– Вы, батенька, напрасно обижаетесь, – заметил он. – К сожалению, я был занят и не мог вас встретить. Неотложные дела.

– Я не обижаюсь, – отчеканил Андрей.

– В таком случае скажите: что с вами происходит? – потребовал Шиловский и, резко обернувшись к двери, приказал: – Выйдите, Тауринс!

Телохранитель равнодушно прикрыл за собой двери.

– Происходит то, что и должно происходить, – сказал Андрей. – Кончилась щенячья радость. И началось похмелье.

– Конкретнее, пожалуйста, – Шиловский сверкнул стеклами пенсне и затворил оконные створки, брякнув шпингалетом.

– Я сел не в свои сани, – спокойно объяснил Андрей. – И теперь хочу исправить ошибку. Прошу вас вернуть меня в Бутырскую тюрьму. Мандат я возвращаю.

Он достал из нагрудного кармана сложенную вчетверо бумагу и положил на тумбочку, к ремню. Затем расслабленно сел на кровать, откинулся к стене и забросил ногу на ногу.

– Ждете, когда я пришлю конвой? – спросил Шиловский и прошелся по комнате. – Так вот, не дождетесь, Андрей Николаевич. И не валяйте дурака.

– Я сказал все, что хотел, – отрезал Андрей.

Шиловский поставил табурет напротив него, тяжело сел, пощупал руками свои худые колени. Затем снял пенсне и покачал его на шнурке, словно маятник часов.

– Что ж, теперь скажу я, – голос его потвердел. – Не вы, а мы посадили вас и в Бутырки, и в сани, как вы изволили выразиться. И где вам сидеть – решать нам. И сколько сидеть – нам решать.

– А кто вы такие? Кто?! – вскрикнул Андрей, теряя самообладание. – Повелители мира? Боги?!

– Нет, Андрей Николаевич, – одними губами улыбнулся Шиловский. – Мы – профессиональные революционеры. Земные и плотские люди, но ради идеи способные на божественный подвиг, если хотите.

Усилием воли Андрей взял себя в руки, проговорил как можно бесцветнее и спокойнее:

– Вот и подвигайте. А мне с вами не по пути.

Шиловский усмехнулся – будто над словами неразумного ребенка, добродушно похлопал Андрея по колену, однако лишь кончиками пальцев.

– По пути, по пути… У вас просто нет другого! Ну, подумайте сами? Где он, этот другой путь? Реальный?

– Сейчас, может быть, и нет, – после паузы сказал Андрей. – Но будет.

– Не обольщайтесь. Андрей Николаевич, не будет, – заверил Шиловский. – Однажды вы сами сделали выбор. А потом – мы сделали его. Вы уж отдайте должное нашему чутью. Мы никого не выбираем напрасно или по случаю. Революция – не базар, не одесский привоз, батенька. Я вас еще в «эшелоне смерти» присмотрел. Согласитесь, там можно было проверить цену человека. И я за вас поручился.

– Купили? – зло усмехнулся Андрей. – Присмотрели и выкупили? Из Бутырок?

– Ну что вы! – засмеялся Шиловский и вновь покачал пенсне, любуясь размеренными, четкими колебаниями. – Вы – человек не продажный.

Андрей встал, вновь заложил руки за спину, отошел в угол, к умывальнику, затем вернулся и навис над Шиловским, забавляющимся пенсне.

– Значит, ваша власть надо мной беспредельна?

– Практически – да, – подтвердил Шиловский. – Я отобрал вас у смерти и, считайте, вновь произвел на свет. Не смейтесь, но вы – творение моих рук и рук моих товарищей по борьбе. И только поэтому будете целиком под нашей властью. Не из благодарности за спасение и не из-за долга, нет. Эти чувства слишком ненадежны, чтобы уповать на них. Мы подняли вас из праха. В камере смертников вы были уже никто. Помните?.. Революция – слишком серьезное дело, чтобы полагаться на стихию. Настоящих борцов за великое дело следует строить, как зодчему, ваять их, как Бог ваял Адама. И потом – вдохнуть душу.

Андрей рассмеялся ему в лицо и, смеясь, бросился к окну, распахнул его настежь.

– Вы ошибаетесь! Вы умный человек, но наивный!

– Мне очень нравится ваша веселость! – тоже засмеялся Шиловский.

– Наивный, да! – подтвердил Андрей. – Все в вашей власти, кроме одного! И – самого главного!

– Я вас понял, – Шиловский встал и, улыбаясь, приблизился к Андрею. – Вы хотите сказать, что мы не властны над вашей смертью? Дескать, когда захочу, тогда и умру. Да? Вы это имели в виду?

Андрей молчал. Вымученная улыбка кривила рот, превращаясь в гримасу.

– Ах, Андрей Николаевич, – вздохнул Шиловский и постучал глазком пенсне по его груди. – Конечно, вы подумали о смерти… Но ведь вы не сможете умереть просто так, по желанию или от каприза. Нет, не сможете. У вас слишком большие претензии к жизни, причем не к своей собственной. Поэтому самоубийство для вас не выход из положения. Вы стремитесь понять, зачем живет человек, зачем существует в мире наш народ; вы очень хотите узнать, каков же будет исход величайшего в истории эксперимента. Вы не боитесь смерти, не ждете ее, а значит, живете без опаски и оглядки. А нам очень нужны люди, презирающие смерть. Да, с ними хлопотно, но зато они – надежные и решительные люди.

Можно было смеяться и отрицать все, что он говорит; можно было до конца твердить свою мысль: нет, над смертью ты не властен! – и тем самым как бы начертать вокруг себя обережный круг, но все сейчас показалось напрасным. Андрей вспомнил, как вытащил мертвого Шиловского из «эшелона смерти» и закопал его в землю. Вспомнил и вдруг понял, что и сам Шиловский принадлежит к людям, презирающим смерть, и потому, по сути, бессмертным. Значит, он говорит правду?! Сколько раз за свою жизнь Андрей пытался представить себе состояние смерти либо ее момент – и все лишь для того, чтобы напугать себя ею, чтобы возник страх, способный разбудить чувства: желание жить, любить женщину, детей, испытывать радость и жалость, счастье и сострадание. Он как бы тормошил себя, встряхивал видом чужой кончины, близостью и неизбежностью своей собственной, но даже в камере с нарисованным в углу распятием не боялся смерти. Холодный труп вызывал омерзение, кровь – тошноту, и не более.

А сколько раз он старался мысленно вернуть себе то состояние, когда в степи под Уфой скакал на коне перед полком и спиной чувствовал, как тот белоглазый боец выцеливает его, припав на колено! Возвращал – и начинал ощущать все, даже запах солоноватой пыли, даже слышал крик воронья над головой. Только страха не было перед черным винтовочным зрачком…

Он знал, где расстался с этим страхом – в «эшелоне смерти». Именно там появилось ощущение, будто над ним совершили какой-то таинственный обряд, подобный пострижению в иночество, и он теперь, оставаясь внешне таким же, на самом деле живет по другим меркам.

– Не печальтесь, батенька! – подбодрил Шиловский и приобнял Андрея. – Все пройдет, и вам станут смешны свои мысли. А сани – ваши, и вам они впору. Я ценю вас как человека и надеюсь оценить как мастера.

– Мастера? – Андрей отвернулся. – Заплечных дел мастера?

– Не усугубляйте, Андрей Николаевич, – миролюбиво заметил Шиловский. – И будьте снисходительнее к себе. Оставьте эту варварскую российскую привычку истязать себя. Изживите ее и запомните на будущее: каждый вынесенный вами приговор – это приговор от имени революции, а не от вас лично. Вы лишь карающая рука революции.

– Как вы сказали?

– Карающая рука революции, – Шиловский пожал плечами и сощурился. – Хотите спросить, кто ее голова?

– Вы очень проницательный человек, – вымолвил Андрей.

– Спасибо, – улыбнулся Шиловский. – Вы мне тоже нравитесь. А поэтому ровно в семь вечера я заеду за вами. Должен же я исправить свою оплошность и увидеть вас своим гостем. У нас очень мило, вам понравится.

Возле двери он остановился и, на мгновение задержав взгляд на лице Андрея, вернулся назад.

– Утешьте мое любопытство, Андрей Николаевич, – попросил он и развел руками. – Где вы были этой ночью?

– У женщины, – бросил Андрей,

– Я понимаю, что у женщины, но где? Простите за откровенность, мы подняли самых лучших сыщиков, но не нашли вас. Мне это польстило, честное слово. Уметь исчезнуть бесследно – первейшее качество профессионального революционера.

Он замер в ожидании, потеребливая козырек кожаной кепки.

– У случайной женщины, – неопределенно сказал Андрей. – Совсем случайной…

– Так я и думал! – засмеялся Шиловский и, расстегнув портфель, достал фуражку, расправил ее на руке, подтянул козырек. – Не теряйте больше. И не бегайте от патруля!

Андрей недоверчиво взял фуражку, оглядел, примерил – та самая, обмененная на кепку и потерянная сегодня утром на набережной.

– А знаете что? – заговорщицки произнес Шиловский. – Вам следует жениться. Да-да! Необходимо жениться! Подумайте! – Он открыл дверь и уже от порога добавил: – Не обижайте Тауринса! Он славный парень! Прошу вас!

Несколько минут Андрей стоял в некотором отупении и крутил фуражку в руках. Она казалась ему сейчас свидетельством той незримой и неосязаемой власти, подмявшей под себя отныне всю его жизнь. Шиловский наверняка хитрил, спрашивая, где он провел ночь. Знал, все знал! И даже слышал, а возможно, и видел, что происходило в его доме. А потом бежал за ним по набережной, стреляя на ходу, и фуражечку подобрал…

Ладно, пусть не своими глазами, но – видел.

А что, если Юлия? Что, если она умышленно оставила его в доме Шиловского и разыграла весь этот спектакль?!

Но ведь чудовищно, если так! Если и Юлия – ненастоящая!

А если так, если ему не чудится злой умысел, если и впрямь существует всевидящее око, то он и в самом деле находится теперь под его, Шиловского, беспредельной властью!

Он отказался завтракать и, не раздеваясь, лег. За стеной мирно разговаривали Бутенин с Тауринсом, гремели посудой, изредка доносился смех.

Неужели и Бутенин?.. Нет, невозможно!.. Но как быстро он смирился, как крепко сдружился с телохранителем и шпионом!

Андрей хотел заснуть, жмурил глаза, накрывал их руками, однако в напряженном мозгу стучало: безвольный, невольный, подневольный.

Он вскочил. Мелькнула мысль немедленно открыть окно, выбраться из номера и бежать, пока увлеченный разговором телохранитель ловит ворон. Дума о побеге грела несколько мгновений и тут же угасла без всякой надежды. Куда бежать? Вот ведь как; никто вроде и не держит, а не уйдешь. Некуда… ведь ты невольник…

«Я чувствую неволю, потому что сопротивляюсь ей! – осенило Андрея. – Иначе бы и не замечал…»

Нет, не может власть над ним быть беспредельной. Есть предел, наверняка есть. Надо только начертать обережный круг. И можно стать неподвластным…

Шиловский подъехал к гостинице около семи. Андрей ждал возле окна, однако сразу не вышел, а сел возле двери на табурет. «В семь так в семь, – решил он, усмехнувшись. – Раньше не побегу. Пускай и он подождет!» И это малое, пустячное проявление собственной воли наполняло его силой. Он, Шиловский, сидит там в машине и ждет! Наверняка специально приехал до времени, чтобы увидеть, как Андрей вылетит навстречу, а то и вовсе будет стоять у подъезда. И эти минуты Андрей заставит Шиловского ждать!

В комнату заглянул Тауринс в полной экипировке, вопросительно уставился на подопечного. Андрей молча показал ему часы. Тауринс понимающе улыбнулся и покачал головой.

Без двух минут семь Андрей надел фуражку и вышел из комнаты. Времени оставалось как раз на то, чтобы спуститься вниз, пересечь переднюю и пройти сквозь парадные двери. Ни секунды более. Однако едва он подошел к лестнице, как услышал грохот сапог по ступеням и мгновением позже увидел Бутенина. Всклокоченный, со сверкающими глазами, тот несся ему навстречу, раскинув руки для объятий. На миг почудилось, что он пьян. Преодолевая последний лестничный пролет, он столкнул с дороги красноармейца, сбегающего вниз, чуть только не кувырнув его через перила, отмахнулся от Тауринса и по-медвежьи, с жадностью и ревом облапил Андрея.

– Я… Я Ленина видел, – едва вымолвил он.

– Поздравляю, – сказал Андрей и попытался освободиться из его объятий.

Однако Бутенин еще крепче сжал его, оторвал от земли и подбросил вверх.

– Видел! Как тебя, видел!

На крик и шум из дверей номеров начали выглядывать краскомы, кто-то выбежал в коридор. Тиская Андрея, Бутенин заорал:

– Люди-и! Я Вождя видел! Видее-е-ел!

– Отпусти! – крикнул ему Андрей, задыхаясь от резкой боли в боку. – Отпусти же!

Едва не захрустели ребра. Бутенин раскатисто, по-сумасшедшему, захохотал, мотая Андрея, как мешок. Люди сбегались на лестничную площадку, а Тауринс, чувствуя, что просто так подопечного не вырвать из объятий Тараса, выхватил маузер:

– Трепую немедленно отпустить!

Безумный и оглашенный, покрытый липковатым холодным потом, Бутенин ничего не слышал и вряд ли что понимал. Тауринс ткнул его стволом маузера в бок:

– Стрелять пуду! Пуду стрелять!

– Видел! – стонал Бутенин, и слезы катились по его щекам. – Живого видел!

И вдруг, выпустив Андрея, трясущимися руками стал рвать клапан кармана на груди. Андрей бросился на лестницу и побежал вниз.

– Вот! – кричал вслед ему Бутенин, потрясая бумажкой. – Он написал! Своей рукой!

Андрей прыгал через ступени; мысль, что он опоздал, заставил Шкловского ждать лишние минуты, кнутом гнала его по лестничным маршам старой аристократической гостиницы. Чувство какой-то рабской виноватости затмило разум и даже уняло боль в боку.

Лишь в парадном, запутавшись, забыв, в какую сторону открывать двери, он пришел в себя. И сразу ощутил, что трудно дышать и болят ребра… и что мгновение назад он пережил омерзительное чувство – преклонение перед чужой властью. Чего хитрить: именно поэтому и он, Березин, так рвался из объятий Бутенина, а потом сломя голову несся по лестнице. А ведь еще в номере, дожидаясь семи часов, он испытывал и наслаждался своей волей, но вот прошла лишняя минута – и он уже готов голову себе разбить!

Так неужели страх перед чужой волей сильнее страха смерти?!

Переживая стыд и самоунижение, он вышел в двери, услужливо распахнутые Тауринсом, и остановился на крыльце. Шиловский встречал его возле автомобиля, спокойный и невозмутимый, хотя на улицу до сих пор доносились истошные возгласы Бутенина и шум толпы.

«Тарас хоть Ленина увидел, – про себя усмехнулся Андрей. – А я – что? Я-то – что?!»

Он поправил ремни портупеи, поддернул фуражку и спустился к автомобилю. Шиловский молча глянул на свои часы – видно, ждал! И открыл дверцу:

– Прошу, Андрей Николаевич.

В этой вежливости Березин уловил недовольство. Он сел в автомобиль и увидел рядом с шофером Юлию. Она была в красной косынке, веселая и независимая.

– Здравствуйте, – сказал Андрей, изучая ее лицо: сказала или нет своему дядюшке? Не понял, не определил…

– С моей племянницей вы знакомы, – деловито напомнил Шиловский. – Жаль, я не смог вчера приехать… Юля, ты не обижала нашего Андрея Николаевича?

– Что ты, дядя! – засмеялась она. – Это ты его обидел – не приехал.

– Почему же он так рано ушел? – спросил Шиловский, глядя на Андрея с хитрецой. – Или молодые люди за время революции совсем разучились проводить время?

Андрея бросало то в жар, то в холод. «Знает? – с тревогой думал он; и в ту же секунду радовался: – Не знает! Знает… Не знает…»

– Ушел потому, что ты, дядюшка, не дал пропуска Андрею Николаевичу, – выговорила Шиловскому племянница. – А поздно вечером уже патруль на улицах.

– Простите, Андрей Николаевич! – серьезно повинился Шиловский. – Да разве все упомнишь?.. Все исправим, а вы, Тауринс, сегодня свободны. Охранять буду я.

Ожидавший возле автомобиля Тауринс козырнул и меланхолично потащился в гостиницу.

– Не хмурьтесь, друг мой! – подбодрил Шиловский, усаживаясь удобнее. – Нам в ваши годы жилось тяжело, а что вам-то нынче хмуриться? Вы, батенька, вступили на путь счастливой жизни. Кстати, прошу обратить внимание: Юлия будет работать с вами. Да, делопроизводителем. У вас же будет канцелярия, писари, стенографисты. Одним словом, советский бюрократический аппарат. Вы уж не обижайте мою племянницу, Андрей Николаевич!

«Вот как? – про себя удивился Андрей, рассматривая Юлию. – Даже племянницы своей не пожалел для меня…»

– Ну, сегодня до делопроизводства еще далеко, – продолжал благодушно Шиловский. – Поэтому Юлия сейчас накормит нас хорошим ужином. Она великолепно готовит! Накормишь нас, Юля?

– Конечно, дядя! – засмеялась она. – Я приготовлю щуку со свежей зеленью и чесноком. Андрей Николаевич, вы любите щуку с чесноком?

– Мне все равно, – проронил Андрей. – Спасибо.

Густым каштановым волосам Юлии было тесно под треугольничком косынки, и, выбившись, они рассыпались по плечам, по легкому летнему ситцу. Большие темно-карие глаза ее казались чуть печальными, но когда на лицо падал солнечный свет, они загорались и сами начинали светиться. Андрей попытался поймать взгляд Юлии, но она смотрела на шрам и не могла скрыть этого.

Автомобиль трясся по булыжным мостовым, погуживал сиреной на поворотах, и Андрей заметил, как прохожие провожают его глазами. Наверное, ехать по улицам на автомобиле считалось большой честью и вызывало зависть. В одном месте колесо попало в выбоину и так сильно тряхнуло, что у Андрея перехватило дыхание. Саднящая боль в боку, укачанная было поездкой, вновь напомнила о себе. Он постарался скрыть ее и отвернулся к окну.

– Ничего! Скоро вы свыкнетесь с новым состоянием, – балагурил Шиловский. – И увидите, что жизнь вокруг совсем другая. Пока вы еще мало что понимаете в революции. У вас вульгарные представления о ней. Да, батенька! Но когда вы почувствуете вкус к борьбе, когда борьба станет смыслом вашего существования – в вас родится революционер. Вы постигнете революцию!

Они остановились возле знакомого особняка. Шиловский на правах хозяина открывал калитку и двери перед гостем, сам взял фуражку из рук Андрея и повесил на вешалку, затем повел к себе в кабинет. Юлия сразу же отправилась на кухню, перед этим успев незаметно коснуться руки Андрея своей рукой.

– Мое семейство сейчас в загородном доме, – объяснил Шиловский. – А я здесь бываю редко, так что сам как гость. Очень много дел, батенька. Иной раз кажется, скакать по степи и махать шашечкой легче… Заезжаю только животных кормить, и то не каждый день…

Он на секунду задумался, и Андрею показалось, что Шиловский сейчас вспомнил свои часы и повешенного за них бойца по фамилии Крайнов. Может, потому, что взгляд хозяина застыл на мгновение на циферблате больших напольных часов, коронованных трубящими меднолитыми ангелами.

– Революция, Андрей Николаевич, это не то, что вы думаете, – будто продолжая разговор, начатый в автомобиле, сказал Шиловский. – Это не толпы вооруженного народа на улицах. И даже не взятие Бастилии или, допустим, Зимнего дворца. Это все – точки отсчета в революции, ее временные символы. Они безусловно важны для какого-то одного народа, но никак не имеют мирового, общечеловеческого значения. В России – Октябрь, в Англии, к примеру, будет январь, в Америке вообще август. А что они для скандинава или перса? Будет ли для них святость в этих символах? Да нет, не будет. Название месяцев – и все. Ну, интеллигенция еще будет знать – народы нет. А мировая революция нуждается и в мировых символах, и в идеях мирового масштаба. Революция – это высшее искусство, Андрей Николаевич. Оно родственно военному искусству, но с одним условием: если убрать из него значение и деятельность генералов. Представляете?

Андрей мотнул головой: представить себе военное искусство без генералов было невозможно.

– Ничего, абстрактное мышление – форма приобретенного мышления, – успокоил Шиловский. – Бог даст, и вы приобретете… Дело в том, что сознание народных масс никогда не было и не может быть революционным. Оно может быть озабоченным, возмущенным. Наконец – бунтарским! Сознанием отдельных людей руководят страх, злоба, месть. А то и вовсе личная бесшабашность и ухарство. Особенно здесь, в России, у русского населения. Дело настоящего революционера не будить в массах революционность, как сейчас это делают иные политики, и ни в коем случае не приобщать народы к высшей идее – ради их же пользы и спокойствия. Иначе мы поимеем вселенский хаос, а не мировую революцию. Дело мыслящего борца – разумно использовать те качества масс, которые рождены внутренними потребностями и имеются налицо. Поверьте, батенька! Если вы пойдете на базар и станете просить птичьего молока, вам не дадут. Над вами посмеются и в лучшем случае предложат коровьего или козьего. Птиц не доят, это вам известно. Птицы созданы, чтобы летать. А доят коров.

– Значит, в России вы сделали революцию, чтобы заключить мир и дать народу хлеб? – спросил Андрей. – Дать ему то, что он просил именно в этот момент?

– Все гораздо сложнее, Андрей Николаевич, – вздохнул Шиловский. – Да, мы заключили мир, но вскоре поимели войну. Мы обещали хлеб, но не дали его. Как видите, нет пока и свободы, и равенства, и братства. На дворе военный коммунизм.

– Но когда же все это будет? В светлом будущем? – Андрей вспомнил речи комиссара Шиловского перед полком, там, в степи под Уфой.

– Дорогой вы мой, – Шиловский дотронулся кончиками пальцев до его плеча. – Поймите же вы наконец… Революции в России еще не было. А то, что видите вокруг, – это переворот. Не зря в народе так говорят. Переворот.

– Тогда я ничего не понимаю, – Андрей облокотился на свои колени, сгорбился. – Ничего не понимаю… И чем дальше живу, тем больше теряюсь.

– Это только революционным матросам в Питере сразу все было понятно, – тихо рассмеялся Шиловский. – И замечательно, что вы в этом признаетесь. Я уже устал от тупых и самодовольных идиотов, которые уверовали, будто они революционеры и политики. Им и невдомек, что революция – это искусство…

– Не понимаю! – повторил Андрей и вскинул голову. – Зачем вы возитесь со мной? Зачем ревтрибунал? Эти ваши лекции… Зачем?

Шиловский отпил чаю, аккуратно поставил стакан и терпеливо выждал паузу. Спокойствие его было поразительным; оно говорило о великой убежденности этого человека. За все время Андрей заметил у Шиловского всего лишь два состояния: деловитую строгость и несколько наигранную веселость. И еще Андрей убедился, что тот не мог откровенно смеяться, впрочем, наверное, и горевать от души тоже не мог.

– Зачем? – раздумчиво переспросил Шиловский. – Мы утром уже говорили об этом. Нам нужны такие люди, как вы.

– Простите, вероятно, я тоже идиот! – не сдержался Андрей. – Но зачем? Зачем?!

– Кто же станет делать революцию в России? – вопросом ответил Шиловский. – Нас, профессионалов, не так уж много, если считать в мировом масштабе. А вы – истинный россиянин, знаете свой народ и сами из народа, образованный человек. Умеете мыслить в национальных традициях, способны анализировать. К тому же – организаторский талант… Ну, и те качества, о которых беседовали утром. На вашей родине очень много работы, черной работы. Неужто всю ее вы взвалите на нас? Нет, батенька, засучайте-ка рукава! Россия пока что не одна в мире. Нас ждут пролетарии десятков других государств. Но ждут не с голыми руками. Вот почему выбор пал на Россию. Только русский народ способен бескорыстно помочь пролетариям всех стран в освободительной борьбе. Только эта нация может составить костяк легионов, которые пойдут и за три моря. Поэтому я люблю ваш народ, люблю в нем дух Разина и Пугачева. Но прежде в самой России должна быть революция. И тогда народ наконец получит мир и хлеб, свободу и равноправие.

– Пока что мне в это верится с трудом, – признался Андрей. – Я уже много раз слышал, как революционеры и политики обещали чудо.

– В чудо верят лишь религиозные фанатики и дураки, – засмеялся Шиловский, – если не считать некоторых наших политиков-утопистов. Настоящие чудеса способен творить лишь коллективный разум, воплощенный в идею.

– И «эшелон смерти», – вставил Андрей, отчего Шиловский насторожился:

– Что вы имеете в виду?

– Жизнь в «эшелоне смерти».

– Любопытно! – оживился Шиловский, наверное, уже утомленный своим монологом. – Объясните, пожалуйста.

– Право, я не умею абстрактно мыслить… – Андрей слегка замешкался. – Но жизнь народов на земле мне почему-то представляется «эшелоном смерти». Идет себе поезд с запада на восток, потом с востока на запад… Вагоны прицеплены друг к другу, впереди паровоз… И в каждом вагоне – люди, люди, люди. Но никто из них не знает: куда идет эшелон, зачем? А главное – почему? Кто стронул его с места? Кто придал ему движение? Кто подбрасывает уголь в топку? Однако всем известно, что это – «эшелон смерти»!

– Да, картина мрачноватая, – задумчиво подытожил Шиловский. – Но есть в ней мысль, есть… Честное слово, интересно! Продолжайте, Андрей Николаевич!

– А все, – развел руками Березин. – Такая вот модель.

Шиловский неторопливо встал с кресла и, заложив руки за спину, прошел вдоль книжных шкафов, на мгновение задержался, разглядывая какой-то переплет.

– Знаете, я, пожалуй, пошлю с вами некоторые книги, – вдруг заявил он. – У вас будет время читать. Вам нужно читать!.. И еще вам нужно бы отдохнуть, – совсем по-отечески добавил Шиловский. – Мрачность и сумятица в ваших мыслях от усталости, да. Я знаю, вы смертельно устали от потери близких, от войны и крови. А этот проклятый «эшелон» становится маниакальной идеей даже у меня!.. Ничего, Андрей Николаевич, держитесь. Завтра вы сядете на прямой поезд до Красноярска и через три недели будете среди своих земляков. Там и отдохнете…

– Уже завтра? – не скрывая разочарования, спросил Андрей.

– Да, ровно в полдень с Казанского вокзала, – подтвердил Шиловский. – Поедете в мягком, с удобствами и казенным довольствием. Так что считайте сегодняшний вечер нашим прощальным вечером… Вас что-то не устраивает?

– Нет, все в порядке, – уклончиво бросил Андрей. – Все так и должно быть… Просто этот момент, начало нового дела…

– Андрей Николаевич! – по-свойски оборвал его Шиловский. – Вы уж скажите, признайтесь, как на духу. Я все пойму.

– Но вы же в Сибирь не отдыхать меня посылаете?

– Верно, работать посылаю, – согласился Шиловский, – На черную работу. Но – почетную, не забывайте! И спрошу строго!

– Судить – не черная работа. Кровавая по нынешним временам! Что же в этом почетного?

– Не скажите, батенька! – Шиловский погрозил пальцем. – Пока ваш пост не велик, да. Председатель ревтрибунала по Восточной Сибири… Но вспомните: кто правит миром?

– Кто? – спросил Андрей.

– Судья! – Шиловский поднял пенсне. – Вы еще не осознали своего теперешнего положения, не вникли в суть вещей. Судья – и более никто, запомните! Во все времена власть решает только вопросы жизни человека. А судья – вопросы жизни и смерти!

Он сделал паузу, и в этот момент Андрей отметил про себя еще одно – третье состояние Шиловского, в котором тот бывал очень редко: нечто похожее на миг откровения. Первый раз Андрей ощутил это в «эшелоне смерти», когда перевязывал рану комиссару. Помнится, он говорил тогда о революции в России и о высшей вере, которая ей необходима, чтобы люди не превратились в скот. Но в тот момент, глядя в горящие глаза Шиловского, Андрей принял все это за бред тифозника. Принял, потому что никак не мог объяснить природу великой убежденности и внутреннего огня, тлеющего в этом человеке, чтобы сохранить жизнь ради единственного – той самой высшей веры. И уже много позже, думая о Шиловском как о мертвом, Андрей понял, что он, Шиловский, и был носителем Высшей Веры.

И вот сейчас, глядя в каменеющее лицо Шиловского, Андрей вновь ощутил это редкое состояние своего собеседника. Дело было даже не в словах и истинах, сказанных им, а в заповедности этих слов и истин. Они будто несли в себе какое-то магическое начало, подобное чарующему началу в словах и истинах заговоров и оберегов. Но что это было? Что происходило с Шиловским в миг откровения? Может быть, он открывал свою душу? Или умышленно давал возможность почувствовать тот незримый коллективный разум, воплощенный в великую идею и способный творить то, что всегда творилось лишь Богом? А что, если магия слов, сказанных им, исходит от Высшей Веры, познать и понять которую не так-то просто, ибо сознание масс не может быть революционным?

Андрей встряхнул головой: казалось, пауза длится бесконечно долго и столько мыслей пронеслось в мозгу. Однако не прошло и минуты. Шиловский глубоко вздохнул, будто вынырнув из глубокой воды, и повторил с хрипотцой:

– Кто правит миром? Судья, батенька, он. Не будь Понтия Пилата, распяли бы Христа? Нет, не распяли… Ну, утомил я вас, Андрей Николаевич! – он улыбнулся и надел пенсне. – Вижу – утомил. До самого Красноярска думать будете. Но – думайте! А через годик я вам устрою хороший отдых. В Крыму, на море, а? – Шиловский глянул на часы. – Я еще жду гостей… Не станем же мы с вами вдвоем сидеть за столом? Я вам надоем, и вы побежите из моего дома без оглядки, да… И так, верно, думаете: зазвал в гости, а не кормит, не поит – за революцию агитирует!

Он распахнул двери и позвал племянницу. Юлия, видимо, стоявшая у плиты, вошла румяная, в белом передничке и с полотенцем на плече. Косынки, уродующей ее голову, не было, и волосы, стянутые бриллиантовой ниткой, доставали до пояса.

– У тебя все готово? – спросил Шиловский.

– Да, дядюшка, – почему-то испуганно произнесла племянница. – Чай будет позже…

– Хорошо, Юля, – одобрил он. – Ты пока займи нашего гостя, а я немного отвлекусь… Покажи ему книги, картины… А лучше наш живой уголок! Кстати, ты животных кормила?

– Нет еще…

– Заодно и покорми, – распорядился Шиловский и торопливо вышел из кабинета.

Юлия прикрыла дверь и, выждав, когда дядя уйдет подальше, виновато сказала:

– Я вижу, вам плохо, Андрей…

– Нет, ничего, – бросил он и отвернулся. – Мне весело… в гостях.

– Плохо, – повторила она. – Когда вы утром ушли, я поняла… Я во всем виновата.

– Не надо раскаяний, – перебил ее Андрей. – Не вспоминайте… – И неожиданно для себя пожаловался, словно больной: – Душа моя чужая… Грудь онемела, чужая душа.

– Вы же сильный! – Юлия дотронулась до шрама на щеке. – Вы очень сильный человек, Андрей!

– Да, конечно, – сказал он, взбодряя себя. – Простите.