ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Урванцев, сделав несколько кругов, выбрал среди рощиц, рядом с дорогой, площадку для посадки и приземлился. Схватив узел, он соскочил на землю и торопливо зашагал по снегу к дороге. Там Костя остановился и поднял руку. Но, как назло, ни первый, ни второй автобус с ранеными не остановились, и лишь только последний притормозил. Распахнулась дверца кабины, и оттуда прохрипел простуженный голос шофера:

– Садись!

Вот на этом-то автобусе Костя беспрепятственно и въехал в громадный двор госпиталя. Оставив узелок в кабине, он направился к больничному кирпичному зданию, но там его не пустили:

– Неприемный день, дорогой товарищ. Приходите через два дня.

Чего только в этот момент Костя в уме не изобретал! Но строгий вахтер был неумолим.

К крыльцу один за другим подошли автобусы, а за ними потянулась группа красноармейцев, видимо, из команды выздоравливающих.

– Быстрее, быстрее! – скомандовал красноармейцам военфельдшер и, бросив первому из них: «Идемте, халаты возьмете», вместе с ним скрылся за скрипучими дверями этого здания. Урванцев пристроился к команде носильщиков и в паре с плечистым бородачом понес первого раненого в четвертое отделение, высматривая по дороге палату Веры.

После третьего раненого Костя проскользнул к дверям седьмой палаты и, чуть приоткрыв их, тихо позвал:

– Ве-ера.

Та приподнялась на локти и, узнав его по голосу, чуть было от радости не закричала.

Когда, прихрамывая, она вышла в коридор, Урванцев схватил ее за руку и отвел за выступ стены коридора.

– Самолет в километре отсюда. Узелок с обмундированием в женской уборной за метлами. Быстро одевайся – и на двор. Пока автобусы здесь, ворота открыты – бежим. Жду тебя во дворе у входа.

Вера, готовая его расцеловать, промолвила только одно слово: «Сейчас». Они разошлись в разные стороны.

Все это не укрылось от бородача. Выйдя на двор, он добродушно взглянул на Костю и, скользнув пальцем по усам, спросил:

– Твоя?

– Моя, – ответил Костя.

– Жена аль как?

– Никак. Просто друзья. Она наша летчица.

– Это хорошо. А то как-то у нашего брата на фронте неладно получается. Слюбятся, сойдутся. – Бородач скручивал «козью ножку». – Все честь по чести. А потом, глядишь, у нее уже на нос лезет. И что?.. – протянул кисет Урванцеву. – Все!.. С фронта списали, в тыл отправили. И для девки не жистя, а мука. Все хорошо, коль ухажер честный. Так у нее наперед надежда… А ежели он так, финть-винть? Тогда для нее все окончено. А для дитя – безотцовщина. Нехорошо. – Бородач зажег спичку, прикурил. – Тебя как звать-то?

– Костя.

– А меня – Родион. Оно, конечно, фронт штука такая, что человек весь как на ладони, всем нутром виден. Отдает он себя здесь до последней крохи. И во всей своей громаде все одно – че-ло-век! И такого человека не полюбить нельзя, особливо девушке. И эту любовь, милок, надо хранить, как сердце за пазухой. Понял, фунт ситный?

– Чего понимать? Понял.

– Тогда будь здоров, милок. Я пошел документы получать, – сказал бородач и пошагал к низенькому зданию, где толпились, дымя цигарками, такие ж радостные, как и Родион, красноармейцы.

Вышла Вера. Костя воровато повел ее к автобусам окружной дорожкой, подальше от галдевших у крыльца красноармейцев. Но как Костя ни старался быть незамеченным, все же он не мог ускользнуть от острого взора бородача. Едва раскрыл он дверь автобуса, чтобы посадить Веру, как из красноармейской толпы донесся голос Родиона:

– Документы! Летчик, проходные забыли!

– Проходные получили! – соврал Костя и поскорее втолкнул Веру в автобус.

Не успел автобус миновать ворота, как к крыльцу канцелярии подбежала старушка няня и обратилась к красноармейцам:

– Железнову? Веру Железнову из четвертого не видели?

– С кудряшками, прихрамывает? – тут же отозвался Родион.

– Ага, батюшка, на правую ножку прихрамывает, – затараторила старушка.

– Вот в тот автобус она с летчиком села, – показал бородач.

– Ах ты, господи! – огорченная няня ударила по бедрам руками. – А я ведь к ней, как мать! Изловите мне ее, миленькие. Удереть!

Большая группа красноармейцев сорвалась с места и наперегонки рванулась за автобусом, который выезжал уже за ворота.

– Стой! Стой!

Мгновенно там, где дорога поворачивала на выезд, перед автобусом выросла толпа. Красноармейцы открыли дверь.

Поначалу Костя хотел от окружавших отделаться шуточками, потом стал упрашивать, доказывая, что «Железнова может лишится авиации, а она ас ночных полетов в тыл врага». Красноармейцы было согласились и даже расступились, но в этот момент появился дежурный по госпиталю, которому не в диковинку подобное «дезертирство», и неумолимо скомандовал:

– Железнова, в госпиталь!

– Отпустите ее, товарищ военврач третьего ранга, – виновато вступился за Веру подошедший Родион. – Эх, кабы я знал, не подвел бы тебя так, авиация!

Но военврач был неумолим и, пропустив Веру вперед, под веселый гомон красноармейцев, повел ее в госпиталь.

Костя обогнал врача, еще раз пожал руку Веры и прошептал:

– Я как-нибудь на днях ночью…

– Напрасно, Костя. Теперь, наверное, меня отсюда куда-нибудь подальше отправят… Но я, Костя, в полк все же вернусь.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Полковник Алексашин вернулся от члена Военного совета под утро. Старший лейтенант Токарь доложил ему, что начальник отделения кадров 16-й армии сообщил по телефону: в хозяйстве подполковника Свирягина находится мальчик Юрий Рыжиков, похожий на того Юру, который описан в письме, полученном Военным советом от жены Железнова.

– Похожий, говоришь? – переспросил Алексашин и протянул Токарю объемистую папку с бумагами. Он подошел к телефону, намереваясь позвонить полковнику Железнову, но так и не поднял трубку.

«Скажу ему, а он тут же сорвется и полетит очертя голову в этакую пургу. Приедет, а окажется, это вовсе не его сын, – подумал Алексашин. – У Железнова сейчас положение на фронте – и недругу не пожелаешь!.. Стоит ли его зря тревожить?..» Алексашину представилось, как усталые солдаты дивизии Железнова на лыжах пробираются по лесу, таща за собою на салазках пулеметы, минометы и даже пушки. «А впереди у него форсирование Исконы. А это не лучше Рузы». И Алексашин решил прежде сам посмотреть на мальчика.

– Куда вы, товарищ полковник, в такую непогодь? – забеспокоился Токарь. – Вы же устали, еле на ногах стоите!..

– Надо ехать! – ответил Алексашин. – Мне необходимо к генералу Рокоссовскому, а по пути загляну в хозяйство подполковника Свирягина и сам посмотрю на этого Рыжика. Только Железнову пока об этом мальчике ни гу-гу!..

Однако явившийся по вызову шофер вместе с Токарем в конце концов уговорили Алексашина ехать на рассвете.

На рассвете метель действительно стала немного тише, зато повалил густой снег, и ехать стало еще хуже. Алексашин хотел было проехать на Волоколамск через Звенигород и Рузу, но, застряв невдалеке от штаба фронта, повернул обратно и направился более надежным путем – через Москву. Заезжать в часть подполковника Свирягина было теперь Алексашину не по пути. Он решил ехать туда, завершив все дела в штабе армии, и позвонил оттуда в дивизию, чтобы Рыжикова доставили во второй эшелон штаба дивизии.

А в это время Юра ехал в своих розвальнях вслед за розвальнями Гребенюка. В лесу было относительно тихо, пурга бушевала лишь на вершинах деревьев, ссыпая с них снег на дорогу.

В тулупе было жарко, и Юра отбросил назад его большущий воротник. Но когда лес стал редеть, пришлось снова поднять воротник и повернуться к полю спиной. Мертвые гитлеровцы, сложенные в поле штабелями, наводили на Юру ужас. Из памяти не выходил один мертвец, увиденный раньше, когда они ехали в противоположном направлении. То ли он упал со штабеля, то ли кто-то нарочно поставил его в глубоком снегу, чтобы пугать проезжих, но казалось, что он торчит здесь с поднятой рукой и пробитым лбом, точно регулировщик у дороги. Увидев его в первый раз, Юра очень испугался и зажмурился.

– Эх ты, вояка! – сказал ему Гребенюк. – Пушка под ухом палила – не боялся, снаряды рвались – не трусил, бомбили – не прятался, а тут мертвых испугался!

Сейчас Юра очень боялся снова увидеть этого мертвого регулировщика, он должен быть где-то в этих местах… Но он вспомнил слова Гребенюка, и ему стало стыдно.

– А вот и не боюсь! – сказал он вслух и резко повернулся к полю лицом. Но в поле ничего не было, даже не видно было штабелей покойников.

«Наверно, наши похоронили, – подумал Юра, но сам на это ответил: – Когда же? Утром ведь они еще были!..»

Юра стал пристально всматриваться сквозь завесу снега, и ему показалось, будто они едут по этой дороге впервые. «Раньше здесь вроде и не было этих голых кустов, дорога шла прямиком, а эта, вишь, как крутит», – рассуждал Юра сам с собой. Прячась от колючего ветра, он поглубже втянул голову в воротник и бочком прижался к брезенту, в который был укутан теплый хлеб, только часа полтора как вынутый из печей дивизионной хлебопекарни. Почувствовав тепло, Юра лбом прижался к брезенту и задремал, да так крепко, что Гребенюк его еле-еле растормошил.

Подвода стояла посреди густого леса.

– Разве уже приехали? – всполошился Юра.

– Заплутали!.. – Гребенюк сплюнул и выругался. – Где это нас черт свернул?

– Давайте повернем назад, – Юра уже было взялся за вожжи.

– Погоди, дай подумать! – Гребенюк присел на подводу, свернул цигарку и стал на все корки ругать Буланого.

– Я-то думал, что ты конь настоящий, а ты чертова кляча, шкура барабанная!.. На мыло тебя надо, вот что… – Гребенюк замахнулся было на него, но усталый конь повернул к нему голову, вяло повел ушами и тихо, чуть слышно, заржал. Гребенюк опустил руку. – Не бойся, не ударю!.. Это я так, с горя. – И тяжело вздохнул. – Куда ж ты нас завез, животина? Сам устал небось!.. – Буланый в ответ снова тихо заржал. – Ну, чуток отдохни…

Гребенюк повесил на оглоблю кошель с сеном и другой кошель бросил Соньке на задок своих саней. Потом прошелся вперед по незнакомой лесной дороге. Вернувшись, он скомандовал Юре: «Поворачивай!» – и сам решительно повернул Буланого и поехал впереди. Теперь Гребенюк уже не доверял коню, смотрел в оба, но ему никак не удавалось выехать на основную дорогу дивизии. Чем дальше он ехал, тем дорога становилась все менее заметной, а день уже клонился к вечеру.

Боясь заночевать в бору, Гребенюк повернул назад. На развилке запорошенных дорог он остановился и прислушался. Слева доносилась артиллерийская стрельба. «Если там артиллерия, значит, и наш полк там», – подумал он. Дорога показалась ему знакомой, и он, не долго думая, бухнулся в розвальни. Чем дальше они ехали, тем больше и больше было свежих следов, даже появились следы автомашины. Они привели их к околице какой-то деревни. Но по пути в полк деревни не должно было быть. Гребенюк на всякий случай завернул подводы на дорогу, идущую в лес, а сам сбросил тулуп, взял винтовку и, велев Юре смотреть в оба, зашагал к стоящему у дороги на косогоре дому. Он сразу же исчез в вихре снега, и Юра остался один. Прошло совсем немного времени, как вдруг раздался громкий окрик: «Хальт!» – и Гребенюк снова вынырнул из пелены снега. Он со всех ног мчался к подводам.

– Поезжай, догоню! – крикнул он Юре. Но тут снова, теперь еще громче, повторилось зловещее «Хальт!». Затрещали автоматы…

Буланый, словно ужаленный, подскочил на месте, как-то странно поджал свой круп и ошалело рванулся с места, так что Гребенюк едва успел бухнуться в сани. За Буланым вскачь понеслась и Сонька, забрасывая Юру летящим из-под ее копыт снегом. Юра вцепился обеими руками в передок саней, боясь вывалиться. Буланый несся, не замедляя бега. Юре вдруг показалось, что им никто не управляет, и он во весь голос крикнул: «Дедушка!.. Дедушка!..» Но никто ему не ответил. Буланый неожиданно замедлил ход, перешел на рысь, а вскоре и совсем поплелся шагом. Юра сбросил тулуп, подбежал к Буланому и схватил ослабшие вожжи. Конь остановился, он тяжело дышал, вздрагивал и то и дело поджимал левую ногу: по ней с крупа струилась кровь. Юра бросился к Гребенюку. Он лежал, прижавшись лицом к поклаже.

– Дедушка, Буланый ранен! – крикнул Юра, но Гребенюк не ответил. Тогда мальчик начал трясти его. Старик приподнял голову. На Юру с мольбой посмотрели его глаза.

– Дай водички, сынок…

– Что с вами, дедушка?

– Воды… – простонал Гребенюк.

– Где же взять воды? – спросил Юра, и губы его задрожали. Он видел: со стариком творится неладное, но не мог понять, что именно Юра смотрел на Гребенюка так же умоляюще, как и тот на него.

– Где же, дедушка, я возьму воды-то?.. – повторил Юра, нагнулся, захватил горсть снега и поднес ко рту старика.

Гребенюк стал жадно сосать белый комок, не отрывая глаз от Юры, словно собирался что-то сказать ему.

– Помоги мне, сынок… – Гребенюк попытался подняться. Юра взял его под мышки. Но старик схватился за бок и со стоном рухнул снова в сани.

Юра перепугался.

– Дедушка, миленький, встаньте… – стал причитать он, засунул под его полушубок руку и, почувствовав кровь, застыл от ужаса. Крупные слезы покатились по разгоряченным щекам. – Что же мне делать-то, родненькие вы мои!.. – сам того не замечая, он повторял слова, которые всегда в растерянности говорила его бабушка.

Он понимал, что надо чем-то прикрыть рану. Но чем?.. Носовой платок был такой грязный, что Юра с досадой отшвырнул его в сторону. Он подумал о рубашке, выдернул ее из брюк и что есть силы рванул за край. Но рубашка не поддалась. Тогда Юра чикнул ножом у самого ворота, рванул снова, рубаха затрещала, и в его руках оказался весь ее перед. Свернув этот кусок, Юра закрыл им рану старика и, чтобы тряпка не сползала, запихал под полушубок много сена, потом закутал старика в тулуп и накрыл его брезентом. Но Гребенюк стащил с головы брезент и заговорил слабым, прерывистым голосом:

– Ударят, проклятые, в бок нашим, и тогда все… Поезжай назад и расскажи командиру… А меня оставь здесь…

– Что вы, дедушка?! Я ни за что вас не оставлю… Замерзнете здесь или волки нападут…

– Не бойся… Не замерзну… Разведи костерчик… меня рядом положи… и поезжай… – останавливаясь после каждого слова, говорил Гребенюк и все глядел на Юру немигающими глазами.

Юра отошел в сторону и остановился. Горькие слезы хлынули из глаз.

– Милые вы мои, родные! Что же мне делать-то? – причитал он, глядя на окружавшие его со всех сторон заснеженные деревья. – Помогите, родненькие вы мои!

Но бор был безмолвен, лишь шумели верхушки деревьев, качаясь в вихре метели. Чего только сейчас не виделось Юре в лесу: и леший с большущей бородой, цепляющийся за стволы сосен, и волки, воющие в чаще, и белые фигуры занесенных снегом мертвецов…

Здравый смысл подсказывал Юре, что нужно идти к людям, в деревню, иначе их занесет здесь снегом… Но в деревне были фрицы, они ранили дедушку, они убьют его… И Юра решил остаться до рассвета здесь, в этом глухом лесу.

Он вытер кулаком слезы, сжал зубы, чтобы снова не разрыдаться, и зашагал к саням. Сейчас он возьмет топор и нарубит дров для костра…

Алексашин со Свирягиным сидели в снежном шалаше, ожидая возвращения разведки. Воспользовавшись вьюгой, которая мешала врагам рассмотреть, что происходит в наших частях, Свирягин собирал полк в кулак, подтягивал в лес, чтобы там в затишье дать бойцам отдохнуть, а на рассвете внезапно атаковать опорный пункт гитлеровцев – поселок Середа.

Занятый подготовкой предстоящего боя, Свирягин не чувствовал холода, но Алексашин продрог основательно, особенно мерзли ноги, так как из-под полотнища плащ-палатки, заменявшей собою дверь, сильно дуло. Время уже было за полночь, когда начальник последней вернувшейся разведывательной группы доложил, что ни подвод, на которых уехали Гребенюк с Юрой, ни их следов он не нашел.

– Дело дрянь! – протянул Свирягин, выслушав разведчика. – Людей вы сейчас же положите спать и сами ступайте, а в пять ноль-ноль явитесь ко мне. – Когда шаги удаляющегося разведчика заглохли, Свирягин со вздохом произнес: – Вот видите, какие дела, товарищ полковник… Чепе получается!.. Из-за Рыжика и этого старика приходится переносить время наступления… Я-то, откровенно говоря, думал часок-другой поспать… Да не выйдет!.. – Он выругался и по телефону доложил начальству об исчезновении двух подвод с повозочными Гребенюком и Рыжиковым.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

К утру метель стихла, и в прогалины между медленно плывущими на север облаками проглядывало бледно-голубое небо. Лес казался спящим; ни один звук не нарушал его покоя, лишь в костре потрескивали подброшенные Юрой сучья, издавая запах смолы и дыма. Юра думал только об одном, как бы не замерз Гребенюк. За эту страшную ночь мальчик измотался, только сознание того, что он должен спасти старика, поддерживало в нем силы.

– Юра! – послышалось с еловых ветвей, где лежал Гребенюк, и брезент, которым он был накрыт, зашевелился.

Юра бросился к нему, но опоздал. Гребенюк уже поднялся и, показывая рукой в ту сторону, куда плыли пожелтевшие облака, потребовал, чтобы Юра помог ему идти.

– Куда же вы, дедушка, пойдете? – забеспокоился Юра. – Вам же двигаться нельзя…

– Веди! – прохрипел Гребенюк. – Веди снова туда, к той балке! – Превозмогая боль, он сделал несколько шагов и судорожно обхватил руками молодую сосну, осыпавшую его снежной пылью.

– Дедушка, не надо!.. – упрашивал его Юра.

– Ты слыхал, что я тебе сказал?! Веди! – и Гребенюк, еле волоча ноги и пошатываясь, пошел к дороге.

– А как же с конями?

– Коней оставь здесь…

Юра подскочил к Гребенюку и, заглядывая в его бледное лицо, прошептал:

– Давайте я свезу вас куда-нибудь в деревню, а сам…

– Как ты смеешь мне это говорить? – Гребенюк взглянул на Юру, в глазах его было страдание. – Ты хочешь, чтобы мы к немцам попали? – Глаза его вдруг закрылись, и он качнулся на месте.

– Ну вот, видите, опять плохо!.. – У Юры еле хватило силенок поддержать Гребенюка.

– Ты видал, куда немцы зашли?.. Во фланг, вот сбоку как нашим ударят, тогда что?.. Мы должны упредить… – И старик снова, задыхаясь на ходу, упрямо двинулся вперед, но через несколько шагов зашатался и безмолвно опустился наземь. Не зная, что делать, Юра совал ему в рот горсти снега.

– Дедушка, родненький, послушайте меня, поедем в деревню… – всхлипывая, уговаривал он его. – Ну что же мне теперь делать-то, милые вы мои, родные?.. – Подхватив старика под мышки, он силился его поднять, но не мог. – Дедушка, откройте глаза… Ну, пожалуйста, откройте глаза… Мне страшно… – Юра утирал замусоленным рукавом полушубка свое измазанное копотью лицо и плакал все горше.

Наконец Гребенюк открыл глаза и, ухватившись за Юру, стал приподниматься.

– Знаешь что, Юра… – проговорил он. – Иди к той балке прямо… и, как до нее дойдешь, поверни направо, а там иди все прямо и прямо… на восток… а за лесом и наш полк… Понял?

– Понял! – всхлипнул Юра. – А вы как же?

– Меня отведи к костру… подбрось в костер побольше дров… А потом за мной наши придут… Понял?..

– Понял.

– Ну, помоги мне встать.

Юра подхватил старика, и тот с большим трудом поднялся. Так, обнявшись, они побрели к костру.

Сонька и Буланый вытянули шеи и, широко раздувая ноздри, тихо и коротко заржали. Буланый то и дело поджимал ногу, – очевидно, она у него очень болела.

Посадив Гребенюка лицом к огню, Юра подбросил в костер хворосту. От жаркого пламени стало совсем тепло. Устилая хвойными ветками свои сани, Юра рассуждал: «Сегодня же доберусь и спасу полк!.. А как же он?.. Вдруг волки набросятся?.. – Юра поежился, по спине пробежал мороз. – А что, если положить его в сани, закутать попоной и пустить вперед Соньку прямо вот этой колеей, а за ней на длинном поводе Буланого?..»

– Ну, что ты там мешкаешь?.. Быстрей!.. Быстрей же! – Гребенюк беспомощно замахал рукой.

– Сейчас! – отозвался Юра.

– Готов?..

– Готов, дедушка, только я хочу…

– Не перебивай! – Гребенюк посмотрел на Юру в упор. – Повтори, что я тебе сказал!.. Где по нас фрицы стреляли?

Юра повторил.

– Теперь поклянись… – Гребенюку говорить становилось все трудней, он, видимо, собирал последние силы. – Поклянись мне, что выполнишь…

– Клянусь, дедушка, как товарищу Ленину. – И Юра вскинул руку ко лбу, отдавая пионерский салют.

– Ну, Рыжик, прощай!.. Передай командиру, что я сам не мог, пусть на меня, старика, не гневается… – Он хотел протянуть руку, но она бессильно упала на колени, голова старика свесилась, и он повалился на землю. Юра напряг силы, уложил потерявшего сознание Гребенюка поудобнее в сани и накрыл попоной.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Усталая, вся в изморози, Сонька, почувствовав близость жилища, хрипло заржала. За ней подал голос и Буланый. Вдали послышался лай собаки. Проехав еще немного вперед, Юра сквозь стволы вековых сосен увидел, как заблестели стекла одинокого, стоявшего на отшибе домика.

Юра остановил Соньку, слез с саней и, прячась за самую толстую сосну, стал рассматривать затерявшуюся в лесной глуши избу.

«А что, если в этой избушке фрицы? – От этой мысли Юре стало не по себе. Но как ни было страшно, Юра все же направился к дому, но тут же за забором раздался раскатистый лай пса.

«Собака? – обрадовался Юра. – Раз собака жива, значит, фрицев нет».

Успокоив себя, Юра взял вожжи и направил сани прямо к этому дому.

У ворот их встретила женщина в шубе, закутанная в большой клетчатый платок.

– Куда, мальчик, путь держишь? – спросила она.

– А мы, тетенька, к вам едем, – сказал Юра, соскочив с саней. – Фрицев у вас нет?

– Нет, бог миловал, – певуче протянула женщина.

– Пустите нас, пожалуйста… Дедушка ранен. Без памяти…

Женщина подошла к саням, глянула на Гребенюка и, ничего не говоря, отворила ворота. Во двор из дома вышел мужчина. Они вместе подняли старика, внесли его в избу, прямо на вторую половину, и там положили на кровать.

Юра тут же возвратился к коням, ввел их во двор, опустил подпруги и, бросив им под ноги сено, вернулся в избу. Старик, уже раздетый, лежал в постели, около него возились хозяева.

Юру здесь все удивляло: необыкновенная чистота, от которой он уже отвык на фронте, образа с полотенцами, фотографии вокруг небольшого зеркала над комодом, среди которых было много карточек военных в мундирах, с крестами и медалями на груди. Его поразило и то, что хозяйка так быстро и умело перевязала Гребенюка, и то, что в этой глуши нашлись бинты, йод и спирт, чего даже не было в Княжине.

«Наверное, буржуи, сбежали от Советской власти», – подумал Юра и спросил:

– А как вас зовут?

– Меня, малец, зови дядя Вася, – ответил хозяин, поглядывая исподлобья добрыми черными глазами. – А тебя как величают?

– Меня Юрой звать… А не страшно нам здесь оставаться?..

– Смотря кого бояться… – ответил дядя Вася, опуская голову старика на подушку.

– Кого же? Врагов, фрицев и разных там предателей… – ответил Юра, зорко следя за каждым движением хозяев.

– Если их боитесь, то не страшно, здесь таких нет! – Улыбка расползлась по широкому, заросшему бородой лицу дяди Васи.

– …А вы не колхозники? – спросил Юра. Он никак не мог отделаться от подозрительности, которую вызывал в нем этот дом.

– Единоличники, – огорченно вздохнул дядя Вася, – хотел бы в колхоз, да ведь из одного двора колхоза не сделаешь… – Он налил из кувшина воды в кружку и подошел к Гребенюку.

– А какая деревня отсюда близко? – снова задал вопрос Юра.

– Деревня? – удивленно переспросил дядя Вася и незаметно моргнул хозяйке. – А вы разве сами-то не через деревню ехали? – Он положил намоченное полотенце на разгоряченный лоб старика.

– Через деревню… Но мы-то оттуда ехали, – показал Юра на замерзшее окно, – а я, дядя Вася, спрашиваю про то, как с этой стороны.

– А… Тут-то далеко, – ответил дядя Вася и обратился к хозяйке: – Сваргань-ка, Марья Никифоровна, что-нибудь покушать, гости-то, чай, проголодались.

– Спасибо, пожалуйста, не беспокойтесь, – учтиво, как учила его бабушка, сказал Юра. – Я возле дедушки посижу…

Дед Гребенюк спал, а на столе появилась такая аппетитная, поджаренная на сале яичница, что Юру невольно потянуло к столу.