Хозяин болота

Но в Москве-то должны знать про журавлей и болото! Ведь и фотографа присылали, значит, точно знают. Тогда почему не шевелятся, почему до сих пор палец о палец не ударили? Никита Иваныч поднял велосипед и покатил его дальше. И вообще, о чем люди думают? Ладно, после войны разруха была, хозяйство народное восстанавливали. Тут уж не до птичек было, люди с голоду мерли. Ну а теперь чего? Все есть, промышленность вон какая, в космос чуть не каждый день летаем. На земле-то, поди, можно порядок навести. Слышно было, заповедников-то много создают: и бобров разводят, и зубров, говорят, снова восстановили. А недавно Иван Видякин рассказывал, будто из Канады овцебыков привезли и в тундре расселили. Зверь диковинный и по размерам чуть ли не второй после слона. Со всеми этими животными понятно, с них есть что взять: и пушнина тебе, и мясо, и шерсть. С черного журавля-то ничего не возьмешь. Красивая птица да и все. Но из-за редкости да красоты ее и надо держать! Если из одной редкости исходить, тогда и художники нам ни к чему.

И от следующей мысли дед Аникеев аж остановился. Вдруг зябко стало, руки ослабли…

А вот возьмут, трахнут атомной бомбой, и все пропадет разом. Ни людей не останется, ни бобров с овцебыками. И журавли сгорят на лету, и болото высохнет. Даже Хозяин, если он все-таки есть, погибнет, и кукушкины слезки. Конечно, раз такая опасность, до птицы ли людям? Обороняться надо, свои бомбы делать – вот куда денежки-то идут. Потому Ивану журавли и не нужны. Он все строится, деньги зарабатывает, чтобы пожить всласть, пока тихо на земле.

Но ведь если так думать, то сразу ложись в гроб и помирай. Никита Иваныч вскочил на велосипед и крутанул педали. Каких только войн на земле не было, и горячие, и холодные. Если бы рассупонились хоть раз – давно бы и без атома пропали. Птице-то наплевать, что люди между собой творят. Люди между собой грызутся, бьют друг друга, а птица живет. Дожился человек на земле, опустился – хуже некуда. Скоро у птиц станем учиться, как жить.

Растревоженный такими мыслями, Никита Иваныч заехал в поселок и прямым ходом направился к почте. Там он купил конверт, запечатал жалобу и отправил заказным письмом.

– Слышь, девонька, – окликнул он приемщицу писем, собираясь уходить, – скажи-ка, война будет или нет? Чего там слышно?

– Не будет, дедушка! – отозвалась та и засмеялась. – Вы живите спокойно.

– Вот спасибо, – довольно сказал Завхоз, первый раз в этот день услышав доброе слово. – Дай Бог тебе жениха хорошего!

Девушка покраснела, не переставая смеяться, а Никита Иваныч вдруг заторопился. Он вспомнил, что обещал сводить Ирину на болото и показать журавлиное гнездо. Выезжая из поселка, он угодил в облако пыли, недвижимо висящее над дорогой. Кто-то успел проехать впереди на тракторах и теперь Завхозу предстояло глотать ее весь обратный путь или обгонять чертову технику. Он приналег на педали и скоро увидел штук шесть бульдозеров, стоящих у развилки дорог. Отплевав хрустящий на зубах песок, Никита Иваныч остановился: путь заслонял человек в болотных сапогах, с полевой сумкой на боку и развернутой картой.

– Мы тут заблудились, – сказал человек. – Стоим, как витязь на распутье. Это куда дорога?

– А вам куда ехать-то?

– На Алейку.

– Ну, давай по моему следу, – сказал Завхоз и, объехав трактора, вздохнул наконец свободно. Мелькнула мысль спросить, зачем это гонят бульдозеры в Алейку, но, обернувшись, Никита Иваныч увидел, что тракторная колонна вздрогнула и поползла за ним. Он прибавил скорости, и техника через несколько поворотов отстала. Велосипед катился легко, мелькали придорожные сосенки, цветы в траве, разноголосо и звонко пели птицы. Даже педали поскрипывали как-то музыкально. Только пустая хозяйственная сумка так и болталась на багажнике, напомнив о забытом хлебе только у ворот дома…

5.

Никита Иваныч привел Ирину на болото, когда солнце легло на его дальний горизонт и уже не палило, прикрывшись розовой дымкой. Чахлые, кривые сосенки по краю и буйная осока плавились, истекая малиновыми ручьями.

– Вон там они и живут, – Аникеев указал на пламенеющий островок среди темных поблескивающих пятен трясины. – Сейчас-то они подпустят, им солнце прямо в глаза…

– Скорее! – заторопила дочь. – Солнце зайдет и краски исчезнут. Мне нужны краски, понимаешь? Мне нужны краски!

– В темноте-то бывает еще красивше, – улыбаясь, сказал Никита Иваныч. – Подкрадешься – а они стоят и только головами покачивают. Важные птицы, куда там! Начальство над всеми птицами… А эта, мелюзга ихняя, возится в гнезде, дерется, орет! Ну чисто ребятишки человеческие!.. Разве ты не помнишь? Я тебе маленькой-то показывал.

– Как во сне, – призналась Ирина. – Идем!

Дед Аникеев разыскал место, где без шума можно было пробраться сквозь густой кустарник, и повел дочь обходным путем, чтобы зайти от солнца. Чавкала бурая, кое-где схваченная ярко-зеленой травой земля, длинные тени качались по болоту, натыкаясь друг на друга.

– Погоди! – громко прошептал Никита Иваныч и остановился. – А про Хозяина ты помнишь? Ну, байку-то рассказывают? Мы же с тобой караулить его ходили. Разве не помнишь? Когда ты в город, в училище поступать собралась?

– Помню-помню, – заверила Ирина, подталкивая отца. – Скорее!

– Стой. А помнишь, как нас мать на болото тогда не пускала? Мы же с тобой тайком убежали. Помнишь? – дед Аникеев тоненько рассмеялся. – Луна светит – мы сидим, притаились. А у тебя зубы такой стукоток выделывают! По болоту-то – чавк, чавк! Ходит! Жалко, не увидели. А если в увидели?

– Со страху бы умерла, – не сводя глаз с заветного островка, сказала Ирина. – Кажется, вижу…

– Да ничего ты не видишь, – отмахнулся Никита Иваныч. – Слушай меня. Его, значит, Хозяина, не надо бояться. Если он есть, то это животное и все. Ну, чудное, конешно, диковинное. Это раньше его дьяволом звали и место это проклятым считалось. А нынче-то чего бояться? В космос летаем, а на земле боимся. Сами еще чудные, правда?

Ирина молча покивала, и они тронулись дальше. Трясина попадалась чаще – этакие приветливые травянистые пятна, но сунь туда жердь в три сажени – вся уйдет.

– Слышь, дочка, – Аникеев опять остановился. – Сегодня Иван Видякин сказал, будто в Англии подобное животное нашли. Неужто так и есть?

– Еще не нашли, но ищут, – прошептала Ирина. – К ним со всего мира искатели хлынули. Японцы с аппаратурой приезжали… Найдут.

– Ну? – удивился Завхоз и озабоченно потер щеку. – Вон оно как… А может, я тогда зря про Хозяина написал? И к нам со всего мира полезут.

– Как написал? – не поняла Ирина. – О чем это ты?

– Да я так… – отмахнулся Никита Иваныч и вдруг скомандовал: – Ложись! Дальше токо ползком!

Он упал на живот и оглянулся на дочь. Та помедлила и встала на четвереньки.

– Ложись! – просипел Аникеев. – Спугнем – тут больше не поселятся.

Ползти было мягко, словно по перине. Мощный торфяник, пропитанный водой, чуть покачивался под коленями и локтями. Теплая болотная жижа приятно щекотала руки. Когда вползли в осоку, Завхоз прилег и отдышался.

– Видишь-нет? Должны стоять…

Ирина подняла бинокль.

– Стоят, вижу…

– Во, – прошептал Никита Иваныч, – здесь и остановимся. Ближе нельзя. Ближе и дочь родную не пущу – слетят.

– Как же я с такого расстояния писать буду? – возразила Ирина. – Мне ближе надо.

– Спугнешь, – отрезал Аникеев. – Не пущу.

И вдруг дочь вышла из повиновения, встала во весь рост, подхватила этюдник и пошла прямо на островок. Никита Иваныч обомлел.

– Назад! – прошипел он и быстро-быстро пополз следом. – Кому сказал?

Между тем Ирина остановилась в десяти шагах от островка и спокойно поставила этюдник на ножки. При этом у нее что-то звякнуло, как показалось, оглушительно. Аникеев зажмурился. Дочь же быстро достала холст на подрамнике и, закрепив его, принялась выдавливать краски на палитру. Журавль, что настороженно прятался в траве, неожиданно выдернул ноги из трясины и неторопливо полез на кочку. Сейчас взлетит – ахнул Никита Иваныч.

Однако журавль что-то бормотнул, отчего послышался бурный писк из гнезда, и прочно встал на кочку.

– Тьфу ты… – Завхоз выругался и, не скрываясь больше, подошел к дочери.

– Он мне позирует, – сказала Ирина, густо намазывая красную краску на холст. – Ты не волнуйся, папа.

Аникеев плюнул еще раз и сел спиной к журавлю. Тот как-то по-гусиному гоготнул, и птенцы в гнезде дружно подхватили родительский крик, напрягая горлышки.

– Тихо! – приказала Ирина. – Не базарьте и не шевелитесь.

«Ну и птица пошла… – с тоской думал Никита Иваныч. – Дворняжки какие-то, а не птица».

Ирина работала. Скоро на ярко-красном фоне холста с фиолетовыми сполохами появился черный, обгорелый сук, видимо, обозначавший журавля. За ним проступали чьи-то разинутые пасти… Дед Аникеев грустно взглянул на полотно и тихо побрел в глубь болота. Подумал было спросить, не забоится ли Ирина, когда стемнеет. А то время на болоте жуткое, полнолуние. Но тут заметил, как в воздухе, болтая ногами, плавно скользит журавль и направляется к гнезду. Старик проследил за ним, пока птица не опустилась на кочку, и двинулся дальше. Дочь-то, похоже, теперь не та, что сидела с ним в скрадке лет пятнадцать назад и дрожала от страха, поджидая Хозяина. Все меняется в мире, все становится так просто, что для сказок и места не остается.

Он пришел к озеру и сел на бережок. Самый край берега чуть поднимался над болотом, отчего озеро походило на гигантскую тарелку. Здесь было сухо, и нагретая за день земля отдавала тепло. Вода стояла тихая и синее небо, луна и малиновая солнечная дорожка отражались как в зеркале. Через несколько минут солнце село, и угасающая заря медленно перекрасилась в вишневый цвет и надолго застыла на горизонте, как перевернутая лодка. Никита Иваныч откинулся на спину и подумал: «Хорошо бы, если кто-нибудь взял Ирину замуж и научил бы ее по-настоящему рисовать. Есть же у них в городе мужики-художники. Ведь должны быть…»

* * *

Когда луна поднялась в зенит и свет ее раскалился до белизны, Хозяин осторожно высунул голову из воды и огляделся. На берегу спал человек, а так все было тихо и спокойно. Хозяин перевел дух и задышал часто-часто, прочищая легкие и гортань. Звенящий шорох пронесся над болотом, и от чистого воздуха у него закружилась голова. Он чуть взмахнул под водой своими конечностями, обнажая длинную шею и туловище, затем, приоткрыв клювообразный рот, медленно поплыл к берегу. Теперь Хозяин видел далеко, правда, немного мешал туман над самой землей, и он не сразу заметил еще одного человека, который возился с какими-то предметами и ничего вокруг не видел. Хозяин не спеша поднялся на берег и остановился возле спящего человека, опасаясь, как бы случайно не раздавить его своей тушей. Человек спал как младенец: из приоткрытого рта сочилась нитка слюны. Осторожно вытянув шею, Хозяин наклонился и лизнул человека в щеку шершавым коротким языком. Потом он отошел в сторону и перевел дыхание. Серебристый шорох вновь пронесся над землей и растворился на окраинах болота. Хозяин прислушался. Откуда-то издалека доносилась лихая песня. Таких песен Хозяин не слышал давно. Они нравились ему, напоминая прошлые благодатные времена. Потом он взглянул на луну и ему захотелось немножко повыть, как воют простые собаки. Но вместо этого он тяжело вздохнул и, выдирая ноги из тугой грязи, пошел к другому человеку.

Какое-то неясное предчувствие томило маленькую голову Хозяина…

* * *

Никита Иваныч проснулся от холода и сразу вскочил на ноги.

– Мать моя! Вот это вздремнул!

Тихое утро занималось над Алейским болотом, невесомый, призрачный туман поднимался от темнеющих торфяников и таял в голубеющем небе. Луна в небе перекрасилась, покраснела, словно остывающий металл, и взялась синими пятнами окалины.

– Ирина! – крикнул Никита Иваныч и побежал к месту, где оставил вчера дочь.

Пробежав метров сто, он упал, угодив ногой в какую-то воронку, и тут же вскочил. Цепь воронок с размочаленной свежей травой и пузырями болотного газа тянулась к журавлиному островку…

– Напугает еще, – вслух сказал дед Аникеев и снова побежал. – А то и схавает – недорого возьмет.

Ирина сидела на раскладном стульчике перед этюдником покойная и счастливая. Щеки ее пылали, блестели глаза и подрагивали губы. Руки, до локтей перемазанные краской и торфом, сжимали пачку кистей, а вокруг валялись выжатые до капли, худые тюбики.

Дед Аникеев глянул на холст и отшатнулся. Уродливая, жуткая животина глядела на Завхоза грустными глазами. Тулово лежало на болоте, утопнув по брюхо, а змеиная головка на длинной шее выдавалась вперед и, казалось, высовывалась из картины.

– Ну и образина же! – сказал Никита Иваныч. – Зато как живой. Во сне увидишь – заикой останешься.

Ирина молчала. Журавли еще спали в гнезде, переплетя шеи и тесно прижавшись друг к другу.

– Он тоже – позировал? – спросил дед Аникеев, кивнув на холст.

– Да, с натуры, – устало сказала Ирина. – Пришлось усадить в такую позу, чтобы на полотне поместился.

– Плохо, – удрученно проронил Никита Иваныч, – терпеть не могу.

– Но ты же всегда хотел, чтобы как живые! – обескураженно воскликнула дочь.

– Да нет, нарисовано-то хорошо, без всполохов, – проговорил дед Аникеев. – Плохо то, что птица-то будто ручная сделалась. И Хозяин сам… Не Хозяин, а дворняга какая-то. Портрет дал с себя срисовать. Совсем худо… А сидячая птица – это разве птица?

Ирина со стуком сложила этюдник, отчего журавли в гнезде подняли головы и забеспокоились. Пронзительно закричали птенцы. В тот же миг глава семейства без разгона взмыл в воздух, а матка, оставшаяся возле детенышей, прикрыла их крыльями и угрожающе зашипела. Журавль в небе сделал круг и, крикнув, пошел в атаку на людей. Никита Иваныч заслонился рукой и стал пятиться.

– Ладно, – бросил он дочери, – жди теперь своего счастья. Говорят же: кто Хозяина увидит – тому счастье падает…

6.

Подходя к своей избе, Никита Иваныч услышал тяжелую бессвязную песню. Кто-то угрюмо орал хрипнущим голосом, со стоном переводя дух между словами.

– Никак, Иван Видякин напился, – сказал он Ирине. – Ишь, куролесит.

Но когда дед Аникеев вышел из проулка, то увидел шесть как попало стоящих бульдозеров с широченными гусеницами и самоходный экскаватор. Тут же из-под крайнего трактора вылез его, Завхоза, кобель Баська и, качаясь, направился к хозяину.

Неожиданно появившаяся техника возле аникеевского двора и неустойчивый на ногах пес так удивили старика, что он остановился и поискал гаазами место, куда бы присесть.

– Гляди-ка, дочка… – проговорил он.

Ирина прошла мимо, держа на руках непросохшие холсты, как держат иконы во время крестного хода.

Баська уткнулся в ноги хозяину и выгнул спину, поджимая живот.

– Ты чего, Баська? – испуганно спросил Никита Иваныч.

Кобель тупо уставился на хозяина красными глазами и качнулся. Из его пасти откровенно несло крепким водочным перегаром.

«В то-о-ой степи – в глухо-о-ой схорони – и меня-я-я…» – орал кто-то в пустующей избе напротив аникеевского дома.

– Баська, домой! – скомандовал Завхоз.

Пес пугливо шарахнулся, но здесь же развернулся к хозяину и оскалил пасть в немом рыке. Никита Иваныч поднял с земли сук и со всей силы вытянул кобеля по боку. Отброшенный ударом, он перевернулся и, повизгивая, уполз в подворотню. Не выпуская из рук палки, дед Аникеев поднялся на крыльцо пустующей избы и распахнул дверь. В полумраке заброшенного жилища, на голом некрашеном полу спали неизвестные люди. Дурной, болезненный храп вырывался из гортаней, кто-то стонал и просил пить, будто раненый в госпитале, шелестели сухие губы и языки. Только один мужик, голый до пояса, сидел у растворенного окна и выкрикивал песню.

– Здорово, люди добрые! – поприветствовал дед Аникеев и встал у порога.

Мужик резко оглянулся и, вытаращив кровяные глаза, прижался спиной к подоконнику.

– Черт, черт! – выкрикнул он. – Уйди от меня! Не трогай! Не трогай меня!

– Сам ты черт, – бросил Никита Иваныч. – Вы что за люди? Откуда прибыли? Кто такие?

Мужик потряс головой, сморщился.

– Фу… И напугал же… Чего ты такой грязный? – он осмелел и глянул на старика с любопытством. – А самогонки у тебя не найдется, папаша? Голова трещит – труба.

– Кто такие? – сурово спросил дед Аникеев и пристукнул сучком об пол. Он заметил, что за большой русской печью стоит единственная раскладушка, на которой кто-то спит, укрывшись белым, чистым одеялом. Рядом с кроватью, на табурете, лежала аккуратно свернутая одежда.

– Люди мы, люди, старина, – забормотал полуголый. – И душа горит у нас. Дай самогонки, а? Не дай пропасть похмельной смертью. Ты, может, это… хозяин этой избы? Так, прости, гостям должен рад быть. Чего строжишься?

– Хозяин, – отрезал Завхоз. – Говори, зачем в Алейку пожаловали?

– На какое-то болото… – тоскливо протянул полуголый, сжимая голову. – Мелио… мелио… орировать…

– Как это? – не понял дед Аникеев.

– Черт его знает, – сказал мужик, страдая от головной боли, – кажется, обводнять… Дай, старичок, мале-енечко…

– Обводнять? – ахнул Завхоз и чуть не сел на порог. – Да неужто обводнять?

– Ну… – простонал полуголый, – то ли обводнять, то ли осушать – не помню. Что-то нам говорили…

Он почувствовал, что старик заинтересовался и, ожив на минуту, глубокомысленно потер лоб.

– Та-ак, – проронил мужик. – В пустыне мы чего-то осушали. Потом ездили обводнять… Потом опять осушали… В том году обводняли… Значит, нынче осушать будем. Ну так налей, дед, грамм сотню-другую, а? Захочешь – осушим, захочешь – обводним. Мы такие ребята…

– А точнее-то знаешь? – напирал Завхоз.

– Точнее у начальника спроси. Мы люди подневольные, под хозяином ходим. Эй, Кулешов, тут старик пришел, – полуголый, ступая через спящих, подобрался к раскладушке. – Говорит, самогон есть. Купи, а?

– Чего тебе, Колесов? – сердито спросил начальник и отвернулся лицом к печке. – Ты угомонишься наконец? Ну, алкаши, завтра я вам дам! Капли у меня не получите.

– Старикан, грю, пришел, – мужик попытался сделать стойку «смирно», – про работу пытает.

– Где? – Кулешов приподнялся на локте. – Зови сюда.

Никита Иваныч, стараясь не наступать на спящих, пробрался к начальнику. Колосов терпеливо ждал, сглатывая сухим горлом.

– Если ты наниматься, старик, то работы пока нет, – сухо сказал начальник. – Погоди немного, через месяц будет. Сейчас нам только повариха нужна.

И дед Аникеев вдруг растерялся. Он узнал того самого человека, что встретил на распутье недалеко от поселка. Дорогу еще показал тракторной колонне.

– Я это… спросить хотел, – замялся дед. – Вы, значит, болото наше обводнять приехали?

– Почему обводнять? – Кулешов зевнул. – Наоборот. Осушать будем и торф добывать. Ну ты через месяц приходи – потолкуем. А может, старуху свою поварихой пришлешь?

– Я же писал… – окончательно растерялся дед Аникеев. – Зачем – торф? Зачем добывать?

– Как зачем? – вздохнул Кулешов и, улегшись, накрылся одеялом. – Электростанцию построили, а топлива не хватает… Говорят, мощность набрать не может… – И засыпая, добавил: – Энергетический кризис… А вам потом сюда электричество проведут. Заживете…

Никита Иваныч попятился и, наступив на чью-то руку, чуть не упал на тяжело дышащих людей. Однако, сохранив равновесие, он развернулся и побежал к двери.

– Эх, ну и люди же зде-есь, – тоскливо протянул Колесов. – Умирать станешь – воды не подадут.

Дед Аникеев вылетел на улицу и остановился, вытирая взмокревший лоб. Угрюмые бульдозеры, опустив лопаты на землю, краснели под восходящим солнцем. Приходя в себя, он обошел технику, оценивающе глянул на болотоходные гусеницы и вдруг, схватив кирпич, со всей силы трахнул им в зубастый радиатор крайнего трактора.

7.

Потом он долго сидел у себя на крыльце, переваривая в уме все, что произошло за последние несколько часов. Вспоминал, как шли они с Ириной от болота, как радовался он, посматривая на дочь: а ну как и впрямь сбудется старая примета? Сколько же ей может не везти? Лет пятнадцать рисует, но ни одной картины Никита Иваныч не видел, кроме этюдов. Других художников в видякинских журналах печатают, статьи про них пишут (Аникеев интересовался всем, что связано с художниками), а про дочь хоть бы словечко. Ирина-то говорит, будто в выставках участвует, да где эти выставки увидишь, если в Алейке живешь? Старик и гордился дочерью, и одновременно ощущал какую-то ущербность: выходило-то, будто Никита Иваныч, рассказывая об Ирине-художнице, немного привирал. Кто ее знает? В Алейке, конечно, знают, но как его дочь. А другие люди? Если же ты известный человек, считал дед Аникеев, то тебя везде должны знать и узнавать. Вот и он сам работал завхозом, так любого спроси – ответит. Не зря должность и в прозвище перешла.

Конец дочериному невезению должен был наступить. Ишь, как у нее хорошо журавли получились, а про Хозяина и слов нет: озноб по коже. Глядишь, так и пойдет у нее с рисованием, да еще замуж выйдет!

Хорошо ему думалось, когда шли с болота в Алейку. Тут же будто о стену ударился: ждал обводнителей – приехали осушители.

И никак не мог охватить умом, взять в толк, почему такое случилось. Ведь как на смех вышло, что он сам показал дорогу этой компании на бульдозерах, сам привел их в Алейку, посоветовав там, на распутье, ехать по его следу.

Никита Иваныч страдал. Катерина, хлопоча по хозяйству, несколько раз окликала его, звала в избу, однако он сидел мертвяком.

– Всю ночь где-то черти носили, – поругивалась старуха. – Теперь сидит как пень. Сбесился уж совсем.

– Беда, Катя, – пробубнил дед Аникеев. – Беда пришла…

Разобраться одному в этакой заварухе было не под силу. В другой бы раз он тут же побежал к Ивану Видякину, но вспомнил, что вчера только у них вышла размолвка. К кому еще пойдешь, если населения в Алейке три с половиной мужика. И все-таки, подумав, Никита Иваныч остановился на Пухове. По крайней мере, с ним ругались давно и пора мириться. Подбадривая себя, что сосед – вовсе человек не плохой (а вывертов у кого не бывает?), дед Аникеев как был в затертой болотной жижей одежде, так и подался к Пухову.

Надо сказать, Пухов страдал не меньше Аникеева, причем уже давно. Пока его избирали на общественные должности, единственный офицер-фронтовик (с войны пришел младшим лейтенантом) ходил по Алейке гоголем и даже деревянной ноги под собой не чуял. Во всем разбирался, везде поспевал, и цены, считали, ему не было. Случится кому развод затеять – Пухов уже здесь, как депутат сельсовета. Если не помирит мужика с бабой, то уж вещи разделит – обиженных нет. Или приедет из района уполномоченный какого-нибудь общества – взносы собрать, агитработу провести – сразу к Пухову, и уже с ним идет по дворам.

Но года полтора назад, когда леспромхоз почти уже закрылся – начальство с конторой уехало, а кое-какие рабочие еще оставались, – Пухова разжаловали, можно сказать, до самого нижнего чина – до рядового алейского жителя. Случилось это так. Однажды в Алейке прослышали, что повсюду в деревнях и городах создают товарищеские суды. Мероприятие, конечно, нужнейшее, особенно для такого поселка, как Алейка, где ни сельсовета не стало, ни участкового, ни какого-нибудь другого органа власти. Но жизнь-то общественная – куда ее денешь? – текла, и то пьяница надебоширит, то какое мелкое воровство обнаружится, то злоба между соседями из-за свиньи, которая в чужой огород залезла и грядки потравила. Пухов съездил в сельсовет, уточнил, верный ли слух про суды, и недолго думая собрал алейцев в клубе и объявил, дескать, давайте свой товарищеский суд организуем и председателя выберем. Кандидатуру жители Алейки не обсуждали – кого же еще, как не Пухова? Пухова избрали председателем, а членами трех мужиков, среди которых и Никита Иваныч оказался. Ждать дела долго не пришлось. Скоро в Алейке произошло ЧП: семья вербованных (и семьей-то трудно назвать, сошлись да живут вдвоем), Валентин и Валентина, напившись, чего-то не поделили и разодрались. Она его ударила по голове противнем, а он ее свалил на пол, облил ацетоном и поджег. Валентина выскочила из избы пылающим синим факелом и понеслась вдоль улицы:

– Помогите! Заживо сгораю! Из-за него, проклятого!

Никто и сообразить толком ничего не успел, а Валентин выбежал за нею с одеялом, сбил на землю и потушил огонь. Потом у всего честного народа на глазах взял ее на руки и понес в дом. Несет, целует ее, ластится и приговаривает:

– Милая ты моя, родненькая ты моя, солнышко мое…

Нечто подобное уже случалось в этой семье. Считай, как у них выпивка, так без приключений не обходится. Но на сей раз товарищеский суд решил положить этому конец. Пухов собрал заседание, вызвал Валентина и начал судить.

– В тюрьму его, паразита! – кричала подвыпившая Валентина. – Житья от него нету! Так и маюсь с ним который год!

И народ, присутствующий на суде, тоже стал возмущаться, особенно женщины. Мол, потрафь Валентину сегодня – завтра наши мужики поджигать начнут. Кроме того, другие обвинения посыпались: на работе прогуливает, дрова у соседей приворовывает, в магазине всегда без очереди лезет. Страсти накалил еще и сам Пухов.

– Обливать человека горючим и поджигать – чистой воды фашизм, – сказал он в обвинительной речи. – Это неслыханное преступление, за которое полагается самая суровая кара.

И Валентина приговорили к расстрелу…

В запалке-то приговорили, а как опамятовались – уже после суда – стали мараковать, что к чему. Надо ведь кому-то приговор приводить в исполнение. Тут еще дед Аникеев раздумывать начал: а можно ли к расстрелу-то? А имеем ли право? И вообще, есть ли у председателя бумаги, где написано, что за штука – товарищеский суд? Валентина же, услышав приговор, вдруг кинулась к мужу на шею, обняла, заревела, запричитала:

– Миленький ты мой, родной мой, любимый! Да не хотела я!..

Он ее тоже обнял, плачет, прощения просит и напутствие дает:

– Ты уж по мне-то долго не убивайся. Найдешь кого – выходи замуж. Хоть остаток жизни хорошо проживешь.

А она:

– Не хочу – хорошо! Хочу, как было!

Едва их растащили. Пухов все-таки распорядился одному члену суда пойти домой, взять двустволку и привести приговор в исполнение. Исполнительный член принес ружье и повел Валентина за поскотину. Никита Иваныч, опомнившись наконец от гневной речи председателя суда и сообразив, что на его глазах происходит ужасное беззаконие, кинулся к Ивану Видякину, человеку от общественной жизни далекому, и с его помощью отбил несчастного от рук «правосудия». Дед Аникеев с Пуховым тут же вдрызг разругались, даже за грудки похватались, но их вовремя разняли подоспевшие по тревожному сигналу начальник милиции и прокурор.

Пухову учли его фронтовое прошлое и только разжаловали до самых низов. А так он человек был хороший, попроси помощи – никогда не откажет и совет иногда получше Ивана Видякина даст. Как ни говори, но Пухов далеко умел смотреть и в людях разбирался.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.