На этом беседа Громового, любившего "просвещать" румын, не закончилась бы, если бы его не позвал Гунько: нужно было возвращаться на батарею.
      -- Ладно,-- улыбнулся маленький Громовой, пожимая широкую руку Лодяну. -- Носи звездочку. Тебе -- можно!
      А Марченко, распрощавшись с артиллеристами, дав Гунько слово обязательно заглянуть на его батарею, поскакал разыскивать разведчиков.
      В горах день казался короче. С разукрашенных в аквамариновый цвет каменистых вершин по узким горным дорогам катились серые потоки полковых обозов. Из-под приторможенных колес и конских копыт летели красные брызги искр. Из ущелий темными черепахами выползали танки, готовясь к новому наступлению на город. Селение, куда входили танки и обозы, утомленное и испуганное, оцепенев, чего-то ждало, упрятав в своих недрах обитателей. В нем было прохладно, но душно и сумеречно, как в глубоком колодце без воды. Деревья, неподвижные и запыленные, странно отпугивали, удручая взор. Хотелось поскорее подняться на гору, вздохнуть свежестью. Казалось, и само село пыталось когда-то вскарабкаться на вершину, но, обессилев, сползло обратно, сюда, в душную яму, оставив на скатах горы следы своего падения в виде многочисленных полуразрушенных землянок, совершенно развалившихся беседок и древнего замка, серого, мрачного, щербато скалившегося у самого края обрывистой горы. Запыленные дома, увитые цепким и уже высохшим плющом, стояли будто покрытые плесенью и опутанные липкой паутиной. Нарастал все ширившийся грохот наших танков. И вместе с ним росло в душе нетерпеливое желание -- поднять село и его жителей наверх, к солнцу, свету, воздуху...
      На другом конце селения, в небольшом, брошенном каким-то перетрусившим купчишкой доме, устраивались хозяйственные мужи разведроты. Страдая от духоты и пыли, Пинчук забрался на крышу и командовал оттуда стоявшим внизу Кузьмичом.
      -- Подать флаг! Ось я его туточки зараз закреплю!
      Он пристроил древко возле трубы. Красное полотно легонько колыхнулось. Пинчук жадно потянул носом воздух. Ему показалось, что стало немного свежее, легче дышать...
      -- Эгей, Тарасыч! -- услышал он чей-то знакомый голос внизу.
      Возле домика статный конь погарцовывал под лейтенантом Марченко.
      -- Здравствуйте, товарищ лейтенант! -- обрадовался Пинчук. -- Якими судьбами к нам?
      -- К Забарову я... Он где?
      -- В штаб вызвали. Слет какой-то готовят. И Шахаев там, и Аким, и...
      Петр Тарасович осекся.
      -- И она, значит, там? -- глухо спросил лейтенант.
      -- С ними пошла, -- как бы извиняясь, ответил Петр Тарасович и поспешил успокоить: -- А вы обождите, товарищ лейтенант. Зараз, мабуть, придут.
      4
      Чем дальше уходила дивизия в горы, тем труднее, тернистее становился ее путь. Она медленно пробивалась вперед, как корабль, затертый торосистыми льдами. Горам не было конца. Перевалив через одну гряду, солдаты видели перед собой другую, еще более высокую и скалистую. В горах трудно было поддерживать постоянное, локтевое соприкосновение с соседом, и оттого порою думалось, что дивизия осталась одна против двух врагов -- немцев, усиливших свое сопротивление, особенно в районе этого города Сибиу, и скалистых великанов, которые тоже грозились раздавить, проглотить вдруг ставший там странно маленьким и незаметным огромный и сложный организм дивизии.
      Новые условия подсказывали и новые формы войны. Советским солдатам приходилось овладевать ими в ходе непрекращающихся боев. Накопился уже кое-какой опыт ведения горной войны. Его следовало распространить, сделать достоянием всех бойцов, отделений, рот и полков. С этой целью и был проведен слет Героев Советского Союза и бывалых воинов дивизии.
      Небольшой зал помещичьей усадьбы с наскоро сооруженной сценой наполнился до отказа солдатами, сержантами и офицерами. С переднего края бойцов сняли ночью, и на совещание они пришли с оружием, многие в касках. Под светом электрических ламп вспыхивала сталь винтовок, автоматов, ручных пулеметов, боевые ордена и медали. За спинами гвардейцев, как всегда, покоились набитые нехитрым солдатским добром вещевые мешки. Бойцы, загорелые, обветренные, с любопытством оглядывали друг друга в этой непривычной для них обстановке. Кашляли осторожно, прикрываясь пилотками. В руках каждый держал блокнот с золотым тиснением: "Участнику 1-го слета Героев Советского Союза и бывалых воинов". Над этим потрудились работники типографии армейской газеты.
      Участников слета приветствовал начальник политотдела. Он пришел сюда, все еще не избавившись от тяжелого впечатления, вызванного последним событием -- избиением некоторыми румынами из роты Штенберга мадьярского населении. Демину показалось, что он только в эти дни по-настоящему глубоко понял, насколько трудна и запутанна обстановка, в которой приходилось ему и офицерам политотдела работать. Он хорошо видел, что сейчас не только он, начальник политотдела соединения, становился полпредом своего великого государства, но и каждый солдат его дивизии. Полковник понял это особенно тогда, когда заметил то острое, неудержимое внимание, которое вызывали к себе наши бойцы у солдат румынской армии и местного населения.
      "Да, да, совершается историческое, грандиозное!" -- думал он, глядя на бойцов, сдержанно гудевших в зале, тех самых бойцов, которых всей душой любил и раньше, а теперь, кажется, готов был поклониться в ноги каждому. Вместе с этим горячим чувством жило и другое, что беспокоило его. Он без труда разгадал это другое. Оно рождено тем, что начподив в душе считал себя не вполне подготовленным к новой обстановке. Раньше было все просто и привычно: с одной стороны -- твоя дивизия, советские люди; на противоположной стороне -- враг, и только враг, к которому нужно воспитывать лишь ненависть. Теперь же один из вчерашних твоих врагов стал твоим союзником и идет рядом с тобой, в одной боевой цепи. И это было бы только хорошо и несложно, если б в румынской армии не происходило тех глубоких процессов дифференциации, которые так хорошо видел Демин и которые были результатом того, что в Румынию пришла Советская Армия.
      Полковник посмотрел в зал, и ему стало вдруг легко и свободно. Он привык при затруднительных обстоятельствах приходить в эту солдатскую гущу, гдe так часто находил ответ на мучивший его вопрос.
      Начподив стоял за длинным столом, накрытым красной материей, лаская солдат своим добрым и умным взглядом. Ему долго аплодировали. Он несколько раз поднимал левую руку, чтобы остановить бойцов, потом громко зааплодировал сам, приветствуя гвардейцев. Генерал Сизов, сидевший рядом с полковником, офицеры штаба, политотдела, редактор газеты поднялись разом и громко захлопали в ладоши. Перед комдивом лежало несколько исписанных карандашом листов -- он приготовился к докладу. От разведчиков за столом сидел Шахаев.
      -- Товарищи гвардейцы! -- начал Демин, дождавшись, когда зал утих. -Многие тысячи километров прошли мы вместе с вами. И нам следовало бы давно собраться вот так. Теперь, когда мы попали в необычные условия, этот слет стал необходимым как воздух. Мы должны будем здесь потолковать с вами о том, как лучше вести войну в горах, как лучше, с малой кровью, бить врага. Мы не имеем права терять дорогих нам людей, пришедших сюда от священных стен Сталинграда, оставив за собой ее, дорогую Родину!.. -- Демин на минуту замолчал, и вдруг лицо его сделалось усталым и беспокойным. -- Нельзя нам терять своих товарищей, -- повторил он глухо, тяжело вздохнув. Обыкновенное, отцовское, человеческое чувство отразилось на его лицо. -- Там, на Родине, ждут вас матери, жены, невесты. Давайте же будем воевать умно, с головой. Здесь, в горах, это особенно необходимо. За нашей спиной много побед. Но мы совершим преступление, непоправимую глупость, если решим, что уже всего достигли, если не учтем изменившейся обстановки. -- Говоря это, начальник политотдела почему-то все время глядел на лейтенанта Марченко, сидевшего рядом с Забаровым в первом ряду. Лейтенант краснел, брови его озабоченно шевелились, каштановые глаза темнели. Начальник политотдела продолжал:
      -- Вы -- ветераны, золотой фонд нашей гвардейской дивизии, ее ядро; вы прошли со своей, -- он тепло улыбнулся, -- славной Непромокаемо-Непросыхаемой весь ее тяжелый путь. У вас накопился богатый боевой опыт. Вы постоянно в непосредственной близости к врагу. И не удивительно, если мы, ваши начальники, хотим поучиться у вас, посоветоваться с вами, как лучше воевать. И собрали вас затем, чтобы вы здесь выступили со своими мыслями и соображениями по поводу горной войны. Думаю, что мы не станем ограничивать регламентом наших ораторов. Как вы, товарищи?
      -- Не ста-а-анем! -- громко прокатилось по залу.
      -- В таком случае приступим к нашей работе. Слово для доклада предоставляется командиру нашей дивизии генерал-майору Сизову.
      Доклад комдива был коротким. Чувствовалось, что Сизову нужно было только дать направление совещанию, уточнить, детализировать его задачи. После доклада начались выступления.
      -- Слово имеет лейтенант Забаров! -- объявил Демин.
      Федор вздрогнул и, удивленно, растерянно двигая густыми бровями, посмотрел на Демина. Полковник улыбнулся ему, закивал своей большой лобастой головой. Забаров, чувствуя легкую дрожь во всем теле и особенно в ногах, поднялся со своего места. Гигант встал недалеко от стола, и на сцене как-то вдруг стало тесно. На широком лбу лейтенанта легли обычные напряженные складки. Большие неловкие пальцы перелистывали блокнот. В зале -- тишина, изредка нарушаемая легким покашливанием. Большинство бойцов знали Забарова или слышали о нем, о его подвигах и теперь нетерпеливо наблюдали за Федором, ожидая, когда он заговорит. На груди Забарова вспыхивала Золотая Звезда Героя. Забаров посмотрел еще раз в блокнот, потом, придумав первое слово, махнул рукой и заговорил без записей, приблизясь к краю сцены.
      -- Сталинградцы! -- Тяжелая рука лейтенанта рассекла воздух. -- Я хочу прежде всего напомнить вам, что вы -- сталинградцы, что это о вас гремит по всему свету слава. И будет греметь вовеки!
      Зал всплеснулся яростными аплодисментами. Но Забаров обвел солдат строгим взглядом, и все быстро смолкли.
      -- Мы на Волге получили такой опыт, который годится в любых условиях. Годится он и в этих наших боях. Но я имею в виду, товарищи, прежде всего мужество и стойкость наших солдат. Вот это годится! Но это вовсе не значит, что мы вот тут, в горах, должны действовать теми же методами, применяя ту же тактику, что и в Сталинграде! -- Федор заметно возбуждался. Он чувствовал, что в его голове родилась и билась большая, горячая и важная для всех мысль. И он ловил ее, сначала неудачно. Замолчал, посмотрел еще в зал и, вдруг поняв, что хотел сказать, начал смело и громко: -- И все-таки Сталинград не мог нам дать методы на все случаи нашей боевой жизни. Вот перед нами горы. Называются они Трансильванские Альпы. Мальчишками, когда учились в школе, мы видели их только на карте. Учительница показывала. А теперь пришли сюда сами. В неведомые для нас горы... Враг же заранее подготовился к обороне, оседлал все выгодные позиции. А некоторые из нас еще по инерции продолжают и здесь воевать так, как воевали раньше, в совершенно другой местности и обстановке...
      Генерал Сизов внимательно следил за разведчиком и думал, что в этом зале уже чувствовалось что-то новое, смелое и дерзкое, что так часто возникает в солдатской массе и что было сейчас созвучно его душе. Он смотрел на Федора и все время поощрительно кивал ему головой, будто говоря: "Так, так, лейтенант. Продолжайте. Вы еще не сказали главного..."
      Забаров и сам понимал, что находится лишь на подступах к этому главному, и злился на себя за то, что никак не перейдет к нему.
      -- Уличные бои -- сложное дело. Но они все же нечто совершенно другое, чем война в горах! -- загудел он, радостно сознавая, что подходит к самому существенному, к тому, что, собственно, он и хотел сказать в своем выступлении. -- Город требовал от своих защитников непрерывной изобретательности в борьбе с врагом. Помните статью генерала Чуйкова? Как она здорово помогла нам!.. Мы понимали тогда, что так, как мы действовали, скажем, сегодня, завтра уже действовать нельзя, потому что враг мог распознать нашу тактику. Успехи разведчика Марченко, ныне лейтенанта, в том и заключались, что он там, в Сталинграде, придумывал каждый день новoе для своих поисков, учил этому нас, и мы были неуловимы для врага. И пехотинцы наши придумывали новые формы борьбы. Кто был там, тот помнит, как, например, хитро воевал со своим стрелковым отделением Фетисов... Он тогда еще сержантом был. Вот он -- старшина, здесь сидит, может сам рассказать... В горах же нужны особые приемы. Почему вчера полковые разведчики не смогли выполнить задачи? А я вам скажу почему. Их командир отделения -- вон он сидит, в заднем ряду (все шумно завозились, завертели головами, отыскивая этого командира), -- неправильно оценил условия горной войны. Он избрал путь во вражеский тыл через горное ущелье, заросшее густым лесом. На первый взгляд, он принял наилучшее решение. В самом деле, по ущелью легче всего пробраться, как казалось Вдовиченко... так, кажись, ваша фамилия, товарищ старший сержант?.. Но он не учел одного: он забыл, что и враг знает отлично это, что противник постарается поставить в этом ущелье свою засаду. Коли бы Вдовиченко подумал побольше, он повел бы разведчиков нe по ущелью, а через самую высокую и открытую гору, где их меньше всего ожидал бы противник. Наш Ерофеенко, например, со своим отделением захватил "языка" именно здесь. А почему? Да потому, что Аким избежал шаблона -- лютого врага разведчиков. Все мы с вами восхищаемся батареей капитана Гунько. Офицер этот избрал для себя самый трудный путь: он взобрался с орудиями на большую высоту, хотя мог бы установить пушки в другом месте. Но теперь он держит под огнем весь город, ему видно все как на ладони, а враг не может его достать. И Гунько добьется победы.
      -- Правильно! -- не выдержал полковник Павлов, с суровой лаской глядя на смуглощекого офицера, сидевшего в третьем ряду, в кругу своих артиллеристов Печкина, Громового, наводчика Вани. "Представлю к новой награде", -- решил про себя Павлов, гордясь тем, что об его артиллеристах говорят с такой похвалой.
      -- Мы должны бить врага там, где он нас меньше всего ожидает... -продолжал Забаров. Его густой рокочущий бас еще долго гудел в зале, и никто не желал его перебивать. Все слушали разведчика внимательно. Демин и редактор газеты что-то торопливо записывали в свои блокноты.
      После Забарова выступили еще многие бойцы. Говорили стрелки, артиллеристы, минометчики, связисты, -- последним в горах было особенно трудно. Выступил даже ездовой разведроты Кузьмич. Он продемонстрировал перед участниками слета новый колесный тормоз, придуманный им вместе со старшиной роты Пинчуком. Чтобы затормозить повозку при спуске с горы, ездовому не надо было останавливаться и слезать на землю: он нажимал на педаль, и два стальных полукружья, плотно прижавшись к колесным шинам, прекращали вращение. Изобретение было простым и надежным. Неожиданно им заинтересовался командир дивизии Сизов, которому казалось, что присутствующие не поняли устройства нового тормоза. Вместе с Кузьмичом (в котором боролись гордость и растерянность) он стал демонстрировать тормоз перед солдатами сам.
      "Вот язви тя!.. -- вспоминал потом Кузьмич. -- На пару с генералом работали. Он -- за помощника. Ну и ну!" И старик с неостывающим удивлением качал головой.
      Наконец выступил "дивизионный мудрец" старшина Фетисов. Его появления на сцене ждали все с большим любопытством. Изобретения Фетисова возбуждали огромный интерес у гвардейцев. Некоторые верили в них, а многие относились либо скептически, либо с настороженностью. Фетисов взобрался на сцену со всем своим сложным хозяйством, завалив пол экспонатами. Ему помогал ефрейтор Федченко.
      Шахаев узнал солдата. Он помнил, как там, перед румынскими дотами, Фетисов учил этого бойца искусству окапывания. Фетисов был сейчас похож на факира: сам он имел вид загадочно-строгий, будто и впрямь собирался показывать фокусы. На специальном столе, длинном, как для чистки оружия, лежали мины, знаменитая бронебойка, патроны. В левой руке старшины -- рыжий немецкий ранец, в правой -- какой-то странной формы предмет такого же цвета да и из такого же материала.
      -- Вы, товарищи, зря улыбаетесь, -- сердито начал Фетисов и потряс в руке ранец, как большую пестро-желтую обезглавленную курицу. -- Вы, конечно, много видели этих ранцев. Видели и бросали их по дорогам. И то сказать: глупо, безмозгло устроены они. Это верно. Положить в них ничего не положишь, а тяжесть большая. Но бойцы нашей роты все-таки не бросали их. Мы полагали, что когда-нибудь да сгодятся они нам. И пригодились. Вот полюбуйтесь, что мы из них смастерили, -- и Фетисов поднял ранец, что был у него в правой руке. Собственно, это был уже не ранец -- какие-то ленты с кармашками, сумочками, крючками... -- Этой штукой можно подпоясаться. -- Фетисов подпоясался, и все увидели в кармашках, на ленте, обоймы патронов, как у матроса периода гражданской войны. -- А вот тут можно уложить харч, гранаты, медикаменты, -и он перекинул вторую ленту через плечо. -- Сюда можно вложить свернутую плащ-палатку. Видите, умещается очень много. И все это располагается на вашем теле так, что вы почти не чувствуете тяжести. Можно лазать по любым горам! Понятно?
      -- Понятно! Ясно! -- закричали в зале.
      Начальник политотдела громко зааплодировал. Все присоединились.
      Фетисов смущенно топтался на месте, потом деловито стал собирать свое имущество.
      -- Вы что же, Фетисов? -- улыбаясь, спросил Демин. -- Про остальное то не рассказали... Просим!
      ...Старшину еще долго не отпускали со сцены.
      Выступивший после Фетисова солдат Громовой говорил о взаимной выручке в горах. При этом он демонстрировал перед участниками слета какие-то веревки, с помощью которых можно легко помочь товарищу при подъеме на крутую гору.
      Слушая артиллериста, Демин улыбался, согреваемый крепким и бодрым чувством. Его всегда удивляла и радовала их трогательная, сердечно-грубоватая заботливость о товарище, будто они видели себя в нем, в товарище, и любовались своим благородством и силою своею не в себе, а в товарище. Начальник политотдела всегда восхищался этим солдатским тактом, тщательно скрываемым самими же бойцами подчас за грубыми выражениями, крепко присоленными словами. Во взаимоотношениях бойцов была настойчиво последовательная суровость, предохраняющая их от расслабляющей и поэтому порою вредной на войне нежности друг к другу. Глядя на солдат, Демин чувствовал, что зал этот наполняется чем-то ободряюще смелым, что поможет дивизии выйти целой и невредимой из стиснувших ее горных ущелий на широкий и солнечный простор.
      5
      Со слета Марченко и Забаров шли вместе. Марченко был мрачен.
      -- И чего он глядел на меня так?
      -- Ты не горячись, -- спокойно перебил его Забаров. -- А подумай. За последнее время ты здорово изменился. Но что-то есть в тебе еще такое... нет-нет да и выскочит наружу. А Демину хочется видеть тебя прежним сталинградским Марченко, понимаешь? Видел, как внимательно слушал он твое выступление? Я заметил даже, как он поморщился, когда ты произнес фразу: "Война без крови не бывает". Фраза как фраза. Не ты один ее повторяешь. Ничего как будто в ней неправильного нет: в самом деле, на войне льется много крови. И все-таки начподиву не нравится, когда так говорят командиры. И я понимаю его. Ею, этой самой фразой, некоторые горе-командиры частенько пользуются, чтобы оправдать себя, плохо проведенный ими бой, свои большие потери. Угробил людей попусту, да и говорит, что война без крови не бывает... А я так гляжу на это дело: проиграл бой, потерял понапрасну людей -- и нечего скрываться за спасительную формулу: "Война требует крови". Надо ценить людей, дорожить каждым человеком как величайшей ценностью. Всю вину принимай на себя, коли по твоей глупости погибли люди. Не знаю, как ты, а я фразу эту... знаешь, просто ненавижу! Она понижает в нас, командирах, чувство ответственности. Определенно понижает! Мешает нам больше и глубже думать о наших операциях... Я понимаю, почему ты повторил ее на слете. И скажу тебе прямо, хоть знаю, что рассердишься. На днях ты послал третью роту в обход, а зря! Если бы ты подумал хорошенько, то тебе бы стало ясно, что посылаешь людей... на верную гибель! Понимаешь ты это? И притом совершенно напрасно. Хорошо, что командир полка вмешался и отменил твое решение, а если бы он...
      Марченко вспылил:
      -- Что вы меня все учите?
      -- Значит, так надо!
      - А тебе известно, что я благодарность от командира полка на сборах получил? Нет. Ну вот, а говоришь... Оставь, Федор, лучше меня в покое. Я сам уже многое перетряс в своем чемодане! -- Марченко стукнул себя по лбу. Шел Марченко легко, своей обычной рысьей походкой. Забаров посмотрел на него:
      -- Хорошо, если так.
      -- Конечно, так. Вот поглядишь, скоро командовать батальоном буду. А там и... Хотя вряд ли... Знаешь, Федор, со мною чертовщина какая-то происходит: то я поверю в себя, скажу себе мысленно: "Вот возьмусь за дело по-прежнему и даже лучше прежнего еще покажу им всем, что может Марченко!" То вдруг захандрю -- и нет этой веры. Руки, понимаешь, опускаются. К черту! Вот так и верчусь на одной точке... -- Марченко помолчал, потом резко заговорил: -- Слушай, Федор, ну помоги мне, будь товарищем!.. Не могу, понимаешь!.. Черт знает что такое!.. Дня не проживу спокойно. Все... все о ней... Поговори с Наташей. Боюсь за себя, говорю как другу. Наделаю что-нибудь такое, что и не расхлебаешь...
      -- Погоди, погоди! -- испугался Забаров. -- Да ты что, сдурел? Ведь она любит другого. Как же...
      -- Знаю. Но, понимаешь, не могу... и боюсь, что...
      Марченко внезапно смолк, круто повернулся и почти побежал прочь. Забаров проводил его тяжелым взглядом. В последнюю минуту Федор увидел его тонкую, стройную фигуру почти у края отвесной скалы. Марченко, как абрек, перепрыгивал с камня на камень, поддерживая на боку ненужную ему саблю. Солнце нехотя погружалось за перевал, окрашивая горы в зеленовато-голубой, нарядный цвет. Но откуда-то снизу по скале ползла вверх черная тень от уродливой тучи.
      Забаров зябко поежился и быстрым шагом направился к домику купца, где располагались разведчики. В эту минуту грудь его наполнило острое ощущение сложности жизни; он думал о Марченко, о запутанной судьбе этого в сущности неплохого офицера, а потом невольно мысли его обратились на себя, на свое собственное неустроенное личное. Умевший хорошо командовать разведчиками, он оказался совсем беспомощным в таких, казалось бы, простых делах, как любовь. Что-то не клеилось у него с Зинаидой Петровной. Не клеилось, да и только! Затем стал думать о солдатах. Вспомнил о Никите Пилюгине, который был ранен вскоре после Семена Ванина. Потеря этого солдата почему-то особенной болью отзывалась в сердце лейтенанта. Вместе с Шахаевым Федор приложил немало усилий, чтобы Никита, этот "музейный единоличник", как назвал его однажды Пинчук, стал в ряд их лучших разведчиков. И кажется, дело шло к этому. На их глазах Пилюгин медленно, но неуклонно перерождался. И вдруг теперь, выйдя из госпиталя, он попадет в другую роту? Смогут ли там правильно понять его, не погубят ли в нем то хорошее и здоровое, что успели посеять в его душе они с парторгом и вcя славная боевая семья разведчиков?..
      Охваченный этими мыслями, Забаров вошел в дом. Первое, что он спросил, -- это нет ли писем. Их не было. Федор глубоко вздохнул и вынул из своей сумки все старые письма Зинаиды. Перечитывая каждое по нескольку раз с терпением и надеждой, как старатель, в груде песка отыскивающий драгоценные золотые блестки, Забаров искал в сдержанных, скуповатых письмах подруги крупинки девичьей ласки, которая была так нужна сейчас его большому и неуютному сердцу. И он находил: их редкое, согревающее и освещающее душу мерцание обнаруживал между тесных строк письма, в тщательно зачеркнутых словах, в многоточиях. Даже в кляксах! Поиски эти доставляли ему огромное наслаждение; напряженных складок на чуть рябоватом крупном лице становилось меньше, темные глаза делались задумчивы и теплы.
      -- Зина... Зинуша!.. Любимая моя!.. -- шептал он и плотно закрывал глаза.
      Чувств было так много, что они не умещались даже в его широкой и просторной груди, и он, смущенно улыбнувшись, позвал:
      -- Шахай!..
      Но парторга не было. Он с Акимом и Наташей сидел в зале боярской усадьбы, ожидая начала киносеанса. Говорили о нем, о Забарове, вспоминая его выступление на слете. Наташа больше слушала. Наивные, ослепленные любовью своей, не понимали они с Акимом, что уже через несколько дней забудут о данном друг другу слове и будут встречаться, как встречались всегда. Ощущая теплоту ее руки, Аким тихо рассказывал:
      -- Я слушал лейтенанта и думал, что есть на свете два типа людей. С внешней стороны они как будто одинаковы. Но у одного только и есть эта внешняя сторона. Сними с него оболочку -- под ней пусто. Другой содержит в себе что-то такое, что освещает по-иному и его внешнюю сторону, заставляет уважать человека с первого взгляда. Вот к этому типу людей, мне кажется, принадлежит наш командир роты.
      -- Ты прав, Аким, -- согласился Шахаев. -- Вот, знаешь, писатель Бажов нашел очень хорошее и меткое слово для определения богатого внутреннего содержания человека -- "живинка". Она, эта живинка, и составляет душу человека, все то ценное в наших людях, что отличает их от других людей. О таких, как Забаров, надо говорить: "Этот человек с живинкой!" Так называет Бажов своих уральских умельцев. Но это вовсе не значит, что одни люди рождаются с живинкой, а другие -- без нее. Нет, эта живинка в человеке воспитывается так же, как и все другие ценные качества. -- Он задумался. Узковатые глаза его смотрели куда-то далеко. -- Огромной заслугой нашей партии, -- медленно продолжал он, -- между прочим, является как раз то, что она сделала советских людей... по крайней мере большинство из них, людьми с живинкой... ну... с богатым духовным содержанием. Людьми мыслящими, умеющими жить по-новому, строить новую жизнь, что, собственно, и возбуждает такой большой интерес иностранцев к нам...
      Аким слушал парторга, как всегда, немножко с удивлением. Удивляли его не только и не столько сами слова Шахаева, ясные, очень простые и глубокие в своей простоте, но и то, что этот уже седой, но, в сущности, еще очень молодой человек обладал такими большими и разносторонними знаниями, много читал и успел о многом подумать.
      В зале погас свет.
      Начался киносеанс.
      Шахаев почувствовал, как на его руку плотно легла горячая рука.
      Это была рука Акима.
      6
      Фильм растревожил сердце Акима, и он думал о нем несколько дней. Картина рассказывала о фронтовой дружбе двух солдат, и это вновь с особо острой болью заставило разведчика вспомнить о Семене. С потерей Ванина чего-то не хватало -- большого и значительного для Акима, нарушалась какая-то стройность в его душе. Аким грустил, грустил тяжело и открыто. Наташа видела все, но не пыталась успокаивать его. Он удивлял и радовал ее своей товарищеской преданностью. Следила за ним украдкой, наблюдала сосредоточенно-тревожный и грустный взгляд его голубых, кротких глаз. Хорошие чистые слезы путались в длинных и темных ее ресницах. Однажды Наташа не выдержала и сказала ему:
      -- Что ты, Аким... он вернется...
      Аким обрадованно поднял на нее глаза, но нужное слово благодарности у него не нашлось, он проговорил тихо и задумчиво:
      -- Разумеется.
      Ему вдруг захотелось увидеть Шахаева, но старшего сержанта не оказалось поблизости. Парторг находился возле Михаила Лачуги, готовившего в саду ужин. С некоторых пор Шахаев все пристальнее и внимательнее присматривался к Лачуге. Солдат этот все больше нравился ему. У парторга был неплохо натренирован глаз на хороших людей. Шахаеву как-то подумалось, что Михаил мог бы стать неплохим коммунистом, и сейчас он решил спросить повара, как тот думает насчет вступления в партию.
      На вопрос Шахаева Михаил долго не мог подобрать ответа, ворошил свои белые волосы, смущенно поглядывая на Мотю, которая давно уже стала служить у разведчиков и сейчас сидела тут же на бревнышке. Эта бой-баба за последнее время как-то переродилась, уже не задирала больше старого Куэьмича, никому не дерзила, говорила тихо и певуче, точно любовь к Михаилу вытеснила из нее все бойкое и нахальное, сгладила, сровняла грубые и колкие черты ее характера.
      -- Ну, так как же? -- повторил свой вопрос Шахаев.
      Лачуга шумно вздохнул, горько улыбнулся:
      -- Не гожусь для партии, товарищ старший сержант.
      -- Почему?
      -- Малограмотен я. Да и в политике плохо разбираюсь.
      -- Это можно поправить. -- Парторг расстегнул свою неизменную сумку и вынул оттуда какую-то книгу. -- Вот возьми, почитай.
      -- Что вы! Не одолею! -- и печально улыбнулся, обнажая щербатую челюсть. -- Не по зубам...
      -- Ничего, возьми. Одолеешь. Поможем.
      Михаил взял книгу.
      Шахаев ушел удовлетворенный. Теперь он почти наверняка знал, что Лачуга со временем будет хорошим коммунистом. А это значит, что после войны в какое-то украинское селение придет новый руководитель, может быть председатель колхоза, подобно Пинчуку, или бригадир в крайнем случае.
      -- Хорошо!
      Шахаев тихо напевал какую-то свою, бурятскую песенку. Извиваясь, она то поднималась вверх, путаясь в вершинах яблонь, то срывалась вниз и стелилась по земле, покрытой густой желтеющей травой.
      -- Хорошо! -- кончив петь, громко проговорил он и рассмеялся. Потом резко оборвал смех, помрачнел: -- А что же с Ваниным? Почему я до сих пор не могу узнать, что с ним?
      Не заходя в дом, Шахаев направился к начальнику политотдела, надеясь с eго помощью навести справки о Ванине.
      А он поправлялся: ранение было не столь уж серьезным -- просто разведчик потерял тогда много крови. В этот день ему впервые разрешили немножко погулять по улице. Щуря на солнце беспечальные, чуть-чуть посерьезневшие светлые глаза, худой и слабый, переполненный радостным желанием жить до скончания мира, он выбрался за городок, в котором стоял армейский госпиталь, и по узкой дороге направился к лесу, к тому самому, где он был ранен. Дойти туда ему не удалось. Встретился какой-то капитан, спросил Сеньку, кто он и откуда. Ванин ответил и, незаметно для себя, рассказал всю историю своего ранения. Глаза капитана загорелись, он схватил разведчика за плечи и потащил в сторону, твердя: