Шахаев не отрываясь глядел на одну звезду, которая показалась ему какой-то особенной. Большая и яркая, она как бы трепетала на темном куполе небес, излучаясь и струясь, бросая во все стороны свет более яркий, чем все другие. Парторгу подумалось, что, может быть, это горит одна звезда московского Кремля и что выдалась такая ночь, когда она горит необычайно ярко и светит необыкновенно далеко, так, что се видно отовсюду! И всем! И он стал всматриваться в нее еще напряженней...
      Ночь. Впереди -- мрачно проступающие на мутном горизонте горы. Где-то вверху, над крышей домика, мягко похлопывает красный флаг. Шахаев улыбается. Это все Пинчук придумал! С той поры, как перешли румынскую границу, возит он с собой этот флаг.
      "Без нашего родного флага дышать трудно..." -- бережно завертывая его в чистое полотно, говаривал Петр Тарасович.
      Флаг легко трепещет по ветру... Его шелест рождает в сердце Шахаева чудесные звуки:
      От Москвы до самых до окраин...
      Песня звучит все громче и громче. Тает в далеких ущельях. А он, приглушив дыхание, прислушивается к ней, будто настраивает свое сердце на нужную, до трепета душевного родную волну своей прекрасной, единственной в мире, раскинувшейся от края до края, от моря до моря, социалистической державы. Невольно поворачивает лицо на восток, туда, где уже занимается утренняя зорька, откуда скоро придет и сюда свет. Исчезает огромное расстояние, отделяющее его от родимой земли, ощутимее становятся нити, связывающие солдат с советской землей, солдат, ушедших в чужие края, чтобы принести свет и другим людям.
      Шахаев возвращается во двор. Ему хочется немедленно рассказать товарищам обо всем, что он пережил и перечувствовал сейчас. Однако разведчики уже спят. Бодрствует один лишь Кузьмич. Он хлопочет возле коней, которых теперь у разведчиков более десятка.
      В открытом лимузине в обнимку с Акимом спит Сенька. Луна освещает его загорелое, ничем не омраченное лицо. Он по-детски сладко причмокивает губами.
      Ветерок, усилившийся к утру, гасит звезды. С гор неслышно сползает туман. Усталое желтое око месяца тускнеет.
      Где-то голосисто поет петух. Ему сразу же откликаются другие в разных концах поселка.
      На домах появляются белые флаги. Их становится все больше и больше -здесь... вон там... и там... и дальше. Везде!
      ...Румыния прекратила сопротивление.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      1
      Фронт отодвинулся. Советская Армия ушла далеко вперед. Не слышно было даже орудийного гула. В селе не осталось ни единого русского солдата, а жизнь в Гарманешти не угомонилась, не вернулась в свои прежние, привычные берега, как возвращается река после весеннего паводка, на что так уповал черный Патрану. Возбуждение не только не спадало, но все более увеличивалось, с каждым днем становилось шире, принимая грозные размеры. Теперь крестьяне-бедняки открыто и настойчиво требовали земельной реформы, по собственной воле избрали в некоторых селах народные советы, писали длинные послания в Бухарест, угрожали.
      Словом, было отчего призадуматься хромому Патрану. В его доме чуть ли не каждую ночь проходили долгие совещания людей, которым, по словам полковника Раковичану, "стало неуютно жить с приходом Красной Армии". Сюда огородами, через виноградники, тайком пробирались сельский поп, "бывший примарь, жандарм, тоже бывший, лавочник, управляющий имением помещика Штенберга и, наконец, содержательница корчмы и публичного дома вдовая Aнна Катру, известная тем, что умудрялась всучить по высокой цене самую что ни на есть никудышную еду и цуйку гарманештскому или проезжему посетителю ее заведения. О любом кушанье или напитке у нее имелось в запасе высказывание какой-нибудь знаменитости, коим она ловко пользовалась. Видя, что посетитель колеблется, раздумывая, заказать или не заказать блюдо, которое ей особенно хотелось поскорее сбыть, она пускала в ход эти высказывания. И кто же мог устоять перед словесными чарами знаменитого поэта или, скажем, романиста!
      Перед всеми этими людьми страшный в неразрешимости своей встал вопрос: "Что же будет теперь? Куда теперь?"
      Молчали. Вздыхали. Кряхтели.
      -- Ну что вы головы повесили! -- говорил наконец с упреком Патрану. С этого он начинал вчера, позавчера, неделю и две недели назад.-- Русские, как кривец, прошумят, пробушуют -- и нет их. А мы останемся. Они, вон они уже где -- не видно, не слышно, к Венгрии приближаются. Не русских, своих надо бояться. У нас своих хамов развелось хоть отбавляй. Земли захотели!..-Сегодня старик говорил более горячо.-- Ну, дождетесь же вы, Корнеску да Бокулеи!.. Вот только уйдут совсем ваши русские...
      -- Христова правда! -- не дал договорить ему поп. Соскочив со скамьи, он принялся неистово креститься.-- Христова правда... Несдобровать им, этим оборвышам проклятым. Адским огнем их...
      -- У нас один путь, господа! -- прервал его хозяин.-- Мы не беззащитны, и наши сельские хамы должны скоро в этом убедиться. Слава богу, новое правительство за нас...
      -- Совершенно верно! -- живо подтвердил управляющий.-- Мой господин, молодой боярин Штенберг, вчера прислал мне письмо, в котором подробно говорит об этом. Никакой земельной и вообще реформы не будет, господа!..
      -- Слава те, святитель наш! -- снова подскочил поп.-- Пресвятая матерь-богородица!
      -- ...Король остается с прежними функциями,-- торжественно повествовал управляющий, вce более воодушевляясь. В этом месте его речи содержательница корчмы и публичного дома всхлипнула, жандарм оглушительно шмыгнул носом и встал во фронт, застыв изваяньем у порога, а лавочник чмокнул в щеку бывшего примаря.-- Лейтенант Штенберг пишет, что...-- управляющий широко улыбнулся.-- Он пишет, что Америка, великая Америка, господа, решила взять шефство над нашей бедной страной!.. И еще пишет лейтенант,-- управляющий резко снизил голос до шепота,-- он пишет, чтобы мы не сидели сложа руки, а действовали... Коммунистов и всех, кто им сочувствует, помогает, всех... понимаете?..
      Поп вновь закрестился и бочком-бочком стал было пробираться к двери, но Патрану ловко подцепил его своими железными волосатыми пальцами за рясу и, водворив на прежнее место, пообещал:
      -- Сболтнешь где, отец Ион, конец тебе! Вот этими руками удавлю... Бог простит меня!
      -- Что вы, что вы, сын мой! -- всплеснул пухлыми дланями перепуганный насмерть поп, подальше отодвигаясь от Патрану.
      Проговорили до полуночи. Под конец собрания кто-то спросил:
      -- А где же твой Антон, Патрану?
      -- В город, в Ботошани, уехал,-- ответил хозяин, побыстрее выпроваживая гостей.
      На этот раз Патрану солгал: он не сказал, что послал своего старшего сына проводником большого отряда немцев, прорывавшихся в горы из ясско-кишиневского кольца через тылы русских войск.
      Прошло уже несколько дней, а старший сын не возвращался. Это сильно тревожило старика. Проводив последним управляющего и закрыв за ним калитку, Патрану присел на крыльце. Не спеша раскурил трубку. Задумался. Под сараем младший, нелюбимый его сын играл на скрипке, выводя что-то жалобное, хватающее за душу.
      -- Леон, перестань пилить! -- злобно прикрикнул на него отец и, застонав, тяжело вошел в дом.
      Струна, тоненько взвизгнув, дрогнула, замерла, и вязкая, густая тишина повисла над усадьбой Патрану.
      2
      Раньше всех поднялся со своими верными помощниками -- Кузьмичом, Лачугой и Наташей -- старшина Пинчук. По случаю большой победы он решил переодеть разведчиков во все чистое. До выезда ему хотелось перегладить гимнастерки, брюки и белье. Наташа попросила у хозяйки дома гладильную доску и с помощью Кузьмича вынесла ее во двор. Михаил Лачуга выгреб из под котла угли и насыпал их в большой утюг, добытый Пинчуком еще в Шебекене, на Донце. Угли разгорались плохо. Лачуга ходил по двору, раскачивая дырявый утюг, как кадило.
      За этим занятием и увидел его Ванин, проснувшийся в своем лимузине.
      -- Христос воскрeсе, отче Михаиле! -- провозгласил он, натягивая гимнастерку.
      -- Воистину воскресе! -- просвистел в щербатые зубы Лачуга.
      -- Кому это ты кадишь, отче Михаиле? -- выдерживая тон, продолжал Сенька, теперь уже причесывая голову. Свежесть утра бодрила разведчиков, и ему хотелось поозоровать.-- Слишком тяжело твое кадило,-- упирая на "о", говорил он.-- Им ты можешь легко проломить наши головы!
      -- Ничего, твой лоб выдержит,-- успокоил Лачуга, отчаянно кадя утюгом. Из утюга сыпались в разные стороны красные искры, по двору поплыл вонючий сизый дымок. Лошади под навесом брезгливо фыркнули, обрызгали хлопотавшего возле них Кузьмича зеленой слюной.
      -- Не лю-у-у-бишь? -- ехидно спрашивал ездовой буланого иностранца, косившего на Лачугу огненный глаз.-- Ишь ты, нежный какой! Ваше благородие, язви тя в корень!..
      Двор с каждой минутой становился оживленнее. Вслед за Сенькой проснулись Аким, молодые разведчики, прибывшие в подразделение Забарова вместе с Никитой Пилюгиным, и, наконец, сам Никита. Они шумно плескались у белого тазика, поставленного возле крыльца хозяйкой. Когда холодная вода попадала на спину, Никита так неистово кричал, что на него удивленно оборачивались Кузьмичовы питомцы.
      Умывшись, солдаты всей гурьбой отправились под навес проверить своих лошадей. Присоединившийся к ним Ванин сообщил:
      -- Вот что, донцы-кубанцы, отъездили вы на своих сивках-бурках. Скоро должны появиться с соответствующим предписанием настоящие казаки генерала Плиева, слово "настоящие" он произнес подчеркнуто.
      Молодые разведчики отнеслись к Сенькиной новости с недоверием, сочтя ее очередным "розыгрышем". Но минут через тридцать во двор действительно вошли два казака. Один из них, тот, с которым еще в пути поскандалил из-за румына Аким, со сдвинутой на ухо кубанкой, по всей видимости старший, подал Забарову бумажку, Федор прочел и приказал Кузьмичу выводить коней.
      Сеньке хотелось немного задержать кавалеристов, о которых он наслышался столько интересных историй. Он рассматривал гостей с нескрываемым любопытством, а на широкие красные лампасы поглядывал даже с завистью.
      Потом осведомился с обычной для него бесцеремонностью:
      -- Из-под Рязани, чай, родом будете, товарищи донские казаки?
      Один из плиевцев густо покраснел: похоже, он в самом деле был откуда-то из тех мест. Из-под шапки паренька торчал старательно закрученный темно-русый клок, долженствующий, видно, обозначать лихой казачий чуб.
      -- Вот ты, чубчик кучерявый, откуда? Не земляк ли мой? -- приставал Ванин, быстрым и хитрющим своим глазом приметив смятение кавалериста.
      Простоватый парень не стал врать, чистосердечно признался:
      -- Ярославский я, с Волги...
      -- О, из самых коренных казачьих поселений! -- притворно серьезничал Сенька, довольный тем, что удалось втянуть плиевцев в беседу.-- Это ведь ваши прадеды спускались в древние времена на своих стругах вниз по Волге, а потом и заселяли донские да кубанские степи? Это мне Аким наш, учитель по профессии, рассказывал,-- соврал Семен для большей убедительности.-- Про них и песня сложена. Знаете, конечно: "Вниз по Волге-реке, с Нижня-Новгорода, снаряжен стружок, как стрела летит"? Так-то вот, ярославец-кубанeц!
      Второй плиевец, который, очевидно, был всамделишным казаком, громко хохотал. Но Ванин, словно бы не заметил этого, нe меняя голоса и выражения лица, продолжал, показывая на стоявшего рядом с разинутым от великого внимания ртом Никиту:
      -- Вот у него тоже в жилах течет казачья кровь. Не глядите, что он такой смирный. По глазам-то он монах, а вообще -- герой! Он у нас одну румынку ужe соблазнил... Предки нашего Никиты были близкими родственниками Емельяна Пугачева. А прапрабабушка... она... числилась, значит, в любовницах у Стеньки Разина. Это он из-за нeе сбросил в Волгу персидскую княжну, потому как Никитина прапрабабушка была ох и ревнива... черт ее задери!.. В общем, слыхали песню "Из-за острова на стрежень"?
      Шутка понравилась всем. В конце концов ярославский казак предложил Никите прокатиться на одном из коней, чтобы он, плиевец, мог, значит, своими глазами увидеть, что в Никитиных жилах и в самом деле течет казацкая кровь. Никита неожиданно для развeдчиков принял предложение.
      -- Выбирай любого! -- сказал он бойко и с вызовом казаку.
      Ярославец, пряча хитрую улыбку, подошел к буланому, к тому самому, что косил на Лачугу свой злой огненный глаз. Опытным взором кавалериста плиевец сразу же обнаружил в этом коне буйный нрав -- до этого никто из разведчиков на нем не ездил, Кузьмич водил его на привязи за повозкой.
      Буланого оседлали и вывели на улицу. Никита небрежио вставил левую ногу в стремя и тяжело перекинул свое длинное тело в седло. Казаки с любопытством наблюдали.
      -- Шпоры, Никита! -- голосом завзятого кавалериста скомандовал сгоравший от ожидания потехи Сенька.
      Никита привстал на стременах и сильно пришпорил. Конь вздрогнул, дико всхрапнул. Потом почти вертикально встал на задние ноги и с этого положения резко опрокинулся на передние, высоко подбросив зад. И тут, к великому своему позорищу и к удовольствию плиевцев, бесстрашный наездник вылетел из седла, сделав в воздухе двойное сальто-мортале, и со всего размаха шлепнулся на землю. Конь несколько раз взбрыкнул, вскинул фонтаном пушистый хвост, совершил еще нечто более непристойное, увеличивающее и без того большой конфуз ездока, и с победным ржанием поскакал вдоль улицы.
      Никита тут же вскочил на ноги, сгоряча пробежал немного вслед за вздорным жеребцом, потом остановился. К нему уже подбегали разведчики, которые вышли было поглядеть, как Никита "утирать нос казакам станет". Незадачливый джигит готов был провалиться сквозь землю. Но при виде приближающихся разведчиков и плиевцев он еще хорохорился и улыбался глупейшим образом, бормоча в свое оправдание:
      -- Ноги не успели в стремена встать... А то бы... я... черта с два...
      Казаки, прибежавшие засвидетельствовать Никитин провал, сдержанно, но ехидно посмеивались, похлопывая черенками кнутов по голенищам.
      -- Что зубы скалите? -- огрызнулся Пилюгин.-- С вами, что ли, не случалось такое? Подумаешь!..
      -- Так их, так их, Никита! -- подзадоривал Сенька, обливаясь слезами от хохота.-- А ты разозлись да еще попробуй. Продемонстрируй высший класс джигитовки.
      -- А что? И попробую! -- решительно объявил Никита. Но от предложения плиевцев сделать это сейчас же великодушно отказался...
      Вслед за казаками к разведчикам из штаба дивизии прибежал связной и передал приказание немедленно сдать легковую машину, которую подарил Сеньке румынский генерал.
      Ванин самолично пригнал свой "персональный" лимузин в помещичий двор, дав себе зарок никогда больше не связываться с трофейной техникой. Он имел все основания быть мрачным, но неожиданная встреча с Верой заставила его забыть "лихие беды". Краснощекая веселая толстушка, приносившая в штаб почту, ласково поговорила с парнем, словно ничего в прошлую ночь между ними не случилось, и Сенька обрел свой обычный беззаботный вид.
      По дороге в расположение разведчиков он напевал:
      Встань, казачка молодая, у плетня,
      Проводи меня до солнышка в поход.
      Вернувшись к себе, увидел, что разведчики спешно готовятся к выезду. Лица ребят были озабоченны, строги. Все торопливо проверяли автоматы, снаряжали диски. Забаров и Шахаев рассматривали у крыльца карту. Они были также чем-то сильно обеспокоены. Наташа укладывала в мешок недоглаженное белье. Лачуга и Кузьмич грузили на повозку котел.
      Братья Бокулеи уходили в составе румынского корпуса воевать против немцев. Георге Бокулей приблизился к Шахаeву:
      -- До свиданья, товарищ старший сержант!
      -- До свиданья, Бокулей,-- сказал парторг.-- Не грусти, брат! Теперь мы пойдем по одной дороге. И еще встретимся. Вон там! -- и разведчик показал на синеющие вдали Трансильванские Альпы.
      3
      Только в пути Ванин узнал, почему разведчики так быстро снялись со своего места.
      Из ясско-кишиневского мешка прорвалась большая группировка немецко-фашистских войск и, двигаясь по тылам фронта, нападала на наши обозы, грабила местных жителей, сжигала румынские села. По последним сведениям, фашисты подходили к городу Бакэу, в котором стоял штаб нашей гвардейской армии. Самому штабу и всем армейским тыловым учреждениям -госпиталям, складам, авторемонтным и другим мастерским -- угрожала непосредственная опасность. Многочисленная банда с яростью обреченного уничтожала все на пути своем, стремясь прорваться к немецким войскам, засевшим в Трансильванских Альпах. Одна группа прорывавшихся, численностью до двух полков, была только в суточном переходе от Трансильвании.
      Командующий гвардейской армией приказал генералу Сизову срочно выступить со своими полками на ликвидацию прорвавшейся группы. Разведчики были высланы вперед. Забаров получил задачу: обнаружить главные силы немецкой группировки и немедленно сообщить об этом в штаб дивизии. До подхода наших полков разведчикам надлежало действовать самостоятельно, по обстановке.
      -- Может быть, придется вступить в бой,-- добавил штабной офицер, передавший приказ генерала.-- Вступайте смело, только все время радируйте. Я нахожусь на северо-восточной окраине Бакэу. Там же и КП генерала.
      В полдень забаровцы миновали город и поднялись в лес, что начинался сразу же за городской чертой. По предварительным данным, немцы должны были находиться уже в районе этого леса. Разведчики двигались быстро, но осторожно, придерживая на груди автоматы и стараясь не задевать за кусты. Только чуть потрескивали ветки под ногами. Забаров часто останавливался и слушал. Кроме обычных лесных звуков: щебетания каких-то невидимых птиц, глухого стона совы, грустного плача горлинки, мышиной возни под сухими прошлогодними листьями,-- слух разведчика ничего не мог уловить. В лесу было тихо, сумеречно и безлюдно. Если на минуту затаить дыхание, то можно услышать тревожный перестук сердца в собственной груди. Ничто еще не говорило об опасности -- лесная тишина была совсем мирная и спокойная,-- но тревога нарастала с каждым шагом, уводившим солдат в глубь леса.
      Так прошли километров пять. Забаров остановился и передал на КП свои координаты, сообщив также, что немцев до сих пор не встретил. Внешне лейтенант сохранял спокойствие. Но разведчики догадывались, что командир их сильно озабочен. И было отчего: Федор сам высказал перед командованием дивизии твердое убеждение в том, что немцев надо искать именно в этом районе. А вдруг он, которому поверили, ошибся! Вдруг колонна пройдет южнее? Может быть, фашисты уже ворвались в город и уничтожают штаб армии?..
      По спине лейтенанта гадюкой прополз отвратительный холодок. Под гимнастеркой зябко шевельнулись широкие лопатки. Над самой его головой взмахнула крыльями сорока и, оглашая лес сварливым стрекотом, улетела в чащу. На носок сапога забралась темная жаба. Лейтенант с омерзением отшвырнул ее. Вся эта лесная тварь мешала ему сосредоточиться.
      -- Вы напрасно беспокоитесь, товарищ лейтенант. Мы идем правильно,-шепнул Шахаeв.
      Федор взглянул в его раскосые глубокие глаза и тихо проговорил:
      -- Спасибо, друг.
      Парторг сделал вид, что не слышит слов командира, как-то беззаботно тряхнул головой и окинул присмиревших солдат веселым взглядом. Ребята заулыбались. Ванин столкнул Никиту с поваленного бурей дерева, на котором тот сидел в глубокой философской задумчивости. Разведчики негромко засмеялись.
      -- Вперед! -- скомандовал Забаров и зашагал дальше.
      Лес постепенно стал редеть, и наконец показалась его опушка. Выйдя на нее, солдаты увидели в ста метрах перед собой, внизу, небольшое село, окруженное садами. Уже с первого взгляда бойцы поняли, что в селе творится что-то жуткое. Крайние дома пылали. По единственной улице метались румыны.
      -- Товарищ лейтенант, немцы! -- приглушенно крикнул Никита Пилюгин.
      Фашисты были всюду: и во дворах, и на огородах, и на противоположной окраине леса. Один гитлеровец -- его хорошо видели развeдчики -- бегал от дома к дому с горящим жгутом соломы.
      -- Рацию! -- приказал Забаров.
      Аким быстро наладил радиостанцию.
      Сообщив о немцах в штаб, лейтенант решил не вступать в открытый бой, а дождаться подхода полков. Однако уже через несколько минут он был вынужден изменить свое решение. На глазах разведчиков немцы начали строиться в колонны, намереваясь двигаться дальше. Забаров сообразил, что они пойдут по лесной просеке, которая была единственной в этом месте и вела в горы.
      - Огонь -- только по команде,-- давал распоряжения Забаров.-- Без необходимости не подниматься. Расстреливать в первую очередь офицеров и эсэсовцев. "Ура" кричать непрерывно и как можно громче!..
      Разведчики обложили просеку с двух сторон. Солдаты залегли за пнями и в наспех выкопанных неглубоких ячейках. До них отчетливо доносились отрывистые немецкие голоса, должно быть команды.
      Зубы самого молодого разведчика выстукивали частую дробь. На коротком его носу выступили прозрачные капельки. Солдат все время посматривал на лейтенанта и комсорга Камушкина, которые лежали по правую и левую сторону от него. Чтобы зубы не очень стучали, солдат закусил ими горьковатую ветку, но через минуту выплюнул зеленую жвачку. Зубы стучали часто, с короткими паузами, как морзянка...
      Послышался ровный топот ног. Шу-шу-шу-шу-шу -- шелестели сухие листья под ногами немецких солдат. Фашисты беззаботно болтали. Видимо, гитлеровцы считали себя в полной безопасности. Но вот, точно гром, лесную тишь рассек голос Забарова:
      -- Огонь!
      Автоматы грянули дружно. Пули смертельными пчелами впивались в колонну. Грохнулся на землю шедший впереди офицер -- высоченный, длинноволосый блондин, с расстегнутым воротом зеленого френча и завернутыми по локоть рукавами. От него метнулся в сторону парень в румынской одежде и, мелькая высокой бараньей шапкой, скрылся в лесу. Лес огласился воплями раненых и перепуганных гитлеровцев.
      -- Огонь! -- прорываясь сквозь эти крики, гремел невидимый Забаров.
      Немцы, что шли задними, отхлынули. А на просеке и рядом с нею валялись те, что шли первыми. "Ура, ура, ура!.." -- неслось по лесу, и эхо множило этот клич, разносило далеко во все стороны. Разведчики кричали до хрипоты. Когда на просеке остались одни убитые и раненые немцы, Забаров приказал прекратить стрельбу.
      -- Ложись! -- хрипло крикнул он бойцам, которые начали было подниматься.
      Из села вновь появились гитлеровцы. Только теперь они шли не колонной, а цепью, делая короткие перебежки. В лесу засвистели немецкие пули. От стволов деревьев отлетали мелкие щепки. Разведчики подпускали немцев близко и расстреливали в упор. Гитлеровцы отступали, но потом снова шли в атаку. Так повторялось несколько раз.
      С каждым разом атаки немцев становились все злее, отчаяннее. Немцы, по-видимому, решили прорваться во что бы то ни стало. Они не обращали внимания на потери и лезли напролом. Перебегающие фигуры гитлеровцев находились всего лишь в двадцати -- тридцати метрах от залегших разведчиков. Вот тогда-то Забарову пришлось поднять своих бойцов в контратаку. Немцы снова отступили.
      В разгар контратаки Забаров, вставший во весь рост из-за своего укрытия, не видел, как в него из-за дерева целился гитлеровец. Рядом с лейтенантом оказался Ванин. Он-то в последнее мгновение и заметил угрожавшую командиру опасность. Стремительным прыжком вбок Сенька загородил собой Забарова. В тот жe миг немец дал очередь. Схватившись за грудь обеими руками, Ванин еще некоторое время стоял на месте, как бы не понимая, что же, собственно, случилось с ним. Потом тихо застонал, поморщился и упал на землю лицом вверх. Он уже не видел того, как Шахаев подскочил к гитлеровцу сзади и разрядил в него весь свой автомат.
      Шахаев и Аким подбежали к Ванину одновременно.
      -- Сенька!.. Семен!..-- кричал Аким, тряся товарища за плечи.-- Наташа! Сюда, скорее!.. Сенька тут!..
      Он и парторг дрожащими руками разрывали на Ванине гимнастерку, быстро темневшую от крови. С их по мощью подбежавшая Наташа перевязала его. Сенька вдруг шевельнулся, открыл глаза и, увидев Акима, тихо сказал:
      -- Вот... Аким...-- он болезненно улыбнулся.-- Ну... не обижайся на меня. Дай мне твою руку... Вот так. Хорошо.-- И, переведя взгляд на девушку, попросил:- Ты, Наташа, пока... не говори... ей... Вера -- дуреха... такая... реветь еще будет, не го...-- Сeнька захлебнулся хлынувшей из горла кровью и замолк.
      Наташа отвернулась, закрыла лицо руками, плeчи ее затряслись. Бледный, растерянный Аким поднял друга и пошел в глубь леса, твердя, умоляя:
      -- Сенька!.. Сенька!.. Что ты наделал?.. Как же это... не надо!..-Волосы Акима растрепались, длинными русыми прядями липли к горячему мокрому лбу. Наташа еле поспевала за ним. Аким шагал и не слышал, как позади гремело солдатское "ура" подоспевших наших полков, как трещали сучья под ногами мечущихся в панике гитлеровцев, как тревожно гудел лес,-- ничего не слышал Аким. Он уходил все дальше и дальше, словно хотел унести товарища от смерти. Наташа все время просила его остановиться. Но он не слышал и ее: тяжелое, трудное и редкое дыхание беспомощно обвисшего на его руках Сеньки поглотило для Акима все остальные звуки.
      4
      Подоспевшие полки дивизии завершили разгром немецкой колонны. В лесу вылавливали одиночек. Разведчики в этом уже не принимали участия. Забаров стал собирать их в одно место. Долго не могли найти Никиту Пилюгина. Забеспокоились. Но вот кто-то из солдат заметил, как от одного дерева перебежал немец, а за ним -- Никита. Немец -- к другому дереву, Никита -- за ним. Автомат Пилюгина был наготове, но Никита почему-то но стрелял. Здоровенный и неуклюжий, он пытался, видимо, поймать гитлеровца живьем. Вот немец подскочил к толстому, в несколько обхватов, дубу и стал бегать вокруг него, ускользая от разведчика, который все время намеревался оглушить его прикладом. Наконец Никите удалось схватить врага за шиворот. Тяжело отдуваясь, Пилюгин приволок его к разведчикам:
      -- Видали... голубчика!..
      Гитлеровец дрожал, пугливо озираясь.
      -- Видели,-- строго сказал Забаров.-- Но почему ты в него не стрелял?
      -- Как почему? -- удивился Никита.-- Во-первых, товарищ лейтенант, эта мразь поджигала дома. Факельщик он фашистский! И я сам видел, как он убил румынку, которая просила не палить ее дом... Стало быть, не такой он казни достоин, как смерть в бою...
      -- Так. А во-вторых?
      Никита смутился. Потом, взглянув на новую кожанку немца, просиял и, улыбаясь по весь большой свой рот, пояснил:
      -- Шкуру не хотелось портить. Дорогая очень... шкура.
      Лес огласился хохотом.
      -- Так ты что же, хотел воспользоваться ею? -- спросил Забаров еще строже, показывая на кожанку.
      Никита не стал кривить душой. Признался:
      -- Отцу хотел послать,-- и пояснил: -- Ведь тут, товарищ лейтенант, в Румынии-то, частная собственность... Что, стало быть, раздобыл, то и твое. А я это того... в бою...
      Лейтенант потемнел.
      -- Вот что, Пилюгин, то, что ты поймал этого негодяя,-- хорошо. А за то, что ты вздумал заняться барахольством, придется тебя жестоко наказать. Я просто выгоню тебя из роты, нам не нужны такие разведчики.
      Никита испугался. Он не ожидал, что дело примет такой оборот. Потупившись и нe зная, куда деть свои тяжелые, жилистые руки, он стоял, готовый, казалось, зареветь.
      -- Товарищ лейтенант... простите!.. Больше никогда этого... Черт меня попутал. Оставьте с разведчиками!-- Последние слова он выговорил с трудом, с дрожью в голосе.
      Федор бросил на солдата короткий и суровый взгляд. Густые его брови резко разошлись. Он сказал, к неописуемой радости Никиты:
      -- К Шахаеву обращайся. Hа его усмотрение.
      Пинчук и Кузьмич, задержавшиеся на старом месте, разыскали разведчиков только к вечеру. Забаровцы находились в румынском доме и допрашивали немецкого "факельщика", пойманного Пилюгиным. В другой комнате Hаташа, Aким и Шахаев хлопотали возле Сeньки.
      На вопросы Забарова эсэсовец отвечал быстро, но односложно:
      -- Зачем ты сжигал дома?
      -- Мне приказали.
      -- Женщину тоже ты убил?
      -- Яволь!
      -- Для чего ты это сделал?
      -- Она мне мешала.
      -- Ты кто: зверь или человек?
      -- Я -- солдат.
      -- По-твоему, зверь и солдат -- одно и то же?
      Гитлеровец молчал, тупо глядя в большое, чуть рябоватое лицо русского богатыря с темными, угрюмыми глазами.
      -- Тогда, может быть, ты скажешь, как с тобой поступить? -- Забаров сощурился.-- Зверей, как известно, уничтожают...
      Эсэсовец вдруг вздрогнул, все наигранное спокойствие покинуло его, надменность вмиг исчезла с его лица, сменилась выражением ужаса, животного страха. Он упал на колени и потянулся к запыленным сапогам Забарова синими, потрескавшимися губами.
      -- О господин офицер! Не убивайте меня! Майн мутор, фрау, кинд!..-лепетал он.
      -- Встать! -- крикнул Забаров.
      Эсэсовец в одно мгновение вытянулся перед ним.
      -- Подлец! -- Федор ненавидящими глазами смотрел на фашиста.-- Подлец ты, хуже зверя! У зверя есть достоинство. Он не просит о пощаде. А из вас вытряхнули даже и это!..-- Федор отвернулся, и в его глазах отразилось какое-то беспокойство. Он глухо проговорил: -- Неужели у них найдутся еще последователи?.. Куда хотели пробраться? -- спросил он фашиста, сдерживая глухую ярость, распиравшую грудь.
      -- В Италию.
      -- К американцам, значит?
      -- О да!
      -- Так и знал. К ним перекочевываете... Присутствовавший при допросе молодой разведчик вдруг страшно возмутился:
      -- Товарищ лейтенант! Плюньте вы на него!.. Что вы от него хотите? Известное дело -- фашист!.. Выведите его вон за огород -- и дело с концом! -- боец покраснел от злости.
      -- Нет, судить его будут вон они,-- и Забаров показал на хозяина дома, с ненавистью наблюдавшего за гитлеровцем.
      Забаров еще что-то хотел сказать, но его отвлекла группа румын, тащивших под руки какого-то парня. Парень этот, с виду тоже румын, упирался, но его крепко поддерживали за руки два дюжих мужика, а сзади подталкивал хлопец его же лет. Один из румын, неплохо говоривший по-русски, отделился от толпы и первый подбежал к лейтенанту.