2
      Конец первого и весь второй день после возвращения группы Шахаева Кузьмич, Петр Тарасович и Наташа провели в больших хлопотах. Нужно было помочь разведчикам, более двух суток проведшим во вражеском доте, быстро восстановить свои силы. К счастью, ранения солдат оказались легкими, так что не пришлось отправлять даже в медсанбат. Наташа, еще не веря своему счастью, с осунувшимся лицом, хлопотала больше всех. Она тщательно промыла раны, бережно забинтовала их, сказав при этом каждому:
      -- Ну, вот и хорошо! Вот и все!
      Акиму она улыбалась только издали, словно боясь выделить его среди других. Он, очевидно, хорошо понимал ото -- смотрел на нее близорукими, влюбленными глазами и ничего не говорил.
      Наташе помогала Маргарита. Несмотря на большое горе, постигшее брата, она не могла скрыть своего счастья: здорова!
      -- Доамна докторица!.. Доамна докторица!* -- неумолчно звенел ее голос.
      Маргарита кипятила воду, стирала солдатское белье, зашивала порванное обмундирование. Потная, раскрасневшаяся, она восторженно смотрела на Наташу. Изредка, оставив свое занятие, подбегала к ней и, крепко обняв за шею, целовала.
      * Госпожа врач! (рум.)
      -- Минунат...* Я... люблу Натайша!..-- И убегала, смеясь приглушенным радостным смехом.
      Когда все уже было сделано, Маргарита подходила к старшине и просила новой работы. Пинчук, разумеется, находил для нее эту работу.
      * Чудесная, прекрасная (рум.).
      Сам Петр Тарасович занимался обмундированием. Он так успешно провел переговоры с Докторовичeм, с таким пафосом рассказал ему о подвигах разведчиков, что начальник АХЧ, растроганный (что с ним случалось чрезвычайно редко), распорядился выдать роте Забарова для всех солдат совершенно новые брюки, гимнастерки, сапоги и маскхалаты, не забыв, однако, произнести свое неизменное:
      -- Мне дали, и я даю...
      Вечером, когда разведчики, помывшись в бане и переодевшись в чистое белье, легли спать, Петр Тарасович приказал сибиряку и Лачуге налаживать "зверобойку", то есть гениальное в простоте своей приспособление -- железную бочку для пропаривания солдатского белья.
      Сделав это распоряжение, усталый, но довольный результатами своего труда, Пинчук в самом добром и великолепном расположении духа вошел в хату -- перекинуться словечком с больным хозяином, что доставляло "голове колгоспу" немалое удовольствие. Бокулей-старший встретил его радостной улыбкой, собравшей смуглую сухую кожу у черных, блестевших, как у дочери, глаз. Он чуть-чуть приподнялся на кровати, приветствуя старшину:
      -- Буна сяра, домнуле Пинштук!
      -- Буна сяра, хозяин! -- добродушно поздоровался Петр Тарасович, пожимая худую, повитую синими венами руку Бокулея.-- Як живемо?
      Пинчук присел рядом с кроватью, на которой лежал хозяин, и посмотрел в его желтое, заросшее густой, жесткой щетиной лицо. Петру Тарасовичу хотелось чeм-то помочь этому бедному румыну. Хозяин заговорил первым. Пинчук чувствовал, что тот спрашивает его о чeм-то очень важном,-- это было видно по возбужденному лицу Александру, по тому, как крестьянин отчаянно жестикулировал своими тонкими и худыми руками. Пришлось позвать Бокулея-младшего. Георге, все еще грустный и, казалось, вдвое постаревший от пережитого, охотно, однако, согласился быть их переводчиком. Оказалось, что хозяин просил Пинчука рассказать о жизни русских крестьян в колхозах. Петр Тарасович и раньше много рассказывал румыну об этом, но сейчас старик хотел знать все, что касалось колхозов: этот вопрос, по-видимому, уже давно и сильно занимал его. Пинчук добродушно улыбнулся, пригладил книзу отвислые свои усы, что делал всегда перед большой и милой его сердцу беседой.
      -- Как у вас обрабатывают землю? -- спросил Бокулей-старший и стал напряженно слушать, словно боясь пропустить хотя бы одно слово из того, что скажет Пинчук и затем переведет сын.
      Петр Тарасович с удовольствием повествовал. Он говорил о тракторах, об МТС, севообороте, о плугах и, увлекшись, вникал в такие подробности, будто только вчера его оторвали от земли.
      Хозяин во все время Пинчуковой речи был серьезен и озабочен, как бывает серьезен и озабочен человек, решающий очень большой и сложный жизненный вопрос, для чего ему надо взвесить все, все -- до последней мелочи. Сейчас Бокулей-старший напоминал крестьянина, который после многих бессонных ночей решился наконец расстаться со своим гнездом и переехать на новые, еще неведомые ему земли. Для него уже было совершенно ясно, что жить прежней жизнью он больше не может, что надо ехать на эти новые земли, более плодородные, но он все еще страшится, потому что земли эти для него неведомые. "Но надо ехать, надо ехать!.."
      Петр Тарасович не только терпеливо, но и с удовольствием отвечал на все его вопросы. Под конец он вспотел, расстегнул ворот гимнастерки, стягивавший его толстую шею. Лицо Александру было по-прежному озабоченно и серьезно, брови хмурились, лоб морщился -- сложная внутренняя работа шла в его голове. Только один раз он оживился, удивленно взглянул на Пинчука, будто хотел спросить, так ли он понял старшину. Это случилось в тот момент, когда Петр Тарасович сообщил, что девяносто шесть процентов всей земли в Советском Союзе обрабатывается машинами и что пашут землю на глубину в тридцать пять сантиметров.
      -- У нас пашут на семь сантиметров и то редко,-- глухо проговорил Бокулей-старший.-- И урожаи бедные. Вот вы говорите, что у вас по двадцать -- двадцать пять центнеров с гектара бывает, а в отдельных случаях и выше... Да... А у нас в три-четыре раза меньше...
      Теперь он казался Пинчуку совсем маленьким, высохшим. Петру Тарасовичу почему-то хотелось взять его на руки и поднять.
      -- Ничего, будет и у вас так! -- тихо и взволнованно проговорил он и вдруг быстро встал и вышел из дому. Через пять минут он вернулся с толстой потрепанной книгой.
      -- Возьми почитай,-- и он положил книгу перед хозяином.-- Прочитаешь -будэ все ясно...
      Бокулей-старший с благодарностью принял Пинчуков подарок, хотя не только по-русски, но даже по-румынски читать не мог: в Гарманешти почти все крестьяне были неграмотны. Петр Тарасович знал это, однако его нисколько не смутило такое обстоятельство.
      -- Будут и в Румынии все грамотны, як в моем колгоспи,-- и неожиданно даже для себя Пинчук рассказал, что из одной только их артели вышло три инженера, пять учителей, шесть зоотехников, пять агрономов, два врача.-- И даже один генерал! -- добавил он с необыкновенной важностью и гордостью, пряча улыбку в своих добрых усищах.-- Ось!
      -- А что это за книга? -- спросил Бокулей-младший, показывая на подарок Петра Тарасовича.
      -- "Поднятая целина" Михаила Шолохова. Е у нас такий добрый письменник, який колгоспну жизнь дуже знаe -- як вона создавалась и прочее...
      Хозяин внезапно вытащил из-под подушки, очевидно заранее приготовленные, какие-то желтые, старые листы и подал их Пинчуку, торжественно, насколько позволял его слабый голос, сказав:
      -- От деда моего, гайдука Василиу, сохранились. Почитай!
      -- Благодарствую.-- Пинчук принял листы, осторожно свернул их и спрятал в карман. Он приготовился было вновь пуститься в долгую беседу с хозяином, но ему помешал вбежавший с испуганным и растерянным видом Кузьмин.
      -- Що таке? -- спросил его Петр Тарасович.
      -- Беда, товарищ старшина! Целый конфуз, язви его...
      -- Да що случилось, скажи?
      -- Никита...-- Кузьмич часто моргал глазами и не мог больше сказать ни единого слова.
      Пинчук понял, что от ездового он ничего не узнает, и сам выбежал во двор. К нему навстречу с огорода, где дымилась потихоньку железная бочка, шел Лачуга, неся черный, курящийся паром вещевой мешок, из которого что-то капало.
      Петр Тарасович ахнул: он вмиг понял, что произошло.
      ...Никита Пилюгин по рассеянности -- этот недостаток разведчики обнаружили в нем недавно -- положил свое белье и старое обмундирование в вещевой мешок, куда еще раньше поместил НЗ -- сухари и несколько банок мясных и рыбных консервов. Кузьмич, которому старшина приказал собрать и пропарить в бочке солдатскую одежду, этого не знал и положил в бочку Никитин мешок вместе с обмундированием и бельем других солдат. При высокой температуре консервные банки вздулись, лопнули и...
      -- Якого ж... ты глядив, старый черт! -- напустился Пинчук на перетрусившего Кузьмича.-- Що вы со мной зробылы! Всех посажу!..
      Михаил Лачуга, поняв, что дело их табак, с несвойственной ему прытью юркнул в сад и укрылся там. Кузьмич же, покорно потупившись, ждал, что будет. Его, однако, спасла Наташа, которая появилась во дворе: при ней Петр Тарасович не мог скандалить. Решил это дело отложить до более удобного случая.
      Солнце уже село за Карпатами. На небе появились звезды. В какой-то крестьянской избенке пела скрипка, слышались негромкие голоса. Недалеко, за селом, приглушенно ревели моторы, глухо, но отчетливо шлепали по дороге стальные гусеницы танков. Высоко, прячась среди звезд, гудел ночной бомбардировщик.
      Пинчук постоял немного, подумал о чем-то и быстро пошел к тому месту, где отдыхал Аким. Петр Тарасович решил показать Ерофеенко бумаги, подаренные хозяином. "Может, переведут в политотделе",-- подумал старшина.
      3
      На другой день разведчики поспешили на прощание навестить могилу Али Каримова,-- она была рядом со свежей могилой Василики. Кладбище находилось недалеко за селом. К разведчикам присоединилась вся семья Бокулеев, кроме хозяина: старик был еще слаб. Маргарита и Наташа несли венки, сплетенные ими из живых цветов. Шли молча. Горькая печаль тенью легла на загорелые лица солдат. Был печален и Сенька: Али -- первый их товарищ, которого схоронили они на чужой земле.
      Подошли к двум невысоким могильным холмикам. Здесь уже собралось много гарманештских жителей -- стариков, ребятишек, женщин и девушек с венками. Шахаев, волнуясь, заговорил:
      -- Граждане Гарманешти! Сегодня мы собрались на могилах двух наших юных бойцов... Я не оговорился, товарищи! Да, двух бойцов! Василика тоже пала в борьбе как настоящий боец. Она решила пойти вместе с классом, к которому принадлежала, и погибла в борьбе. Храните же о ней светлую намять, товарищи! Рядом с Василикой -- могила советского солдата. Вместе со своими соотечественниками,-- Шахаев махнул рукой в сторону разведчиков,-- он пошел защищать свою страну. Вместе со всеми советскими воинами он нес освобождение своим согражданам и вам, трудовому румынскому народу. Так не забывайте же и этой святой могилы и имени этого солдата. И когда создадите в своей стране подлинно народную республику, то будьте готовы в любую минуту пойти на ее защиту, как поступил парень, с которым мы пришли сюда проститься!
      Наташа сильнее стиснула руку Акима. Солнечные брызги путались в золотистых завитках ее волос, выбивавшихся из-под пилотки, скользили по разрумянившимся от возбуждения щекам. Глаза ее, которые сейчас были, казалось, еще больше и еще синее, чем обычно, смотрели грустно.
      По лицам многих румынских девушек катились слезы. Наташа посмотрела на них и заплакала сама.
      Соединились воедино печаль и радость, образовав одно большое и сложное чувство, в котором Наташа и сама не могла разобраться. У людей с чуткой и нежной душой такое бывает часто. Аким понял ее состояние, и ему сделалось немного легче. Он внезапно заговорил. И речь его, сбивчивая, странно поразила всех:
      -- Кто, кто же напишет о вас книгу?.. Наши милые, чудесные товарищи!.. Такую книгу, чтобы о ее страницы обжигались сердца... чтобы, читая ее, люди будущего стыли от удивления... от гнева и восторга!.. Прощай, Али!.. Прощай, Василика!.. -- Помолчал, трудно глотнул воздух и закончил: -- Еще раз прощай, Каримыч!.. Не обижайся на нас... что оставляем тебя здесь. И тут будут наши друзья. Будут, Али... Уже есть!..
      -- Мы будем хранить его могилу, -- тихо, почти клятвенно, сказала по-румынски Маргарита, будто узнала, о чем говорил этот высокий, сутулый русский солдат.
      Разведчики отдали салют.
      Девушки положили венки.
      С кладбища румынки уходили взявшись за руки. И среди них шла Наташа. Девушки пели песню, слов которой Наташа не понимала, но песня была -- Наташа знала это -- созвучна ее чувству, и она мысленно подбирала слова, в которых объединялись и печаль, и радость, и светлая надежда, и любовь, и горячая клятва.
      Ветер распугал редкие тучки, небо очистилось, и стало еще светлее. На пригнутых виноградных лозах висели тяжелые и прозрачные, но еще зеленые гроздья...
      Подошли к селу. Не подошли, а будто подлетели на крыльях песни. Зеленые улицы купались в солнечном море. В центре села Наташа распрощалась с девушками. Она шла в свое подразделение и думала, что у нее и у ее родины теперь будет много-много подруг и друзей. Наташа улыбнулась своей мысли и, счастливая, побежала к домику Бокулеев, над которым трепетал на легком ветру красный флаг, уже давно установленный Пинчуком.
      4
      К вечеру разведчики покидали село. Незадолго до этой минуты к Петру Тарасовичу подошел Аким.
      -- В политотделе перевели те бумажки, что дал тебе хозяин, помнишь, -сказал он, присаживаясь рядом со старшиной на ступеньках крыльца. -Любопытный документ, Тарасыч! Очень любопытный...
      -- Да ты читай, Аким,-- нетерпеливо поторопил Пинчук. -- Цэ дуже интересно.
      -- Называется этот документ: "Изяславская Прокламация 1848 года". С этим манифестом выступил румынский революционер Николае Бэлческу. Вся прокламация очень длинная, и на досуге ты, Тарасыч, прочтешь ее всю. А сейчас зачитаем только... только... Ну вот хотя бы это, -- Аким нашел отчеркнутое им и прочел: -- "Румынский народ желает установить справедливость для всех, особенно для бедных. Бедняки, селяне, землепашцы, кормильцы городов, настоящие сыны Родины, которые столько времени носили считающееся позорным имя Румына, которые выносили на своих плечах все трудности и в течение многих веков обрабатывали землю бояр и обогащали их, кормили прадедов, дедов, родителей и, наконец, нынешних землевладельцев, эти люди имеют право потребовать великодушия у землевладельцев и справедливости у Родины -- предоставления им участка земли, достаточного для пропитания их семьи, а также пастбища для скота, участка, который был уже давно окуплен их трудами на протяжении столетий".
      -- "Великодушия у землевладельцев!" Як бы не так! -- вдруг зашумел возмущенный Пинчук. -- Жди от помещиков великодушия!..
      -- В этом-то, Тарасыч, и вся беда. Народ был еще страшно наивен. И за это жестоко расплачивался... А что, Тарасыч... -- Близорукие глаза Акима мечтательно сузились... -- А что, Тарасыч, не исключено, что вот только теперь и, может быть, только потому, что пришли сюда
      мы, сбудутся наконец эти вековые упования бедных румын, а? .
      -- А як же! Понятно, сбудутся. К тому дело иде, -- твердо выложил Пинчук, удивив Акима определенностью своих убеждений. -- А ты як думал?
      -- И я так же.
      ...Провожать разведчиков вышла вся семья Бокулеев во главе с хозяином, хотя ему это стоило больших трудов: он был еще очень плох и еле держался на ногах. С горы, от боярской усадьбы, спустился во двор Бокулеев старый конюх Ион, который давно уже сдружился с советскими разведчиками. Жена хозяина, одетая по-праздничному, вручила Пинчуку огромный сноп пшеницы, увитый цветистыми лентами, как золотые косы девушки. Растроганный Кузьмич бережливо уложил подарок в повозку.
      Вместе с разведчиками в поход собрался и Бокулей-младший. Мать заплакала, но он что-то сказал ей, и она замолчала. Должно быть, Георге удалось убедить ее, что иначе он поступить не может. Его горячо поддержал старый Ион, сказавший на прощание:
      -- Иди, иди, сынок. С русскими не пропадешь. Хаживал я с ними! Иди!
      В саду стоял Никита Пилюгин, но не один. Разведчики с удивлением увидели рядом с ним Маргариту.
      -- Ишь ты, черт непутевый! Видал тихоню? -- засмеялся Сенька. -- Вот еще адеменитор* новый объявился!..
      * Адеменитор -- соблазнитель (рум.).
      Румыны провожали разведчиков до соседнего села, а потом еще долго стояли на одном месте, толкуя меж собой о чем-то. Под косыми лучами уплывающего за горы солнца ярко светился коричневый лоб Бокулея-старшего да какая-то медная бляшка на кэчуле* Иона.
      * Кэчула -- черная меховая шапка с загнутым набок верхом и пером, прихваченным трехцветной розеткой, которую носили румынские солдаты времен турецкой войны 1877 года.
      Солдаты уходили вперед, не думая в эту минуту о том, что принесли они с собой в души этих простых хлеборобов. Теплый, ласкающий ветер, ожидание близкой окончательной победы постепенно отогнали грусть, навеянную на солдат посещением могил Каримова и Василики. Только Пинчук сидел нахохлившись да щипал свои усы. Петр Тарасович был не в духе. Перед самым выездом из Гарманешти он получил от Юхима письмо. Тот сообщал ему, что с постройкой клуба вышла неувязка: не хватает транспорта, в колхозе к тому же не оказалось своих специалистов, а район пока не дает.
      "Мабуть, придется отложить до моего приезду", -- подумал Петр Тарасович с некоторой грустью: отсрочка строительства клуба не входила в его планы.
      -- Погоняй, Кузьмич! -- пробасил он, вынимая из широченного кармана шаровар кисет.
      * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      1
      Утром 20 августа знойное синее небо стало вдруг серым. Воздух звенел от разрывов снарядов и буравящих его сотен советских бомбардировщиков и истребителей. Огромные столбы пыли и дыма закрыли солнце. Все, что долгие месяцы накапливалось, укрывалось в лесах, оврагах, садах, в земле, что приводилось в готовность и усиливалось изо дня в день: людские массы, оружие, боевая техника в невиданных еще количествах, все, что зрело для Седьмого сокрушительного удара, -- вся эта грозная сила, наэлектризованная одним мощным зарядом -- нетерпеливым стремлением двинуться вперед и смести преграждающего путь врага, -- по одному приказу пришла в движение, и неприятельские укрепления затрещали под ее напором.
      Танковые полки и бригады, посадив на свою броню пехоту, на полной скорости мчались вперед по дорогам и без дорог, по разным направлениям. Казалось, что-то стихийное было в этом потоке и им нельзя было руководить, направляя его к одной разумной цели. Между тем управление было, и оно было отличным: танковые экипажи разговаривали между собой по радио, командиры машин -- с командирами взводов, те -- с командирами рот, ротные -- с батальонами, и так до командира бригады, корпуса, армии, фронта...
      В первые часы наступления немцы и румыны пытались еще оказать сопротивление, на отдельных участках фронта оно было упорным. Но уже к двенадцати часам дня вражеская оборона рухнула едва ли не на всем протяжении -- от Пашкан до Ясс. Войска Второго Украинского фронта почти прямолинейным движением своих ударных группировок устремились на юг, чтобы уже 25 августа в районе Леушени -- Леово встретиться с войсками Третьего
      Украинского фронта и замкнуть кольцо окружения войск генерал-полковника Фриснера.
      Немцы откатывались в глубь страны, на юг, даже не подозревая о том, что путь им отрезают войска маршала Толбухина. Советские танки и самолеты настигали отступающих. Почти все дороги были завалены поврежденной неприятельской техникой и трупами немецких солдат. В кюветах лежали с перебитыми ногами и распоротыми животами немецкие битюги, барахтаясь в искромсанных упряжках. Настигнутые нашими танками, одни из немецких солдат тут же падали на землю, прятали свои головы как бы только затем, чтобы не видеть своего смертного часа; другие, обезумев, с дикими криками бежали в степь; многие офицеры стрелялись...
      Неудержимый наступательный порыв, достигший ко второй половине дня наивысшего напряжения, порождал своего рода соревнования: одна дивизия стремилась обогнать другую, первой ворваться в город или селение.
      2
      Генералу Рупеску удалось со своим корпусом избежать полного разгрома на линии укрепрайона. Его штаб снялся в ночь с 19 на 20 августа и, эскортируемый кавалерийским эскадроном, двинулся на юго-запад, через Роман, в сторону Бакэу, поближе к Трансильванским Альпам, где Рупеску надеялся укрыться со своим соединением, вернее с его остатками, от стремительно наступавших советских войск.
      На очередном пятиминутном привале, во время заправки машин, к закамуфлированному лимузину генерала подскакал на взмыленном коне вестовой.
      -- Вам пакет, господин командующий! -- громко крикнул он, резко осаживая коня.-- Из Бухареста! -- и подал Рупеску пакет с пятью сургучными печатями.
      Генерал, торопясь, долго не мог отодрать эти печати и страшно злился, по обыкновению багровея. Наконец ему удалось раскрыть пакет, и из него прямо на запыленные узкие брюки генерала скользнула бумажка, заполненная аккуратными, ровными, немного угловатыми, как колонки цифр, строчками. Рупеску сразу же узнал почерк полковника Раковичану и стал жадно читать.
      "Дорогой друг! -- писал Раковичану. -- Случилось нечто ужасное. Лавина русских полчищ двинулась в глубь нашей страны. В Бухаресте творится такое, что не передашь словами. Появились вооруженные рабочие отряды, тайно и заблаговременно сформированные коммунистами. Во главе одного такого отряда стоит -- кто бы вы думали? -- Мукершану! Да, да, господин генерал, тот самый Мукершану, которого "убил" по вашему приказанию лейтенант Штенберг. Он обманул вас. Полагаю, вы сделаете из этого факта необходимые выводы. Впрочем, оставьте его в покое. Есть дела поважнее, генерал.
      Да, есть дела важнее.
      Антонеску арестован.
      Король в замешательстве. Очевидно, его принудят отдать приказ о выходе Румынии из войны на стороне немцев. Полагаю, однако, что от этого мало что изменится в положении страны: двор переориентируется -- и все. Место немцев займут, конечно, американцы -- сами понимаете! Разницы между теми и другими большой нет, да и драка между ними совершенно иного свойства. Американцам, например, преотлично удалось сохранить свои капиталы в нашей стране даже в тот момент, когда здесь господствовали немцы. Надеюсь, когда-нибудь вы узнаете подробности. Строжайшая тайна! Мне -- и то удалось разнюхать все случайно..."
      Рупеску возмущенно шмыгнул носом и оторвался от чтения. "Мне -- и то!" -- повторил он, качая головой. "Ну что за наглая самоуверенность у полковника! И этот вечно снисходительный тон. Выскочка! Он позволяет себе постоянно разговаривать со мной свысока. Что же, однако, удалось ему разнюхать? -- не без зависти подумал генерал. -- Что за строжайшая тайна?.."
      А Раковичану "разнюхал" следующее.
      В Румынии, как и во многих других странах, попавших в колесницу Гитлера, американским предпринимателям пришлось в отдельных случаях прибегнуть к операции по маскировке своих авуаров*. Соответствующие акции передавались в собственность некоторым связанным с американским капиталом трестам в нейтральных странах, а зачастую -- и в самой Германии или на территориях, включенных в состав Третьей империи. Таким образом, американское предприятие за одну ночь становилось предприятием с нейтральным или даже с... германским и редко с румынским капиталом. Представители американских деловых кругов не прекращали вести переговоры и совершать коммерческие сделки со своими врагами.
      * Авуары -- вклады в банк за границей.
      "В столь тяжкий для нашей родины час, мой дорогой друг, нельзя терять голову, -- писал далее Раковичану.-- У нас осталось право выбрать покровителя. Сделать это нетрудно, если иметь в виду, что песня Гитлера, по-видимому, уже спета, а деловые круги Америки очень заинтересованы в нас. Нужно анализировать и нужно действовать. Причем действовать хитро. Ваш коллега генерал Санатеску (помните, мы говорили с вами о нем) -благороднейший человек, он готов взять на себя верховную власть в стране, против чего двор не возражает: наши соображения полностью разделяются реджеле Михаем и Мамой Еленой. Санатеску их устраивает. Не далее как вчера я имел честь провести с ним двухчасовую беседу. Прелестный господин и аристократ, словом -- наш, и это не мешает ему на всех перекрестках бранить режим Антанеску и расхваливать русских "освободителей". Вот это, я понимаю, камуфляж! Его превосходительство генерал Санатеску просил меня передать вам, чтобы и вы, мой дорогой друг, действовали по его образу и подобию. Пока что у нас нет иных путей. Не исключена возможность, что уже завтра вы станете союзником русских. Так не жалейте красивых слов, клянитесь им в союзнической верности, в горячей сыновней любви, бейте себя в грудь, плачьте, ревите белугой в своем искреннем раскаянии. Проклинайте Гитлера и Антонеску, особенно нажимайте на последнего, окрестите его палачом, людоедом, извергом рода человеческого. Русским это понравится. А нам наплевать. Антонеску сошел со сцены, и мы ничего не теряем. Действуйте же, мой милый генерал, и знайте, что так надо. Действуйте, но, повторяю, не теряйте голову. Никакого общения ваших солдат с русскими не должно быть. Бойтесь этой заразы. Пусть это будет вашей первой заповедью. И вот вам вторая -- уповайте на американцев!
      Желаю вам, генерал, успеха. Ваш И. Раковичану".
      Рупеску перечитал письмо еще раз, теперь уже не отрываясь, и задумался. История сделала какой-то резкий скачок, и вокруг вершилось что-то непонятное и потому страшное. "Что же это такое?" -- в который раз спрашивал себя генерал, все ниже и ниже опуская маленькую голову под огромной запыленной фуражкой, напоминавшей своими размерами решето. "Неужели все к черту?.. Король, бояре, генералитет -- все! Не может быть... Что же это?.." И уже вслух глухо и трудно выдохнул: "Негодяи, жалкие торговцы!.. Им ничего не стоит продать родину. Лишь бы купец побогаче. Проходимцы!.. Ну, а ты куда же? К какому берегу?" -- спрашивал себя генерал.
      Ответа не находилось.
      В тот день, когда Рупеску получил это письмо, в пяти километрах от Бухареста, в лесу на небольшой полянке сидело человек сорок рабочих. Были среди них металлисты, нефтяники, шахтеры, каменщики, ткачи, железнодорожники. Судя по их исхудавшим лицам и по горящим, воспаленным глазам, люди эти только что возвратились с нелегкого задания и теперь обсуждали результаты своего похода. Им еще не верилось, что все кончилось так благополучно, что их открытое выступление обошлось без жертв.
      -- А вы видели, как перетрусил тот жандармишка, когда мы подходили к зданию сигуранцы?
      -- Что там жандарм: немцы и те разбежались от склада с оружием.
      -- А другой отряд, сказывают, проник прямо во дворец. Как у них там, Николае, все благополучно?
      -- Все обошлось как нельзя лучше.
      -- Ну и дела! Николае, а сегодня ночью вновь двинем?
      -- Да, Николае, куда мы теперь?
      Вопросы эти были обращены к невысокому, коренастому человеку с короткой прической, который сидел посреди сгрудившихся вокруг него рабочих. На коленях у этого человека лежал немецкий автомат. Вооружены были и остальные: кто автоматом, кто винтовкой, кто револьвером. Один из них, шахтер, с темными, узловатыми руками, по виду самый старший, спросил, беспокойно глядя прямо перед собой:
      -- Ну вот, сделали мы это дело. А дальше что? Скажи, Николае, что будем делать дальше? -- Рабочий, по-видимому, знал Мукершану уже давно. -- Не по домам же будем расходиться?
      -- Только не это! Дома нам сейчас делать нечего, Лодяну. -- Мукершану встал. За ним начали подниматься и другие. Однако он попросил: -- Сидите, товарищи. Я так лучше увижу всех. Дома нечего делать! -- повторил он строже и, испытывая знакомое ему воодушевление, заговорил горячо: -- Мы совершим величайшее преступление перед страной, перед нашим исстрадавшимся, бедным народом, если не воспользуемся благоприятно сложившейся обстановкой. Красная Армия стремительно приближается к Бухаресту. Через неделю, самое большое через две, она будет здесь. История нашего революционного движения не предоставляла еще нам более удобного момента взять власть в свои руки и навсегда покончить с буржуазно-помещичьими порядками. Мы покроем себя неслыханным позором, если упустим этот исторический момент. Не стыдно ли будет нам, передовому классу, если в такое исключительное время мы станем отсиживаться дома?
      Помните, товарищи, кроме нас, рабочих, в Румынии нет силы, способной поднять весь народ на революционную борьбу и довести эту борьбу до победного конца! Мы с вами, друзья, сделали только первые шаги. Теперь мы должны пойти дальше, на решительный штурм прогнившего старого строя. Другого пути у нас нет! Вокруг нас, рабочих, объединяются все прогрессивные элементы страны...
      -- Ты, верно, не понял меня, -- обидчиво перебил угрюмоватый шахтер. -Неужели я колеблюсь?..
      -- Я уверен в тебе, Лодяну. Разве старый шахтер подведет? Но ты спросил, что нам делать дальше. И вот я отвечаю. Вчера кто-то меня спросил, кажется ты, Лодяну, пойдут ли за нами крестьяне? Вопрос уместный, ибо беднейшее крестьянство -- наш главный союзник в борьбе. И от того, к кому оно примкнет, будет зависеть исход этой борьбы. Вот почему многих из нас с вами партия посылала в деревни и села. Мы хорошо знаем, чего хотят крестьяне. Им нужна земля. Получить ее они могут только с нашей помощью, с помощью рабочих. Убедить крестьян в этом -- значит завоевать их на свою сторону. Думаю, что нам удастся это сделать! Бедные крестьяне -- а их большинство! -- пойдут за нами!
      -- Конечно, пойдут. Куда же им еще! -- выкрикнул рабочий в железнодорожной гимнастерке. И вдруг, приблизившись к Мукершану и силой усаживая его рядом с собой, застенчиво улыбаясь, попросил: -- Говорят, Николае, ты видел русских солдат. Расскажи нам о них, Николае! Какие они из себя?
      Взволнованнее задышали рабочие. Освещенные улыбками, помолодели их худые лица.
      -- Расскажи, Николае!
      -- Ты давно обещал!
      -- Что ж вам сказать о них? -- Мукершану уселся поудобнее, пригласил всех поближе к себе. -- Веселые ребята эти русские. Вот их ничто не устрашит и не остановит. И очень надеются, что свою кровь они проливают на нашей земле не даром, что мы, их братья по классу, будем действовать решительно.
      -- Да уж не подведем! -- глухо проговорил шахтер. Его дружно поддержали:
      -- Антонеску вышвырнули. На этом не остановимся.
      -- Гривица* больше не повторится! -- железнодорожник яростно щелкнул затвором своей винтовки. -- Умнее стали...
      * Имеется в виду забастовка железнодорожников в Гривице в 1933 году, разгромленная правительством.
      -- Разрешите от вашего имени заверить партию, что мы не остановимся на полпути... -- Мукершану хотел еще что-то сказать, но его перебили: