На южной окраине городка разместился штаб румынского корпуса.
      Генерал Рупеску испытывал некоторую неловкость перед начальником политотдела Деминым, навестившим его, очевидно, не случайно. Однако Рупеску старался не выказывать своей неловкости. С подчеркнутой веселостью он крикнул своему денщику:
      – Коньяк и две рюмки!
      Демин улыбнулся:
      – Решили поклониться Бахусу, господин генерал?
      Генерал засмеялся и кокетливо погрозил полковнику своим коротким пальцем.
      – Не скрою. Люблю выпить. Особенно когда есть к тому причина.
      – Какая же причина, господин генерал?
      – А наша победа? Наша дружба? Разве за это не стоит выпить?
      – За дружбу - стоит, - сказал Демин и, усмехнувшись, добавил: -Надеюсь, вы делаете все для нее, для дружбы румын с русскими?
      – Разумеется, все, что в моих силах, - охотно подтвердил генерал и натужно закашлялся, закрывая рот, а вместе с ним и все лицо платком.
      – Разрешите с вами не согласиться, господин генерал!
      – Что?
      – Зачем вы запрещаете своим солдатам общение с нами? Зачем ваши офицеры сейчас разогнали своих солдат с площади? Не кажется ли вам, что так друзья не поступают?
      – Порядок, господин полковник, порядок требует. Армейская дисциплина, сами знаете...
      – Не правится мне такой порядок.
      – Вы что же, господин полковник, хотели, чтобы я не подчинялся приказам моего правительства?
      – Нет. Но мы хотели бы иметь искреннего союзника. Солдаты ваши -тоже.
      – Солдаты должны воевать, с кем им прикажут. И дружить с теми, с кем им повелят, - генерал приподнялся и комом покатился по комнате, обтирая багровую шею платком. - Солдат есть солдат!
      – Солдата, о котором вы говорите, такого солдата уже нет, господин генерал. Нет таких и в вашем корпусе. Есть солдаты, которые хотят думать.
      – Не полагаете ли вы, господин полковник, что знаете моих солдат лучше, чем я?
      – Полагаю, господин генерал. И в этом нет ничего удивительного. Мне, совeтскому офицеру, легче понять душу простого солдата. Поэтому я утверждаю, что ваши солдаты желают настоящей дружбы с нами, иначе их не заставил бы никто проливать кровь сейчас за наши общие интересы. Разумеется, вы не хотели бы этого, как не желаете того, чтобы румыны и венгры жили в вечном мире и дружбе. Вы сознательно закрываете глаза на тот факт, что ваши офицеры жестоко избивают венгерское население здесь, в Трансильвании.
      – Мадьяры - наши исконные враги. Они и для вас враги такие же, как и для ваших румынских союзников...
      – Такие же враги, какими еще вчера являлись для нас наши сегодняшние румынские союзники. Именно поэтому мы решительно против вашей междоусобицы. - Демин видел, как от его слов морщится и сжимается этот генерал, против своей воли ставший нашим союзником.
      – Я - румын, господин полковник, и превыше всего ставлю национальную честь своего народа, - патетически проговорил Рупеску. - Мадьяры оскорбили эту честь, и моя совесть не позволяет мне быть к ним снисходительным. И я... И я никому не позволю...
      – Успокойтесь, пожалуйста. И разрешите мне усомниться в справедливости наших утверждений.
      – Как вам угодно, - сухо пробормотал генерал.
      За окном, у крыльца, громко разговаривали румынские солдаты из генеральской свиты. Они говорили о русских, говорили без устали, неутомимо. Русские по-прежнему возбуждали в них острый, иногда пугающий и всегда смутно обнадеживающий интерес. Румынам было непопятно, отчего русские не дают им бить мадьяр; непонятным было много из того, что делали советские солдаты. И все же румыны чувствовали, что с приходом советских поиск в их страну одновременно ворвалось что-то новое, возбуждающее, отчего должно произойти какое-то важное изменение, и они догадывались, что это изменение - к лучшему. Повинуясь внутренней, еще не совсем ясной, но сильной воле, они все более проникались уважением к советским бойцам - ко вчерашним своим врагам, о которых им все время говорили только плохое. Так же как когда-то у Георге Бокулея, в душе румынских солдат пробудилась и росла, тревожа мозг и сердце, непопятная сила, которая готова была вырваться наружу потоком сердитых, негодующих слов к тем, кто их так долго обманывал. Солдаты были охвачены чем-то могучим, совершенно незнакомым, еще до конца не осмысленным и не осознанным ими, но уже не столь пугающим, как раньше. Они переживали состояние детей, перед которыми впервые открывался огромный, неведомый, захватывающе манящий и прекрасный мир. И то, что боярин Штенберг был убит рукою какого-то их товарища, что еще утром беспокоило их и пугало, казалось преступным, - теперь представлялось закономерным, неизбежным и даже необходимым, как закономерным, неизбежным и необходимым было все то, что совершалось сейчас на их глазах.
      Прислушиваясь к солдатскому гомону за окном, Демин, по-видимому, думал как раз об этом.
      – И вам не уничтожить уважения ваших солдат к моей армии, к моей стране, - продолжал полковник, - как бы вы ни старались это сделать. Я должен, как представитель советского командования, заявить вам, господин генерал, что вы и ваше правительство не выполняете условий перемирия. Румынская армия, в том числе и ваш корпус, господин генерал, до сих пор заполнены ставленниками Антонеску, явными и тайными агентами Гитлера. Сторонников Антонеску, офицеров, вы повышаете в должностях, а его противников, друзей румынского народа и Советского Союза, всячески терроризируете. Демократически настроенных офицеров вы увольняете из армии или разжалываете в рядовые...
      – Это неправда!
      – Нет, это правда. Вот свежий факт. Почему вы сегодня отдали приказ об отстранении от должности командира взвода Лодяну? Не потому ли, что он из рабочей семьи и стоит за дружбу с нами и так же, как мы, ненавидит фашизм?
      – В его взводе скрывался и скрывается солдат, убивший ротного офицера - лейтенанта Штенберга. Лодяну отказался помочь следственным органам обнаружить этого негодяя.
      – А зачем вы распорядились об увольнении командира роты Мукершану? Он что, тоже был причастен к убийству?
      – Мукершану вел вредную пропаганду среди солдат.
      – Призыв к дружбе с СССР им считаете вредной пропагандой?
      Припертый к стене, Рупеску молчал.
      Демин колюче посмотрел на него, сказал:
      – У меня к вам больше нет вопросов, господин генерал, - и, не попрощавшись, вышел на улицу. Он быстро направился в штаб своей дивизии.

      После занятия города советскими и румынскими войсками Мукершану, еще утром сдавший роту другому офицеру, решил посетить шахтерский поселок, раскинувшийся за смутно маячившими невдалеке многочисленными копрами. В километре от поселка он встретил группу углекопов, сидевших на валунах и о чем-то угрюмо разговаривавших. За плечами шахтеров были приторочены котомки, в руках - посохи.
      – Куда это вы собрались? - спросил Мукершану, присаживаясь рядом с шахтерами.
      – А вы кто будете? И какое вам до нас дело? - в свою очередь спросил пожилой рабочий, откинув с головы брезентовый капюшон, которым укрывался от мелкого холодного дождя, спустившегося с какой-то приблудной тучки.
      – Есть дело, коль спрашиваю.
      Шахтеры с ленивым любопытством посмотрели на незнакомца, почуяв в его голосе неподдельную заинтересованность.
      – Кто же ты, однако? - переспросил все тот же пожилой углекоп.
      – Солдат. Не видите, что ли?
      – Видим. Мало ли их тут бродит! Интересуетесь только вот зачем?
      – Сам рабочий. Вот и интересуюсь. Все по профессиональной привычке поглядели на руки Мукертану. Удовлетворенные, загудели:
      – Не обманываешь, похоже.
      – А зачем мне вас обманывать?.. Покидаете, значит, шахты? - Мукершану нахмурился. - Эх вы!..
      – Какое, однако, твое дело? - разозлился пожилой шахтер, который, по-видимому, был тут за главного. Мукертану подозревал, что это по его инициативе рабочие собрались в свое странствие.
      – А ты зря сердишься, старик. Я плохого вам не сделал. Но только настоящий шахтер свою шахту не оставит.
      – Свою?.. А ты погляди на нее! - все более раздражаясь, воскликнул рабочий. - Купаться в ней, в шахте-то? Уж больно вода черна; ты бы сам попробовал.
      – Воду можно выкачать.
      – Пусть хозяин сам качает. Сумел залить - пусть и откачивает. А мы с голоду не хотим умирать... Да что ты к нам прицепился?.. Откуда ты объявился? Пошли, чего его слушать!..
      – Я сказал откуда. А ты зря, старик, торопишься. Батраками, что ль, к помещику? Не советую - плохой это хлеб. Возвращайтесь-ка к себе на шахту и принимайтесь за дело. Так-то оно будет лучше.
      – Хозяину капиталы скоплять? Нет уж, хватит.
      – Не хозяину, а себе, - спокойно возразил Мукершану и быстро сообщил: - Ваши будут шахты, поняли?
      Рабочие недоуменно зашумели:
      – Как бы нe так!
      – Вырвешь у них - руки пооборвут.
      – Не пооборвут. Коротки теперь у них руки. - Мукершану приблизился к пожилому рабочему, доверительно заговорил: - Что ты косишься на меня? Где это ты видел, чтобы рабочий обманывал рабочего? Вот возьми, почитай! - и Николае показал шахтеру документ, в котором указывалось, что он, Мукершану, рабочий с завода Решицы, является членом Румынской коммунистической партии. - Ну, что ты скажешь на это, старина?
      – Простите за грубые слова, товарищ, - голос старого рабочего стал мягче, взгляд потеплел. - Откуда мы знали?.. Что же, однако, нам делать? С голоду пропадаем. Детишки пухнут.
      – Вижу и понимаю. Но покинуть шахты и уйти в деревни - не выход из положения. Стране нужен уголь. Коммунистическая партия не даст помереть вашим детишкам.
      – Значит, вы советуете нам вернуться?
      – Да, советую.
      – Ну что ж. Мы вернемся. Только знаешь, товарищ, недолго мы протянем, если так продолжаться будет...
      – Знаю, - тихо проговорил Мукершану. .
      – Ну что ж, пошли... До свидания, товарищ! - старый шахтер протянул было руку Мукершану, но тот сказал:
      – Я с вами пойду, погляжу, как там у вас...
      – Милости просим.
      Шахтеры медленно повернули обратно.

      Дивизия генерала Сизова с каждым днем пробивалась вперед и вперед, поднимаясь все выше и выше в горы. Дорог тут мало, да и те, что вились по ущелью, были заминированы немцами. Все мосты через многочисленные горные речушки взорваны, на их восстановление у командования дивизии не было времени. Оно имело задачу - как можно быстрее преодолеть Трансильванские Альпы, вывести соединение на равнину и двинуться полным ходом к венгерской границе, которую уже пересекли, совершив большой обходный рейд, кавалеристы генерала Плиева.
      Радио приносило радостные вести, советские войска наступали всюду. Правда, на западе что-то не особенно спорилось у союзников, но о них как-то не думалось в те дни.
      Полк Тюлина шел впереди. Используя метод, предложенный на слете сержантом Громовым, пехотинцы поднимались вверх, связавшись друг с другом веревками, как настоящие альпинисты. Веревки эти и прочные широкие ремни с модными крючками нашлись в повозках старшины Фетисова, предусмотрительно собравшего их при разгроме горного батальона противника.
      Сам Тюлин и еще несколько бойцов-разведчиков поднялись за облака.
      – Прекрасный командир! - вырвалось у генерала Сизова, смотревшего вверх. - Погляди, как организовал дело!
      При встречах с Тюлиным Сизов уже ни разу не напоминал ему о прошлом, о тех далеких днях, когда генералу приходилось частенько журить этого офицера.
      – Молодец! - искренне подтвердил Демин, которого всегда радовал рост людей. - Со временем из него получится толковый командир дивизии.
      – Безусловно.
      – И что еще важно - он стал больше заниматься политработой в полку, чего раньше с ним не было. Сейчас нередко сам беседует с замполитами, парторгами и комсоргами. Советует им, что надо делать, учит.
      Среди камней, земляных глыб и кустарников перемещались серые цепочки бойцов, медленно, но неуклонно набирающих высоту. А по единственной тропинке, за ночь немного расширенной саперами, поднимались обозы. Откуда-то сверху катилось, точь-в-точь как при форсировании Молдовы в первые дни наступления:
      – Раз, два - взяли!
      – Давай, давай!
      Было странно, удивительно и отрадно слышать это чисто русское "давай, давай" в чужих, непроходимых дебрях.
      За советскими солдатами поднимались румынские, хотя генерал Рупеску считал дальнейшее продвижение в горах безумием и предлагал Сизову двигаться в обход.
      – Тут ни един тшорт не проходиль, - пытался говорить он по-русски, нажимая на колоритное слово "тшорт".
      – Вот и хорошо. Обрушимся на врага неожиданно, - отвечал на это Сизов. - К тому же нам, советским людям, не привыкать двигаться непроторенными путями. Вы, господин генерал, беспокоитесь совершенно напрасно. Вашим солдатам будет легче: они пойдут вслед за советскими...
      Рупеску промолчал. Но, отойдя от Сизова, тихо прошептал, багровея:
      – "Вслед за советскими". Это-то меня больше всего и беспокоит...
      Румынские солдаты старались не отставать от наших бойцов. Неподалеку от Сизова и Демина стоял высокий румынский офицер и следил, как поднимался в гору его извод, изредка покрикивая на подчиненных:
      – Давай, давай! - и радостно улыбался, утирая потный лоб пилоткой, на которой виднелась красная пятиконечная звездочка. - Давай!.. Карашо!
      Это был Лодяну. По распоряжению Рупеску его отстранили было от командования взводом, но солдаты заявили, что с другим командиром они не будут воевать. Корпусному генералу пришлось отменить свой приказ.
      – Вот он, офицер новой румынской армии! - сказал генералу Сизову начальник политотдела. - Посмотрите, как воодушевлен, как горят его глаза! Никаким Рупеску не свернуть этого с избранного им пути!
      Внимание начальников отвлекли Пинчук и Кузьмич, поднимавшиеся сейчас со своей повозкой вслед за полковыми обозами.
      – А где же сноп, который подарили вам румынские крестьяне в Гарманешти? - вспомнил Демин, заметив, что на возу нет снопа пшеницы.
      Отстав немного от обоза, Петр Тарасович объяснил:
      – Обмолотили мы его, товарищ полковник.
      – А куда зерно дели? Лошадям, поди, стравил?
      – Ни. Отослал в свой колгосп, щоб посеяли на нашей земле.
      – Это для чего же? - удивился Демин.
      – Як бы семена дружбы... Не век же нам с румынами в ссоре жить, -прибавил старшина, вспомнив слова Шахаева, сказанные в беседе с Акимом. Подумав, обобщил: - Воны - соседи нам. А с соседями трэба жить дружно. Хай будуть нашими друзьями!
      Демин и генерал улыбнулись.
      – Верно, товарищ Пинчук. Румынский народ должен быть и станет нашим надежным другом. Семена этой дружбы сеете вы, советские солдаты, потому что несете освобождение всем народам. Этого ни один народ не забудет. У народа хорошая память.
      – А як же? Забыть того нельзя!.. Я вот так разумию. - Пинчуку хотелось изложить и свой взгляд на положение вещей, но он увидел, что Кузьмич поднялся уже высоко, и надо было спешить.
      – Разрешите идти, товарищ генерал? - попросил он. И, получив разрешение, быстро зашагал вперед, твердо и основательно ставя свои короткие, немного кривые ноги на незнакомую землю.
      За горами стояло огромное зарево от опустившегося там солнца, будто где-то далеко, за хребтами, били тысячи батарей; пламя зарниц пылало, трепетало на горизонте, дрожало на потных лицах солдат, карабкавшихся по камням все дальше и выше.
      Выше!..

      Горы редели.
      В районе реки Мурешул, куда с трудом пробилась дивизия, их уже было меньше, и сами они походили на большие возвышенности, покрытые лесом и виноградниками. После занятия селения Тыргу-Муреш и города Регин дивизия получила приказ переправиться через эту реку, захватить плацдарм и затем двигаться дальше, снова в горы, которые далеко проступали перед беспокойными взорами наших солдат.
      Лейтенанту Забарову было приказано в следующую ночь пробраться на противоположный берег реки, выяснить систему вражеской обороны и, проникнув в ближайшее село, узнать по возможности, как велика численность неприятеля.
      Задача была сложная. Забаров решил действовать силами почти всех разведчиков. Саперы с вечера приготовили несколько маленьких плотов, спрятав их на левом берегу. Плоты, однако, были закреплены недостаточно прочно, и их унесло вниз по течению. Саперы и разведчики обнаружили это, когда вышли к реке, чтобы начать переправу.
      – Придется отложить до следующей ночи, - сказал командир саперов.
      – Что отложить? - как бы не поняв, переспросил Забаров. Его огромная фигура неясно возвышалась в сумраке ночи. Дождевые капли громко стучали о маскировочный халат.
      – Переправу, - пояснил сапер.
      – Вон оно что! - Федор тяжело, с шумным свистом вздохнул.
      Разведчики, наблюдая за ним, ждали, что будет дальше. Они не знали точно, как станет действовать их командир, но в том, что переправа не будет отложена, были уверены: разведчики не помнили случая, чтобы лейтенант оставил не выполненной до конца поставленную перед ним задачу. Некоторое время он стоял неподвижно, как изваяние, на берегу реки. Шахаев следил за ним.
      – Можете идти, - глухо проговорил Федор, обращаясь к саперам.
      – Мы останемся. Поможем вам чем-нибудь...
      – Вы уже "помогли"... Идите!
      Когда саперы ушли, он помолчал, потом повернулся к разведчикам, обнял суровым взглядом их темные, мокрые фигуры, вымолвил то, что уже давно было решено им самим, но в последние минуты обдумывалось лишь в деталях:
      – Так, значит, вплавь. Снять маскхалаты. Голубевой остаться здесь и ждать нашего возвращения. Остаться и тем, кто не умеет плавать. Есть такие?
      Таких не оказалось.
      – Добро! Да, совсем было забыл. Наташа, тебе надо бы сбегать к старшине. Пусть он доставит сюда спирт и сухое обмундиромание.
      – Не надо к нему ходить, товарищ лейтенант. Пинчук знает об этом и через час будет тут.
      Забаров посмотрел молча на темную квадратную фигуру парторга, на смоченные дождем его белые прямые волосы и стал быстро стаскивать с себя маскхалат. Все начали делать то же самое. Раздеваясь, Семен - он прибыл недавно из госпиталя одновременно с Пилюгиным - не преминул уколоть Никиту:
      – Наташа, ты гляди тут в оба. Особенно за Никитиными штанами присматривай. Не ровен час, убегут еще...
      – Баламут ты, Ванин, больше никто! - возмутился за себя и за Наташу Пилюгин. Прыгая на одной ноге, он никак не мог снять штанину маскхалата. Потом снял все-таки и долго смотрел на Ванина. Семен не видел его взгляда, но догадывался, что взгляд этот тяжелый и сердитый.
      – Что ты на меня уставился, Никита? Уж не кажется ли тебе, что ты -Юпитер и от взмаха твоих ресниц содрогнется Олимп, то есть я?..
      Про Юпитер и Олимп Семен вычитал в книге, подаренной ему капитаном из армейской газеты. У Ванина была удивительно цепкая память. Читал он не очень много, но прочитанное запоминал крепко и навсегда, и главное, умел искусно применить в жизни.
      Никита, конечно, не слышал ни про Юпитера, ни про Олимп. Но само это мифологическоe сравнение показалось ему обидным. Он проворчал:
      – Сам ты и есть форменный Юпитер...
      Первыми в воду вошли Забаров и Шахаев. Ледяная, она обожгла разведчиков, как кипятком. Некоторое время шли по дну, скользкому, устланному ракушками, которые неприятно лопались под ногами. Комсорг Камушкин, самый низкорослый среди разведчиков, уже плыл. Быстрое течение относило его в сторону, но он напрягал всe силы, чтобы не оторваться от остальных. Вскоре вынуждены были плыть уже все. Забаров давал направление. Среди шума дождя не слышно всплесков воды, и это было только на руку солдатам. Даже вражеские ракеты - извечные и опаснейшие враги разведчиков - на этот раз были на пользу бойцам: забаровцы ориентировались по ним. Ракеты часто взмывали вверх, но их свет не мог пробиться к плывущим сквозь частую сетку дождя, угасал, едва вспыхнув в сыром воздухе.
      На середине реки течение было еще более быстрым. Разведчикам приходилось делать большие усилия, чтобы держаться нужного направления. Ребята коченели, но напряжением воли заставляли себя забыть о холоде. Самое неприятное творилось с Шахаевым: парторг чувствовал, как железные обручи судороги сжимали его ноги и они отказывались подчиняться. Вот когда малокровие подкараулило старшего сержанта!
      "Неужели конец?" - подумал он, чувствуя, как ставшие вдруг тяжелыми и твердыми, словно сырые поленья, ноги тащат его на дно. "Рано, брат, нельзя", - прошептал он сквозь стиснутые зубы. И та же сила, что помогла ему, тяжело раненному, там, на Днепре, продержаться до конца, теперь удерживала его на поверхности воды. Шахаeв плыл, глубоко погрузившись в воду. Над рекою серебрилась одна лишь его седая голова. Но вскоре отказала правая рука - ее тоже скрутило судорогой. Чтобы не утонуть, Шахаев энергичнее стал грести левой, но и эта рука быстро уставала. "Ну, вот теперь, кажется, действительно конец", - подумал парторг с холодным спокойствием, напряженно глядя то на небо, то на невидимый почти берег.
      По его лицу хлестали и хлестали струи дождя.

      Петр Тарасович Пинчук, Кузьмич и Лачуга, которые ведали хозяйством разведчиков, в дни марша редко видели их: те шли всегда далеко впереди дивизии. Иногда появлялся какой-нибудь раненый боец, отдыхал денек-другой и снова уходил к Забарову.
      Однажды пришел с перевязанной головой самый молоденький разведчик. Его царапнула в горах снайперская пуля мадьярского гонведа. Разведчик подал старшине бумажку, на которой рукой комсорга Камушкина было написано:
      "Товарищ старшина!
      Убедительно прошу взять с собой этого хлопца. Он отличный разведчик. Вчера, недалеко от Мурешула, мы его приняли в комсомол, - Ванин и я дали ему рекомендации. Геройский подвиг совершил парень: захватил в плен немецкого полковника. В медсанбат он идти не хочет, боится - отправят в тыл. А парню, сами знаете, хочется встретить день победы тут, на фронте. Мне тоже жаль отпускать Голубкова. Комсомольцев у меня не очень много осталось. Так что пусть он лечится у вас. Медикаментами Наташа его снабдила. Вы только найдите ему местечко в Кузьмичовой повозке. Кузьмича я тоже об этом прошу.
      Пожалуйста, товарищ старшина!
      С приветом - ваш В. Камушкин".
      Пинчук хотел было позвать ездового, но вспомнил, что Кузьмич отпросился у него сходить к начальнику политотдела, потому что у него, Кузьмича, "есть к товарищу полковнику большая просьба". Однако вскоре сибиряк возвратился, и старшина отдал ему соответствующее распоряжение.
      "Тыловики" заботливо приняли молодого разведчика. Дальше он ехал в повозке Кузьмича, утоляя любопытство старика бесконечными рассказами о последних поисках в горах. Рассказывал о комсорге Камушкине, какой он смелый парень, о Ванине, от которого ему, молодому разведчику, порядком попадало и которого тем не менее парень уважал (Семен был земляком новенького разведчика и, очевидно, на этом основании считал себя вправе поучать хлопца, хотя тот находился в другом отделении). Только о себе ничего не поведал синеглазый и словоохотливый солдат.
      В село, затерянное в Трансильвании, в котором им предстояло остановиться на ночевку, в пяти - семи километрах от Мурешула, они въезжали уже под вечер. Вместе с ними туда же втягивалось штабное хозяйство дивизии. Скрип колес, храп лошадей, крики повозочных, команды начальников отделений, надрывный стон вечно перегруженных машин - все сливалось в один неприятно резкий, но привычный уху фронтовика гам.
      – Погоняй, погоняй живей!..
      – Гляди, мост не выдержит!..
      – Трофим, у тебя там что-нибудь осталось?.. Кишки к ребрам примерзли, честное благородное... Замерзаю! Дождь хлещет - спасу нет!..
      – Кажись, кто-то выпил... Так и есть - фляга пуста... Кто же это?
      Шум медленно плыл над селом, пугая жителей, притаившихся в нетерпеливом и робком ожидании.
      Кузьмич свернул в узкий переулок и остановился у немудрящей хатенки, на стене которой чья-то заботливая рука написала условный знак, показывавший место расположения разведчиков. То, что хата стояла на отшибе, вполне удовлетворяло Кузьмича.
      – Тут-то оно поспокойней: бомбить поменьше будут, язви их в корень! -рассудил он, подойдя к хижине и решительно барабаня крепким кулаком по ветхим воротам.
      За время своего заграничного путешествия Пинчук и Кузьмич успели уразуметь некую премудрость из жизни хозяйственной братии.
      – Знать свое место трэба, - часто говаривал Петр Тарасович сам себе. Это означало, что никогда ему, старшине, не следует совать свой нос в хорошую хату. Во-первых, потому, что хорошие хаты почти всегда находятся в центре села и, значит, их перво-наперво бомбят немецкие бомбардировщики; во-вторых, - и это, пожалуй, было самое важное, - в хороших хатах богатеи живут, народ несговорчивый насчет, скажем, фуража для лошадей и всего прочего. Пинчук и Кузьмич не хотели иметь с ними дело еще и по "классовым соображениям", как пояснял Петр Тарасович. С бедными же у них как-то всегда все получалось по-хорошему: они до сих пор не могли забыть своей большой дружбы с Александру Бокулеем из Гарманешти и старым солдатом - конюхом Ионом из боярской усадьбы Штенбергов.
      – Як там твоя труба, Кузьмич, стоит чи ни? - частенько спрашивал ездового Пинчук.
      – А что ей сделается? Уж коли я сложу, так не развалится, - не без хвастливости отвечал сибиряк. - Целую вечность будет стоять, язви ее!.. Все развалится в прах, а моя труба будет стоять. Вот проверь!
      ...На стук в ворота хозяин вышел не скоро. Он отворил их только тогда, когда к стуку Кузьмич присоединил свои крепко присоленные слова.
      – Йо напот! Здравствуй, товарищ, - заулыбался старикашка - румынский мадьяр.
      – Здравствуй, здравствуй! А что испугался-то, съем, что ли, тебя?
      – Думал, румынские офицеры...
      – Что, безобразничают?
      Старик мадьяр горестно кивнул головой.
      – Не будет этого вскорости. Еще друзьями-братьями станете, как, скажем, в нашей стране. Тыщи разных народностей живут вместе, и все товарищи друг дружке...
      Кузьмич говорил с хозяином по-русски, не растрачивая попусту тот немногий запас венгерских слов, которые они на всякий случай успели разучить с Пинчуком по дороге: сибиряк знал, что почти все венгерские мужчины его лет и старше побывали в русском плену после первой мировой войны и вполне сносно изъясняются по-нашему.
      – В России был? - спросил для верности Кузьмич старика, помогавшего ему распрягать лошадей.
      – Был, - ответил тот. - Россия хороший...
      – Хороший-хороший, а небось сына против русских воевать послал? -допытывался Кузьмич, довольный тем, что Пинчук, захватив с собой спирт и теплую одежду, выехал к разведчикам на Мурешул и ему, Кузьмичу, теперь никто не мешал беседовать с иностранцем.
      – Сына... под Воронежем... убили... - признался мадьяр, и ездовой заметил, как его большие, земляного цвета руки знобко затряслись, худое лицо сморщилось, глаза стали мокрыми.
      – Эх вы, вояки... - неопределенно пробурчал Кузьмич, отводя лошадей под навес. - А овсеца мерки две у тебя найдется? - крикнул он оттуда хозяину.
      – Нет, товарищ. Я имел мало земли. Овес негде сеять. Много земли у графа Эстергази, у меня - мало...
      Кузьмич посмотрел на старика и сразу подобрел.
      – Как тебя зовут?
      – Янош, - охотно ответил крестьянин и заулыбался.
      – А меня Иваном величают. Иваном Кузьмичом. Янош и Иван - одно и то же. Тезки, стало быть, мы с тобой... а?
      – Тетка, тетка, - весело залопотал венгр.
      – Вот что, "тетка", овса-то все-таки надо достать, - уже серьезно заговорил Кузьмич. - Тылы наши с фуражом поотстали малость. Сам знаешь, горы. А лошадей кормить надо. Понял?
      Хозяин на минуту задумался, потом, что-то сообразив, взял у Кузьмича мешок и вышел на улицу. Вернулся с овсом только ночью.
      – Со склада графа Эстергази, - воровато и испуганно озираясь, словно за ним следил сам граф, проговорил он и печально добавил: - Узнает -убьет... Тут вот и листовки ночью с самолетов разбрасывали такие... Пишут в них: если будете, мол, помогать русской армии и грабить графские имения, всех перевешаем...