– Чем же я могу помочь? – пожал плечами Андрей. – Я только журналист…
      – Вы можете! Можете помочь! – Мира мгновенно сорвалась в истерику. – Кто же еще нам поможет?!..
      – Мира, прекратите кричать! – жестко оборвал ее адвокат и, видимо, уже не в первый раз. – Пока я говорю, вы обязаны молчать.
      Донат обнял дочь и стал тетешкать, как малое дитя.
      – Исчезновение ценных бумаг в корне меняет дело, господин Хортов, – прежним спокойно-деловым тоном продолжил адвокат. – Есть все основания полагать, что мой клиент убит.
      – Я справлялся и в прокуратуре, и в ФСБ: смерть наступила от инсульта, – не сразу сказал Андрей. – Неоспоримый факт.
      – А вам известен такой факт, что в мире есть, пожалуй, больше десятка препаратов, вызывающих инфаркты и инсульты? Причем таких, которые распадаются на составляющие в течение часа, и не остается следов.
      – Что-то слышал…
      – А я видела, видела! – вновь взорвалась Мира. – Дедушка умирал на моих глазах!
      – Ничего вы не видели! – и этот выпад был пресечен. – Прекратите истерику! Вы мне мешаете!
      – Я видела, что обои оторваны! Только не знала, что там тайник!
      – Да, это она видела, – согласился адвокат. – Случайно заметила, когда «скорая» пыталась реанимировать Льва Марковича.
      – Но за два часа до того специальной почтой доставили пакет из посольства, со злополучным отказом, – заметил Хортов. – Он получил, расписался и запер дверь. Взлома не было, есть соответствующий акт.
      Адвокат помедлил, отсекая паузой одну тему от другой, сказал с горечью:
      – Точно так же и прокуратура будет оспаривать все мои доводы. Я уверен, что смерть была насильственной, но не смогу доказать, что под обоями у Льва Марковича лежало целое состояние в ценных бумагах. Нет, скорее, даже не одно состояние. И все исчезло!.. Я знал об этом один. Он был очень осторожен и не показывал своих сокровищ даже самым близким.
      – На месте прокуратуры я бы сразу же вас арестовал, господин адвокат.
      – Я бы тоже. На ее месте. Потому мы вас и позвали.
      – Какой толк вывозить эти бумаги из России? Он же хотел взять их с собой?
      – Разумеется. И толк-то как раз в том, чтобы вывезти и реализовать за пределами России. Не подумайте, в этом нет ничего противозаконного.
      – Это что? Векселя графа Монте-Кристо? Компромат на Билла Гейца?
      – Не смейтесь, молодой человек, – адвокат неожиданно улыбнулся сам. – Это немецкие акции двадцатых годов. Некоторых предприятий и фирм… Да, вы же служили в Германии, учились там на факультете журналистики… И, кажется, до сих пор состоите в браке с немецкой гражданкой?
      – Было дело, – увернулся от прямого ответа Хортов и про себя изумился: информация у адвоката была на уровне. – Извините за любопытство… Как немецкие акции попали к советскому гражданину? Старому коммунисту?
      – Он же работал в Коминтерне! Пока Сталин не разогнал…
      – Там что, продавали акции?
      – Напрасно вы ерничаете, господин Хортов… Когда-то они были собственностью Коминтерна, но стали неликвидными. Просто бумагой! Мой клиент принимал участие в ликвидационной комиссии… И подобрал то, что выбросили на свалку.
      – А теперь оказалось, это целое состояние?
      – Гримасы судьбы! Счастливые гримасы!
      – Повезло, – согласился Хортов. – Но чем я могу помочь?
      – Можете помочь! Можете!.. В этой стране нормально действует пока что один закон – гласность. На прессу реагируют все виды власти, и прокуратура тоже. Насколько мне известно, вы написали уже одну статью?
      – Она еще не опубликована…
      – Опубликуют, – просто заявил адвокат. – И сразу будет нужна вторая, в продолжение первой.
      – На вашем месте я бы не рассчитывал только на прессу. Вы ее переоцениваете.
      – Статью вам оплатят. И это будут приличные деньги, совершенно не такие, что вы получаете в редакции.
      – То есть вы делаете заказ?
      – Помимо того, что улучшите свое материальное положение, еще спасете и нас. Они боятся огласки!
      – Кто – они?
      – Как бы вам объяснить… Темные силы! Вы же понимаете, мир делится на день и ночь, есть силы добра и силы зла…
      – Это вы рассказываете детскую сказку? – съязвил Хортов.
      – Хорошо, скажу иначе, – не сдавался адвокат. – Это рабы, получившие власть. Самое страшное существо на свете – раб, облеченный властью, и особенно, финансовой властью. Он стремится управлять миром, исподволь, тайно, через третьих лиц… Понимаете? Он боится света! Гласности! Пресса – это наше оружие!
      – А вы не заблуждаетесь?
      – На нашем месте, господин Хортов, она единственное спасение. Поверьте моему опыту. Я служу в юриспруденции… долгий срок, – он еще раз выдержал паузу. – Судя по тому, как чисто сработано по времени и способу… убийства, здесь действовала некая спецслужба.
      – Вот так даже?
      – Возможно, люди, прошедшие эту школу, – уточнил адвокат. – Я бы хотел ошибиться. Но чудес не бывает. У всех опытных бандитов совершенно иной почерк. Они не заботятся о том, как бы это умертвить жертву и не наследить. И уж не станут искать специальный препарат, который как раз и стоит на вооружении у работников плаща и кинжала. Они просто душат или стреляют в затылок. А если это не бандиты – ваша статья заставит их немедленно двигаться, совершать некие действия и делать ошибки – то есть оставлять следы.
      Он сказал все это с профессиональным спокойствием хирурга, пластающего живое тело. И при этом изображал, как душат и как стреляют. Хортов вдруг подумал, что этот адвокат и есть тот самый человек, способный совершить такое изощренное злодейство. Или очень на него похожий.
      – Хорошо, я подумаю, – наконец проговорил Андрей и потряс головой: беседа с адвокатом имела последствия как при магнитной буре – незаметно заболел затылок и ощущалось общее подавленное состояние.
      – Прошу вас, недолго, – адвокат подал визитку. – Я жду звонка.
      – Мы вас все просим! – подала голос Мира. – Пожалуйста! У нас похитили целое состояние!
      Хортов тотчас же встал и пошел в коридор – отчего-то бежать хотелось из этого дома. Все время молчавший Донат оставил дочь и пошел провожать. У входной двери он оглянулся и зашептал:
      – Андрей Александрович, когда опубликуют статью? Ее уже приняли?
      – Нет, появились некоторые проблемы, – чуть ли не отмахнулся он. – До свидания.
      – Постойте!.. Но публикация будет?
      – Слушайте, Донат Львович, зачем это вам нужно?
      – Как же вы не понимаете? – шепотом изумился тот. – Как только выйдет статья, у меня будут полные основания вернуть настоящую фамилию… Ну и все остальное… Понимаете, сейчас очень выгодно выдавать себя за еврея, по крайней мере, в моем бизнесе. Но ведь я же русский! Я не еврей!
      – Говорить следует – «лицо еврейской национальности», – заметил Хортов, и, переступив порог, побежал по лестнице вниз.
 

***

 
      Он не исключал, что все так и случилось, как рассказал адвокат. Напротив, чем больше мысленно углублялся в ситуацию, тем основательнее казалась его версия. Странностей тут было достаточно, начиная с того, что материалы проверки факта смерти Кацнельсона остались не в милиции, как бывает в подобных случаях, а попали в прокуратуру и параллельно в ФСБ. Это можно было объяснить важностью персоны покойного или отказом израильских властей дать визу, так сказать, мотивами международного характера. Вначале Хортов так и подумал, других мыслей даже в голову не пришло. Сейчас же это обстоятельство показалось ключевым во всей истории, и ответы на загадочность происходящего следовало искать здесь. В милиции бы дождались результатов судмедэкспертизы, отказали в возбуждении уголовного дела в связи с отсутствием события преступления и сунули бы материалы дознания в архив. Тут же кто-то из высоких инстанций или сильно перестраховался, или… что-то знал о существовании этих ценных бумаг и дал команду провести более тщательную проверку, возможно, даже поискать таинственные акции, если они настолько дорогие.
      Или адвокат паникует не напрасно и тут замешаны спецслужбы. И тогда этот человек сверху таким образом проверяет их чистоту работы: если прокуратура и ФСБ не смогут выйти на след и доказать криминальную смерть старика-авантюриста, значит, все в порядке и можно спокойно продолжать аналогичные операции.
      В таком случае, адвокат сильно рискует, пытаясь докопаться, кто убил и ограбил клиента, и потому решил второй статьей в газете предвосхитить ожидаемые события и хоть как-то себя обезопасить. Тот, кто побывал в квартире на Арбате в эти «темные» два часа, от получения пакета из посольства до прихода внучки, прекрасно знает о том, что адвокат посвящен во все тайные дела Кацнельсона. Тогда Виктор Петрович Бизин, адвокат, как значится в визитной карточке, скоропостижно умрет от инфаркта или инсульта…
      Домой Хортов ехал практически на автопилоте, механически загнал машину в «ракушку» и по-настоящему начал ощущать реальность лишь когда оказался в квартире. Надо было что-то предпринимать, но так, чтобы самому не поднимать паники. И прежде всего проверить потенциальные возможности и связи адвоката – больно уж уверенно он заявил, что первый материал будет опубликован. Андрей позвонил Стрижаку – если они в контакте, то дать команду или уговорить шефа напечатать статью у Бизина время было.
      – Я подумал, шеф, – сказал он в трубку. – Изменю фамилию в материале на аналогичную, но более германизированную. Страну выезда указывать не буду. Мне кажется, это компромисс. Даете добро?
      – Валяй, – бросил Стрижак. – И думай по Кавказу. Ты понял, что там идет война?
      Выходило, что адвокат не связывался с шефом, иначе бы тот уже требовал материал в первоначальном виде, забыв об антисемитизме. Получить сведения о Бизине по другим каналам не было возможности, поскольку ни одного информатора в среде адвокатов у Хортова не было. Зато свой верный человек сидел в прокуратуре – Леша Скорята, с которым начинали служить командирами взводов в Ленинградском военном округе. Чувствуя, что вот-вот грядет сокращение, он поступил в заочный юридический институт (тогда это поощрялось), и увольнение из армии почти совпало с получением диплома. Ему не пришлось даже отвоевывать место под солнцем, отставного майора с руками и ногами взяли в прокуратуру. В Западной группе войск близкий конец былой мощи Советской армии чувствовался острее, и Хортов еще раньше Скоряты умудрился поступить в Берлинский университет (для некоторых офицеров особых отделов подобные вольности становились обязанностью), закончить его с отличным дипломом, однако до сих пор он не мог толком устроиться на работу.
      Но на «антисемитскую» тему навел не он, а другой кореш, полковник из ФСБ Кужелев, к которому попало дело о смерти Кацнельсона. Скорята же добывал информацию от какого-то своего приятеля, параллельно с ФСБ занимающегося проверкой, и потому все время предупреждал, что рискует подставить его, если что-то случится.
      К счастью, Леша оказался на месте, и с первых же слов стало ясно, что в прокуратуре тоже имеется свежая и неожиданная информация. По телефону бывший сослуживец ничего сказать не мог, однако назначил встречу после работы и попросил до нее не высовываться и по поводу смерти Кацнельсона ни с кем не консультироваться.
      Должно быть, Скорята имел в виду информатора из ФСБ Геннадия Кужелева. Однако спустя полтора часа тот позвонил сам по мобильному, будто между делом спросил, когда выйдет материал и пообещал заехать к нему домой поздно вечером, дескать, пора бы выставить магарыч за оказанную услугу.
      С Кужелевым судьба свела там же, в Германии: получилось так, что Хортов заменил его на должности в особом отделе. Он уже в то время был профессиональным, специально образованным кагэбэшником, хотя еще в звании капитана, когда Андрея перевели в отдел с должности командира десантно-штурмовой роты, проще говоря, из пехоты (почему он и стал потом кандидатом на сокращение). А иначе никак было не остаться в ЗСГВ на второй срок – роман с Барбарой только еще зарождался, а самое главное, в войсках уже началась казачья вольница и за связь с иностранками не преследовали.
      Кужелев всерьез никак не воспринимал свою замену, бывало даже откровенно посмеивался, и кое-как наставив новичка, отбыл в Союз. И Хортов почти забыл о нем на несколько лет, но вспомнил, когда вернулся из Германии с иностранным университетским дипломом, но гражданским человеком, и вынужден был форсировать преграду и захватывать плацдарм на другом берегу жизни. Всех тогда вспомнил, от одноклассников до бывших сослуживцев, и многих разыскал; школьное и военное братство оказалось самым выдержанным и крепким. Тот же полковник Кужелев опять посмеивался, будучи по характеру веселым и злым человеком, однако помогать вызвался сам и бескорыстно: за хорошую незакрытую информацию из недр таких закрытых учреждений, да еще из «достоверных источников», редакции или сами журналисты платили деньги. Иногда большие…
      Хортов подхватил Скоряту в условленном месте и сразу же отметил, что бывший взводный на хорошем взводе и, скорее всего, пил с самого утра, поскольку к вечеру потускнел, отяжелел и потерял боевой вид.
      – Купи мне бутыль минералки, – серьезно попросил он. – Все равно с тебя причитается… И встань где-нибудь в тихом дворике.
      Когда они нашли такой дворик, Скорята одолел полбутылки, и взгляд его немного прояснился.
      – Ну, сочинение твое напечатали? – спросил, отрыгая воздух.
      – Пока завернули, – признался Андрей и вкратце передал разговор со Стрижаком.
      – А что, молодец, – похвалил шефа однополчанин и еще больше протрезвел. – Антисемитизм – хорошая форма отказа.
      – Такое подозрение, что он материала-то и не читал.
      – Нет, он читал, и очень внимательно. Ну, ладно, об этом потом… Новость первая: по материалам проверки возбуждено уголовное дело. Этот плутоватый старый еврей умер насильственной смертью.
      – Положено говорить – лицо еврейской национальности, – поправил Хортов. – Хотя он русский…
      – Вот я и говорю, этому старому… лицу брызнули в глаз каким-то препаратом, и у него через несколько минут случился гипертонический криз и последующий инсульт… А ты почему не подпрыгиваешь?
      – Ремень мешает, – Андрей показал привязной ремень. – Сейчас расстегну.
      – Нет, погоди, в чем дело? Этого полкана из ФСБ видел?
      – Другого полкана, – он показал визитку. – Знаешь такого?
      – Такой еще не попадался…
      – Так вот он автор этой версии. Только непонятно, если судмедэкспертиза уже установила причину смерти и покойного схоронили, откуда такие данные? Эксгумация, что ли?
      – Ничего подобного! Гражданин Кацнельсон, урожденный Соплин, спокойно спит в земле сырой. Но по какому-то странному стечению обстоятельств при вскрытии и исследовании трупа в секционном зале оказалось… скажем так, светило медицинской науки. И писать о нем ни в коем случае нельзя.
      – Я и не собираюсь…
      – Ему пришло в голову исследовать глазную жидкость, потому как в крови подобное вещество разлагается в течение сорока минут. А в этой жидкости препарат будто законсервировался. Правда, анализ долго делали, но зато не кролика – слона родили.
      – Если ему пришло в голову, значит, это светило занимается… аналогичными препаратами?
      – Логика правильная, но нам туда лучше не соваться. Главное, установили причину смерти. И еще, что зелье это не отечественного производства.
      – Значит, отечественное все-таки имеется!
      – Андрюха, мы же договорились!
      – Ну, понял… Вот наделали вам работы!
      – В том-то и дело, что нет! – засмеялся Скорята. – Пронесло!.. И это новость вторая – сегодня дело запросила… служба охраны президента. И твой информатор из ФСБ тоже его может лишиться.
      – Они что там, занимаются убийствами?
      – Сказать честно, никто толком не знает, чем они там занимаются.
      – Даже вы?
      – И спецпрокуратура в том числе.
      Хортов ощущал два отрицающих друг друга чувства – неясный, щемящий страх и неуемную, детскую радость.
      – Леша, ты на меня не обидишься? – спросил он.
      – С чего ради? – Скорята отпаивался минералкой, как травленый таракан.
      – Извини, но я знаю, за что убили Кацнельсона и почему дело отобрали.
      – Ну?..
      – Старика убили и выгребли из тайника под обоями ценные бумаги. Немецкого происхождения, двадцатых годов.
      Глаза у Скоряты стали тяжелыми и водянистыми.
      – Андрюха, если ты так будешь себя вести… Ничего больше не получишь. Ты не меня даже подставишь, а моего человека! Если уже не подставил… Мы договаривались – только открытая информация. И строго дозированная.
      – А это что? Закрытая?
      – Не имеет значения.
      – Но ты же мне не говорил о ценных бумагах! Тогда откуда я знаю про них?
      – Откуда?
      Хортов вновь показал визитку.
      – Отсюда.
      На сей раз Скорята тщательно переписал с карточки все данные, однако потом махнул рукой.
      – Наплевать… Дело уйдет от нас. Пусть там чешутся, а с меня как с гуся вода… Но ты все равно об этом ни строчки, понял?
      – И не собираюсь, Леша, – примирительно сказал Хортов. – Мог бы не предупреждать.
      – А почему это вдруг? Дело-то интересное, особенно для бульварной газеты, в которую ты нанялся.
      – Но-но, осторожнее!
      – Нет, а что ты писать не хочешь? Сейчас вся пресса смакует таинственные убийства, ограбления, налеты…
      – Знаешь, здесь уже идет чистый детектив, а это мне не интересно.
      – Врешь! Ой, врешь!
      – Не хочу смаковать криминальные истории, политические разборки, секретные операции. Что-нибудь про жизнь, про тайны и страсти человеческие. Первый материал о судьбе Кацнельсона – это как раз то, что надо. Но Стрижак оказался не то чтобы трусливым…
      – Стрижак оказался законопослушным и сообразительным парнем, – перебил его Скорята. – И хозяин газеты тоже. А вот третья новость, Андрюха, самая неприятная: твой опус про смерть старого… лица публикации не подлежит. Меня предупредили, понимаешь? В приватной беседе… Ни в каком виде. И я тебе информации о нем не давал.
      – Я получил ее от Кужелева. Он сидит крепко и ничего не боится.
      – И вообще, я чую… Что-то происходит неприятное, шевеление какое-то, игра в жмурки… Лучше об этой истории ни слова.
      – А господин Бизин ждет не только первую, но уже и вторую. Иначе ему тоже чем-нибудь в глаз набрызгают. Большие деньги предлагал…
      – Обойдешься…
      – И сын Кацнельсона ждет публикацию, – вспомнил Хортов. – Хочет вернуть национальность и главное – фамилию.
      – Ничего, и он обойдется! А этот адвокат еще нас с тобой переживет.
      Хортов отобрал бутылку и допил остатки воды.
      – Это, значит, вы шефа настропалили?
      – Не важно…
      – А кто меня кормить будет? Ты?
      – Жена не даст помереть голодной смертью. На бээмвухе катаешься…
      – Ну, поскольку информацию об акциях я добыл сам, без всякой помощи, то имею моральное право позаниматься ими. – Андрей глянул на затосковавшего однополчанина. – Или пришьете разглашение тайн и измену Родине?
      – Ты же не любитель криминала.
      – Мой журналистский нюх подсказывает, здесь не только криминал. Откуда у старого партийца и простого советского служащего ценные бумаги из Германии? Несколько состояний спрятано под обоями!
      – Ладно тебе, нюх. Будто я не знаю… Запомни: Кацнельсон – фигура непростая. Они там все были непростые, с двойным или тройным дном. Не зря Иосиф Виссарионович прихлопнул эту бесконтрольную контору.
      – Пусть даже у ответственного работника Коминтерна. Откуда? – настаивал Хортов. – Адвокат заливал что-то, мол, с помойки домой натаскал… Врет, как сивый мерин!
      – Тебе бы нюх другое что подсказал…
      – Или нельзя думать на эту тему? И у нас в государстве опять цензура?
      – У тебя должен быть внутренний цензор, – серьезно заметил Скорята. – Как ангел-хранитель. Чтоб глазки не закапали. Говорю тебе по одной причине. Потом скажут, не уберегли молодого талантливого… Ладно, купи мне бутылку водки и отвези домой. С сегодняшнего дня я в отпуске, но без отпускных, потому что временно отстранили и служебную проверку затеяли. Подозревают в разглашении служебной тайны. Но вот пусть умоются! Я же бывший взводный, а у нас есть свой метод защиты…
 

***

 
      Страсть к бродяжничеству у Андрея появилась очень рано, почти одновременно со страстью к живописи. Возможно, потому, что он родился в поезде. Отца переводили из одной части в другую, и первое время вместо кроватки он спал в чемодане. Пятилетним ушел из военного городка в Красноярском крае и пропал на четыре дня. Искали его всем гарнизоном, на вертолетах и нашли в тайге, в сорока километрах от ближайшего жилья. Тогда все думали, что он просто заплутал, но он убегал от солдат, когда его обнаружили, и не давался в руки по причине обостренного чувства и детского страха. Правда, так никто не мог объяснить странной способности ребенка к ориентации в пространстве: четверо суток Андрей двигался строго на север.
      Сам он помнил этот побег смутно, вернее, его обстоятельства и детали – где ночевал, что ел, но зато отчетливо и всю жизнь помнил причину, почему ушел, и тут родители никак не хотели ему верить. Отец был военным – когда-то остался на сверхсрочную, потом закончил офицерские курсы и кое-как выслужился до капитана. Он очень гордился этим, любил форму, хромовые сапоги, оружие, всюду таскал за собой сына, учил ходить строевым, стрелять, ползать – короче, готовил его к службе, в результате привил отвращение к ней. В пять лет Андрей еще не понимал, что такое ненависть, не умел выразить своих чувств, а просто от однообразной, типичной жизни слишком рано ощутил тоску и неприятие окружающего мира. Когда родители уходили на службу (мама служила в финчасти), он забирался под казенный диван в казенной квартире и плакал, не осознавая причины.
      – Что же ты ревешь-то? – негодовал отец, когда случайно заставал сына с красными глазами или слезами. – Ты же мужчина, будущий офицер Советской армии! Отставить! Чтоб больше не видел! Иначе сниму ремень!
      И снимал раза три, после чего загонял под тот же диван и плакать уже не хотелось.
      Он все время убегал на опушку леса, который начинался сразу же за деревянным щитовым бараком, за изгородью военного городка. В два раза выше всех деревьев, словно царь, стояло огромное старое дерево неведомой породы. Должно быть, верхушку когда-то изломало ураганом, и потому в обе стороны, словно поднятые человеческие руки, выросли две ветви. Андрей старался не смотреть на него, пробегал мимо, на болотце, где росла морошка и княженика, однако взгляд сам собой притягивался к дереву и охватывал страх. Нет, даже не страх, а нечто другое – жуткое и радостное оцепенение, как от прикосновения к неестественному, непривычному, возможно, к проявлению Божественного. Дерево не могло быть таким!
      И от этих смешанных, сильных и необъяснимых чувств он начинал плакать.
      И вот однажды наревевшись всласть, он поднял голову и увидел не дерево на горизонте, а человека … Он стоял над всем окружающим лесом, протягивая ему руки, и будто мания к себе. Солнце садилось в тучу, пространство вокруг потемнело, а человек показался огненным, высокий, островерхий шлем искрился, латы на груди источали свет, и от рук расходились радужные круги.
      С этого мгновения Андрей потерял страх, забыл о себе и сам не заметил, как пошел к этому человеку. Тогда ему было не удивительно, что и ночью он оставался таким же красным, сверкающим и манящим; он звал за собой, хотя не произнес ни одного слова, и Андрей шел к нему, вскинув голову и шепча одни и те же слова:
      – Я иду, иду за тобой!
      Он не ощущал времени – все казалось, будто не кончается один день. Человек не уходил и даже не двигался – так и стоял с зовущими руками, и Андрей знал, что когда дойдет, то обязательно запрыгнет на эти руки, и этот древний воин в доспехах поднимет его высоко-высоко над своей головой, а значит, до неба!
      Дней же прошло четыре, и если бы не вертолет и солдаты, то он бы обязательно дошел: человек был уже совсем близко!..
      После этого он больше не плакал ни дома, ни в лесу за изгородью, хотя воина-великана больше не было, но стояло дерево с протянутыми руками. Андрей приходил к нему совершенно безбоязненно, обнимал толстенный ствол, насколько хватало рук, и шептал:
      – В следующий раз я дойду! Только никогда не уходи от меня!
      Отец несколько раз заставал его в таком состоянии, хватал за руку, тащил домой и устраивал допрос. Андрей же снова по-детски чистосердечно рассказывал, что это не дерево – человек, воин в кольчуге и латах, великан, который когда-нибудь обязательно возьмет его на руки и поднимет до неба.
      – Это же обыкновенная елка! – почему-то злился родитель. – Что тебе в голову втемяшилось? Ну посмотри, елка! Да еще изуродованная!
      И однажды не выдержал, запер сына в дровяник, взял топор, убежал на болото и часа четыре, с остервенением и злостью, рубил это дерево, пока оно не рухнуло так, что загудела земля. А вернулся чем-то сильно обеспокоенный, даже пораженный. Сбегал в магазин за водкой, выпил, потом выпустил Андрея, приобнял и сказал:
      – Упала елка… И знаешь, из сердцевины кровь брызнула… Немного, струйка…
      Мать пришла с работы, застала отца в необычном состоянии, а он и ей то же рассказал. Пошли втроем на болото, посмотреть. Кровь и в самом деле брызнула из сердцевины, засохла на срубе и разлетелась каплями по болоту.
      – Ну что вы городите-то? – возмущалась мать. – Чего вы придумали? Какая кровь? Малый от глупости мелет, большой – от вина… Это же ягода, княженика!
      Андрей стал рисовать это дерево, сначала простым карандашом, затем цветными и уже в первом классе попробовал акварелью. А у отца после этого служба не заладилась: один солдат из взвода застрелился на посту, второй ушел из караула с автоматом (кое-как поймали), а третий вообще бросился в драку на командира и получил дисбат. С погон отца сняли одну звездочку и перевели в кадрированную дивизию в поселке Итатка Томской области, в самое отвратительное, темное и гнилое место на всей земле. Вокруг была плоская равнина, болота и черный осиновый лес, где даже трава росла хилая и болезненная. Стоило лишь войти в него, как тут же пропадало солнце и сжималось сердце от отвращения, и если был ветер, то все трещало, скрипело и ни один человек не смел ходить в осинники в эту пору.
      В самом городке, как и в мрачном лесу, все было мерзко-неприятно: часто дрались солдаты или «партизаны», которых пригоняли на переподготовку, а все офицеры пили водку, ругались друг с другом и не ходили в гости; наконец, рассорились мать с отцом и тогда Андрей сбежал во второй раз. Он дошел до железнодорожной станции, сел в поезд и поехал сначала в Томск. Целые сутки бродил по городу, пока не попал в Лагерный сад на берегу реки Томи. Оттуда открывался далекий горизонт, синий и дымчатый, и где-то в той стороне стоял древний воин и звал к себе.
      В ту же ночь он сел в поезд и покатил куда глаза глядят. После станции Тайга места пошли гористые, и он ждал, что вот-вот на горизонте покажется голова в шлеме, а потом и весь красный исполин: Андрей уже знал, что Земля круглая и все спрятано за изгибом ее поверхности. Однако в Новокузнецке его сняли с поезда, отвели в детский приемник и несколько суток подряд добивались, кто он и где родители. Так ничего и не добившись, хотели уже отправить в детдом, но тут пришла ориентировка на него с фотографией и описанием примет.
      По возвращении домой родители взялись за воспитание Андрея.
      – Главное, чтобы не было ни секунды свободного времени! – твердил отец, теперь уже тут наказанный командирами за плохое воспитание сына. – Гонять до седьмого пота! И полный контроль от подъема до отбоя.
      В девять лет мать конвоировала его по утрам в школу, отец забирал в обед, приводил в казарму и воспитывал в солдатском духе. Он любил военную службу, редко пил водку и нещадно гонял свой комендантский взвод. Срочники его ненавидели, а «партизаны» несколько раз пробовали устроить темную, однако получали сами, поскольку отец всю жизнь тренировал волю и тело, бегал кроссы, самостоятельно занимался боксом и самбо. Там же, в Итатке, он выбил однажды все передние зубы нападавшему «партизану» и по его жалобе был разжалован еще раз, теперь в младшие лейтенанты.
      Через шесть дней родительской муштры Андрей попал в Томскую психоневрологическую больницу с диагнозом «детский суицид»: на глазах у солдат выпрыгнул на асфальтовый плац с третьего этажа головой вниз, но даже царапины не получил. Потом очевидцы говорили, что он летел очень медленно, как на парашюте, и перед землей перевернулся, чтоб встать на ноги, хотя сам Андрей точно помнил, что не делал этого. В больницу запросили все тетрадки, дневники и рисунки, две недели изучали и выписали домой. Врач объяснил родителям, что мальчик совершенно здоров, не по возрасту развит, но постоянно находится в стрессовой ситуации из-за образа жизни. И посоветовал отцу сменить место жительства и службу.
      Скоро место и правда сменили. Отец так старался на службе, что снова стал лейтенантом и его перевели в Ташкент, в часть, стоящую в черте города. После попытки самоубийства он резко изменил отношение к сыну, не стал таскать в казарму, но зато нагрузил сполна – записал Андрея в детскую художественную и музыкальную школы и в секцию туризма – это чтобы предвосхитить страсть к побегам. И дело пошло. Через год ему купили настоящий мольберт со всеми художественными причиндалами, затем пианино и походную амуницию вплоть до ледоруба. Он лазал по горам с ребятами и в одиночку, рассматривал горизонт и слушал ветер в ущельях, но все для того, чтобы потом нарисовать дерево с руками, медленно исчезающее из памяти. Он не хотел и никогда не рисовал человека-воина, чувствуя сильнейший внутренний запрет, – нельзя, чтобы все узнали! Это тайна, доверенная только ему!
      В последний раз в тринадцатилетнем возрасте Андрей изобразил его на полотне маслом, но уже не в красных доспехах, а в натуральном виде, в коричнево-серо-голубых тонах, какими видятся обычные в сознании древнерусские воины, и лишь от рук исходило розовое свечение.
      После этого он стал рисовать карандашом поезда, вокзалы, людей на полустанках, железные дороги, расчерчивающие землю от горизонта до горизонта – все то, что видел, когда сбегал из дома. Музыку забросил, ледоруб подарил, и родители, удовлетворенные его художественным пристрастием, потеряли бдительность.