В последний раз в тринадцатилетнем возрасте Андрей изобразил его на полотне маслом, но уже не в красных доспехах, а в натуральном виде, в коричнево-серо-голубых тонах, какими видятся обычные в сознании древнерусские воины, и лишь от рук исходило розовое свечение.
      После этого он стал рисовать карандашом поезда, вокзалы, людей на полустанках, железные дороги, расчерчивающие землю от горизонта до горизонта -- все то, что видел, когда сбегал из дома. Музыку забросил, ледоруб подарил, и родители, удовлетворенные его художественным пристрастием, потеряли бдительность.
      В третий побег он пошел осенью, после того как подрался с узбеками на детской площадке в соседнем дворе. Его били впятером, свалили на землю, запинали и, думая, что убили, придавили сверху садовой скамейкой. Андрей очухался к полуночи, прокрался в свою квартиру, умылся, переоделся, взял складной нож и пошел искать обидчиков. До утра он дежурил у дома, где его били, потом рыскал по соседним дворам, но никого не нашел и подался на вокзал. Он поехал наугад, заскочив в первый попавшийся вагон, и к вечеру следующего дня, не уснув ни на минуту из-за сломанных ребер, очутился в Андижане. Там, опять же не раздумывая, сел в отходящий поезд и лишь на первой станции узнал, что едет в Томск.
      До знакомого города он не добрался: первый раз ссадили в Талды-Кургане, потом в Семипалатинске. Путешествовать дальше железной дорогой он не рискнул, пошел в речной порт, высмотрел Подходящую баржу, забрался в трюм, загруженный консервированными овощами и фруктами, и поплыл по Иртышу. Он открыл банку со сливовым компотом, наелся, напился в первый раз за последние дни, натаскал из ящиков упаковочной стружки и, постелив постель тут же, под люком, раскинулся от жары: в накаленной солнцем барже жара стояла, как в бане. Дышать было еще больно, и ломило весь левый бок, но, несмотря на это, он все-таки заснул, потому что не слышал, как пришли и задраили люк: каждый шаг на железной палубе отдавался громовым грохотом. Забравшись на ящики, он попытался откинуть крышку и сразу же почувствовал под руками тяжелый и прочный монолит.
      Люков было несколько, и Андрей часа два ползал по коробкам и ящикам, в недрах огромной баржи, но открытого так и не нашел: все были задраены наглухо, так что не пробивалось света. Но он ничуть не расстроился, напротив, обрадовался, что его не достанут и не ссадят, а плыть было хорошо: урчали в корме дизели и бурлила вода за бортом. И в общем-то все равно было, куда он плывет.
      И здесь, в трюме, в полной темноте, когда он перепутал день и ночь и от боли в боку не засыпал, а находился в постоянной дреме, ему начали сниться люди. Сначала тот человек-воин, такой же огромный, с мужественным лицом и манящими руками, и будто имя ему -- Атенон. Он никогда не слышал этого имени, не встречал в книжках, а тут словно кто-то на ухо шепнул или сам догадался -- Атенон!.. Это -- Атенон!
      И как только у него появилось имя, будто прорвало: перед взором в грезах стали проходить люди -- незнакомые, древние, в белых одеждах с красным или серебристым шитьем, причем одинакового покроя, что у мужчин, что у женщин, но с разным орнаментом шитых узоров. Приходили старые, молодые и подростки его лет, и все живые, осязаемые: они дышали, у них были теплые руки и влажные глаза. Эти непривычные, сказочные люди будто бы являлись откуда-то по воле Атенона, и так же уходили, если он уставал смотреть на того или иного человека. Андрей сидел в замурованном пространстве, и ему казалось, что люди приходят из неких подземелий, где живут и по сей день. При этом он отчетливо понимал, что это не фантазии, не грезы и не выдумка, потому что невозможно придумать или вообразить живого человека с мельчайшими, характерными и гармоничными деталями, никогда не повторяющимися в других людях. Иногда приходили одни и те же, и Андрей узнавал их, и замечал перемены в выражении лица и одеждах. Бывало, что седовласый старик приводил с собой ребенка, и тот играл рядом с ним совершенно естественно и внимания не обращал на Андрея. А случалось, он мгновенно стряхивал дрему, если, например, баржа резко сбавляла ход и дергалась, но человек не исчезал -- только замирал, превращаясь в картинку, и ждал, когда он снова уйдет в забытье.
      Единственное, что казалось ненатуральным, -- люди все время хранили молчание, и это напоминало немое кино.
      Баржа двигалась на север, и с каждым днем в железном чреве становилось холоднее. Он потерял счет времени и одновременно обнаружил, что начинает видеть в темноте -- по крайней мере, когда разогревался и ползал по ящикам, видел их очертания и всегда точно возвращался на место. Но скоро и это перестало помогать: иногда баржа становилась на якорь (он думал, что наступила ночь), и когда трогалась, то по корпусу гремел лед и в трюме стоял настоящий мороз и в банках с компотами тоже брякало.
      От холода он не мог даже погрузиться в дрему, как это было раньше, и люди подземелий не стали больше приходить, как бы он не напрягал волю. И когда Андрею сделалось одиноко в промерзшем трюме, он начал стучать, используя для этой цели жестяные банки с консервами. В первый прием (или день) его никто не услышал, потому что в кормовой части на полную мощь ревели дизели, а в носовую ходили редко -- если становились на якорь или причаливали. Он переместился к переборке (трюм был разделен на два отсека) и бесполезно стучал там очень долго с монотонностью дятла.
      После долгого перерыва -- возможно, ночь прошла, люк неожиданно открылся сам, поток ярчайшего света ударил в трюм и ослепил Андрея, Он не видел, как спустили железную лестницу, и проморгался, когда женщина в телогрейке, высунувшись из люка, кого-то звала. Прибежали четверо мужчин, как потом выяснилось, вся команда, Андрея вытащили на палубу и унесли в натопленный кубрик. Его не ругали, не читали морали -- напоили горячим чаем с водкой, потом накормили, переодели и уложили в теплую постель.
      Он и здесь не уснул, лишь закрыл глаза и, опустившись в легкую дрему, попытался вызвать людей из земных недр, но они не появлялись, потому что где-то рядом звучали голоса. Тогда он прислушался и понял, что его скоро ссадят на берег: капитан и команда не хотели везти его в Салехард, чтобы избежать разбирательства. Они договорились молчать, а то, что Андрей съел и попортил товар, можно списать на естественный бой.
      Его высадили ночью у высокого, обрывистого берега, где был крохотный деревянный причал с катером и двумя лодками. Дали большеватый и старый полушубок, сапоги с портянками и шапку с кокардой речфлота. Еще на всякий случай и в последний момент женщина принесла трехлитровую банку сливового компота. Едва баржа отвалила, Андрей выбросил компот в реку, ибо не то, что есть, смотреть не мог на него, и стал забираться по обрыву, держась за натянутые веревочные леера.
      На чистом, мшистом берегу оказался высокий рубленый дом с окнами на воду, но не видимый с реки. За мутным, плачущим стеклом горел маленький, туманный огонек -- скорее всего, свеча. Андрей подошел к крыльцу, и в это время дверь распахнулась, вышел человек с керосиновым фонарем и поднял его над головой.
      -- А, бродяга! -- весело сказал он. -- Ну, проходи, проходи, давно поджидаю.
      Андрей замер и прирос к земле: этот человек был знаком! Он не раз виделся ему в полудреме, точно такой же, с пышными седыми усами и крупным, раздвоенным подбородком.
      Разве что одежда другая -- облезлый вытянутый свитер и штаны из прорезиненной ткани.
      -- Ну, идем, чего встал-то? -- поторопил он и махнул фонарем. -Давай, заходи, не май на дворе. Какая удача мне была вчера -- Вещий Гой явился! Я уж обрадовался, думал, к моему року руку приложит, просиял, а он пришел за тебя просить...
      -- А кто это -- Вещий Гой? -- с подступающей радостью спросил Андрей.
      -- Как кто? Хранитель Святых Гор Атенон... Ну, ты заходи в избу-то, счастливчик!
      Неуклюже запинаясь о ступени, Андрей наконец перешагнул порог, и сразу же в лицо толкнуло обволакивающим теплом и духом свежеиспеченного хлеба. В огромном доме не было перегородок, и единственная свеча на богатырском, массивном столе странным образом освещала даже самые дальние углы.
      Но что поразило более всего, от маленького огонька на все стороны света тянулись четыре строгих ярких луча, которые пробивали стены и уносились в ночное пространство...
      3
      Письмо Томилы, отправленное из архангельского лагеря, обескуражило и разгневало одновременно. Вместо того, чтобы заниматься начатым делом, или на худой случай возжечь горн и открыть зимний сезон, Мавр сделал генеральную уборку в доме, прибрался в саду, запер на два замка кузню, после чего нарядился в генеральскую форму, собрал кое-какие вещички и на пороге огляделся так, будто прощался с прежней жизнью.
      Все эти сорок два пенсионных года он жил почти безвыездно и, отправляясь в дальнее путешествие, вместе с глубоким чувством несправедливости ощущал некоторый душевный подъем. У него давно сложилось мнение жителя курортной зоны: казалось, люди только и делают, что отдыхают, пьют и веселятся.
      И пока он ехал на север, это впечатление только усиливалось. За три дня пути он не встретил ни одного трезвого человека, ни на вокзалах, ни в вагонах. По всей стране шагал неведомый праздник, грандиозный загул не прекращался ни днем, ни ночью. Поезда были забиты челноками, которые, едва распихав товар, садились пить, и уже через полчаса стоял дым коромыслом. С генералами и героями тут особенно не церемонились, и Мавр вспоминал свою юность и первую поездку на поезде по России двадцатых годов. Все повторялось с удивительной схожестью, вплоть до слов, манеры поведения и образа мышления. Разве что челноков тогда называли мешочниками, "новых русских" из мягких вагонов -- нэпманами, беспризорников -- бомжами, а царских беспогонных офицеров -- не коммуняками, как сейчас, а недобитыми беляками.
      Всю дорогу Мавр покупал газеты и потом досконально изучал их, особенно экономические статьи и обзоры.
      В Архангельске он разыскал женскую колонию и почти беспрепятственно явилcя к начальнику -- бледнолицей, заморенной женщине с подполковничьими погонами. Форма и звание никак не соответствовали ее внутреннему состоянию: усталая, остервенелая и глубоко несчастная "хозяйка" была на грани не только своего служебного положения, но и жизни вообще. Ее подопечные чувствовали себя намного лучше, поскольку впереди у них маячила надежда -хоть и не близкий, но конец срока и некая иллюзорная, свободная, новая жизнь. У этой не было на горизонте никакого просвета, а до пенсии добрый десяток лет: она слишком рано и успешно начала делать карьеру, а для женщин в погонах быстрый рост штука заманчивая и опасная...
      Когда-то она была властная, жесткая и так много и долго эксплуатировала эти защитные качества, что выдохлась, вылиняла до голой, обнаженной и ранимой кожи.
      Здесь еще уважали форму, награды и документов не спрашивали.
      -- В вашей колонии отбывает срок моя внучка, -- сказал Мавр и положил перед ней заявление. -- Я приехал из Крыма, прошу вас разрешить суточное свидание.
      Она разглядывала генерала, будто картину; в ее комсомольском сознании никак не умещались Герой Советского Союза и какая-то мошенница. В подобную связь было трудно поверить, ибо она давно и прочно усвоила аксиому -- дети и, тем более, внуки генералов не сидят. Правда, через мгновение она вспомнила, в какое время живет, смирилась, пожалела.
      -- У нас в комнате свиданий... не очень, -- говорила окая и смущалась ко всему прочему. -- Нет чистого белья...
      Хотелось ответить ей, мол, не барин, бывало, месяцами шинель не снимал, вшей об снег выбивал, так что тот становился серый, но "хозяйка" бы не поняла, ибо все, что выше полковника, ей представлялось недостижимой вершиной, особой формой жизни, не подвластной земному и бренному существованию.
      -- Я приехал наставить внучку на путь истинный, -- скупо и понятно произнес Мавр. -- Спать не придется.
      И со знанием дела предъявил к осмотру все, что привез для Томилы.
      Его проводили в приземистую бревенчатую избушку возле штрафного изолятора; краснощекий, маленький прапорщик, неуклюже извиняясь, подчеркнуто формально охлопал генеральский мундир, ниже опустить руки постеснялся и впустил в комнату свиданий.
      Через семь минут привели Томилу...
      Он поразился ее виду и не смог скрыть чувств: она превратилась в серую, истрепанную куклу, и по торжественному случаю накрашенные глаза и губы лишь подчеркивали это. Она хотела, жаждала нравиться из последних сил, однако место, где очутилась, совершенно не подходило для женского обольщения. И все-таки в ней еще теплилась жизнь, или робкая надежда на нее; прежде кокетливая, Томила никогда не могла долго смотреть в одну точку. Взгляд ее бегал вслед легким, стремительным мыслям и быстро меняющимся настроениям. Было время, когда она вдруг начала стремительно матереть -- в период всеобщего упадка жизни, но длилось это недолго, три-четыре года и, едва выкарабкалась из унижающей нищеты, как сразу же оперилась, расцвела, и если не помолодела, то вернула утраченный шарм и, как раньше, застреляла глазками.
      Мавр впервые разглядел ее остановившиеся глаза, темные от увеличенных зрачков и колюче-блестящие, как у волчицы.
      -- Что?.. Не видел меня такой?.. Посмотри.
      А сама одергивала коротковатое серое платье с биркой на левой груди и нервно переступала скрипучими резиновыми сапогами, словно готовилась в любой момент отпрыгнуть и скрыться за дверью. Мавр молча обнял ее, слегка прижал, чтобы преодолеть тихое сопротивление и, когда сломал его, подвел к стулу и усадил.
      -- Давай сначала проясним ситуацию. За что тебя определили на нары?
      -- Теперь не имеет значения... Говорила же, повторю судьбу отца. Так бывает, если очень любишь. Вот и все. А что приехал, спасибо.
      -- Ты брала деньги в долг на всю компанию?
      -- На закупку партии товара.
      -- И девочки тебя предали?
      -- Кинули... Это в порядке вещей.
      -- Имущество конфисковали?
      -- Основное продала сама... Все ушло на погашение кредитов... И не хватило.
      -- Где сын?
      -- Отправила к отцу... Но остался дедушка -- мой папа, -- слез у нее не было, вместо них глаза становились еще чернее. -- Выписался и сам ушел в барак на лесозаводе. Говорит, так мне привычней. Теперь бомж... Чтоб меня спасти, чтоб квартиру продать...
      -- Все, больше ни слова, -- оборвал ее Мавр. -- Обстановка понятна. Сколько будет, когда выйдешь?
      -- Сорок пять...
      -- Баба ягодка опять... Мне девяносто. Нормальный ход. По новой моде сейчас и в зоне браки свершаются, не только на небесах. Предлагаю тебе руку и сердце.
      -- Что?.. -- волчица оскалилась, пригибаясь, попятилась к двери. -Приехал издеваться надо мной?.. Свидание окончено, убирайся.
      Он властно взял ее за руку, силой вернул на место.
      -- Ты же хотела, чтобы я перевернул мир хотя бы для одного человека? Это правда, я никому не дарил цветов. Ни живых, ни железных.
      -- А как же могила твоей жены?!
      -- Сейчас она поймет меня, и простит.
      -- Пожалел? Смилостивился? Что же ты раньше...
      -- Раньше это был бы неравный брак! Нечестный.
      -- А теперь будет честный?!
      -- Старость и неволя -- всегда сверстники. Мы оба за решеткой.
      Томила спрятала клыки, вроде бы даже хвостом вильнула.
      -- Зачем тебе это, Мавр?.. Сумасшедший дом. Ты что, альтруист? Филантроп?
      -- Эгоист. И думаю только о себе. Но пять лет подожду...
      -- Ты правда генерал? -- волчий блеск вроде бы сморгнулся. -- В форме... А я думала -- театр.
      -- Правда... Ну так что? Жду ответа, как соловей лета.
      -- Нет! -- отрезала она. -- Теперь меня не поймут...
      -- Кто? Марина с Леной? Начальник колонии? Сокамерницы?
      -- Мне на них!.. -- Томила внезапно выругалась матом и замерла от испуга.
      -- И мне тоже! -- подтвердил он, повторив ругательство. -- Все! Сейчас иду к начальству, договариваться о регистрации. И больше не противься!
      -- Все равно -- нет, -- глухо и неуверенно произнесла Томила.
      -- Так... Значит, ты хочешь, чтобы твой отец бомжевал по баракам?
      Она вскинулась, округлила глаза.
      -- А ты?.. Ты хочешь взять папу?..
      -- Не бросать же тестя на произвол судьбы.
      -- Мавр... Виктор Сергеевич... Вы... Если вы не сумасшедший, то добрый, как папа...
      -- Короче, не слышу ответа!
      -- Ты хочешь жениться по расчету?
      -- Разумеется! Какая любовь в наши годы? Мне нужен твой отец -художник.
      Она приняла это за здоровый цинизм и сама будто бы отшутилась так же.
      -- Тогда и я по расчету. Генеральша и на зоне генеральша.
      -- Другое дело! -- он поцеловал Томилу в лоб.
      -- Но он же инвалид! -- вдруг спохватилась она. -- На протезе ходит, с ним столько хлопот, а я...
      -- А ты пока посиди, мы разберемся. -- Мавр подошел к двери и постучал. -- Охрана! Отворяй!
      * * *
      В советские времена на весь Архангельск был один генерал, и то милицейский, начальник УВД, а к девяносто пятому их насчитывалось уже с десяток всяких -- прокурорских, налоговых, военкоматовских, управления исправительных учреждений, природоохранных и даже начальник охотуправления надел плетеные погоны и штаны с лампасами! (Это все ему рассказала начальница колонии.) Затеряться среди них простому военному генералу в полевой шинели было довольно легко, а он уже чувствовал потребность меньше светиться на глазах у добропорядочных граждан. Загар к концу октября смылся больше чем наполовину, и Мавр выглядел смуглым, восточного типа шестидесятилетним человеком. Проще всего незаметно передвигаться по городу и одновременно держать генеральскую марку было в такси, но в связи с тем, что на его руках теперь оказывался еще и новоиспеченный тесть, Василий Егорович Притыкин, Мавр вынужден был экономить. И все-таки на следующий день, можно сказать, после первой брачной ночи, счастливый молодожен поехал искать брошенный лесозавод, подрядив частника. По дороге тот рассказал, что место это считается чуть ли не проклятым пристанищем бродяг, бомжей и прочей швали, которые заселили жилую зону после того, как закончился на реках молевой сплав и предприятие вылетело в трубу.
      Зрелище на самом деле выглядело печально, и даже первый снег не смог скрасить разора и мерзости запустения. Промзону лесозавода давно растащили и пожгли, но жилая зона еще стояла да еще и на красивом берегу реки, огороженная трехметровым поломанным забором: когда-то здесь работали "химики" и ссыльнопоселенцы. И бараки были еще ничего, на окнах кое-где даже занавески есть. Появление генерала вызвало тихое изумление у обитателей, привыкших только к милицейской форме и малым званиям. Молчаливые, серо-синие и бесполые люди таращились беззлобно и по-детски любопытно. Мавр спросил Василия Егоровича, однако ни по имени, ни по фамилии такого не знали. Привычные человеческие опознавательные знаки уже были ни к чему, существующий здесь мир человекоподобных давно обратился к приметам естественным, природным: одноногий дед оказался всем известен и, вроде бы, даже почитаем, ибо из собравшейся толпы теней выделился, как почудилось, худенький мальчик, и тотчас вызвался проводить.
      Они пошли вдоль бараков к головному, двухэтажному, и по пути, расспрашивая проводника, Мавр назвал его мальчиком, на что тот ответил с легким вызовом:
      -- Я не мальчик!
      -- Значит, молодой старичок! -- безобидно пошутил Мавр.
      -- Я -- женщина! -- с достоинством заявило это существо и стащило с головы серо-синюю, когда-то вязаную шапочку.
      Из-под нее высыпались длинные, не мытые серые волосы. На кончиках, как остатки былой роскоши, виднелась краска цвета спелой вишни...
      Женщина привела Мавра на второй этаж, оставила у двери в темном, пахнущем тюрьмой коридоре и, постучавшись, вошла. Что говорила, было не слышно, однако минуты через три, под яростный мат выскочила обратно и бросилась вниз по лестнице.
      Кажется, тесть гостеприимством не отличался или находился в плохом настроении.
      Мавр шагнул через порог и сощурился от яркого света: чуть ли не во всю стену было сдвоенное окно на солнечную сторону. Василий Егорович полулежал на скрипучем, продавленном диване и смотрел немой телевизор. Это был старик лет под восемьдесят, с белой и густой, как у Карла Маркса, бородой и суровым, немилостливым взором глубоко посаженных глаз. Вместо правой ноги торчала культя, обернутая штаниной.
      -- Здорово, Василий Егорыч! -- весело сказал Мавр. -- Вот ты куда забрался!
      Тот смотрел пытливо, строго и с заметной настороженностью. Изучал, исследовал, сканировал его с упрямством машины: это был сильный, умный и безбоязненный человек, но побитый жизнью, как сукно молью: полуобнаженные руки от пальцев до локтевых сгибов были увиты синими наколками, просвечивающими сквозь густой седой волос. И ни одной дешевенькой -- все высокохудожественная работа, от банального северного солнца до сцены грехопадения Адама и Евы возле древа познания, которым служила сама рука.
      Видно, у Томилы на роду было написано -- посидеть в тюрьме: папаша оттянул не один срок...
      -- Не знаю. Кто такой? -- выгреб из газет, лежащих на табурете, очки с мутными стеклами, надел. -- Вроде бы не знакомы.
      Мавр не спеша расстегнул и снял шинель: в комнате было тепло и довольно уютно -- даже обои свежие. В переднем углу стоял школьный верстак с горой мелких стружек, а на стене десятка четыре всевозможных резцов по дереву и множество карандашных рисунков, непонятных набросков и несколько готовых работ с орнаментами -- все выдавало увлечения хозяина.
      Мавр медлил, искал, куда повесить фуражку, пристраивал шинель на спинке дивана. Освобожденные ордена и медали звенели от каждого движения.
      -- Давай знакомиться! -- подал руку. -- Виктор Сергеевич Коноплев, твой зять.
      Или тестю не помогали очки, или он все-таки заволновался -- снимал и надевал их несколько раз, пока не отшвырнул в сторону.
      -- Это как понимать?
      -- Вчера я вступил в законный брак с твоей дочерью Томил ой, -- с гордостью заявил Мавр. -- Держи руку, папа.
      -- Что ты мелешь? -- Василий Егорович проворно сел и свесил босую ногу. -- Моя дочь... выйти замуж не в состоянии! Она находится...
      -- Отстал ты, дорогой тесть! -- Мавр достал из нагрудного кармана свидетельство о браке. -- Сейчас и на зонах венчают. И даже с удовольствием. Говорят, у заключенных повышается интерес к жизни и желание поскорее исправиться. Теперь это вместо идеологии.
      Василий Егорович был сбит с толку окончательно. Бывалый и независимый, он несколько раз вслух принимался читать написанное в зеленых корочках, но едва доходил до имени своей дочери, как вскидывал жесткий взгляд и тупо глядел на Мавра. Наконец, дочитал, разглядел печать с гербом и все равно не успокоился.
      -- Дай паспорт!
      После тщательного изучения документа -- особенно свежего штампа о браке -- все вернул назад, ловко проскакал на одной ноге к чайнику на плитке, напился из носика.
      -- Ты чего же, из Крыма сюда жениться приехал?
      -- Не только, дел у меня много задумано. Особенно в Москве.
      -- Где она тебя такого нашла? -- растерянно спросил тесть.
      -- На юге, -- с удовольствием признался Мавр и посмотрел в окно -хорошо было видно улицу и подъезд к жилой зоне. -- Она не говорила, к кому ездила отдыхать в Соленую Бухту?
      -- Погоди, погоди, -- он на миг оживился. -- Говорила... Забыл, как зовут. Негр?
      -- Мавр!
      Василий Егорович снова впился в него взглядом и стиснул губы, едва видимые в щелке под усами.
      -- Сколько же тебе лет? -- спросил сквозь зубы.
      Из телевизора иногда вырывался хрипящий звук, но тогда экран начинал мигать.
      -- Много. Пожалуй, больше, чем тебе, папа. Но ты не суди по годам. Давай на руках потягаемся?
      -- А, это ты с Юркой тягался?
      -- Было дело...
      -- Хороший он парень был, Юрка, -- на мгновение загоревал тесть. -- Ей все чего-то надо было, стихи там, поэзия... Слушай, как тебя... А где мы встречались? Что-то мне лицо знакомо...
      -- Не знаю... Может, Томила фотографии показывала? Они много снимались...
      -- Верно, на карточках видел... Только ты там черный такой...
      -- Загораю с весны до осени. У нас тепло, солнце, -- он уж начал подготовительный разговор. -- И нам надо спешить, можем на поезд опоздать...
      Василий Егорович перебил резко, с внезапной злостью:
      -- Зачем ты женился? Я не понял! Какая тебе выгода? Она на зоне. Моя Томилка на зоне! Понимаешь?!
      -- А что, женятся только по выгоде? По расчету? -- осадил его Мавр и добавил. -- И еще, Василий Егорыч. Не кричи больше на меня, не привык. Я все-таки генерал...
      Нервы у него были изношены, однако совладать со своими чувствами он сумел.
      -- Извини, -- обронил тесть и, подскакав к телевизору, выдернул шнур из розетки. -- Не могу понять... Ей-то зачем это надо?
      -- Генеральша, она и на зоне генеральша, -- словами Томилы сказал Мавр. -- Ей легче будет сидеть, а мне за нее похлопотать есть основания... А когда отсидит -- куда? К тебе в эту нору?
      -- Верно... Когда на воле есть надежда -- сидится дольше, но спокойно.
      -- Вот, ты же знаешь... К чему такие вопросы? -- кроме подъезда хорошо был различим небольшой мостик через речку: если там появятся машины, в запасе остается добрых пять-семь минут...
      -- Да, генеральша, -- после паузы заговорил тесть. -- И вот так, за красивые глаза женился?
      -- Не только за глаза...
      -- Надо понимать, брак фиктивный?
      -- С чего ты взял? Она давно мне нравилась...
      -- Значит, ты у Юрки Томилу отбил? Так получается!
      Мавр подошел к верстаку: под стружками лежал недоделанный деревянный протез в форме человеческой ноги -- даже пальцы и ногти на них вырезаны с любовью...
      Этакая рукодельная зековская работа, но со вкусом и без пошлости.
      -- Сам подумай, Василий Егорыч. Ну как может старик отбить жену у молодого парня? А мне тогда под восемьдесят было!
      Он молчал минуты две, возможно, ругал себя за ворчливость и недоверие, и одновременно продолжал буравить его взглядом.
      -- Так ты с ней жить собираешься?
      -- Сначала дождусь из тюрьмы... Слушай, дорогой тесть, давай все детали обсудим по дороге. Сядем в автобус и попылим малой скоростью...
      Тот не слушал.
      -- А если помрешь?
      -- Во-первых, мне намерено впереди еще сорок пять...
      -- Хорошо ты себе намерил...
      -- Это не я -- судьба такая... И Томиле еще столько же выпадает. Проживем счастливо и умрем в один день.
      -- Генерал, в звездах и орденах, а как пацан...
      -- Вот, а ты говоришь -- старик!.. Во-вторых, если умру, жене моей законной я отписал каменный дом на берегу моря, с садом и виноградником, винный погреб с семнадцатью бочками, и в пяти из них -- коньяк на выдержке, еще не распечатывал. А еще созревшего разлито в триста сорок две бутылки, пьется лучше, чем Двин.
      -- Богатый жених...
      -- Муж! -- Мавр постучал пальцем по карману, где лежало свидетельство.
      -- У тебя что, никого своих нет? Детей?
      -- Сын рано умер, в пятьдесят девять. Инфаркт...
      -- Понятно... А ты где служил-то, зятек? -- вдруг спросил он. -- В каких войсках?
      -- Во всяких, папа, -- отмахнулся Мавр. -- Мемуары потом, а сейчас есть к тебе разговор, Василий Егорыч. Скажем так, согласованный с То-милой.
      -- Ну и что говорит она?
      -- А чтоб ты сегодня же собрался и поехал домой, в Крым.
      -- Это как -- домой?
      -- Не оставлю же я тестя в этом бараке?
      -- Нет, я никуда не поеду, -- он помотал головой и потупился. -- На свидания буду ходить к Томилке... Черт те куда ехать -- в Крым!
      -- Это же не в Нарым, Василий Егорыч!
      -- Я и не был там никогда!
      -- Вот и побудешь...
      -- Зачем я тебе сдался? Одноногий старик!.. Нет!
      -- Конечно, ты не подарок, но куда деваться? Не бойся, я тебе работу дам, не в нахлебники пойдешь.
      -- Какую работу? -- спрятал глаза под бровями.
      -- По специальности!.. Кстати, ногу-то на фронте потерял?
      -- Тебе какое дело? Где бы ни потерял -- новая не вырастет.
      Мавр достал письмо, протянул тестю и стал глядеть в окно.
      -- Читай. И собирайся! Через три часа поезд, а у нас и билетов нема, и как автобус ходит -- не знаю.
      На мостике было пусто: к лесозаводу шла хозяйственная гравийка и другим путем сюда не попасть...
      Василий Егорович долго смотрел в письмо -- то ли перечитывал, то ли думал; глаза его как бы вышли из-за прикрытия бровей и нависающих бровных дуг, чуть потеплели.
      -- У меня тоже вот... Одна-единственная дочка. Женился поздно, почти в сорок...
      -- Ладно, тесть! Это на потом. Сейчас собирайся!
      -- А ты на меня не покрикивай! -- вдруг взъерепенился он. -- Гляди-ка, генерал, командует тут!.. Мне еще протез обуть надо, культю подогнать, облегчить... Вещи собрать!
      -- Возьми самое дорогое и едем, -- мягче сказал Мавр. -- У меня плохие предчувствия, поезд без нас -- ту-ту... Фотографии, документы... Даже белья не надо. Ну, конечно, инструменты...
      -- У меня вон два полушубка, валенки, штаны ватные -- что, брошу?!
      -- Зачем тебе в Крыму полушубки?
      Он неожиданно засмеялся:
      -- Томилка пишет, ты можешь похлопотать, чтоб срок скостили? Ты что, и правда можешь?
      -- Погоди, дед. доберемся до Москвы, похлопочем...
      -- Какой я тебе дед? -- обиделся Василий Егорович. -- Да я моложе тебя! Дед... Слушай, а пенсия? Я по старости получаю, все-таки сто десять тысяч...
      Бутылка водки стоила уже тридцать. Мавр стал собирать инструменты со стены, а тесть вдруг подпрыгал к окну и, согнув шею, выглянул из-за косяка...
      -- Атас! Облава!
      Ни на улице, ни за изгородью на проселке никого не было, да и мостик с изгибом дороги оказался пустым, но население жилой зоны, эти серые, одинаковые люди буквально летели в сторону промышленной, словно птичья стая, одновременно меняя направление и организованно покидая насиженное место.