушка Глафира Стократовна, — возражал княгине её сосед граф Пирогов-Пищаев, — не грабить вовсе они собирались, а подняли смуту по убеждениям, так сказать, политическим.
      — Грабить хотели, — твердила княгиня, — награбить и всё бы себе. Вот к слову хотя бы — Бестужевы. Бедный же род у Бестужевых. Вот к чужому богатству они и рвались.
      — А Муравьёвы? — вставлял Пирогов-Пищаев. — Да нам с тобой, матушка, такие богатства, как у Муравьёвых, даже во сне не виделись.
      Не убедил Пирогов-Пищаев княгиню Ордын-Нащокину.
      Стоит старая барыня на своём:
      — Грабить злодеи хотели, грабить. Не дворяне они, а разбойники. С ножами их и схватили. Точно тебе говорю…
      — Ты уж того, — насупился граф Пирогов-Пищаев. — Меру, матушка, знай. Зачем же с ножами. Чай же, шпаги у них имелись.
      Разные слухи о декабристах по дворянским усадьбам тогда ходили. Решил Пирогов-Пищаев обо всём разузнать из надёжных мест. Собрался. Поехал в Москву, в Петербург. Повстречался с друзьями, с министрами, с генералами. Вернулся снова к себе в имение.
      — Ну, матушка Глафира Стократовна, — сказал Пирогов-Пищаев, — всё-то ты на старости лет напутала. Тоже скажешь — разбойники! Да не о себе они вовсе думали. Хотели освободить от неволи крестьян — вот отчего бунтовали.
      Посмотрела княгиня Ордын-Нащокина на графа Пирогова-Пищаева:
      — Освободить крестьян! Так что я тебе говорила? Вот видишь, грабить они хотели. И Дуньку, и Прошку, и Маньку, и Фёклу моих отнять. Эка ж разбойники. Страшно подумать. Вот от чего уберег господь.

СЛУХ НА СЛУХЕ СИДИТ ВЕРХОМ

      Нифонт Пряхин примчал из большого села Зосимова. Был Пряхин на торжище. Возил на продажу соления разные. Как раз в это время в самой они цене. И тут от местных мужиков, а народ там знающий, услышал такое!.. Бросил Пряхин свои соленья. Ветром летел назад.
      — Мужики! — закричал он от самой околицы. — Сам царь на господ поднялся. Барам, считай, конец.
      Весть, конечно, была потрясающей. Набежали и стар и мал.
      — Сам царь-государь, — продолжает Пряхин, — слава ему великая, о нас, горемычных, вспомнил. Бар хватают по всем уездам. Дождались они, мучители. Попили нашей кровушки. За то и призвал государь к ответу. В крепость Петра и Павла — вот их куда сажают, в Алексеевский равелин.
      Смотрят крестьяне на Пряхина: «Неужто и в самом деле?!»
      — Слава отцу-государю! — крикнул истошно Нифонт.
      Радость в селе небывалая. Да только в любой деревеньке русской поперечный всегда найдётся. Оказался такой и тут. Вышел вперёд Лучезар Рассветов.
      — Чтобы царь — да за нас, сермяжных?! Не может такого быть. Что-то подпутал Пряхин.
      — «Подпутал»! — возмущается Пряхин. — Да я своими ушами слышал. Я в Зосимове, чай, бывал.
      — Не может такого быть, — стоит на своём Рассветов.
      Был мужиком он дотошным. Сам поехать решил в Зосимов.
      Слухов в Зосимове — пруд пруди. Пересуда идёт к пересуде. Каждый мелет, что в ум взбредёт. Доподлинно только одно известно: в Петербурге на Сенатской площади из пушек была пальба.
      Покрутился Рассветов в Зосимове, в уездный поехал город.
      Слухов в городе — пруд пруди. Каждый несёт, что с языка сорвётся. Одни говорят, что в царя стреляли, другие — что царь стрелял. Доподлинно только одно известно — в Петербурге из пушек была пальба.
      Упорный мужик Рассветов — в губернский едет город.
      И тут не лучше — слух на слухе сидит верхом. Рассветов и дальше бы, в Петербург, поехал. Да только тут попался ему человек — встречный, как раз из Питера. Толком всё и узнал Рассветов. Так и есть, всё подпутал упрямый Пряхин. Чтобы царь за крестьян, за униженных — да разве может такое быть!
      Вернулся Рассветов к себе в село. Торопится рассказать обо всём мужикам и Пряхину. Только где же сам Пряхин? Пряхина нет в селе. Что же случилось?
      Взбаламутил всё же Нифонт Пряхин тогда крестьян.
      — Жги утеснителей. Жги! Отец-государь благословляет!
      Схватились крестьяне за косы, за вилы. Начали бар громить.
      Но тут… приехал исправник. А с ним солдаты.
      Били крестьян нещадно. Пряхин ушёл в Сибирь.
      Во многих местах заволновались тогда крестьяне. Да всюду итог один.

ПОСТАВЩИК ДВОРА

      В Петербурге в торговых рядах владельцем одной из лавок был купец, по фамилии то ли Уткин, то ли Голубкин, то ли Голубкин-Уткин. Торговал он заморскими фруктами. Себя величал: «Поставщик двора его императорского величества». Действительно, был однажды случай, когда этот Уткин или Голубкин поставил в Зимний дворец ящик с апельсинами. С той поры и задрал он нос.
      Когда начинал торговаться с кем-то в цене, а надо сказать, что брал он на редкость дорого, купец непременно вставлял:
      — Я поставщик двора…
      Если с кем-нибудь заводил разговор, пусть и не о торговых совсем делах, то и тут не мог удержаться:
      — Я поставщик двора…
      Даже как-то жандармского унтер-офицера Хваткина обозвав нехорошим словом, избежал ответственности лишь потому, что в жандармском участке вовсю кричал:
      — Я поставщик двора…
      И вот появились у этого Уткина или Голубкина новые покупатели. Приобретали они один за одним по целому ящику апельсинов и, что особенно поразило купца, не торгуясь.
      После этого к купцу явился старый ого знакомый жандармский унтер-офицер Хваткин.
      — Собирайся!
      — Я поставщик двора… — начал купец.
      — Собирайся!
      Привёл Хватким Уткина или Голубкина в участок.
      — Я поставщик двора… — снова начал купец.
      — Вот мы сейчас разберёмся, какого двора, — грозно произнёс жандармский полковник.
      — Его императорского величества, — гаркнул купец.
      — Разберёмся, — повторил полковник.
      А дело всё в том, что в Петропавловской крепости и даже в Алексеевском равелине у заключённых декабристов вдруг были обнаружены апельсины.
      Как, откуда они попали? В самой крепости, у охраны, выяснить ничего не удалось. Стали тогда искать продавца. Им и оказался Уткин-Голубкин.
      — Вот вы какого двора поставщик! — кричал на купца жандармский начальник. — Да за это тебя… шкуру с тебя… В кандалы да в Сибирь. Кто приходил за товаром?
      Перепугался купец. Со страху забыл, кто приходил, как покупатели выглядят.
      — Двое их было. Двое. Нет, кажись, трое. — Через минуту: — Точно припомнил — был он один.
      Понял жандармский полковник, что от купца не добьёшься прока, приказал у лавки устроить засаду, схватить покупателей. Однако за апельсинами больше никто не явился. Так и осталось неизвестным, как, через кого попадали заморские фрукты в Петропавловскую крепость.
      Для купца эта история кончилась плохо. Правда, в Сибирь его не погнали, но в торговых рядах лавку приказали закрыть. Однако купец есть купец. Погоревал он, поохал. А затем перевёл свою лавку в другое место и снова открыл торговлю.
      Теперь, когда он начинал торговаться в цене, а брал он и на новом месте на редкость дорого, то непременно вставлял:
      — Я, к вашему сведению, этот продукт, — купец показывал на апельсины, — поставлял аж самим господам офицерам, тем, что… — В этом месте купец делал жест рукой, показывал в сторону Петропавловской крепости. — Во!
      Нужно сказать, что теперь торговля лучше пошла у купца.

МАЛИНА

      Большая, надёжная стража охраняла Алексеевский равелин. Много здесь грозных и злых тюремщиков. Но и тут нашлись люди, которые сочувствовали декабристам.
      На хороших тюремных сторожей особенно повезло поручику Басаргину. Один из них хотел устроить ему побег, другой…
      Лежал однажды Басаргин в своём каземате. Снова смотрел в потолок. Опять вспоминал свою Оленьку. А думая об Оленьке, вспомнил и своё детство: речку-певунью, густые травы, то, как ходил в лес по грибы, по ягоды. Лежал Басаргин, и представлялось ему, что он снова в густом лесу.
      «Ау! Ау!» — раздаётся тревожный голос.
      Это нянька разыскивает Николеньку Басаргина.
      «Ау! Ау!»
      Не отвечает Николенька. Забрался он в куст малины. Свисает с веток душистая ягода. Спелая-спелая. Вкусная-вкусная. Так и просится ягода в рот.
      Лежит вспоминает поручик лес. И вдруг так захотелось ему малины, как в жизни ещё никогда не хотелось.
      В это время тюремный сторож и зашёл в камеру к Басаргину. Видит, лежит мечтает о чём-то поручик.
      — Небось снова, ваше благородие, об Оленьке? — спросил сторож.
      Почти все охранники знали, что у Басаргина осталась на воле любимица дочь.
      — Об Оленьке, друг, об Оленьке, — сказал Басаргин. — А ещё о малине, — и усмехнулся. — Вот ведь какая блажь.
      Рассказал он тюремному сторожу тот случай из детства, про речку-певунью, про лес.
      — Да-а, — протянул тюремщик. Видно, детство тоже своё припомнил.
      Прошло два дня. Поручик уже и забыл про разговор, про малину. И вдруг входит к нему в камеру сторож, протягивает бумажный кулёк.
      — Что такое? — подивился Басаргин.
      — Берите, ваше благородие, берите.
      Взял Басаргин кулёк. Развернул. Посмотрел — малина.
      — Откуда?!
      Сторож замялся.
      — Ешьте, ешьте, ваше благородие.
      Басаргин взял ягодку, осторожно отправил в рот.
      — Откуда же, друг?
      — Да тут… Да это же… начальство, — стал что-то невнятно объяснять сторож. Наконец нашёлся: — По случаю престольного праздника.
      В этот день действительно был какой-то церковный праздник.
      — А-а, — протянул Басаргин. — Ах, хороша, ах, хороша! Ай да малина! Хитро улыбнулся: — Слава престольным праздникам.

ПРИГОВОР

      Шесть томительных месяцев провели декабристы в Петропавловской крепости. Шесть томительных месяцев не прекращались допросы и следствия. И вот приговор объявлен. Пять декабристов — Кондратий Рылеев, Павел Пестель, Сергей Муравьёв-Апостол, Михаил Бестужев-Рюмин и Пётр Каховский — были присуждены к смертной казни через повешенье. Остальные лишались чинов и званий и ссылались в Сибирь на каторгу. Декабристы гордо встретили свой приговор.
      — И в Сибири есть солнце, — сказал декабрист Сухинов.
      12-го июля, впервые за все эти месяцы, заключённых собрали вместе. Была устроена церемония лишения осуждённых чинов и званий. Называлось это гражданской казнью. С осуждённых должны были сорвать эполеты и ордена, бросить в огонь. Над головой у каждого переломить шпагу.
      Николай I находился в это время далеко за городом в Царском Селе. Он приказал, чтобы через каждые 15 минут к нему являлся фельдъегерь, сообщал о том, как идёт церемония.
      Приехал первый фельдъегерь:
      — Построены, ваше величество. Генерал-адъютант Чернышёв приказал распалить костры.
      — Так. Ну, а как же сами злодеи? Видно ль на лицах у них раскаяние?
      — Да что-то не очень видно, ваше величество.
      Прибыл второй фельдъегерь:
      — Костры разложены, ваше величество.
      — Так.
      — Генерал-адъютант Чернышёв дал приказ срывать эполеты и ордена.
      — Так. Ну, а как же сами злодеи? Видно ль на лицах у них раскаяние?
      — Да что-то не очень видно, ваше величество.
      Третий курьер явился:
      — Срывают эполеты и ордена, ваше величество. Бросают в огонь.
      — Так.
      — Генерал-адъютант Чернышёв отдал приказ ломать шпаги над головами.
      — Так. Ну, а как же сами злодеи? Видно ль на лицах у них раскаяние?
      — Да что-то не очень видно.
      Четвёртый курьер примчался:
      — Шпаги ломают, ваше величество.
      — Так.
      — Генерал-адъютант Чернышёв отдал приказ в каторжные халаты одеть виновных.
      — Так. Ну, а как же сами злодеи? Видно ль на лицах у них раскаяние?
      — Осмелюсь доложить, государь, смеются, кажись, злодеи.
      Царь побагровел, в гневе посыльным бросил:
      — В цепи презренных, в цепи. Разойдись! — закричал посыльным. Схватился рукой за сердце. — Дурново! Дурново!
      Мчит Дурново, тащит капли ему от сердца.

РАСПЛАКАЛСЯ

      Гордо встретили декабристы приговор суда. А вот морской офицер лейтенант Бодиско расплакался.
      — Морской офицер лейтенант Бодиско расплакался, — доложил генерал-адъютант Чернышёв царю.
      Николай I улыбнулся, остался доволен.
      — Вижу, среди негодяев хоть и один, да человек благородный есть. Если бы знал — помиловал. Что же он говорил?
      Что говорил Бодиско, генерал-адъютант Чернышёв не знал.
      — Разузнать. Доложить! — приказал Николай I.
      Стал хвастать царь своим приближённым, что морской офицер лейтенант Бодиско расплакался.
      Похвастал брату.
      Похвастал жене.
      Адъютантам своим похвастал.
      — Расплакался! Расплакался! Расплакался! — повторял государь. Даже повеселел. Даже по-мальчишечьи насвистывать что-то начал. — Расплакался! Расплакался! А сегодня я вам передам, что при этом сказал Бодиско.
      Разнесли адъютанты налево, направо слова государя о том, что морской офицер расплакался.
      — «Среди негодяев человек благородный есть. Если бы знал, помиловал» — вот что сказал государь.
      В богатых домах Петербурга о слезах лейтенанта Бодиско только теперь и речь.
      — Морской офицер расплакался!
      — Морской офицер расплакался!
      Правда, надо сказать, что активного участия в восстании Бодиско не принимал. И по решению суда наказание было вынесено ему, по сравнению с другими, совсем не суровое, а даже, скорее, мягкое. Как других, не отправляли его на вечную каторгу. Лишался Бодиско чинов и дворянства, ссылался в Сибирь на поселение.
      Вечером генерал Чернышёв снова докладывал царю:
      — Дознались, ваше величество.
      — Ну-ну. Что говорил Бодиско? Какими словами каялся?
      — Ваше величество, он того…
      — Что «того»? — насупился царь.
      — Плакал этот злодей не потому, что в тяжких грехах раскаялся. Счёл, разбойник, ваше величество, за личное унижение столь мягкий ему приговор. «Стыдно смотреть мне в глаза товарищам» — вот что сказал Бодиско.

ПЯТЕРО

      Петербург. Лето. Июльский рассвет. Неохотно плывут облака. Нева ещё сонно дремлет. Шпиль Петропавловской крепости шпагой вонзился в небо.
      Осуждённых ведут на казнь. Вот они, пятеро: Кондратий Рылеев, Павел Пестель, Сергей Муравьёв-Апостол, Михаил Бестужев-Рюмин, Пётр Каховский. Идут они в белых льняных рубахах. Прощально звенят кандалы.
      Кронверк Петропавловской крепости. Слева стоят солдаты. Справа стоят солдаты. Помост. Два столба. Перекладина. В красной рубахе палач. Пять верёвок, как змеи, петлей свисают.
      Идут декабристы. Двадцать шагов до смерти… десять… последних пять.
      Генерал-адъютант Чернышёв, он старший и тут — при казни, сидит верхом на коне, смотрит на обречённых. В руках у генерала лорнет. То поднесёт он его к глазам, то на секунду опять опустит.
      Ждёт генерал-адъютант Чернышёв, не дрогнет ли кто-нибудь из осуждённых. Не раздастся ли стон, не сорвётся ли крик.
      Четыре шага до смерти. Идут декабристы. Открытый, бесстрашный взгляд. Три шага. Два. Последний предсмертный шаг.
      — Начинай! — закричал Чернышёв.
      Накинул палач на осуждённых петли. Затянул. Перепроверил. Из-под ног ловким ударом выбил скамейки.
      Натянулись верёвки-змеи, превратились в тугие струны.
      Снова поднёс к глазам генерал-адъютант Чернышёв лорнет.
      И вдруг… Оборвался Рылеев.
      И вдруг… Оборвался Сергей Муравьёв-Апостол.
      И вдруг… Оборвался Каховский.
      Солдаты, присутствовавшие при казни, замерли. Кто-то быстро перекрестился, зашептал:
      — Помиловал господь, помиловал.
      В старину существовал обычай, по которому человека, который срывался с виселицы, второй раз не казнили — миловали.
      Растерялся и сам палач. Повернулся он к Чернышёву.
      Махнул генерал рукой. Не понял палач, замешкался.
      — Вешай! — закричал Чернышёв.
      Похоронили казнённых на острове Голодай — тайно. Где — неизвестно. Могилы их до сих пор не найдены.

ПЫЛЬ И ПАЛКИ

      Свистят, надрываются, плачут флейты. Нескончаемо бьют барабаны.
      Жах, жах! — взлетают над строем и опускаются палки.
      — Братцы, помилосердствуйте!
      Солдаты стоят двумя рядами. Ряд перед рядом. Лицом друг к другу. В узком проходе идёт человек. Он оголён до пояса. Пригнулся, едва ступает. Взлетают палки над головами солдат, ударяют по оголённой спине несчастного.
      Разносится в воздухе: жах, жах!
      Бьют барабаны. Надрываются флейты.
      — Братцы, помилосердствуйте!
      На плацу перед казармами идёт экзекуция. Солдат, принявших участие в восстании декабристов, прогоняют сквозь строй. Гонят их в Московском гвардейском, и в гвардейском морском экипаже, за Невой на Аптекарской улице в лейб-гренадерском полку. Гонят на Украине в полках Черниговском, Тамбовском, Саратовском. Гонят в других полках.
      Жах, жах!
      Бьют барабаны. Надрываются флейты.
      — Братцы помилосердствуйте!
      Ещё до того как окончилось следствие по делу декабристов-офицеров, специальные военные суды огласили приговор солдатам восставших полков. Погнали виновных под палки. Называлось это — шпицрутены. Солдаты получали по четыре, шесть, восемь и даже двенадцать тысяч ударов. Не все из них вынесли столько шпицрутенов, не все из них выжили.
      Но это лишь часть наказания.
      Что заклубилось там вдалеке?
      Пыль, пыль, пыль…
      Чей громыхает голос?
      — Левой! Левой!
      Чей раздаётся шаг?
      Это идут солдаты.
      Солнце палит. Идут солдаты. Непогода, град. Идут солдаты. Развезло от дождей дороги. Идут, месят солдаты грязь.
      — Левой! Левой!
      — Живей, скоты!
      — Живее!
      Приказал царь Николай I отправить восставших солдат на войну, на Кавказ. В ссылку идут солдаты.

ПОПУТАЛ БЕС

      — С тебя всё началось! — кричал при допросе на Михея Шутова командир Черниговского полка полковник Гебель. — Когда бы не ты, не быть на свободе злодею! (Гебель «злодеем» называл Сергея Муравьёва-Апостола). Не возмутить бы злодею Черниговский полк!
      Не отпирался Шутов в своей вине:
      — Ваша правда, ваше высокоблагородие, ваша правда. Так ведь попутал бес.
      В канун восстания Черниговского полка подполковник Сергей Муравьёв-Апостол был схвачен и арестован. Сидел он под караулом в селе Трилесы. Начальником караула был фельдфебель Михей Шутов. Вскоре в Трилесах появились офицеры-декабристы. Шутов с караулом примкнул к восставшим. Сергей Муравьёв-Апостол был освобождён и стал во главе восстания.
      — Когда бы не ты, — продолжает полковник Гебель, — из караула никто не посмел бы команды моей ослушаться. (Полковник Гебель призывал тогда солдат сохранить верность царю.)
      Не отпирался Шутов в своей вине.
      — Ваша правда, ваше высокородие, ваша правда. Так ведь попутал бес.
      — Ты чуть не убил меня, — наседает полковник Гебель.
      И это правда. Бросились тогда солдаты с ружьями на полковника Гебеля. Еле полковник спасся.
      Не отрицает Шутов и здесь вины.
      — Ваша правда, ваше высокородие, ваша правда. Не убил. В живых вы остались. Так ведь попутал бес.
      — Дурак! — закричал полковник.
      — Так точно — дурак, — согласился Шутов. — Оно же, конечно, раз поднял ружьё, так что же тут думать — коли без промаха.
      Взвизгнул полковник Гебель, хватанул по щекам гренадера.
      Михея Шутова двенадцать раз провели сквозь тысячный строй солдат, а затем погнали в Сибирь на вечную каторгу.

НЕОЖИДАННЫЙ ПОВОРОТ

      Когда войска стояли на Сенатской площади, Николай I подсылал к восставшим разных лазутчиков. Интересно было ему узнать, какие речи ведут декабристы, кого ожидают к себе на помощь, кто старший у них над войсками, много ль вообще солдат, что говорят в народе, забившем Сенатскую площадь.
      Подходили лазутчики то тихо, осторожно, через соседние улицы, крадучись, то словно свои — в открытую, заводили беседы разные. Затем возвращались опять к царю, доносили о том, что видели.
      Были посланцы в чинах и званиях, просто жандармы были, появлялись люди в партикулярном — гражданском — платье. А тут подошёл подпоручик гвардейский, совсем молодой, кудрявый.
      Покрутился подпоручик возле народа, потом поравнялся с солдатской цепью, завёл разговор с солдатами. Вначале осторожно, издалека: мол, погода сегодня неважная, мол, пробирает насквозь мороз. Гренадеры стояли в одних мундирах.
      Какой-то усач поддакнул:
      — Ваше благородие, как есть, всё равно. Аж холодит внутри. Оно, конечно, в казармах лучше.
      — Да и дело как раз к обеду, — обронил невзначай подпоручик.
      Забурчало в гренадерских желудках от этих слов. Представились каша и щи солдатские. Кто-то слюну глотнул. Сожалеючи кто-то вздохнул:
      — Как раз в эту пору к еде команда.
      Смотрит подпоручик — народ податливый. Решает, пора о главном. Глянул быстро по сторонам, нет ли из восставших офицеров кого поблизости. Голос до тихого сбавил:
      — Покайтесь. Простит государь. Покайтесь!
      Не ожидали солдаты таких речей. Ясно теперь гренадерам кто перед ними такой и зачем он сюда пожаловал.
      — Покайтесь. Простит государь. Покайтесь!
      Всколыхнулся солдатский ряд:
      — Да что тут слушать. Бей ты его, кудрявого!
      — Прикладом его, прикладом!
      — А ну придави штыком!
      Избили солдаты лазутчика. На четвереньках едва отполз.
      Потом на допросах, когда задавали вопрос — кто же избил подпоручика, все отпирались: не знаем, не ведаем, и в глаза-то не видели, и слыхом не слыхивали. И вдруг:
      — Я!
      — Я!
      — Я!
      Десять, двадцать уже назвалось. Признаются всё новые, новые. Оказалось, что солдатами был избит подпоручик Яков Ростовцев. Тот самый предатель, выдавший план декабристов царю Николаю I.
      Узнали солдаты, кого они били. Проснулась солдатская гордость. Каждому хочется, чтобы знали теперь другие, что и он колотил предателя. Вот и стали они признаваться. Даже нашлись такие, которые и близко к месту тому не стояли да и вообще о том, что кого-то когда-то побили, впервые сейчас услышали, однако и эти теперь кричали:
      — Я тоже его хватил!
      — Я тоже по роже смазал!
      Вот ведь поворот неожиданный.
      Хоть и пришибли тогда на Сенатской солдаты изрядно Ростовцева, но нужно сказать, что ему повезло, конечно. Не знали солдаты в лицо предателя. Если бы знали, вовсе не встал бы с земли Ростовцев.

ПРОСТИ

      Лежал он побитым. Без стонов и вздохов. Сил не хватало на стоны. Лежал в казарме, на полу, на соломе. Спина превратилась в кровавое месиво.
      Два солдата пришли к несчастному. Ступали тихо, не по-солдатски, словно по пуху шли.
      — Дядька Андрей!
      Поднял тот веки, повёл глазами.
      — Дядька Андрей, прости!
      Опустились они на колени, пригнули солдатские головы.
      Олимпий Лазыкин и Аким Петухов были из тех, кто не примкнул к восставшим. Служили они в лейб-гренадерском полку с дядькой Андреем в одном полувзводе. Дядька Андрей из бывалых солдат бывалый. Двадцатый год на солдатской службе. Петухов и Лазыкин почти новички — первых мундиров ещё не сносили. 14-го декабря вместе со всеми восстал полувзвод. Дядька Андрей, как и все, ушёл на Сенатскую площадь. Петухов и Лазыкин в казармах остались. Разошлись их солдатские судьбы. Бывалый пошёл под палки. За верность царю молодые добились чести. Только честь вот им какая выпала палками бить своих.
      Началась в лейб-гренадерском полку экзекуция. В два длинных ряда стоят солдаты. Это те, кто будет виновных бить. Среди них Петухов и Лазыкин. Друг против друга. Держат в руках шомпола.
      Вот идёт Пантелей Долговязов. Жах! Вот Семён Рытов, Даниил Соловьёв. Жах! Жах! Трофим Фёдоров, Фёдор Трофимов. Жах! Жах!
      А вот и дядька Андрей ступает.
      Ещё издали видят его Петухов и Лазыкин. «Пропущу», — решает Лазыкин. «Пропущу», — Петухов решает. Поравнялся сними дядька Андрей. Пропустили солдаты его без удара. Только прошёл гренадер, как тут:
      — Стой! Назад!
      Хитрость солдат офицер заметил. Заставил он дядьку Андрея вернуться назад.
      — Бей! — закричал на Лазыкина.
      Вскинул тот шомпол. Ударил.
      Жах!
      — Бей! — на Петрова кричит офицер.
      Вскинул тот шомпол. Ударил.
      Жах!
      Двенадцать тысяч ударов назначили дядьке Андрею. Двенадцать раз он прошёл сквозь тысячный строй солдат. По двенадцать раз опустили Лазыкин и Петухов свои шомпола на его оголённую спину.
      И вот теперь оба стоят на коленях.
      — Дядька Андрей, прости!
      Шевельнулся солдат. Повёл утухающим взглядом:
      — За что вас простить, родимые?
      — За палки, за палки, — частит Петухов. А про себя: «Помрёт, помрёт не простивши. Грех на душе оставит».
      — Так то офицер, — добавляет Лазыкин. — Кабы да по нашей воле…
      Привстал на руках страдалец.
      — Дурни, за палки давно простил. Но мне — с кем не пошли на площадь, тем упадите в ноги.
      Сказал и рухнул опять на пол. Подхватили душу его архангелы.

ФЕЛЬДФЕБЕЛЬ ФАМИЛЯТ

      На юге, во время летних лагерей, в палатке у Сергея Муравьёва-Апостола собирались офицеры-декабристы. Мечтали они о будущем, говорили о планах и целях восстания. Иногда приходили сюда и солдаты. Однако мало свободного времени у солдат. То наряды, то караулы. То строевым, то церемониальным шагом под солнцем палящим ходят: «Выше ногу! Ровнее шаг!» То ружья и сабли чистят.
      Вот в Саратовском пехотном полку кто-то из солдат и придумал. Пожаловался он фельдфебелю:
      — Господин фельдфебель, господу богу некогда помолиться.
      Фамилия у фельдфебеля была Фамилят.
      Доложил Фамилят ротному командиру: мол, приходил такой-то солдат, мол, была у солдата жалоба: господу богу некогда помолиться.
      — Набожный солдат. Похвально, — сказал Фамиляту ротный. Посмотрел на фельдфебеля, распорядился: — Найти для солдата свободное время.
      Через несколько дней другой солдат подошёл к фельдфебелю:
      — Господин фельдфебель, господу богу некогда помолиться.
      Доложил Фамилят ротному командиру: мол, приходил такой-то солдат, мол, была у солдата жалоба: господу богу некогда помолиться.
      — Похвально. Похвально.
      Разрешил ротный молиться и этому.
      За этими двумя приходили к фельдфебелю третий, четвёртый, пятый. Отпускал своей волей фельдфебель теперь солдат.
      Во время следствия оказалось, что посещали палатку Сергея Муравьёва-Апостола именно те солдаты, которых отпускал Фамилят из роты.
      Взялись за Фамилята.
      — Отпускал?
      — Отпускал.
      — Зачем отпускал?
      — Господу богу некогда помолиться. Народ у нас набожный, — начинает Фамилят, — богобоязненный. Посты соблюдает каждый.
      — «Посты»! — ругнулись на Фамилята. — Сколько отпускал?
      — Пятерых.
      — Ясно.
      Допросили ротного:
      — Отпускал?
      — Отпускал.
      — Скольких отпускал?
      — Двоих.
      Ясно. Обвинили Фамилята в содействии декабристам. Сняли с него нашивки за безупречную службу, разжаловали в рядовые.
      Жалели тогда фельдфебеля:
      — Ни за что пострадал Фамилят!
      И лишь немногие знали, что совсем не в последних здесь был Фамилят. Что не только фельдфебель знал, куда и зачем ходили его солдаты. Но и про бога не кто иной, как сам Фамилят, и выдумал.

ПОВЕЗЛО

      Были они друзьями — Трофим Федотов и Фёдор Трофимов. Вместе в лейб-гренадерском полку служили. Вместе французов били, гнали с родной земли.