Собрание сочинений в трех томах - Небывалое бывает (Повести и рассказы)

      Легко на душе у боярина. Охраняет навозная куча барское золото и серебро.
      Однако прошла неделя, и забеспокоился вдруг Квашнин. Чудится все боярину, что кто-то его приметил, кто-то за ним следил.
      Перепрятал боярин богатства в другое место. Зарыл на опушке леса у старого дуба под самым осиным гнездом.
      Доволен Квашня Квашнин:
      — Вот я какой смекалистый! Кто же к осам посмеет сунуться?
      Легко на душе у боярина. Гудят возле дуба осы. Охраняют барское золото и серебро.
      Однако прошла неделя, и забеспокоился вдруг Квашнин. Чудится все боярину, что кто-то его приметил, кто-то за ним следил.
      Снова вырыл богатства Квашня Квашнин. Вновь перепрятал. Закопал у гнилых коряг, там, где водились змеи.
      Доволен Квашня Квашнин:
      — Вот я какой смекалистый! Кто же к гадючьему месту сунется?
      Легко на душе у боярина. Шипят, копошатся змеи. Охраняют барское золото и серебро.
      Снова прошла неделя, и опять у бедняги покоя нет. Чудится все боярину, что кто-то его приметил, кто-то за ним следил.
      Вновь решил перепрятать добро Квашнин. Теперь уже наверняка. Теперь уже в самое верное место. Поволок серебро и золото в дремучий-дремучий лес.
      — В медвежьей берлоге добро укрою. Вот я какой смекалистый! Кто же к берлоге сунется?
      Только неласково встретил медведь боярина. Хватанул его лапой косматой. Тут и пришел Квашне Квашнину конец.
      Лежит в дремучем лесу смекалистый. Прощай барское золото и серебро!

ЧУДЕСА

      Боярин Кирилл Морозов был страшнее самого лютого зверя. Даже рычал по-звериному:
      — Быдло! Холопья! Р-р-р-ры!
      Бил он дворовых всем, что попадало ему под руки: палка — так палкой, оглобля — оглоблей, прут из железа — ударит железом.
      А тут… Впрочем, судите сами.
      Изменился совсем боярин. Пальцем людей не тронет. Косо не взглянет. Басом не крикнет. Не рыкнет, не плюнет и даже не дунет в их сторону. Кого ни увидит, кого ни встретит — первым же шапку скинет.
      Вот чудеса какие!
      Звал он раньше дворовых: Тришка, Епишка, Ермошка, Антошка, Сережка, а чаще всего — дурак.
      Теперь же Тришка у боярина — Трифон, к тому же по батюшке — Трифон Евсеич, Епишка — Епифан Алексеич, Ермошка — Ермолай Спиридоныч, Антошка — Антон Капитоныч, Сережка — Сергей Сергеич. И, уж конечно, совсем позабыл боярин про слово свое «дурак».
      Вот чудеса какие!
      Раньше боярин был сущий боярин. В лености жил он и в праздности. Охоту любил Морозов. Ведрами брагу пил. Слуги его одевали. Слуги его раздевали. Чуть ли не с ложки его кормили. Пешком не ходил боярин. Важно в карете ездил.
      Теперь же — ну просто диву дается народ. Одевается барин сам. Раздевается барин сам. Забыл про охоту. Забыл про брагу. Карету спалил, не ездит.
      Другие заботы у барина. То колет дрова Морозов. То машет косой на лугу. То землю, согнувшись, пашет. Полюбил он крестьянский труд. Жить без труда не может.
      Вот чудеса какие!
      — Научил его Разин, — смеялись люди.
      И правда, чем ближе подходило разинское войско к этим местам, тем становился боярин все более нежным, все более добрым, становился во всем примерным.
      И только одно лишь смущало крестьян.
      Уж больно старательно землю боярин пашет. Раз пропахал он поле, начинает снова его пахать. Два пропахал, берется за третий. И вот уже пашет все то же поле в четвертый и в пятый раз.
      «Что такое?!» — дивятся люди.
      Присмотрелись они повнимательней, и тут-то секрет открылся: от великого страха боярин ума лишился.

НИЗГУРЕЦКИЙ И СВИСТЕЦКИЙ

      Дворянин Низгурецкий побывал по казенным делам в Москве. Ездил в какой-то приказ, от воеводы привез бумаги. Говорилось в этих бумагах, что у них в Переяславском уезде покой, тишина, боярам народ послушен, бунтовства нет и, видать, не будет.
      Повстречал Низгурецкий в Москве дворянина Свистецкого.
      Свистецкий приехал в Москву из Саратова.
      — Ох, ох, страх, что в наших краях творится! — стал причитать Свистецкий. — Ошалел, побесился народ. Вор Стенька словно с цепи сорвался. — Принялся Свистецкий рассказывать, как саратовцы сдали город, как казнили они воеводу, как кричали «ура!» злодею. — Я-то чудом великим спасся. В холопьем платье от них бежал.
      — А в нашем уезде спокой, тишина, — заявил Низгурецкий. — Мы от вора надежно Москвой прикрыты.
      Выпили дворяне по чарке хмельного вина. Долго о смуте народной еще говорили. Кончилось тем, что пригласил Низгурецкий в гости к себе Свистецкого. Согласился Свистецкий, сказал: приедет.
      Объяснил Низгурецкий ему дорогу:
      — Как проедешь мосток через речку Нерль, свернет дорога одна налево, другая пойдет направо. Так вот, чтобы попасть ко мне, надо свернуть направо и ехать лесной чащобой. Проедешь лесной чащобой, увидишь — стоят три сосны. Тут снова пойдут дороги: одна направо, другая налево. Так вот, чтобы попасть ко мне, надо свернуть налево. Проедешь полверсты по этой дороге, будут стоять две березы. Тут снова пойдут дороги — одна налево, другая направо. Так вот: езжай хоть налево, езжай хоть направо, прямо ко мне приедешь. Усадьба моя, — объяснял Низгурецкий, — как окончится лес, тут и стоит над рекою. Дом мой высокий. Крыльцо резное. Ворота железом стянуты. Да оно просто совсем найти. А собьешься — любой покажет.
      Через несколько дней Свистецкий направился к Низгурецкому. Едет Свистецкий, кругом тишина, покой. Сердце дворянское радуется.
      Доехал он до мостика через речку Нерль. Свернул направо. Свернул налево. Проехал мимо трех сосен и двух берез. Вот и открытое поле. Вот там впереди, над рекой, и усадьба стоит Низгурецкого. Только смотрит Свистецкий, а усадьбы как раз и нет. Ни дома высокого, ни крыльца, как обещано, ни обитых железом ворот.
      Подивился Свистецкий: «Видать, не туда заехал. Где-то с дороги сбился».
      Остановил он коня. Вернулся опять к березам, к соснам затем вернулся. Ездил налево, ездил направо. Час колесил по лесным дорогам. Устал. Истомился. Ободрался в лесных чащобах. Однако усадьбу нигде не нашел. Вернулся Свистецкий к мосту через Нерль. Тут и попался ему мужик.
      — Эй! — закричал Свистецкий. — Где здесь живет Низгурецкий?
      Объясняет ему мужик:
      — Как поедешь, барин, лесной чащобой, так, проехав версту, увидишь ты три сосны. От сосен пойдут дороги: одна налево, другая направо. Так ты повертай налево. Проедешь еще с полверсты, увидишь — стоят две березы. Тут снова пойдут дороги: одна налево, другая направо. Так вот езжай хоть направо, езжай хоть налево, приедешь к открытому месту…
      — Так я уже там бывал, — перебил мужика Свистецкий. — Там поле кругом, да и только.
      — Не сбивай, не сбивай, — осерчал мужик. — Как бы тут самому не спутать. Так вот, когда доедешь до поля, бери направо и краем леса держись еще четверть версты. И вот тут-то… Да ты, боярин, и сам увидишь. Там осина еще стоит.
      «Ах, вот оно в чем! — догадался Свистецкий. — Про осину, видать, я забыл. Ну и хмельное вино попалось».
      Поскакал Свистецкий опять к соснам, опять к березам, выехал к полю, свернул налево. И правда, увидел вдали осину. Пришпорил Свистецкий коня, подъехал к осине и от страха едва не помер. На осине висел Низгурецкий.
      Заголосил Свистецкий ужасным криком. Вспомнил Саратов, бросился прочь. Только побоялся он ехать лесом. Помчался полем к реке. Тут и наткнулся Свистецкий на пепелище, на сожженный крестьянами барский дом. Лишь печь от него осталась.
      Ширится. Ширится. Ширится. Разрастается пламя войны народной. Полой водой по стране идет. За вековые и тяжкие муки платит сполна народ.

«ТИШАЙШИЙ»

      — Эх, эх, — вздыхал боярин Яков Одоевский, — послал нам господь тишайшего.
      «Тишайшим» называли царя. Царь Алексей Михайлович был грузен, мясист, однако характер и вправду имел спокойный.
      Любил он охоту. Больше всего соколиную. Леса под Москвой завидные. Дружки у царя веселые. Зверье на охотника так и прет. Да пропади ты пропадом все дела в государстве, если вздумалось поехать царю на охоту.
      Мог он гоняться за зверем и день, и второй, и неделю, и месяц. В Кремле бояре лишь сидели гадали, когда лесной загул у царя окончится.
      Весть о восстании Разина застала царя как раз на охоте. Привез ее Яков Одоевский.
      Доложил обо всем Одоевский.
      — Образуется, образуется. Пошумит народ — успокоится, — ответил боярину царь.
      Недолюбливал царь Одоевского. Нет царю от него покоя. Все время Яков Одоевский с делами различными лезет. И голос у боярина тихий, вкрадчивый, словно глотка салом гусиным смазана. И видом своим уродлив. Скула лошадиная. Бельмо на глазу. И ходит кошачьим шагом. Нет бы ступать по-мужски, с достоинством. Отправил боярина царь в Москву, сказал: через день приедет.
      Однако приехал не скоро.
      К этому времени разинцы взяли Астрахань.
      — Вор Стенька смуту поднял великую, — доложил государю Одоевский. — Астрахань взята боем.
      — Образуется, образуется. Пошумит народ — успокоится, — ответил боярину царь.
      Ответил — и тут же опять на охоту.
      «Эх, эх, — вздохнул про себя Одоевский. — Послал нам господь зайчатника».
      Когда царь снова вернулся в Москву, разинцы взяли Саратов.
      — Царь-государь, — зашептал Одоевский, — вор Стенька вошел в Саратов. Люди валят к разбойнику, аки на сладость мухи.
      — Образуется, образуется. Пошумит народ — успокоится, — снова ответил царь.
      И снова с дружками в леса уехал.
      В третий раз вернулся с охоты царь. Новые вести несет Одоевский:
      — Царь-государь, вор Стенька прошел Самару. Вся Волга в разбой ударилась. Татарва, черемисы, мордва, башкирцы — и эти к злодею кинулись. Зашаталась Русь, государь, зашаталась. Погибель идет дворянству. Брось, государь, потехи. — Боярин повысил голос. — Али не царь ты уже дворянский!
      — Ну и пристал ты, боярин, как клещ! — обозлился царь Алексей Михайлович. Даже обиделся: — А чей же я царь — холопий?
      Обиделся царь, однако за зайцами на сей раз не поехал. Остался. Дал приказ собирать дворянское войско. К Волге идти походом.

ПИКЕЙНЫЙ ШКВАДРОН

      Зашевелилась боярская Русь. Для борьбы с Разиным в разных русских городах срочно набирались войска.
      Созывались стрельцы, пушкари, воротники. Брали в войска и дворян, и детей боярских. К местам сбора двигались копейщики, пикиреры, рейтары, драгуны, гусары, просто солдаты.
      Орловский воевода Никифор Спесивцев собрал целый пикейный шквадрон. Снаряжал долго. Следил, чтобы кони были хорошие. Сбруя крепкая, седла прочные. Чтобы каждый имел боевое копье. Чтобы у каждого был шишак — железная шапка с наушниками. Чтобы шпага или сабля была у каждого.
      Старых не брал.
      — Тут нужен народ позлей, помоложе. У молодых и характер решительнее, и силы побольше у них в руках, — рассуждал Никифор Спесивцев.
      Осмотрел молодцев воевода. Что ни всадник, то богатырь. Что ни конь, то огонь и ветер.
      — Мы же орловские, — говорил воевода. — Мы и тульских, и костромских, и тверских, и тамбовских — любого за пояс всегда заткнем. Будет царь-государь доволен.
      Отписал Спесивцев царю, что собрал он пикейный шквадрон. Мол, молодец к молодцу. Кони сытые, копья острые. Ребята надежные. Лютости в каждом — на двух считай. Не будет пощады Разину.
      Тронулись всадники в путь. Дорога через Тулу и Серпухов шла на Москву — там собиралось войско.
      Проходит неделя, приезжает гонец:
      — Ну, как шквадрон, воевода?
      — Отправил, отправил. Молодец к молодцу. Будет царь-государь доволен.
      Вторая неделя проходит. Снова в Орел прибывает гонец.
      — Где же шквадрон, воевода?!
      — Отправил, отправил. Будет царь-государь доволен. Народ у меня надежный. Молодец к молодцу. Попомнит Разин шквадрон орловский.
      За вторым гонцом и третий вскоре сюда явился:
      — Где же шквадрон, воевода?!
      «Что за чудо, где же шквадрон?» — подумал и сам Спесивцев.
      — Где?
      А шквадрон в это время был уже на Дону. А с Дона пошел на Волгу. Но не против Разина — к Разину шли пикиреры.
      Часто такое тогда случалось. Бежали люди из войск боярских.
      Приходили к Разину и стрельцы, и копейщики, и драгуны, и рейтары. Можно было встретить дворян и даже детей боярских.

НЕДОРОСЛИ

      На службу в царево войско ехало трое дворянских недорослей — Памфил, Боголеп и Топей.
      Справа едет верхом на коне Топей.
      Слева едет верхом на коне Памфил.
      Боголеп между ними едет.
      Самый рослый из них Памфил.
      Самый низкий из них Топей.
      Боголеп серединкой выдался.
      Самый умный из них Топей.
      Самый глупый из них Памфил.
      Боголеп по умишку средний.
      Снаряжали их дома на подвиг ратный. Лучших дали в дорогу коней.
      По мушкету висит за спиной у каждого. У каждого сабля видна на боку. Мешочки болтаются с пулями, с порохом. Вместо шапок у них шишаки.
      Едут дворянские дети. Мечтают о том, как побьют они Стеньку Разина, как вернутся домой с победой.
      — Мы схватим в бою злодея и живого его привезем. Мы заслужим царево слово.
      Отъехали недоросли от дома двенадцать верст. Осталось без малого тысяча.
      Тянулась стрелой дорога. Вдруг разошлась на три.
      Остановились дворянские витязи у придорожного камня. Заспорили — какой же дорогой ехать.
      — Едем направо, — сказал Памфил.
      — Едем налево, — сказал Топей.
      Боголеп же за то, чтобы ехать дорогой средней.
      Час они громко спорили. Хорошо, что попался какой-то старик.
      — Да езжайте любой дорогой. Какая кому милей. Не спорьте. Сойдутся они, сойдутся.
      Поехал Памфил направо. Эта дорога свернула в лес.
      Поехал Топей налево. Эта дорога пошла к реке.
      Боголеп же вперед поехал по открытому полю.
      Едет Памфил по лесу. О геройстве Памфил мечтает. Колокольным звоном гудит Москва. Сам царь Алексей Михалыч славой его венчает.
      Размечтался Памфил о славе. Не видит Памфил того, как рядом в придорожных кустах, не отставая, крадется людская тень.
      Сравнялась дорога с ветвистым дубом. Потянулись навстречу Памфилу вилы, сразили Памфила в бок.
      Едет Топей по дороге к реке. О геройстве Топей мечтает. Колокольным звоном гудит Москва. Сам царь Алексей Михалыч славой его венчает.
      Добрался Топей до реки. Вброд переехал реку. Стал на высокий взбираться берег. Занеслась над Топеем с откоса коса. Рухнул мечтатель в воду.
      По открытому чистому полю едет верхом на коне Боголеп. О подвигах ратных и он мечтает. Это в честь Боголепа звоном церковным гудит Москва. Сам царь Алексей Михалыч славой его венчает.
      Кончилось чистое поле. Подошла дорога к крутому оврагу. Стал спускаться в овраг Боголеп.
      Жаль, что глаз не устроен сзади. Не видит дворянский сынок того, как за спиной кто-то поднялся в рост. Взлетела, как меч, дубина. Ударила молотом по шишаку. Свалился с коня Боголеп. Остался на дне оврага.
      Правду сказал старик — сошлись у дворян дороги.

СТАРАЛИСЬ

      Ефремовский воевода Аввакум Иевлев писал царю: «Его величеству государю, царю и великому князю Алексею Михайловичу холоп твой Аввакумка челом бьет».
      Писал воевода о том, что городские стены у них в Ефремове подгнили, покосились, а кое-где и вовсе обрушились. Нет у города теперь надежной защиты. «Ако же вор Стенька прийдет к Ефремову, — писал Иевлев царю, — то быть великой беде». Для строительства новых стен просил воевода денег.
      Отписал царь воеводе, чтобы стены строили. Отпустил денег. Завез воевода в Ефремов дубовые бревна. Нанял плотников. Начали строить стены.
      Старший среди плотников Никита Зяблов воеводе понравился. Хоть и стар был годами Зяблов, но в плотницком деле оказался большим умельцем.
      — Мы эти стены — враз, — говорил Никита. — Они и при правнуках будут еще стоять. Будь спокоен, отец воевода, Разин на них не сунется.
      Каждый день приходил воевода, смотрел, как идет работа. Стучат топоры, без устали ходят пилы.
      — Шибче, шибче! — покрикивает Зяблов.
      Правду сказал Никита — стены растут, как в сказке. Похвалил старика Иевлев.
      — Стараемся, отец воевода, — ответил Зяблов.
      Похвалил воевода плотников.
      — Стараемся! — гаркнули плотники.
      Притомился в делах воевода. Взяла его хворь. Пролежал он несколько дней в постели.
      Но работа шла, не стояла на месте. И вот Никита Зяблов пришел к воеводе.
      — Отец воевода, готовы стены!
      Не удержался Иевлев, поднялся на ноги, пошел посмотреть на крепость. Глянул — отличные стены. Высокие, крепкие. Даже выше старых на целый метр.
      — Молодцы! — похвалил воевода.
      Обошел он крепость с одной стороны, обошел со второй, с третьей, завернул на четвертую. Смотрит, а там нет никакой стены.
      — Как так! — взревел воевода.
      — Не хватило бревен, — объясняет Никита.
      — Как — не хватило?!
      — Промашка у нас получилась. Зазря метром выше поклали стены. Но ничего, ничего, — говорит Никита. — Зато три стороны неприступные. Никакая их сила теперь не возьмет. Не страшен, отец воевода, Разин.
      Взвыл воевода:
      — Да что ты, дурак, несешь! Что же это тебе за неприступная крепость, если в ней целой стены не хватает?
      Разводит Никита руками, еле улыбку скрывает:
      — Промашка, батюшка, промашка. И как это только у нас получилось? А ведь старались, старались, батюшка…
      — Старались?! — кричал воевода. — Не царю, супостаты, служите! Стеньку, проклятые, ждете!
      Приказал воевода плотников избить батогами. Однако писать обо всем царю и просить новых денег не стал. Не хватило для этого смелости.
      Так и остался Ефремов с тремя стенами. Хорошо, что Разин не брал Ефремов.

Глава четвертая
КАЗАЦКОЕ СЛОВО

ГУСЬ И ПРИСЕВКА

      Два молодых казака Гусь и Присевка заспорили, кто больше народному делу предан.
      — Я! — кричит Гусь.
      — Нет, я! — уверяет Присевка.
      — Я жизни не пожалею! — бьет себя Гусь в грудь кулаком.
      — Я пытки любые снесу и не пикну! — клянется Присевка.
      — Хочешь, я палец в доказ отрежу?
      — Что палец! Я руку себе оттяпну!
      Расшумелись казаки, не уступают один другому.
      Разин в это время проходил по лагерю и услышал казацкий спор. Остановился он. Усмехнулся.
      Заметили спорщики атамана. Притихли.
      Посмотрел Степан Тимофеевич на молодцев.
      — Ну и крикуны: жизнь, пытки, палец, рука. Хотите себя проверить?
      — Приказывай, атаман! Слово даем казацкое.
      — Грамоте учены?
      — Нет, Степан Тимофеевич.
      — Так вот: кто первый осилит сию премудрость — тому настоящая вера.
      Смутились казаки. Не ожидали такого. Ну и задал отец атаман задачу. Однако что же тут делать? Назад не пойдешь. Слово казацкое брошено.
      Не зря говорил про грамоту Разин. Нужны ему люди, умеющие писать и читать. Мало таких. Трудно крестьянскому войску.
      Пошли казаки в церковь, разыскали дьячка.
      — Обучай, длинногривый.
      Сели они за буквы. Пыхтят, стараются казаки.
      Только трудно дается наука. Неделя проходит, вторая.
      — Сил моих больше нет, силушек! — плачет по-детски Гусь.
      — Уж лучше бы смерть от стрелецкой пули! — стонет Присевка.
      Проходит еще неделя.
      — Голова ты моя, бедная ты головушка! Помру я при этом деле! — убивается Гусь.
      — За что же муки такие адовы? Господи праведный, за что покарал? — причитает Присевка.
      Стонут, проклинают судьбу свою казаки. Стонут, а все же стараются. Слово казацкое дадено.
      Прошло целых два месяца.
      — Ну, ступайте, — произнес наконец дьячок.
      Словно ветром дунуло в казаков — помчались быстрее к Разину.
      — Осилили, отец атаман, премудрость!
      — Да ну! — не поверил Степан Тимофеевич.
      — Проверяй!
      Протянул Разин Гусю писаный лист бумаги:
      — Читай-ка.
      Читает Гусь. Правда, не так чтобы очень гладко. Однако все верно, все разбирает.
      — Молодец, казак! — похвалил Разин.
      Достал он лист чистой бумаги, протянул бумагу Присевке:
      — Пиши-ка.
      Пишет Присевка. Правда, не так чтобы очень быстро. Однако все верно. Буквы не путает.
      — Молодец, казак! — подивился Разин. — Оба вы молодцы! Порадовали. Не ожидал.
      Засмущались Гусь и Присевка:
      — Старались, отец атаман. Ведь слово казацкое было дадено.

«КРАСАВЕЦ» ЛЕВКА

      «Красавец» Левка заснул в дозоре. Полагалась за это у разинцев смерть.
      Однажды отправился Разин проверять, как службу несут караулы.
      Ночь была темная-темная. Звезд не видно. Луны не видно. Небо стояло в тучах. Выбрал Степан Тимофеевич время перед рассветом, когда дозорных особенно клонит сон. Идет Разин от поста к посту. То тут, то там вырываются из темноты голоса:
      — Стой! Отзовись!
      Отзывается Степан Тимофеевич. Узнают разинский голос дозорные:
      — Здравья желаем, отец атаман!
      Надежно службу несут караулы. Доволен Разин.
      Прошел он шесть дозорных постов. Остался седьмой, последний. Тут и дежурил Левка. «Красавец» он потому, что кончик носа был у него обрублен. Так в шутку окрестили его казаки. Когда-то ходил он походом в Ногайские степи. В каком-то бою и лишился носа.
      Стоял Левка в дозоре у самой реки, на волжской круче у старых сосен.
      Вышел Разин к речному откосу. Никто не крикнул на звонкий шаг. «Что такое?» — подумал Разин. Остановился. Тихонько свистнул. Минуту прождал ответа. Свистнул погромче. Опять тишина.
      Прошел Разин вдоль откоса шагов пятнадцать и тут услышал какой-то звук. Застыл атаман. Прислушался. Да это же просто казацкий храп.
      Подошел Степан Тимофеевич к спящему. Левку признал в нерадивом. Казак сидел на земле. Прислонился к сосне спиною. Что-то приятное снилось Левке. Он улыбался и даже ртом пузыри пускал. Голова чуть склонилась на дуло пищали. Шапка сползла на лоб.
      Стал заниматься рассвет. Спит беззаботно «красавец» Левка. Храпит на весь берег. Не чует нависшей над ним беды.
      — Эка же черт безносый! — обозлился Степан Тимофеевич. Хотел разбудить казака. Затем передумал. Взяло озорство атамана. Решил он вынуть из Левкиных рук пищаль. «Ну интересно, что Левка, проснувшись, скажет!»
      Подошел Степан Тимофеевич вплотную к спящему. Легонько притронулся к дулу. Только потянул на себя пищаль, как тут же казак очнулся. Мигом вскочил на ноги. Разин и слова сказать не успел, как размахнулся казак пищалью. Оглоушил прикладом Разина. Свалился Степан Тимофеевич с ног.
      Пришиб казак человека и только после этого стал смотреть, кто же под руку ему попался.
      Глянул — батюшки светы! Потемнело в глазах у Левки. Бросился Левка к Разину.
      — Отец атаман! — тормошит. — Отец атаман! Боже, да как же оно случилось?
      Не приходит в себя Степан Тимофеевич. Удар у Левки в руках пудовый.
      Помчался Левка с откоса к Волге, шапкой воды зачерпнул. Вернулся. Бежит спотыкаясь. Склонился над Разиным. Протирает виски и лоб.
      Очнулся Степан Тимофеевич. Шатаясь, с земли поднялся.
      В тот же день атаманы решали судьбу казака. По всем статьям за сон в дозоре полагалась ему перекладина. Однако Разин взял казака под защиту.
      — Для первого раза довольно с него плетей.
      — Почему же, отец атаман?!
      — За то, что пищаль удержал в руках, достоин казак смягчения.
      — Да он ведь чуть не порушил твою атаманскую жизнь.
      — Так не порушил. Помиловал, — усмехнулся Степан Тимофеевич, рукой проведя по темени: там шишка была с кулак.
      Однако неделю спустя, когда заснул в дозоре другой казак, Разин первым сказал:
      — На виселицу!
      Строг был Степан Тимофеевич. Ой как строг! Умел он карать. Но умел и помиловать.

ДЕСЯТЬ И СОРОК

      Не был Разин святым. Мог и сам выпить. Однако приходил в страшный гнев, когда люди перепивались.
      А такое случалось.
      Особенно падок к вину был казак Гавриил Копейка.
      Встретил Степан Тимофеевич однажды Копейку. Разило спиртным от казака, словно из винной бочки.
      Почуял Степан Тимофеевич запах:
      — Пьян?!
      — Никак нет, отец атаман! — нагло ответил Копейка.
      А вранья Разин и вовсе терпеть не мог.
      Встретил Степан Тимофеевич второй раз казака. Еле стоит на ногах Копейка. Глаза мутные-мутные. Осоловело на Разина смотрит.
      — Пьян?!
      — Никак нет, отец атаман! И не нюхал.
      Не тронул Разин и на этот раз казака. Но пригрозил расправой.
      Не помогло.
      И вот как-то казак до того напился, что уже и идти не мог. Полз Копейка на четвереньках. Полз и наткнулся на Разина.
      — Ирод! Ты снова пьян?!
      — Ни-ни-как нет, о-о-тец ата-та-ман. — Язык у казака заплетался. — Я-я ки-ки-сет обронил в тра-тра-ве.
      — Ах ирод! Ах тараруй!  — Обозлился Степан Тимофеевич страшно. — Эй, казаки, — плетей!
      При слове «плетей» хмель из Копейки выдуло ветром. Повалился он Разину в ноги.
      — Прости, атаман.
      — Умеешь пить, умей и похмель принять, — сурово ответил Разин.
      Когда притащили лавку и плети, Степан Тимофеевич скомандовал:
      — Десять ударов!
      Всыпали.
      — А теперь и еще сорок!
      — За что же, отец атаман?
      — За вранье, за тараруйство, — ответил Разин.
      Не любил Степан Тимофеевич врунов. Ложь — самым великим грехом считал.

СКОРПИОН

      Казак Ксенофонт Горшок втерся в доверие к Разину. Началось все незаметно, по мелочам. То прочистит трубку Горшок атаману, то пыль из кафтана выбьет, то подведет под уздцы коня. Понадобится что-то Разину, Горшок тут как тут. Даже в баню ходил со Степаном Тимофеевичем, тер атаманскую спину.
      — Средство мое надежное, — говорил казакам Горшок. — Я своего добьюсь. Я первой особой при отце атамане стану.
      И правда. Не заметил Разин и сам того, как стал при нем Горшок человеком незаменимым, во всех делах чуть ли не первым советчиком. Но самое страшное — стал Горшок шептуном. Трет он в бане атаманскую спину, а сам:
      — Отец атаман, а сотник Тарах Незлобин выпил лишку вчера вина и словом недобрым тебя помянул.
      Наговорил на Тараха Горшок. Вот что сказал Незлобин: «Зазря отец атаман дал Ксенофонту большую волю».
      Прочищает Горшок атаманскую трубку, а сам:
      — Отец атаман, а башкирец Амирка тоже дурное о твоей атаманской особе молвил.
      А на самом деле вот что сказал Амирка: «Я бы быстро Горшка отвадил».
      Подводит Горшок атаману коня, а сам и тут незаметно про кого-то Разину что-то шепчет.
      Вспыльчив Степан Тимофеевич. Крут на расправу. Попали в немилость к нему и сотник Тарах Незлобин, и башкирец Амирка. Пострадали без особой вины и другие.
      Приобрел Горшок небывалую силу. Робели перед ним казаки. Боялись его доносов. Знали, если невзлюбит кого Горшок, не сладко тому придется.
      Правда, лихой казак Епифан Гроза пригрозил Ксенофонту расправой. Однако угроза Епифана бедой для него же самого обернулась. Исчез куда-то Гроза, словно в воду, как камень, канул.
      Притихли и вовсе теперь казаки. Шептуна за версту обходят.
      И вдруг однажды пропал Горшок. Искали его, искали. Разин был в страшном гневе, шкуру грозился спустить с любого. Не помогло. Не нашелся Горшок, словно и вовсе на свете не жил.
      Лишь через неделю, когда стих атаманский гнев, признались разинцы Разину: утопили они доносчика.
      Но теперь уже Степан Тимофеевич не ругал казаков, не спустил, как грозился, шкуру. Разобрался за эту неделю Разин во всем, сам тому подивился, как так могло случиться, что при нем, при боевом атамане, и вдруг скорпион прижился.
      Мало того, через несколько дней, когда новый казак решил занять при Разине то же самое место и, как Горшок, зашептал атаману на ухо: «Отец атаман, а десятник Фома Ефимов про тебя недоброе слово молвил…» — то Разин кликнул к себе казаков и тут же при всех приказал отрезать язык доносчику.

РАЗИН И КАЛЯЗИН

      — Батюшка Степан Тимофеевич!
      — Ну что?
      Сотник Титов запнулся.
      — Что же молчишь?
      — Боязно говорить, отец атаман. Гневаться очень будешь.
      — Ну и ступай прочь, если боязно.
      Однако Титов не уходил. Уходить не уходил, но и сказать о том, ради чего пришел, тоже никак не решался.
      Посмотрел удивленно на сотника Разин. Титов — казак отважный. Что же такого могло случиться, чтобы казак оробел с ответом?
      Наконец сотник отважился.
      Выслушал Разин, минуту молчал. И вот тут-то гадай: то ли взорвется сейчас атаман, то ли шутку какую бросит. Неожиданно Разин расхохотался.
      — Не врешь?
      — Провалиться на месте, Степан Тимофеевич.
      — Так все и было? Назвался Разиным?
      — Так все и было. Атаманское имя твое использовал.
      — А ну, волоки сюда.
      Через минуту в шатер к Разину ввели человека.
      Глянул Разин — вот это да! Атаман настоящий стоит перед Разиным. И даже внешне чем-то похож на Разина. Шапка с красным верхом на голове. Зеленые сапоги на ногах из сафьяна. Нарядный кафтан. Под кафтаном цветная рубаха. Глаза черные-черные. Черным огнем горят.
      — Чудеса! — произнес Степан Тимофеевич. — Так ты, выходит, Разин и есть?
      Вошедший зарозовел, смутился. Даже глаза потупил.
      — По правде, Степан Тимофеевич, имя мое — Калязин.
      — Казак?
      — Нет. Из мужицкого рода.
      — Чудеса! — опять повторил Разин. Переглянулся с Титовым, вспомнил недавний его рассказ.
      Ходил Титов с группой казаков куда-то под Шацк. Заночевал однажды в какой-то деревне. От мужиков и узнал, что объявился где-то под Шацком Степан Тимофеевич Разин.
      «Какой еще Разин? — подумал сотник. — Откуда тут Разин?!»
      — Разин, Разин, казак, с Дона он, — уверяли крестьяне.
      Разыскал Титов того, кто был назван крестьянами Разиным.
      — Ты Разин? — спросил.
      — Разин, Степан Тимофеевич.
      Понял Титов, что тут самозванство. Потянулся было за саблей. Хотел вгорячах рубануть. Однако на самосуд не решился.
      Схватил Титов с казаками шацкого Разина и привез его к Разину настоящему.